Конец света. Роман

Глава первая

 

— Жень, ну долго тебя ждать?

— Щас иду.

Пришел, сел за стол. Побил по яйцу ложкой, поколупал.

— Жень, оно что, крутое?

— Не знаю. Может быть.

— Ну, Жень! Ну, если не можешь две минуты постоять, так и скажи: «Не могу», — я сам постою. И главное, зачем спрашивать: «Тебе в мешочек или как?»

— Жень, ну мне ведь тоже на работу!..

— Я ничего не говорю. Только зачем спрашивать?

 

И так далее. Обычный утренний разговор. Можно было и не с него начать. А, например, с того, как Женя сидит в туалете с кроссвордом.

 

«Ученый». Шесть букв, предпоследняя «о». Наверно, «-ов». «Амосов». Например. А и «Крылов» бы подошел. Нет, Крылова они бы «баснописца» вспомнили. Хотя… Черт их знает. Стоп! А если… «Ньютон»? Вот заразы! Нет, написать: «отечественный» или «великий английский». Ладно, черт с ними, что там по горизонтали? «Он заменит тебя в любом деле, кроме постели». Тьфу, без пошлости нельзя! Ну, «робот». Это точно, из песни. Стоит выйти из лаборатории, девчонки заводят какую-нибудь чуму вроде этой. И ведь с удовольствием слушают! Ладно, третья «о». Значит, будем считать, «Амосов». М-м-м-м… (Это Женя сделал то, ради чего, собственно, он тут находится.) Тогда цветок по горизонтали на «в». Опаньки! А тут-то явный «гладиолус»! «л», «о», «ус» в конце… Же-энь! Ты цветок не знаешь, чтоб все как в «гладиолусе», только на «в» начинался? Какой «василек»! Ну какой, к чертям, «василек»! Ты что, не слышишь, что я говорю? Ну, или ученый — шесть букв, третья «о», кончается предположительно на… (И тут он сам сообразил.) Тьфу ты! Да ни на что! Ну кто эти кроссворды ляпает? Ведь есть же общепринятые формулировки. «Специ… М-м-м-м… альность ученого». Только кто этот «-лог»? «Биолог» или «геолог»? Идиоты, именно те буквы, по которым можно определить, ни с чем не пересекаются…

 

Можно и с этого начать. А можно и нет. А, например, так.

 

— Жень, ну что это такое?!

— В чем дело?

— Ну, Жень, это невозможно! Я этого мерзавца выкину!

— А что, он опять?..

— Опять! Мою кофту серую…

— А! Ну, я молчу. Ты все сама прекрасно знаешь.

— Что я знаю? Что он кастрированный! Зачем мы тогда его кастрировали?

— Ой, ну что опять в тыщу первый раз начинать! Мика же все объяснил.

Мика — это их приятель-биолог (кстати, именно эта профессия была в кроссворде), который еще при предыдущем коте объяснил Жене и Жене, что у котов половая деятельность регенерирует и что, мол, труднее найти кота-импотента, чем кота-кастрата с регенерированной деятельностью.

— Ну почему каждый раз он выбирает именно эту кофту? Что, других нет?

— Какая ты странная! А если тебя спросить: «Почему ты выбрала именно Женю Беркутова?» Что, других нет?

— Ой, оставь свои шуточки! Сравнил тоже!..

— Ничего я не шучу. Ты любишь эту кофту? Почему?

— Ну, люблю. Потому что она такая мягкая.

— О! Что и требовалось доказать!

— Что?

— Она мягкая, и Коржик ее за это же любит. А ты любезно предложила ему его возлюбленную.

— Я?!

— А кто! Ты прекрасно знаешь об их, так сказать, взаимоотношениях и кладешь ее на самое видное место.

— Ну что, мне ее не класть вообще?

— По крайней мере, не сетовать тогда на его аморальное поведение.

— Женя, ты пошляк!

— А я и не претендую.

Небольшая пауза, которая прерывается декламацией Жени-мужа:

 

Коты, в отличье от людей,

Е… умеют без мудей!

 

На что Женя-жена мгновенно откликается коротким:

— Фу!

— Что это ты такая скромная стала? — удивляется он.

— При чем тут скромность! Просто стишок так себе.

Критика воспринимается импровизатором, и он выдает исправленный вариант:

 

Коты, в отличье от людей,

Иметь умеют без мудей.

 

— Ну, это куда ни шло. Уметь имеют — иметь умеют. Хоть какая-то игра ума.

 

Вот всё в таком духе. Пересказ обычного пустопорожнего утреннего трепа с целью создать атмосферу обычного дома, в котором живет обычная семья тридцатилетних интеллигентов. Ну, положим без чего-тотридцатилетних. И возможно, на чей-то строгий вкус, без чего-то интеллигентных. Это мелочи. Других интеллигентов у нас не водится. Плюс-минус, опять-таки.

