Ханох Дашевский

Поэма о прошлом, поэма о будущем. К переводу на русский язык поэмы Ури Цви Гринберга «В Царстве Креста»

1923 год. Варшавский вокзал. Народ на перроне: вот-вот должен подойти поезд на Берлин. Среди ожидающих – рыжий молодой человек. Он нервно курит и старается быть незаметным. Ему нельзя выделяться, потому что он еврей и бежит из Польши. Еврей, которому грозит арест: польские власти объявили его пребывание в стране незаконным.                  

Что заставило Ури Цви Гринберга, молодого еврейского поэта, потомка знаменитых хасидских раввинов и праведников, спешно бежать из Варшавы с чужими документами в кармане? Далеко ещё до того дня, когда принадлежность к еврейству будет означать смертный приговор. Евреи живут в независимой Польше, и хотя традиционный польский антисемитизм никуда не делся, жить можно, и они живут.

Но рыжему Ури Цви, поэту, чей талант признан самим Бяликом, участнику литературной группы «Халястрэ» пишущему стихи на идиш и на иврите, не по себе. Возникающие в мозгу кошмары  рисуют ему страшную участь, которая ожидает евреев. Он видит не просто гонения, он видит уничтожение. И он начинает публиковать, в журнале «Альбатрос», который сам издаёт, поэму «В Царстве Креста» – предсказание Холокоста. Замечательный образец экспрессионистской поэзии:


Дремучие чёрные чащи, равнины, равнины  –


долины страданья и страха в глубинах Европы!


Здесь в дебрях лесных, в полумраке зверином,


в одеждах кровавых висят мертвецы на деревьях,


серебряный отблеск лежит на их лицах,


(и масляный свет льют на них золотистые луны)


Крик ужаса здесь –


                             голос камня, упавшего в воду,


молитва здесь –


                             слёзы, потоком текущие в бездну.


 


Я – птица, чей крик будит полночь слепую


в долинах страданья, где высятся башни с крестами!...


Я гибну от ужаса на перепутьях Европы:


я вижу подставивших шею, готовых к закланью…


 


Европа великая! Царство Креста!

 

В этом Царстве евреев ждёт смерть. Гринберг сразу указывает на проблему. Христианство подготовило почву: внушило массам своих последователей неистребимую ненависть к евреям. Фитиль готов – нужна только спичка:


 


Вы нам закрываете солнце, убить нас готовы,  


ещё до того, как с ресниц наших сны упорхнут золотые,


ещё до того, как молитва заре растворится в пространстве.


И тысячи тысяч в лесной полумрак убегают,


туда, где во взгляде овечьем ноябрь отражается блеском


ножа для закланья.


И там, под деревьями страха, рождаются дети


с отравленной кровью: они увядают


быстрее, чем розы.


Для вас я не буду сажать плодоносные рощи!


Стоять оголёнными будут сады моей скорби


у ваших костёлов!


Звучат без конца колокольные звоны под вечер


со всех ваших башен.


С ума они сводят, они мою плоть разрывают,


как хищные пасти.


На сучьях в лесу я тела моих мёртвых повешу,


оставлю их гнить на глазах у созвездий,


беспечно сияющих в небе…


Я в тёмный колодец во сне опускаюсь,


я вижу распятых евреев, я вижу,


как, вытянув шеи, залитыми кровью глазами,


глядят они в окна…


 

Но яма, которую христианская Европа вырыла для евреев – это яма, куда рухнет весь континент:


Откуда же знать вам, что ужас у вас в изголовье,


что чёрным пророчеством он ваши сны отравляет?


Ведь сон забываете вы, потому что с рассветом


звонят колокольни.


Я чёрные дни вам пророчу


из наших низин, где мы Огненный Столп ожидаем,


из наших обугленных душ и мольбы о спасенье!


Тот ужас не сможете вы ощутить вашим сердцем.


