Плачущая стрекоза земли. Стихи

* * *

Плачущая стрекоза земли

машет крыльями – ей говорит: возьми

что-нибудь от животов моих

в каждом запечатан тёплый лик,

в каждом скручена пружиною вода,

вырванная в пар из тела льда.

 

Где многоугольный свет дрожит

против часовой – ни мёртв, ни жив

не окрашен в граффити воды –

стрекоза плашмя в себе лежит,

отрывая петельки корней

лебеды и серых снегирей,

 

и рисует лик в себе самой

жирною, как нефть, земной слюдой.

 

* * *

Входит звук в своё жилище,

где красиво брошен Бог,

обращённый в пепелище –

будто в бабочку ожог.

 

И на жаберках соломы –

от первейшего дождя

плавятся мои ладони

жаждой земляной шурша,

 

где пчела, лакая руки,

из хитина и воды

взявши тело на поруки,

удивлённая лежит.

 

* * *

Снова звук собирает из воздуха тёплый предмет:
то ли почву, как точность,
то ли глаз, как собранье примет
ненадёжной погоды Урала, который наврёт,
что летит пустельгой, смешным словом
пробивая свой ход.
Этот воздух пернатый ему станет телом, что катится вслед –

прижимаясь то к шеям деревьев, как смерть,

то, рассыпав ответ,

распыляя в гортани у верб золотистую взвесь,

никого не находит

и в этом скорей всего месть

сих пейзажей, где двор и голландец, живущий под ним,

размозоленной пястью одной на двоих

разминают, как нимб,

торопливые звуки лопаты  - глядишь и дороют до тьмы

или что там за ней, как Урал

улыбается. Дым

 

поднимается выше и дальше сквозь ноздри дождя,

что как лошадь дрожит,

помогая себе узкой шеей дышать,

собирая из сумерек некий неточный предмет,

тот, который оставил здесь след

хотя его нет.

 

И – голландскою тьмою прижав новый свет к середине пруда –

гул молчит за Уралом

и сохнет в гортани у вербы – как будто вода

и Гомер в эмбрионы свернувшись начинают иной кровоток,

сочиняя приметы, названья

любым из холодных углов.

 

* * *

Вот роза догорает словно речь,

которая вернулась за ребёнком,

чтоб на язык родителя обречь

его, ожегши ледяное горло.

О-А-У-О, остановивши тьму,

стоишь в её открытой горловине

и видишь как словарь иной вину

за мёртвый свой язык

на детской половине.

 

* * *

От взгляда Бога остаются в тёмной

смородине следы – ещё темней

здесь светится вода – и от свободы,

как скважина становится длинней.

 

И протяжённый ощутивши холод

сквозь двери скрип, как память от костей

что вероятнее – костяшками расколот,

вплывает в каплю он –

чтоб каплей стать плотней.

 

ИМПЕРИЯ

 

Я же родился в империи – время даст, что я в ней умру:

ничего не бывает задаром – хрустишь хурму,

лелеешь маузер за ширинкой или наган,

бабе своей говоришь: дура –

но не отдам.

 

Лоб прижимаю к своим границам в толчёном стекле –

стекло говорит: полетели – пока терпел

пару друзей, комнату и пустоту

за малым их кругом,

который меня во рту

 

влажном своем крутил по часовой, жевал –

хорошо ли быть маленьким? –

да, хорошо, и спасибо тебе, что меня держал

ангел, возможно куривший одну со мной на двоих траву,

я пережил двадцатый, двадцать первый не проживу.

 

Катится мёртвых вагон – скоро я здесь один и перрон

станет добычей дождя или горящих ворон,

варваров новых, любителей площадей,

свободных стихов, воды с водою –

не смей! –

 

говорю – переступай черту – крутись на золе своей, снова строй не ту

империю, и не страну – огород,

капусту, всяк часовой – оборот

новый вставляет в речь, как бы в скважину ключ –

вот у меня нет родины – только язык. Вонюч

 

ватник, в котором в детстве ходили двором на двор,

пили палёный спирт с музыкальным названием – вор

после пяти ходок в зону, учил как молчать любовь

(каждый хохол был братом –

Полтавой – двор).

 

Вот и теперь выходишь – словно в зрительный зал

все персонажи со сцены сошли – или ум мой мал,

или зрение стёрто наждачкою табака –

трогаешь декорацию и говоришь:

пока.