У них есть шести-, почти семилетняя дочь, которая в описываемый момент находится на подмосковной даче вместе с бабушкой. Жениной мамой. (Это как бы шутка: якобы рассказчик не понимает всей бессмысленности последнего уточнения.)

Женя женского пола работает редактором в детском издательстве. А мужского — научным сотрудником в академической лаборатории, которая занимается астрономией. Вообще-то они оба математики по образованию, только она начала в свое время заниматься математическими, затем — вообще развивающими книжками и плавно перешла на все виды книг для детей. Ну, а он попал к физикам.

 

Позволим себе небольшое отступление. Так сказать, экскурс в довольно-таки недавнее прошлое. А именно — в первые годы после Советской власти, на которые пришлось время студенчества Жень.

Вряд ли человек, живущий в другую эпоху и в другой стране, поверит, что обычная торговля, даже и не торговля в общепринятом смысле, а мелкий шахер-махер, может нести в себе нечто мало-мальски романтическое, отдающее донкихотством, а то и флибустьерством. Хотя, вот взять такое малоувлекательное занятие, как скотоводство: как меняется наш взгляд на него, стоит лишь переименовать пастбище — в прерию, а пастуха — в ковбоя и вручить ему вместо рожка и кнута — кольт и лассо. Собственно говоря, чему тут удивляться? Поколение Жень в раннем детстве познакомилось с Павкой Корчагиным (в телевизионной версии, книжку они уже не читали). И вот на самый их романтический возраст, 10–12–15–17–20 лет, пришлась очередная ломка устоев. Только вместо закаливания стали теперь, когда выяснилось, что, и закаленная, она проржавела насквозь не хуже самой бросовой железяки, новые корчагины ничуть не менее самоотверженно, чем прежние, занялись ее заменой на более надежный, как им казалось, материал.

Перейдем, однако, от метафор, не слишком уместных в документальной повести, к фактам.

На третьем курсе Жени поженились. На четвертом, не сильно отвлекаясь от учебы, прошли трехмесячные курсы: она — бухгалтерии, а он — обслуживания оргтехники. Другие события того года — появление на свет: 1) девочки Кати и 2) Общества с ограниченной ответственностью с прикольным, по их мнению, названием «Беркутов и жена». Супруги планировали заниматься продажей, сборкой и ремонтом компьютеров, факсов, копиров и прочих сканеров. Но в реальности род их деятельности оказался несколько иным.

Как раз когда начинающие бизнесмены размышляли, с какого конца взяться за дело, Жене (м) позвонил его школьный друг Илюша Шевченко и спросил, не знает ли тот кого-нибудь, у кого была бы печать. «Знаю, — сказал Женя. — Я».

И бригантина подняла паруса!

Женя с Илюшей приходили на оптовый склад и покупали несколько коробок чая, шоколада или жвачки. Потом они останавливали на улице пикап или небольшой грузовичок, и тот привозил покупку к одному из них домой. Дальше начинался обход магазинов и ларьков с предложением купить коробку-другую чая, шоколада или жвачки. На этом-то этапе и требовалась печать: ларек брал товар просто так, а магазину надо было составить акт. Поставщик без печати для официальной торговой сети не существовал.

Дело пошло лихо. Каждая партия расходилась за неделю-другую, принося процентов 25 прибыли: цены в магазинах и на складе различались примерно раза в полтора, и, назначая свою, Женя с Илюшей выбирали среднее значение. Первое время вложенные деньги вырастали вдвое-втрое за месяц. Правда, чем больше становились объемы партий, тем дольше шла реализация, и в дальнейшем этот сказочный рост несколько замедлился. Но, так или иначе, двести долларов, одолженные Женями у родителей (по сотне «с каждой стороны»), за год превратились в восемь с половиной тысяч, притом что «бизнесмены» щедрой рукой расходовали часть дохода на жизнь. Кто помнит то время, подтвердит, что восемь с половиной тысяч баксов были тогда огромной суммой.

Кормящая мать, помимо писания дипломной работы, исправно составляла нулевые балансы и относила их в налоговую инспекцию. Разумеется, о самих налогах никто и не думал. Да и вообще никаких дополнительных расходов не было, особенно после того, как ребята купили по недорогой машине, и отпала необходимость в грузовичках.

К концу пятого курса стало ясно, что если с учебой эта деятельность и совместима, то с какой-либо другой работой — нет. Родители, люди старых взглядов, настаивали на том, чтобы дети бросили спекуляцию и занялись делом. Дети, сами ставшие к тому времени родителями, склонялись к тому, чтобы арендовать офис и склад и начать, наконец, пользоваться банковским счетом и платить налоги. Собственно говоря, сами их обороты требовали серьезного подхода. Что, кстати, тоже вполне можно назвать переходом от спекуляции к делу.

