Ваня с Цемзавода, или Дела наши скорбные. Рассказ. Философист. Миниатюра

ВАНЯ С ЦЕМЗАВОДА, или ДЕЛА НАШИ СКОРБНЫЕ…
Рассказ

Утром жена дала Ивану Слюняеву пятьсот рублей и сказала, чтобы он после работы зашёл в магазин игрушек, который у рынка, и купил Петюньке большую пластмассовую машину. Ты знаешь, какую, сказала жена. Мы с тобой в воскресенье видели. За четыреста двадцать. Восемьдесят у тебя останется, на пиво хватит. И в заключение этой содержательной беседы кулаком Ивану пригрозила: и смотри мне! Только пиво! Понял?

Да ладно, Клань, чего ты, тут же малодушно замямлил Иван. Зачем эти грязные намёки? Затем, тоном, не терпящим возражений, отрезала жена. Знаю я тебя…, баловника! Попробуй только!

И надо же – сглазила! Нет, сначала всё шло нормально: Иван отработал смену, сходил в душ (он оператором на цементной печи работает. Работа не то, чтобы грязная, но жаркая. Потеть приходится, так что душ после смены – святое дело), переоделся в чистое, пошёл пешком до рынка, прошёл его, повернул к магазину – и чуть ли не нос к носу столкнулся с кумом Егоровым. Кум курил папироску и вид имел откровенно грустный.

– Здорово, кум! – радостно приветствовал его Иван.

– А, это ты… – ответил тот вместо приветствия и вяло пожал протянутую руку.

– Ты чего здесь?

– Гуляю, – услышал Иван безрадостный ответ. – Дома сидеть надоело. Да и мутит чего-то. На свежем воздухе легче.

– Понятно, – кивнул Иван и ткнул себя пальцем в шею.

– Ага, – не стал отрицать Егоров, уныло качнул головой и болезненно поморщился.

– Давно?

– Четвёртый день. Как начал с воскресенья, так и… Хорошо ещё, что в отпуске. А то бы…

– Чего это ты вдруг завёлся-то?

– У Тимошки был на дне рождения. Вот и понеслося.

Ивану стало жалко кума. Тот был мужиком хорошим. В сентябре досок привёз на терраску и деньги взял только за доски, а за прогон машины – ни копейки. Картошку помог выкопать… На Новый Год Петюньке деревянную саблю подарил, Клане – пудру, а ему, Ивану – запонки (на хрен они ему сдались, эти запонки? Но ведь подарок! Отказаться нельзя! Как говорится, дареному коню…). Да и раньше сколько раз и дарил, и помогал, и вообще выручал… А вот сейчас стоит, мается. Понятно: желательно срочно освежиться, а денег в кармане – вошь на аркане.

Пятисотенная начала жечь Ивану бок. Чего делать? Вот ведь  ситуация, ё-пе-ре-се-те! Машина ещё эта, как назло… Не купишь – Кланя устроит такой «закат солнца вручную», что кувыркаться устанешь. У неё характер такой, что не в семье распоряжаться, а фронтом командовать. А лучше – диверсионным отрядом! С другой стороны, этот… ханурик умирающий. Вот он, перед глазами. Того гляди затрясётся… Опять же полтыщи сейчас разбивать – сдачу же Клане потом не покажешь, ничего не объяснишь! А начнёшь объяснять – ещё хуже наделаешь. Кум ещё этот, язви его… Свежий воздух ему срочно понадобился! Не мог на другой улице воздух найти! Нет, надо было обязательно сюда припереться… Ну, чего делать? Как говорил покойный дед Иван Герасимыч, «кого стрычь, куды бечь?».

– Ладно, пошли! – решился Иван.

– Вань… – глаза Егорова сверкнули такой благодарной радостью, что последние  колебания моментально исчезли. Купит он Петюньке эту грёбаную машину! Обязательно! До аванса всего три дня осталось! Потерпит, а то и так уж балуем, балуем!