 

Говоришь «пока» синей курице, что летит в облаках,

в облатке своей найдя, что цезарь ещё она,

что воздух, свернувшись в трубочку – свистит,

что детство всегда одно – пахнет подгузником,

возможно – чуть позже вином,

 

девою первой, возлегшей с тобою спать,

порезом, вокзалом, бритвой, которые учишься брать,

как революцией – улицу, ночь, фонарь,

ватник накинув на плечи, что ныне звучит,

как брань,

 

переминаясь с одной босой на другую босу стою,

в зубах неся на княженье ярлык – как зека,

пою в ноту своей богоматери – чудный поклёп словарю

и вокруг прорастает империя языка

и Византии его белый волк – в облаках.

 

ПСАЛОМ

 

Гудит вода свинцовая у дома,

припоминая тени незнакомых

по имени и циферке на бляшке,

по долговой исписанной рубашке.

 

Чужой стоит у номерного дома

горгулий сноп в огне попеременном –

когда ты загоришься – он издохнет

и выдохнет тебя, как тень, мгновенно –

 

ты загудишь – и часовая бляшка

тик-так воде споёт – и куст взорвётся:

там ангел твой горит – и, как бумага,

на человека и цикаду рвётся.

 

ПСАЛОМ 2

 

Узел, который ты положил, как свет

туго завязанный, в чрево тугой земли,

себя расплести пытается и гора

там изнутри себя – как тщета – горит.

 

Если и крикнешь чего – всё одно судья

все показанья положит тобой под сукно.

Видишь? стоит гора, как бы дно – когда

воздух на нить расплетает сухой жасмин –

 

не поругаем в нутре у него Господь:

узел меня и тьмы нуждается расплести –

почва внутри темноты, как змея, жирна –

ласточкою в небесах не своих летит.

 

ПСАЛОМ 3

 

Кто ловит нас когда, на гнезда

ложится тень отца и слепит?

Плачевна песня у урода –

узор росы в побеге светит.

 

Умножатся враги и встанет

урод росой великолепен

лежит в своей оленьей стае

и мир воловьим глазом метит

 

и разминает мир, как глину,

который вовсе беспричинен

и тень отца лежит, как воды –

посередине всех повинен.

 

ПСАЛОМ 6

 

И стыд мгновенен и возвратен,

как немощь хора – и хоры

не милуют и смерть, как славу,

поют костями из норы.

 

Ни ярости своей, ни гнева

не утишить в твоих садах,

чьи корни обнимают чрево

нечеловечье – наугад

 

даря то мрак, то состраданье

то исцеление врага,

и силу превозмочь молчанье,

пока и смерть ещё нага.

 

ПСАЛОМ 8

 

И небо это в животе,

и радость от пореза кожи,

и от того, что ты и я

на наше тело не похожи,

 

что славный гул внутри стоит,

как рой пчелиный, что с пьяной рожей

мы здесь ещё не мертвецы,

и стали частью своей дрожи,

 

что славен вол моих чудес,

в свой рог поёт младенцу стойло,

а что смолчит, то сохранит,

поскольку сохранить всё стоит.

 

ПСАЛОМ 9

 

Невинно небо – пренебречь

приглядом птицы молчаливым,

сгибающим, как ветви, скорбь.

Своё когда-нибудь увидеть

 

лицо, как будто бы лиса

внутри силков смолой бежала,

когда у ямы нас кладут,

чтобы душа с норы причала

 

сгибалась ивой в жидкий свет,

что ждёт ея с лицом закрытым,

доверчивым, как точный суд,

и водомеркою увитым.

 

ПСАЛОМ 18

 

Нет языка и нет наречий,

и низок ветки над водой

озёрной трёп – и мир помечен

тремя тенями, как исход

 

из тишины – он будто рыба

плывёт среди листвы своей –

переставая быть нам видным

или понятным, что скорей.

 

Невероятно растворяясь

в своём жилище, кое-кто

всё улыбается в наш голос

и остаётся, как никто.

 

ПСАЛОМ 23

 

Так и было всегда – на траве прорастала роса,

вот входи и смотри, что у этой воды наши лица,

что скрипит её голос, как будто дверная нужда,

когда в дом свой приспела петля и тебе воротиться.

 

И горит тёмный дом земляной от воды до твоих

деревянных галчат, что откроют все двери и встанут

в этой тёплой воде, что похожа на высохший гипс,

на манок, что в руке у теней, обречённых на свет и обманку.

 

Так и было всегда – только ты с разрывными детьми,

смотришь в эту росу, где спит лев со слепыми очами,

и его дом от этих до тех беспричинных небес,

и проходит роса через нас, и звенит изнутри нас ключами.