В июне Жени защитили дипломные работы. В июле на честно заработанные съездили в Турцию. В августе разразился кризис, разрушивший, среди прочего, если не одноименное ООО, то, по крайней мере, мечтыБеркутова и жены. Дело даже не в том, что, хранись их деньги в банке, от них бы ничего не осталось, а просто: романтический пузырь лопнул, и они поняли, что бригантина — не самое надежное транспортное средство в эпоху атомных ракетоносцев.

По доброй русской традиции на амбразуру легла женщина. Женя (ж) радостно объявила, что ей предлагают место в издательстве за 300 долларов в месяц (вполне достойная по тем временам зарплата), и Женя (м) может спокойно идти в НИИ, не думая о том, сколько там платят. Так оно и пошло.

Впрочем, руководитель Жениного института (мы с ним познакомимся чуть позже) оказался весьма предприимчивым человеком. Он умел находить проекты, которые интересуют иностранных коллег, готовых оплачивать работу над ними.

Жене повезло сразу попасть в группу, работающую по гранту, и ему даже не пришлось искать дополнительные заработки в виде писания дипломов и курсовых, переводов и прочих малоинтересных занятий, что выручало большинство сотрудников института.

К моменту начала нашего рассказа у Жени Беркутова почти готова диссертация, но шеф, академик, не спешит выпускать его на защиту. Что и является одной из причин Жениного раздражения. Как и Жениного. (Повторяется прием с именами, слабовато, конечно, но ладно, сойдет.)

Вот, собственно, к чему и вели все попытки начать повествование с некой вступительной сценки — показать раздражение мужа, которое может утешить (утишить?) лишь симметричное раздражение и даже гнев жены (в частности, на кота). Маленькие литературные хитрости.

Ну ладно, переходим к четвертому эпизоду, который, в отличие от трех предыдущих, повлияет на развитие сюжета. Чтобы в дальнейшем, с одной стороны, не ограничивать литературных претензий повествователя, а с другой — не делать читателя, обремененного куда более важными заботами, заложником этих претензий, мы поступим так. Перед каждым фрагментом, несущим смысловую нагрузку, поставим три звездочки. И обычный контекстный поиск (не на бумаге же это читать, в самом деле) позволит оперативно познакомиться с собственно рассказом, без всяких там худ.-лит. излишеств. Итак —

 

***

 

Одолев предварительные сложности, Жени добрались до завтрака. Сидят за столом и беседуют. То есть и едят, это — само собой, но на еде можно было бы заострить внимание, если бы выше не было звездочек. Тем более, «яйцо — в мешочек — я просил — мне тоже на работу — ты сказала…» — было цитировано ранее. Так что о быте ни слова.

— Жень, ты все время какой-то напряженный. Что-то случилось?

— Ну почему что-то обязательно должно случиться?!

— Не должно. Но что ты сердишься? Если ничего не случилось, так и скажи.

— Да ничего не случилось! У меня, во всяком случае.

Женя молчит, и после паузы Женя сам продолжает:

— Гаврилыч рвет и мечет…

(Юрий Гаврилович Гарт — тот самый академик, шеф Жени.)

— …Ему в Осаку ехать, на конференцию, а самый главный снимок испорчен.

— Как испорчен?

— А черт его знает. Какое-то пятно черное.

— Большое?

— Да нет, не очень. Но для доклада не годится.

— Так а чего ж, трудно переснять, что ли?

— Да что вы говорите, Евгения Владимировна! Вся лаборатория во главе с академиком Гартом ломает голову: что делать, что делать? А оказывается — переснять! Одна Женя Беркутова догадалась! Нобелевскую премию ей!

— Всё? Кончил острить? Молодец, пятерка. А теперь объясни, почему нельзя переснять.

Женя еще немного препирается и ворчит, что является свидетельством не сложности объяснения, а его раздражения, после чего объясняет:

— Телескоп запрограммирован на сканирование определенного сектора неба. Теоретически можно, конечно, прервать программу и переснять испорченный кадр. Но это — ты не представляешь, какой геморрой!

— А из-за чего это произошло? Грязь какая-нибудь попала?

— Вряд ли. Там такая система контроля, очистки, вентиляции… В прежние годы, когда снимали на пленку, такой брак сплошь и рядом бывал. А сейчас-то снимок цифровой. Понимаешь?

— А чего тут понимать? В принципе, как с обычным фотоаппаратом. Или пленочный, или… Хотя, оптика и там, и там.

— Да, конечно. Оптику в первую очередь проверили. Но, честно сказать, вид у этого пятна — как будто в самом деле какая-то пыль.

— Космическая!..

— Ты вот шутишь, а нам не до шуток.