В пивной Иван взял куму двести, кружку пива и разогретый беляш. Себе – бутылку «боржома». Егоров посмотрел на него так, словно увидел воскресшего товарища Ленина.

– Ты чего? – спросил почему-то шёпотом.

– Чего? А… Ничего… Не хочется. Нет желания.

– Не заболел? – всё никак не мог поверить в такую неимоверную дикость кум.

– Нет.

– Ваньк!

– Чего тебе надо? – рассердился тот. – У тебя-то есть! Поправляй здоровье!

Упрашивать кума не пришлось. Моментально освежился, шумно выдохнул, тут же порозовел небритой мордой и с наслаждением присосался к пиву.

– Ну, вот и нормалёк, – сказал Иван. – Вот и ладушки.

– … где были – у бабушки, – пробормотал довольный кум. – Эх, Ваньк! Как же хорошо, что я тебя встретил! – и почему-то потряс вверх пальцем. – Есть всё-таки Бог на свете! Он не Ермошка – видит всё в окошко!

– Значит, хорошо погуляли? – спросил Иван.

– Что ты! Как положено! Баян опять разорвали! И чего он всё время рвётся? Не умеют теперь делать музыкальные инструменты!

– Не подрались?

– Обошлось, – и кум почему-то поскучнел, горестно вздохнул.

– Дураки мы, дураки! – началось обычное похмельное самобичевание. – Всё жрём её, жрём! А зачем? Какой в этом ужратии смысл? А, Ваньк? Ну, вот ответь мне!

– Ещё, что ли, сто пятьдесят? – спросил Иван, поморщившись. Он не любил в трезвом виде откровенничать с пьяными. Не доставляли они ему своим похмельным изливанием чувств никакого эстетического удовольствия.

Кум задумался. Предложение было заманчивым.

– А вот не буду! – неожиданно не согласился он. – Хватит! Пора!

– Чего «пора»? – удивился такому неожиданному отказу Иван.

– Жрать её! Эту! Всё! – и Егоров опять перешёл на трагический шёпот. – Ты не думай, Ваньк… Ты же меня знаешь. Я же не ханурик какой, не рвань подзаборная. А всё равно иной раз тоска какая-то так закрутит, что, кажется, не вздохнуть – не п.рднуть. Вот отчего это, а, Ваньк? Нормально же живём-то! Имею в виду – по-людски! Не кусошничаем, не собачимся, чужого не хапаем. Если только так, по мелочам… А всё равно не то чего-то. Не тот в жизни коленкор!

Он поднял на Ивана глаза. Ивану почему-то захотелось отвернуться.

– И никто не знает, – продолжил кум горестно. – Никто. Ни одна собака. По самый гроб.

– Чего это ты про гроб-то вспомнил? – нахмурился Иван.

– А вспоминай про него, не вспоминай… – кум махнул рукой, и в этом жесте опять было какое-то откровенное житейское разочарование. – Бабка покойная, Марфа Никитишна, как говорила? «Живи – не живи,  а гроб с младенства каждому готов!». Философия, гребёныть! Её на кривой кобыле не объедешь! Стаканом не зальёшь! Так-то вот, Ванюшк! Да чего там…

– Может, всё-таки взять? – Иван даже растерялся от такой кумовой откровенности. Вот уж от кого, от кого, но от кума…

– Сказал же! – рявкнул Егоров, тут же этого своего рявканья устыдился, виновато тронул Ивана за рукав…

Дома его ждали, как и предполагал, с радостно распростёртыми объятиями. В том смысле, что «проходите, Ваня, проходите! Сейчас вас чаем будем угощать! Со сладкими с баранкими и с пышкими  медовыми!»

– Ну? – Кланя упёрла руки в бока и сразу удивительным образом стала похожа на комиссара из кинофильма про гражданскую войну в сцене, когда он допрашивает пленных белогвардейцев, а те испуганно жмутся к стенке в ожидании сурового революционного наказания.