Вы будете сплетни свои громоздить воспалёнными ртами,


ругаясь: «Евреи, евреи!»,


пока не окутает газ ядовитый церковные своды,


пока не застонут на идише ваши иконы!...


 


Нет, не случайно Ури Цви Гринберг – потомок раввинов и каббалистов. Пророчество дано ему, и его задача – донести до ушей соплеменников то, о чём большинство из них даже  слышать не хочет. И не только простые еврейские обыватели: Хаим Нахман Бялик, национальный поэт, назвал его чёрные видения безумием. Через несколько лет они встретятся в Тель-Авиве, и на приветствие Бялика: «шалом, Ури Цви!» Гринберг ответит: «эйн шалом!» и гордо прошествует мимо. Он не умел прощать, не шёл на компромисс, хотя отношения с Бяликом сохранял до самой смерти классика новой поэзии на иврите.

Конечно, Бялик – великий поэт, и как, если не поэтическим языком, объяснить ему и таким, как он, что во взгляде обречённых «ноябрь отражается блеском ножа для закланья». Тот самый ноябрь 1918 года, когда он, Ури Цви, только что вернувшийся с фронта солдат Первой мировой, и вся его семья стояли у стены своего дома во Львове под дулами польских винтовок. Отбившие Львов у украинцев поляки отметили это дело, как и полагалось в таких торжественных случаях, еврейским погромом.

Поэт и его семья уцелели чудом. Но память о жутких минутах между жизнью и смертью навсегда осталась у Гринберга. Возможно, именно в те минуты он понял:  евреи всегда у стенки и всегда под дулом. Вот почему поэма «В Царстве Креста» существует сразу в трёх измерениях: в прошлом, в настоящем и в будущем. Границы размыты, разницы между эпохами нет. В прошлом – погромы, в настоящем – короткий перерыв и подготовка, а в будущем – нечто настолько страшное, что не имеет названия.


 


Ночами вселяется ужас в дома наши: чёрная птица.


Что можем мы сделать – напуганных горстка евреев,


когда возвышаются римские башни над нами,


и звон колокольный должны каждый вечер мы слушать,


и в чёрные наши субботы, и в чёрные праздники наши.


Проклятие жить так, когда ежечасно


огонь может вспыхнуть повсюду: костры под ногами,


костры под домами.


Что можем мы сделать – напуганных горстка евреев,


когда наши жёны и дети кричат нам: «Спасите!»,


и крыши пылают, и пламя горит в наших окнах?


Проклятье быть телом, которое топчут,


как уличный серый булыжник, – но тело не камень!


Из мяса оно и костей – и почувствовать может,


как лезвие режет!...


 

Картины, которые рисует Гринберг, ужасны. А действительность? Ведь Европа – вулкан. Почему же дорогие евреи не понимают, что сидят на вулкане? И Ури Цви Гринберг, как великие еврейские пророки древности, кричит всей кровью своей души, даже если его не хотят слушать. Ибо такова участь пророка: быть непонятым инеуслышанным:


 


Хлева догорают. Испуганно мечется стадо.


А люди поленья подносят, костру не давая угаснуть:


ведь алчет немедленной жертвы серебряный крест!


И падают замертво овцы, в дыму задыхаясь.


Белы их глаза и огромны – огромны, как луны…


Так яд поедает траву, так свершает закланье чума!


 


Вновь день после ночи пожаров, и ночь – ночь молчанья:


наполнены страхом домов опустелых глазницы,


и запах гноящихся ран над крестами восходит…


Овца, у кого ты просить милосердия станешь,


когда твой соломенный хлев стоит во владеньях Пилата,


а луг, на котором пасёшься, – на огненной Этне?!

 

Еврейская пассивность, еврейская, сложившаяся за двадцать веков угнетения, покорность судьбе возмущают поэта. C горечью он пишет о том, что еврейские хроники – только список страданий и жертв. В них нет ничего об отпоре гонителям:


 


Две тысячи лет полыхает молчание в бездне:


отрава, которая ест и побеги, и корни.


