Сергей Соловьёв

На каторге чудес. Стихотворения

Сергей Соловьёв – литератор по своему повседневному существованию, это его состояние организма. Лиши Соловьёва этого занятия, атмосфера лишится кислорода, и Соловьев задохнётся. Если же говорить о состоянии души, Соловьёв – поэт. С великолепным артистизмом читая стихи в сопровождении музыкального ансамбля, создавая формально прозаические произведения, обедая, загорая, выстаивая очередь в кассу, перемещаясь в географическом пространстве, он пребывает в состоянии поэтического экстаза, он мыслит образами, он творит. Колдует над словами, колдует словами, меняет ритм своего дыхания или стиха (у Соловьева это – одно и то же), разбрасывает аллюзии, расчётливо проводит мысль сквозь стихотворную речь или безрассудно впадает в лирический любовный транс – всё это проявления единого творческого механизма поэта Сергея Соловьёва.

                                                                                                                                                                                               Д. Ч.

 





* * *
 
Не живи здесь, не живи сейчас,
не твоё это дело.
Не три, говорит, лампу: тело –
халиф на час.
 
Любовь, как период мела,
крошится, чертит круг.
Душа, говорит, – варяг, а ты, милый, –
грек.
 
С настоящим ты, говорит, не у дел.
Да, думаю, до седьмого колена
прошлое – иудей
обрезанный: огненная гигиена.
 
А будущее – мусульманин.
Даль, голосящая как муэдзин.
Хорошо себя рассовали:
Что ни бабочка – Чжуан-цзы.
 
Вся история – летка-енька,
так и видишь её века.
Человек – не по шапке Сенька,
да и жизнь – из рукава.
 
 
* * *
 
Пока мы… Ненужное зачеркнуть,
желанное – уразуметь бы.
Пока, пока, мы…
М – пряничек, Ы – кнут.
Икается к удовольствию. На свете
счастья нет, оно во тьме, с богами.
А пяточки – Багамы.
Заметила?
Вот мы сидим, вот руки, посчитай
до трёх, а больше нам не надо.
За тройкой – «много», то есть нищета.
Сидим. А чувства странствуют – номады.
Сидим, как если бы лежали,
простерты вдаль. Коварна
оптика сближенья. Наши дали
друг в друга под углом пассионарным
глядят. Мы – теплокровно, косоглазо
и ля-ля. Сидим. Как тело, мытарь
сближения. Как если б воскрешение не сразу,
а по частям. Ах, мыто, мы-то
сидим в обнимку с временем о трёх главах.
Ну ладно, здесь у нас скворечник для облыжных
слов, и пусть ладонь моя твоей щеки коснётся,
и что-то между ними там очнётся,
как мальчик-с-пальчик с космосом под мышкой,
как девочкой для снов. Сидим. А подоплёки –
чуть в стороне от нас – свои шу-шу
выгуливают, и вкруг тебя порхают блики
нездешние. И я вот-вот скажу,
что я… Но нет. Ложись,
любимая, как свет. Хотя и нет
тебя. Всю жизнь.
 
 
* * *
 
В чуть шелестящем капюшоне,
как будто в неживом огне,
притихло прошлое во мне.
 
И будущее, как умалишённый,
всё ходит от стены к стене,
и улыбается во тьме.
 
 
* * *
 
Пчела лежала на снегу,
пчела лежала
и лапками свою беду
перебирала:
 
где дрожь небесная в крыле,
где голова, где жало?
Уже она, казалось, не
принадлежала
 
себе. Мороз и солнце, день
чудесный, судный.
И я стоял над ней, как тень,
скрещенье судеб
 
каких-то дальних, и на дне
снега горели…
Лишь потому что снег светлей
небес, не в теле
 
душа её: как в небеса,
в снега летела.
Чем мне помочь ей, я и сам
как след от мела.
 
Был тёплый шар сплочённых пчёл,
обетований.
Одна теперь, в снегу, как чёлн,
крылом табанит,
 
и время словно в стороне
стоит, стояло,
где в снег лицом, как на спине,
она лежала,
 
недвижно глядя в даль, смугла,
почти послушна
веленью смерти, как могла…
как Пушкин.
 
 
* * *
 
Ходит-ходит по Руси
додик-додик,
моросит,
ножку волочит
в Вышний Волочёк,
что-то бормочет
про акустику,
может, притчу какую,
как хасид.
Никакой слышимости,
да, тазик?
А то вдруг припустит
и басит
прямо в лицо растений.
Или коврик постелет
на Валдайской возвышенности
и стоит в намазе.
Додик, додик
Разин.
Великие Луки,
Тяжелые Веки,
Звонкие Яйца.
Через Вечные Муки
из варяг в греки
ходит, ходит,
когда разгуляется.
 
 
* * *
 
Он жил на каторге чудес,
куда был сослан как изгой
судьбы людской.
Не автором небес
и не людьми –
собой.
 
Зачем? Уставший от ходьбы,
сидел вопрос на пне.
А он с барбосом жил, во мгле
выгуливали лес.
Челночил по лесу барбос,
и, как от блох,
отряхивался от чудес
лохматый бог.
 
Он называл его – Словес,
чудесный пёс,
поёт душа,
и жизнь, на руку положа,
вся псу под хвост.
 
Сидит вопрос, лежит Рамсес
как мир. Верней, наоборот.
Чудес невпроворот.
Стоит на полустаночке
в кровавом полушалочке,
поёт.
 
 
* * *
 
Ты, неизъяснимая, ты меня
сравняла, как небо с землей.
 
Ни на чём этот красочный слой.
 
Может, и хорошо, что имени
нет. Чёрное и голубое,
и трава как свет.
 
Ничего под ней. Ничего больней
этой близости, когда нету той,
с кем она.
 
И не ждать вестей
от пропавшей без вести
этой жизни.
 
Прикрыв лицо,
рукокрылым демоном
письмецо горит. 


К списку номеров журнала «ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА» | К содержанию номера