– Да хрен её знает, куда подевал! – поджал губы Иван, а руки, наоборот, растопырил и ладони разжал. Дескать, вот он я, весь перед вами! Лопайте меня теперь вместо пышек ваших и баранок!

– Клал в карман! А полез – нету!

– Дыхни!

Иван дыхнул. На  женином лице появилось разочарование.

– Куда ж дел-то, оболтус?

– Не знаю!

– Из кармана доставал чего?

– Нет.

– Вспомни!

– Нет, говорю!

– Может в кандейке у вас кто по карманам шарит?

– Да ты что, Клань! – он постарался изобразить на лице благородное негодование. Изображения опять не получилось. Не бывать ему артистом, нет! Не сподобил Господь на тонкое искусство лицедейства! Одно слово – Ваня с цемзавода!

– Все свои ребята! Если кто чего… – башку враз отвинтим! – и он для наглядности даже сделал рукой неопределённый жест, показывающий, как будут отвинчивать.

– Да, – сказала Кланя даже без укора. Как констатацию прискорбного факта.

– Совести кое у кого совсем уже не осталось. Совсем кое-кто эту совесть, которой у него и не было никогда, потерял. До самой распоследней капельки. Ну, ничего! Выпьёшь ты у меня с получки читушечку. И с аванса тоже выпьешь. Целыми днями будешь пьяный ходить. Соплями утираться.

– Подумаешь… – осторожно фыркнул Иван и опасливо покосился на жену. – Больно она мне нужна, твоя читушечка.

Он похлебал супу, покурил и улёгся на диван. Нормально всё обошлось, даже на удивление. Без ожидавшегося Бородинского сражения. А машинку он через два дня купит. Аванс получит – и купит. Обязательно. Делов-то на три копейки…  

ФИЛОСОФИСТ
Миниатюра

Фирка Зябкин по прозвищу «Голос Америки» (прозвище прилепилось к нему ещё с советских времён, Фирка был большим любителем послушать передачи этой запрещённой тогда радиостанции), так вот Фирка – человек исключительно философического склада ума, в котором оптимизм и пессимизм переплетаются самым неожиданным и совершенно непредсказуемым образом, и который порой просто-таки поражает своими неожиданными умозаключениями.  Вот, например, вчера в бане, за послепомывочным столом, он заявил: с каждым днём всё больше и больше убеждается в том, что лично его окружают одни жулики, воры, мерзавцы и прохиндеи. И от этого на душе у него становится светло и радостно.

– Чего бормочешь-то? – не понял дед Лука. – С какого  ж хрена радоваться-то? Трепач ты, Фирка! Обормот поганый! Вот уж действительно «Голос Америки»!

– Да, светло и радостно, – не смутился Фирка. – Потому что все эти жулики, воры и мерзавцы, так же, как и я, не бессмертны. И божье наказание рано или поздно настигнет и меня, грешного, и их, шакалов.

После этих справедливых и абсолютно прочувствованных слов он глубокомысленно умолк и посмотрел на притихших окружающих откровенно горделивым взглядом.  Дескать, вот так-то вот! И  не надейтесь! Все там будем! Все туда уйдём, независимо от суммы честных заработных плат и нечестно уворованных  у народа денег! Нет, что за матёрый человечище этот Фирка! «Гвозди бы делать из этих людей!». Не было бы у нас тогда ни людей, ни гвоздей, ни досок, ни баранок с бубликами и пышками!

Кстати, вы сами-то осознали всю глубину высказанной им мысли? Прониклись скрытой в ней философией? И что тут можно возразить? Ни-че-го! Остаётся только растерянно хлопать глазами, ушами и дурашливо улыбаться. Ай, да Фирка! Ай, да философист! Высокого ума человек! Если бы не горячительные напитки повышенной градусности, давно бы помер в каком-нибудь психиатрическом доме! Только регулярное употребление алкоголя  в неумеренных дозах и останавливает его от буйного помешательства! К тому же алкоголь вызывает у Фирки такой мощнейший иммунитет, что ему и заглоченная литрушка как слону дробина, как клопу перина, как ловеласу плексиглас и феминистке ловелас!