— А к тебе это какое имеет отношение? Ты расчетами занимаешься.

— Да, это не моя тема. Но Гаврилыч ко мне отношение имеет. А мне сегодня с ним поговорить надо…

— Ну, поговори в другой раз.

— Ой, снова ты со своими советами! Он завтра улетает.

— В Осаку?

— Ну! И если мы не пересечемся, мой семинар неизвестно на сколько перенесется.

— Позвони мне после разговора.

 

Через несколько часов, после обеда. Звонок. Женя берет трубку.

— Слушаю.

— Привет, Жень, это я. Ну как, пересеклись?

Нервно:

— Да!

— Что? Договорились о семинаре?!

Раздраженно:

— Нет!

— А когда?

Выйдя из себя:

— Никогда! (И поспокойней.) Он уехал.

— Ой…

— Ну ладно, потом расскажу. Пока!

 

На самом деле кое о чем они договорились. Академик немного отошел от гнева, тем паче что он успел всыпать по первое число ребятам, обслуживающим телескоп. Всыпание происходило дистанционно (телескоп-то не в Москве стоит), но виновные ощутили в полной мере, что значит гнев академика. Однако гнев гневом, а тем временем он перестроил свой доклад так, чтобы обойтись без испорченного снимка, и на следующее утро у шефа было благодушно-чемоданное настроение. Перед отъездом он вызвал Женю, ласково поговорил с ним и обещал сразу по возращении заняться его работой. Хотя чего там заниматься! Просто назначить дату семинара, и дело с концом!

 

Подержанная иномарка, та бригантина, на которой Женя некогда флибустьерствовал, развозя чай и жвачку из оптовых складов по розничным ларькам, в описываемую нами пору была еще достаточно бодра, чтобы баланс между затратами на обслуживание и пользой от нее был в пользу… Нет, «в пользу пользы» некрасиво. Тогда так: был положительным. Тьфу ты! Опять не вышло. Те же Жени, как математики, не согласились бы с этим: положительный баланс означает, что первое превышает второе, то есть затраты — пользу. Ну, тогда — отрицательным. Н-нет, снова не то: математика — своим чередом, а слово «отрицательный», как ни крути, — синоним «невыгодного». Ладно, начнем сначала.

Подержанная иномарка… бла-бла-бла про бригантину… была еще достаточно бодра, чтобы баланс между пользой и затратами был положительным. Фу-у-у. Вот теперь корректно. Хорошо, что перед этим фрагментом нет трех звездочек.

А кстати, чего же ей было не сохраниться, если в обычные дни Женя за руль редко-редко садился: на работу он добирался на метро, потому что так было и быстрее, и нервов меньше тратилось. Разве что нужно было что-то тяжелое отвезти или вечером кого-то на вокзале встретить, так это редко случалось. При таком режиме любой ветеран автопрома за юношу сойдет. Хотя все равно свою машину Беркутовы называли старушкой.

Вот на ней они в ближайшие выходные и отправились на дачу к дочке с тещей (это Женя-м, а Женя-ж — к маме и дочке). Это был как раз Катюхин день рождения.

Жени хотели еще год назад отдать свою достаточно развитую дочку в школу. Но дедушка с бабушкой в один голос запретили им это делать. Еще и их специальности как нарочно подобрались: папы-Женин отец, Антон Сергеевич, был педагогом, а мамы-Женина мать, Анастасия Егоровна, — врачом. И оба, каждый со своей точки зрения, объявили, что никакой спешки нет, лучше годик подождать. Скрепя сердце, взрослые дети подчинились. Но вот наступило последнее предшкольное лето, и Кате стукнуло семь.

Время на даче провели чудесно. Купались в озере, ходили по лесу, были безжалостно покусаны комарами, жарили шашлыки, вечером слушали соловья, переночевали с субботы на воскресенье, проснулись рано, благодаря чему смогли еще хорошо нагуляться, щедро умастив друг друга средством от комаров, москитов и мошки, пообедали, уже не шашлыком на углях, а обычным обедом с плиты, и, наконец, в четвертом часу двинулись домой.

 

За городом все смотрится по-другому. Вот и на этот раз проблемы мужа отошли на второй план, что дало возможность Ж(ж)ене поделиться тем, что происходило на ее работе. Обычно она не особо распространялась на эту тему, подсознательно считая свою редакторскую деятельность вторичной по сравнению с работой супруга, занимавшегося более или менее тем, чему их учили пять лет в университете. Но, как было сказано выше, за городом все меняется.

Некоторое время назад Жене поручили редактирование серии книжек для девочек…

— Да если бы для девочек! — воскликнула Женя, в то время как Женя выруливал с дороги, засыпанной гравием, на бетонку. — Это какая-то школа гейш, если не сказать сильнее. Ну, я делала «Энциклопедию для девочек». Так там, скажем, о чем говорилось? Как подобрать косынку под цвет глаз. Или, например, какая наклейка подходит для школьной сумки, а какая — для косметички.