 

ПСАЛОМ 129

 

Ещё зима, ещё любовь мгновенна

твоя, мой бог реки, дороги и тоски,

и светится во тьме над бровью твоей вена,

пульсирует звезда, которая ни зги.

 

Ещё зима – твой мост стоит в попеременном

сгоранье языков, народов вавилон

хрустит, как хворост и – на диалекте пенном

из снегопада горла нам воздвигает кров.

 

И темнота стоит накрытая стаканом,

как обморок в ладонь положенный звезде

и длинен ливень твой в прицелах снегопада –

оптических и зверь бежит перед тобой.

 

ПСАЛОМ 142

 

Нашед подкову на земле – ши

длится дольше, чем шуршанье

извёстки костяных корней

в твоей крови, где ты заранее

 

присутствие свое в вещах

обозначаешь и, к животным

их припадаешь животам

внезапно наливным и плотным,

 

как будто пятки жеребят,

которые мне путь отметят,

в нутре у матери стучат,

и им звезда подковой светит.

 

СОЙКА

 

Это лето будет холодным, поскольку брат

решил повторить промысел братьев старших

он объективен, как рай и ад,

уже существующие в едином теле, наше

желание быть живыми, воскреснуть вновь

значения не имеют – очнувшись фарсом,

 

голова поднимает смрад революции, но

благословляет себя, как жертву, дальше

лето холодное, лица в дурном нуле,

в луже – то ли птицы, то ли ангелы и, бликуют,

как банты от гвардейских лент,

неба коснувшись ли, лика ? – дуют

 

на ожоги, на это лето – на! Возьми

нас обратно, согрей у себя в жилетке,

не пожалей, не сохрани нас,

даже в горле, в памяти этой разбухшей ветки.

Но ни ответа, только полночный град

ставит фосфором то царапины, то пометки.

 

И тут из гнездовья, как почерка,  птенец поднимается и,

крылья свои только штрихами расставив,

дёргает небо, снимая одежды винт

вместе – с проросшим вовнутрь дождя – урожаем

лето будет холодным, когда назад

люди вернутся со всех не своих окраин.

 

Птенец поднимается прочь от дыханья, вдоль

высохшей, как поэзия, черепицы, –

перечисляя всех смертных, как рифмы, сколь-

ко их встретится – если полёт не длится,

а существует только внутри себя,

разминая – в утробе у хвори своей – таблетки,

 

птенец поднимается, с духом покров разъяв

его, царапает кожи свои - нечётки

эти следы, даже память его –

не братья уже, а след от обрыва плёнки

смазанный холодом и потопом до

детёныша, что сияет внутри у полёта сойки.

 

* * *

И нереален стыд детей, когда во мне

они калитку открывают тьме,

пока бегут, и – стрекоча в стрекозах –

доят теней осыпавшихся воздух,

и разминают слепоту в окне –

перевернувшись камнем на морозе

выводят мертвецов под руки в не.

 

Ты не почуешь этого стыда,

когда они оттуда и сюда

откроют насекомого калитку

(скорей сотри, как немоту, улыбку –

пока течёт холодная слюда,

слюна божественна и светится, как холод –

хотя и падает, как снег, а не вода)

 

и нереальна речь, что говорю,

баюкая не тех, что жить в раю

обречены, а тех, что веки срезав

почти как бодхисатвы, спозаранку

взглянуть в себя, как бы в воронку, в ранку –

немеют в ужасе, как будто бы они –

стрекоз неразличимые огни,

чья речь молчит, узнав свою изнанку.

 

Они свердловских этих мертвецов,

ведут по коридору, как отцов,

по дырам скрытым в мокром моём теле

И что мне делать? если полетели

они – скорей ответ, а не вопрос –

и двери заперты на крылышки стрекоз,

которые заглядывают в щели.

 

Скорей сотри мой влажный свет с плеча –

кого поют здесь ангелы, смолчав

заразные, как тёплый Бог, беседы? –

кто в эти хоры (в норы) кто поверит,

пройдя в калитку? утеряв стыда

пчелиный рой, кто падает сюда –

в ребёнка, как душа (хоть может две их)?

 

Александр Александрович Петрушкин - родился в 1972 году в городе Озерске Челябинской области. Публиковался в журналах, альманахах, в «Антологии современной уральской поэзии: 1997–2003» и др. Куратор проектов культурной программы «Антология». Координатор евразийского журнального портала «МЕГАЛИТ» http://www.promegalit.ru/