А чего мне этот литр, говорит он пренебрежительно, если во мне весу восемьдесят пять кило! Чтобы мой организм алкоголистически насытить, надо литра полтора, не меньше. И смотрит на собеседника выжидательно: дескать, как намёк-то? Достаточно прозрачен? В смысле, не желаешь помочь в осуществлении задуманного? То есть, субсидирования требуемого насыщения? Собеседник, наконец, понимает, для чего Фиркой был затеян весь этот шекспировский моноспектакль и высказан вышеупомянутый философический экзерсис. В результате понимания и осознавания собеседник стыдливо краснеет и, бормоча какие-то жалкие слова оправдания отсутствия денег, быстрым трусливым шагом убегает в известном одному ему направлении. Фирка разочарованно вздыхает: опять не нашёл понимания. Опять мимо. Какие же всё-таки вокруг чёрствые люди! Убивать надо таких людей! Да и разве это люди? Одни жлобы! За копейку удавятся!

Но не все такие законченные крохоборы! Есть и достойные, которые входят в его щекотливое положение, взбодряют рублём измученный фиркин организм. Для таких у него заготовлен другой экспромт – и тоже философический.

 Человек, говорит он, есть существо, не на помойке найденное. Хотя некоторые как раз и на помойке… Но есть и те, которые люди. Которые имеют сострадание и обладают пониманием жизни и бренностью бытия. К таким я всегда с нашей душевной на это благодарностью.

Народ реагируют на этот экспромт по-разному.

– Я прямо удивляюся вся! – возмущается бабка Поля и взмахивает руками. Этим красноречивым жестом она – по идее – демонстрирует своё благородное негодование.

– Прям никакого у кой-кого стыда перед людями – на водку клянчить! Никакой прям совести!

Бабка Поля – человек наивный: такой прямодушной патетикой Фирку не смутишь. Его вообще смутить очень трудно. Такой характер. Философический.

– Совесть и стыд – субстанции нематериалистические, – объясняет он бабке её изначальную неправоту. – Их ложкой не зачерпнёшь и в стакан не нальёшь. А я не на «мирсидесу» прошу – всего лишь освежиться. Имею полное нравственное право! – и тут же переходит к конкретике. – Вот ты вчера всю ночь гнала, но я же претензиев не имею. А могла бы и налить. Поиметь эту самую человеческую совесть. Тем более, я-то как раз уже не один раз проявлял своё душевное благородство. В том смысле, что ни разу тебя участковому не заложил. А ведь мог! И могу! И запросто!

Бабка Поля краснеет. Вот ведь чёрт плешивый! И откуда только знает, что гнала? И как только догадался? Прям Штирлиц Шерлок Холмс!

– А ты всю ночь печку топила, – охотно поясняет Фирка. – При такой-то жаре! Газ экономила? Правильно: бережливость – замечательное качество всякой порядочной женщины. Ну, чего? Разорисси на стаканчик-то по простоте душевной?

Бабка Поля краснеет ещё больше и хватается за половник. Фирка понимает: стаканчика ему не обломится и на этот раз.

Он отходит в сторону, лезет рукой в карман, достаёт оттуда бумажные и железные. Шевеля губами, долго пересчитывает, после чего довольно крякает и быстрым шагом топает в «Василёк». «Васильком» называется привокзальная рыгаловка, где можно успешно освежиться палёной водовкой, а если хватит денег, «прицепить» к ней ещё и кружечку пивка и даже разогретый беляш. Фирка обожает разогретые в здешней микроволновке беляши. Они его душевно успокаивают и, как уверяет сам Фирка, хорошо помогают от сердца. Врёт, наверно. Он любит соврать.