— Косметички! Это тебе не школа гейш?

— Женя, ты живешь в прошлом веке. «Косметичка» сейчас нормальное слово, вроде как в наше время «пенал». Нет, ты не представляешь! В этой моей новой серии нет речи про красиво-некрасиво или там гармонирует — не гармонирует. Нет, прямо пишут: как выбрать юбку, чтоб понравиться мальчику? Как подколоть свою подругу? Что сказать мальчику, чтоб он пригласил тебя на вечеринку? Не в кино, даже не на дискотеку, а — на вечеринку!

— Терпеть не могу это слово. Какое-то оно нерусское.

— А какое? «Вечер…»

— Не знаю. «Вечер», конечно. Но все равно от него веет американщиной.

— Вообще, да, — согласилась Женя. — Хотя почему, непонятно. Да это еще что! Слово «вечеринка» я сама вставила. А у переводчицы было просто и незамысловато — «пати».

 

Прочла я книжечку новейшую

и сразу оказалась гейшею, —

 

с ходу сочинил Женя. И дальше, слушая жену вполуха, принялся придумывать следующие две строчки, заранее наметив последнее слово во второй строке. Рифму «гладью», вполне подходившую для галантерейной темы, он категорически отверг как пусть и классическую, но банальную. «Ладья» не подошла ни по смыслу, ни ударением. Женя продолжала свои сетованья, а каламбур все не вытанцовывался. Еще пара минут, и будет поздно развивать двустишие, которое к тому времени скроется за поворотом дороги. И вдруг получилось! Просто надо было не зацикливаться на «-дь», а использовать «-ть».

 

Надену покороче платье

и в садик побегу, как б…, я.

 

Женя каламбур оценила, но уточнила:

— Только не садик. Эта серия — от восьми лет.

— И на том спасибо! Ну хорошо, не «в садик», а «в школу».

 

Вот так они коротали те три часа, которые заняла в воскресный вечер дорога, в будний день отнимающая минут сорок. Впрочем, пробки не были для них неожиданностью. К тому же тихо играло радио классики и джаза. А когда начались «Венгерские танцы», Женя увеличил громкость, и они вообще замолчали. Брамса сменила джазовая программа, да еще с Эллой Фитцджеральд, и опять они слушали, почти не разговаривая.

В общем, доехали, как сказала Женя, «малой кровью». На что Женя отреагировал:

— Ну это — как кому.

Так, для порядка. Без таких ремарок пассажирка еще, чего доброго, забудет, что вождение — не менее, а то и более утомительный труд, чем готовка и глажка.

 

Выйдя в понедельник на работу, Женя узнал, что не всем его товарищам удалось так благостно провести уикенд.

(Вот, кстати, любопытно: почему, в отличие от вечеринки, уикенд не вызывал у Жени неприязни? Возможно, из-за своей неприкрытой англоязычности? Кто его знает.)

 

В ночь с субботы на воскресенье, часа в три, то есть в разгар утреннего заседания на конференции в Японии, Гене Благову позвонил Гаврилыч и, крайне возбужденный, потребовал, чтобы тот немедленно переслал ему по электронной почте испорченные снимки, те самые, с пятнами, о которых рассказывал Женя в пятницу за завтраком. Гена говорит: «Хорошо, Юрий Гаврилович, я утром прямо все сделаю». Он сразу понял, почему Гаврилыч к нему звонит: Гена единственный из всей лаборатории мог в выходной день без предварительного оформления в институт проникнуть. Он бы до директора дошел, а пропуск раздобыл. Но академика и это не устроило. Он как закричит из своей Японии: «Трах-тарарах, твою мать! Какое, трах-тарарах, утро! Немедленно!» В общем, очень Юрий Гаврилович волновался.

Неизвестно, с кем Гена говорил среди ночи, только, когда Миша Тикин в пятом часу примчался к институту, охрана его ждала и сразу открыла шкаф с ключами от кабинетов. Почему Миша? Потому что именно его сразу после вышеописанного разговора разбудил Гена и сказал без лишних вступлений:

— Шеф только что звонил, просил, чтоб ты ему срочно то-то и то-то прислал. Тут только одна проблемка — как тебе в лабораторию просочиться? А, ладно, не бери в голову. Ты давай ноги в руки, только штаны не забудь, и жми в институт. А я тем временем попытаюсь договориться, чтоб тебя впустили. Если что, ты мне прямо звони, не стесняйся. Я буду на трубочке.