Две тысячи лет кровь из вен вытекает,


и нет никого, кто б ответил слюной ядовитой.


Записаны в книгах деянья сынов Амалека,


и только ответ наш на кровь в эти книги не вписан…


 

Но Гринберг не был бы самим собой, если бы в своём воображении не видел еврейское сопротивление, не описывал его так, как до него ещё никто не писал. Это новая поэзия, новый путь. После столетий непротивления еврейский поэтический авангард зовёт к борьбе:


 


Разорванный талес на раненом теле.


Хорош этот талес еврейский – в нём телу удобно:


ещё не зажившие раны ветра не засыплют песком.


Слышны колокольные звоны, евреи трясутся.


Не надо трястись так, евреи!


На кладбище я стерегу могил свежевырытых ряд.


Клеймо ваших ран на челе моём рдеет.


Я царь в этом талесе – в мантии красной и рваной!


Я каждой руке отомщу за пролитую кровь


в болотах,


                 в сараях,


                               на улицах


                                                и у порога костёлов.


Иначе зачем им носы и зелёных два глаза?


Иначе зачем нам два ряда зубов и костлявые два кулака?...


Отец! Покраснела стена в этом городе, видишь?


Приблизился вечер, и скоро засветятся звёзды.


Чего ты добьёшься молчаньем и кротостью вечной?                                                    


Не помнишь ты разве, что страж наш – Господь,


что дрожать ты не должен?!


Горят Небеса… О милости будем молиться!


Ведь милость нужна Небесам… Небеса потемнели!


Подумай, они ведь не чувствуют боль, не страдают,


как плоть человечья!...


Ты умер? Я Имя тогда назову, и осядут


высокие башни костёлов, откуда несётся


сводящий с ума перезвон. Как дрожал ты!


А ныне останутся только (для памяти и для рассказов)


на кровлях железных кресты, как кресты на надгробьях.


Из кладбищ, из тысяч и тысяч могил


еврейское воинство встанет и выйдет с оружьем,


и будет в шофары трубить на все стороны света!…


 

Счастливым человеком был Ури Цви Гринберг. Ему довелось увидеть свободных евреев, сражающихся за свою страну, еврейское воинство, освободившее главную национальную святыню – Стену Плача. Он дожил до этого дня, но миллионы евреев в Европе, евреи Польши, к которым он обращался на их родном языке, на идиш, не увидели этой победы, не узнали о ней. После войны поэт посвятил им стихи, воздвиг литературный памятник, а началось всё с поэмы «В Царстве Креста». Если бы только они услышали, если бы поняли, о чём он говорил:


 


Может, самое чёрное вижу я здесь из пророчеств,


каждым нервом своим ощущаю я ужас,


оттого что сбываются эти виденья


здесь, в долинах страданья, на земле христианства.


Мы сошли со ступеней крутых, на которых стояли,


покачнул наши лестницы ветер Европы:


всем любовь – даже тем, кто готовы нас резать,


даже душам злодеев – Небесное Царство.


Пламя в наших глазах, опалённое небо,


и пылают костры, и снуют между ними евреи,


и ни слова не могут сказать, и не знают, где выход,


и не видят, что небо в огне и что бездна под ними.


Только мельницу видят они, чьи вращаются крылья


в ядовитом пространстве и мелют, и мелют


воздух кладбищ осенних, старых кладбищ Хешвана.


Как могу я, идущий от страданья к страданью,


одинокий еврей, в чьей крови страх еврейский и ужас,


ужас ночи насилья слепой и закланья овец – как могу я


пробудить это павшее воинство: тысячи тысяч


на полях Украины, на польских дорогах!


Чтобы встали они и себя, своё множество сами


увидали: червями обглоданных мёртвых евреев


в снежном Царстве славянском,


в стране колокольного звона.