Ну, в самом деле, как одновременно и ноги в руки, и на трубочке? А Тикина он выбрал ясно почему: тот был самым младшим из тех, у кого в лаборатории была машина. Или, наоборот, единственным обладателем машины, к кому Гене было удобно обратиться среди ночи. Нет, если б Миши не было, он бы, конечно, и кого-то постарше побеспокоил или, скажем, кому-то из младших обещал оплатить такси (и нашелбы потом способ через бухгалтерию это провести). Но раз был Миша с машиной, то — чего ж лучше?

В общем, Гена все устроил. Только Мише пришлось дважды расписаться: один раз в обычном журнале, в котором он расписывался, когда приходил на работу первым и брал ключ от комнаты или когда уходил последним и сдавал его, и второй раз — в специальном журнале, который он видел впервые. Это был спецжурнал выходного дня, а он ведь прежде в такие дни не бывал в институте (массовые мероприятия не в счет).

Миша немного повозился с файлами: рисунки были очень тяжелыми. Дважды за это время в лаборатории звонил телефон, и шеф торопил его примерно в тех выражениях, которые были выше закодированы междометием «Трах-тарарах». Кстати, Юрия Гавриловича совершенно не удивило, что задание он дал Гене, а выполнял его Миша. Между нами говоря, он бы как раз удивился, если бы в лаборатории Гену застал.

В общем, академик Гарт получил все, что хотел. Правда, его доклад был на следующий день, и особой необходимости в такой спешке не было. Академики, они такие: если приспичило, вынь да положь.

Но на самом деле был смысл в этой гонке. Был! Да еще какой! Потому что вечером, на банкете, Гарт подошел к профессору Шнайдеру и… Но нет, давайте по порядку.

Весь сыр-бор произошел из-за доклада Шнайдера, которым открывалось первое заседание секции.

 

***

 

Немцы, а вернее, австрийцы в своей альпийской обсерватории тоже обнаружили темное пятно. И тоже решили, что это брак. Но, в отличие от нашего, их телескоп не был жестко запрограммирован, и они легко смогли переснять этот участок неба, предварительно, разумеется, со свойственной им педантичностью проверив все оборудование. Второй раз — ничего нового. Сняли в третий. И опять то же самое получили. Проверили-перепроверили. Нет никакой ошибки!

Так что конференция началась с сенсации. Разумеется, немцы представили дело так, что они давно изучали этот участок неба и вот, наконец, обнаружили долгожданную аномалию. Но ясно как день, что это (как комментировал ироничный Юрий Гаврилович по возвращении) чистой воды случайность, но кто теперь в этом признается?

Чистой случайностью было и то, что Шнайдер стоял в программе секции первым. Его сообщение, конечно, и в конце бы впечатление произвело, но времени на обсуждение меньше было бы. А самое главное, хорошо, что Гарт еще не успел выступить.

В общем, Шнайдер доложил: так, мол, и так, обнаружено абсолютно темное пятно на таком-то участке неба. Что тут началось! Чуть ли не дошкольником его обзывали. Хотя имя профессора Шнайдера, да и всей его школы кое-что да говорит любому мало-мальски в астрономии разбирающемуся. Но, с другой стороны, как реагировать, когда всемирно известный ученый рассказывает сказки Шехерезады? В общем, один за другим вставали члены секции и буквально на пальцах доказывали, что этого не может быть. Ну, понятно, пальцы — это фигуральное выражение: у оппонентов Шнайдера кроме них были и цифры, и данные многолетних наблюдений, да и какое-никакое знание физики в пределах, мягко говоря, несколько шире школьной программы.

И когда все почти высказались, слово взял академик Гарт. Кстати, не последний человек в мировой науке. И скромненько так сообщил, что и русские исследователи обнаружили это самое затемнение. И что он собирался «осветить это темное пятно» в своем докладе завтра, но раз сегодня об этом зашла речь, то он должен полностью поддержать уважаемого австрийского коллегу.

Нет, когда мы сказали: что тут началось! — мы ошиблись. По-настоящему началось после выступления Юрия Гавриловича. Честное слово, если бы кто посмотрел со стороны, ни за что бы не поверил, что это светила мировой науки. Куда там! Прямо как дети, повскакали с мест, кричат: «Покажите, мол, ваши снимки! Покажите! Предъявите!» Председатель пытается их утихомирить — не тут-то было. Смех один!

Гаврилыч наш переждал это гомон и объяснил, что не думал, что снимки понадобятся сегодня, что они у него в гостинице, но что, если коллегам не терпится, он готов к вечернему заседанию их принести или вечером на банкете показать. А когда следующий доклад начался, тихонько выполз из зала заседаний и помчался в Москву звонить. К вечернему заседанию (оно в два часа по японскому времени начиналось) не получилось, и он отговорился тем, что не добрался до гостиницы. А к банкету снимочки были у него в руках. В смысле, в кармане.