Только ночью встаёт это воинство мёртвых,


и когда я иду к своей белой постели,


к моей белой постели их тени подходят,


говоря: «Посмотрите на нас, посмотрите!


Вот таким ваш конец – всех и каждого – будет!».


 

Если бы не дата создания поэмы – 1923 год – можно было бы подумать, что Гринберг пишет поэму о событиях, которые происходят у него на глазах, о событиях, свидетелем и участником которых он является, настолько всё реально в его поэзии, настолько похоже на то, что спустя полтора десятилетия будет происходить на самомделе:


 


Если б мог удержать я пылающий Марс на орбите,


чтобы он осветил, сквозь затмение солнца, дороги,


где сидят наши матери возле обочин


и баюкают там своих мёртвых детей на коленях,


своих мёртвых ягнят и птенцов на распутьях Европы.


На востоке, на западе – всюду кошмар под крестами!


Что я сделать могу, собирая в кулак наши слёзы?


У обочин сидеть, молча плакать в тени колоколен


и баюкать ягнят и убитых птенцов на коленях?


Или кладбище выкопать в сердце Европы


для погибших ягнят,


для птенцов моих мёртвых?

 

В католической стране, пропитанной христианским антисемитизмом, еврейский поэт обвиняет церковь в том, что она преследует отдельно взятое национальное меньшинство, и, в свою очередь, делает такие выпады против традиционного польского общества и религии, которые не могут оставить равнодушными бдительных польских цензоров. Поэту грозит судебное преследование. Особенно возмутило поляков то, что Гринберг напоминает, к какому народу принадлежат Иисус и Мария, и называет их еврейскими именами – Йешуа и Мирьям:


 


Я вас ненавижу до кончиков пальцев, скрывая


в горящей от яда груди нашу чёрную правду:


Быть двадцать веков Агасфером и не поклоняться Кресту.


Мой ужас за мной заостренною движется тенью,


как будто наточенный меч, занесённый над нами.


Я – в сердце Европы. Я думаю: как же случилось,


что те, кто Бейт-Лехему молятся здесь на коленях


и Библию чтут – это те, кто мечтает


библейский народ истребить, без остатка его уничтожить?


Об этом сказали давно мудрецы, только мы позабыли


(но звёзды горят, даже если  глаза их не видят):


«Лишь чудо спасает нас тут, в этом логове львином».


О, правду, великую правду мои мудрецы говорили:


Что мёртвый  в костёлах – не брат наш Йешуа, а Езус,


что он в Вифлееме рождён,


не в селенье еврейском Бейт Лехем,


и что Магдалина не Мирьям, еврейская дочь из Мигдала,


с кувшином прозрачного масла, в одеждах льняных, а Мария.


 


А что же тогда миллионы кричат: «Аллилуя!»,


когда проплывает над ними в процессии сын Галилеи?


Об этом скажу я, еврей, обескровленный так же,


как множество множеств других,


                                               в рваных талесах и с ремешками –


в стихах изливающий тысячи лет нашей скорби:


Эй, мир, посмотри: верят в ложь миллионы!


Бейт-Лехем – селенье евреев!


И мёртвый еврей Йешуа  


на стенах костёлов развешан!...

 

Когда Гринбергу стало опасно оставаться в Польше, он перебрался в либеральный Берлин. Там он выпустил последний номер «Альбатроса», в котором и опубликовал полностью поэму «В Царстве Креста». Он ещё в поисках пути, он ещё рассуждает о судьбе своего народа, но вскоре логика событий приводит его к решению покинутьЕвропу: 


 


О царство страданья, лесное славянское царство!


Наш след на земле твоей – кладбища наши.


Гниют там евреи, лежат поколенья в могилах,


и пищею служат червям, и питают древесные корни.


Куда же идти, где искать себе новое место,


чтоб звон колокольный ваш больше не слышать,


не видеть кресты золотые и шествия ваши.