Все последующие дни, во всяком случае на этой секции, докладчиков слушали вполуха. И впрямь, кто бы мог сообщить нечто сравнимое по важности с открытием пятна Шнайдера-Гарта, как к концу конференции все называли это таинственное явление? Кстати, ему было посвящено и все заключительное пленарное заседание, так что коллеги с других секций даже немного обиделись.

 

Весь астрономический мир мгновенно узнал о случившемся. Конечно, в обычных новостях об этом ни слова не было, но на специальных сайтах ни о чем другом не писали.

В понедельник в Москву позвонили ребята из обсерватории и возбужденно спросили: «Что, правда?» Москвичи им ничего толком объяснить не могли, только рассказали о Мишиных ночных похождениях — косвенном, но однозначном подтверждении информации из интернета.

Обсерваторщики торжествовали! На следующий день все, у кого был среди них хоть один приятель, получили по электронной почте фотографии с пьянки, которую они закатили.

 

Гарт вернулся из Японии триумфатором. Первым делом он позвонил директору обсерватории и изъяснился ему в любви. В разговоре он называл пятно Шнайдера-Гарта нашим пятном, причем имел в виду, кроме себя, разумеется, отнюдь не австрийского коллегу. Прощаясь, он передал всем сотрудникам обсерватории «огромную благодарность за самоотверженный труд, давший блестящий результат», просил найти возможность поощрить их материально и обещал «со своей стороны поспособствовать этому перед руководством», а вот о чем он не упомянул, так это о своем гневе недельной давности и звучавших тогда обещаниях «навести порядок в том бардаке, который ты развел в своем хозяйстве». Пользуясь его же собственной формулировкой, кто теперь в этом признается?

Для Жени результатом всех этих радостных событий стало то, что шеф наконец договорился с директором института о рассмотрении его работы на ближайшем заседании совета, что, в сущности, означало выход на финишную прямую, с назначением даты предзащиты, утверждением оппонентов и прочими щекочущими нервы соискателя формальностями.

 

Прошло три месяца.

Диссертационные дела нашего героя развивались по плану, без особой спешки, но и без досадных задержек. Как ни важны детали этого процесса в жизни Жени и всего семейства Беркутовых, для нашего повествования, даже не будучи помечены звездочками, они не представляют никакого интереса. Разве что стоит отметить одну особенность.

Будучи по профессии, как говорилось выше, математиком, Женя работал в физическом институте, о чем, впрочем, тоже было сообщено. Поэтому его работа должна была проходить апробацию как у математиков, так и у астрономов. Проблема была в том, что последние, при всем своем доверии к царице наук и знании того, что многие открытия, в том числе в их области, были сделаны с помощью одних только расчетов, в глубине души не верили, что какие-то там формулы могут заменить старые добрые окуляры и чуть более молодые, но не менее добрые спектрометры, которые можно потрогать, что-то в них подкрутить и даже, на худой конец, испортить. Вот в испорченные приборы они верили, а в безупречные формулы — нет.

Нет, ну Ньютон или там Лаплас — конечно, тут кто спорит? Но одно дело Ньютон, а другое — Женя Беркутов. Тем более что Женя в свои неполные двадцать девять лет выглядел как вчерашний выпускник вуза.

Но главное было даже не в математическом скепсисе заядлых материалистов, в котором они, кстати говоря, ни за что бы не признались, а в том, что за долгие годы работы Ю.Г. Гарт нажил среди коллег достаточное число скрытых, а порой и явных недоброжелателей.

Всякий побывавший на Женином месте подтвердит, что высокий авторитет научного руководителя имеет и обратную, весьма неприятную сторону. Да это не только науки касается.

Конечно, при открытом обсуждении личный фактор не мог играть существенной роли, но вот когда дойдет до голосования… Но да об этом пока рано было беспокоиться.

 

Из других важных событий в семействе Беркутовых можно отметить то, что Катя пошла-таки в первый класс. Конечно, по одному месяцу учебы нельзя делать далеко идущие выводы, но пока она особых хлопот родителям не доставляла. Она вообще была не очень проблемным ребенком и, с одной стороны, вызывала расположение воспитательниц в садике и вот теперь — учительницы, а с другой — легко находила общий язык со сверстниками…

Кстати о языке. Общем со сверстниками. Это — тема.

 

В последнее воскресенье сентября Беркутовы отправились за город. Бабье лето в тот год затянулось, и они решили ухватить, может быть, последний погожий денек.

«За город» — это громко сказано. Если кто-то представил себе туристический поход с рюкзаками за спиной, то он сильно ошибся. Хотя формально не придерешься: они и в самом деле пересекли границу города. Только проходила эта граница в трех по-окраинному длинных кварталах от их дома.