Одно только место такое: глубинные воды,


куда не доходит гул вашего Царства.


Но я не хочу опускаться в морскую пучину,


пока ещё суша цветёт и сияют ночные созвездья.


Я просто беду ощущаю, которая ждёт нас


под сенью Креста…

 

Берлин оказался кратковременной остановкой. Уже в конце 1923 года Ури Цви Гринберг сошёл с корабля в Яффо. Разошлись его пути с друзьями – поэтами идиш, он окончательно выбрал другую дорогу. Начался новый этап его жизни, а черту под старым он подвёл в поэме «В Царстве Креста»:


 


Оберните бурнусом меня и набросьте на плечи мне талес,


ибо вспыхнул угасший Восток и горит в моих венах.


Заберите обратно мой фрак и ботинки из лаковой кожи –


всё, что здесь я купил, чтобы стать европейцем.


Посадите меня на коня и отправьте в пустыню,


Возвратите в пески вместо роскоши ваших бульваров…


 

Но по поводу судьбы евреев, если они останутся в Европе, у поэта нет иллюзий, потому что те, к кому он обращается, не понимают ужас своего положения, не понимают, что обречены. И Царство Давида им тоже не нужно:


 


Красен хлеб наш субботний. А красные яблоки наши,


как кровавые луны, лежащие в чёрных озёрах,


как кровавые луны, созревшие в ночь полнолунья


в вашем Царстве Креста…


Для того колокольня, чтобы слушать нам звон похоронный,


слушать колокол скорби.


А ещё есть в костёле орган, что поёт «аллилуйя»


в чёрный вечер субботний – словно кровью он мажет


двери наших домов: знаки Каина ставит…


Как случилось, что вместо Давидова Царства


есть у нас обветшавшее царство литовских местечек,


где мы сумрачный сон иудейский наш видим


о берёзах, корнями вцепившихся в землю,


и о лунах, мерцающих над изголовьем…


Есть у нас царство польских тоскливых предместий


(где порой наши сны прерываются воплем),


Есть край скорби и ужаса на Украине –


тот простор, где закланье овец происходит…


И ещё есть на суше, от моря до моря,


много мест, где раскрытые ждут нас могилы.


Есть и мельница – чёрными машет крылами


и касается туч: милосердия просит.


И шатры есть цыганские – ставят евреи


их, кружа по земле, будто солнце по небу…


 

А Европе, веками издевавшейся над евреями, Европе через неполных двадцать лет после появления поэмы «В Царстве Креста» ставшей еврейским кладбищем, он бросает на прощание полные  сарказма и ненависти слова:

 


Затмение солнца у вас, в полутёмной  Европе,


и рад я тому, что затмение солнца настало.


Так радостно кровь молодая по жилам струится,


и реет над тканью одежд аромат предвечерья.


Багровою ночь будет в Царстве Креста!


Я свод ненавижу небесный, лежащий на шпилях.


Для нас это медь – она давит на головы наши.


Для нас это небо, откуда дождю не пролиться.


Проклятье лежит на полях, и они не дадут урожая,


но то, что нам здесь уготовано –


с вами случится!...

 

 Когда горело Варшавское гетто, немногие варшавяне сочувствовали евреям, зато многие радовались. А через год с небольшим, в результате неудачного восстания поляков, горела вся польская столица. «Но то, что нам здесь уготовано – с вами случится». Хотелось бы напомнить эти слова сегодняшним европейским деятелям, которые стремятся заменить Израиль «Палестиной». Европа перестаёт быть «царством креста» и уверенно становится «царством полумесяца».

Вот почему экспрессионистская мистическая поэма Гринберга не теряет своего значения. За либеральным фасадом объединённой Европы прячется то же самое царство ненависти, о котором великий еврейский поэт, чьё 120-летие отмечается в этом году, писал почти сто лет тому назад.


 

К списку номеров журнала «Заметки по еврейской истории» | К содержанию номера