Каких-то пять остановок на автобусе: две по Москве и три уже по области — и можно дышать полной грудью! Еще около часа ушло на то, чтобы потерять из виду не только далекие очертания человеческого жилья, но и других искателей нетронутой природы.

Наконец нашлась и отличная полянка, без следов не только мусора, но и кострищ. Женя не любил возиться с костром, и они ограничивались в подобных вылазках бутербродами, холодной картошкой и крутыми яйцами, ну там огурчиками-помидорчиками, а из горячего — чаем из термоса.

Расположились, короче говоря.

Женя протянула Кате пластиковый стаканчик с чаем. Верней, она хотела поставить стаканчик перед ней, потому что чай был горячий, стакан тонкий, а за единственное не обжигающее место — верхнюю кромку — держалась сама Женя. Но Катя опередила ее и, не оценив температуру, цапнула стакан. Женя начала было:

— Осторо…

Но Катя уже обожглась, отдернула руку и расплескала чай, частично на себя, частично на руку матери, а частично на разложенные на клеенке бутерброды.

Никто не ошпарился, и этот инцидент мог бы остаться без внимания как его участников, так и нашего, если бы Катя не сопроводила его комментарием:

— Ой, блин!

Собственно говоря, ради дискуссии, возникшей из-за этого неосторожно брошенного междометия, и включен в нашу повесть весь эпизод в целом.

— Катерина! Что за выражения! — сказал отец.

— А что? — удивилась дочь.

— Ну ты что сейчас сказала?

— Блин.

— И что?

— Что?

— Что это означает?

— Ну, блин, — удивилась она вопросу. — Который кушают.

— Ах, кушают! А почему, позволь спросить, не оладь, не бутерброд или, скажем, кулебяк?

Катя пожала плечами: как будто и так неясно, что ни оладь, ни бутерброд в таких случаях не вспоминают. Видя, что дискуссия зашла в тупик, в нее включилась мама:

— Катюша, запомни: это нехорошее слово. И блин, который едят, тут совершенно ни при чем.

— А какой при чем?

Конечно, проще всего было бы сказать что-то вроде: «Вырастешь — узнаешь», — или: «Просто запомни, что это слово употреблять не надо». Но Беркутовы избегали подобных педагогических приемов. Пока Женя-мать соображала, как объяснить дочери, почему это слово плохое, не углубляясь в его происхождение, Женя-отец сказал:

— Просто запомни, что это слово нельзя использовать. А почему и что — узнаешь, когда подрастешь.

— Но все ведь так говорят, — сказала дочь, упорно пытавшаяся добиться истины.

Отец как будто только этого и ждал:

— Кто все? Кто все? Ты когда-нибудь слышала такое от меня или от мамы?!

Мало ли чего Катя от них не слышала! Что ж теперь, вообще не говорить? Но она понимала, что такой ответ вызовет у взрослых новый всплеск ненужных рассуждений. И промолчала. Это сошло за согласие. Или покорность. Или упрямство. Чувствуя, что все три варианта недалеки от истины, отец попытался развить свою мысль:

— Видишь ли, Катюх, есть грубые слова. Их все знают… Ну, все взрослые. В общем, все, кто знают эти слова, знают, что они неприличные. А есть слова… Как бы приличные. Но они означают ровно то же самое. И поэтому они еще гаже. Человек сам себе представляется таким культурным, а на самом деле…

Он еще говорил про какое-то «лицемерие». Катя раньше слышала это слово, но что оно значит, знала не точно. Хотя ясно, что-то плохое. Но это не играло большой роли: отец ее окончательно запутал. У него так получалось, что говорить совсем неприличные слова лучше, чем другие, неизвестные Кате, но явно менее неприличные. В очередной раз она убедилась, что у этих взрослых в голове столько умных мыслей, что они сами их объяснить не могут.

Что касается Жени, то он считал, что всё изложил предельно доходчиво, и был весьма доволен собой.

Катя тем временем думала: «А как же тогда с блинами, ну теми, которые кушают. Их тогда как называть?» Вот бабушка недавно сделала блинчики. Тут понятно: «блинчики» говорить можно. Но это — если с творогом или мясом. А если просто? На масленицу у них в садике Елена Викторовна сказала: «Завтра будем есть блины». И все воспитательницы и нянечки повторяли: «Блин, блин… Возьми еще блин. Этот блин подгорел, возьми другой блин». Катя это точно помнила.

Вообще, в садике (ну или там в школе) и дома разные слова считаются неприличными. Сколько раз она слышала от отца: «Черт! Черт возьми! К чертям свинячьим!» А Вовка Ергошин сказал: «Черт!» — так Анастасия Георгиевна пол-урока не могла успокоиться. Целую лекцию прочла: мы люди христианской культуры, да мы носители чего-то там, да еще хранители еще чего-то. И главное — вместо диктанта! Вот какая польза от черта может быть.

Ну, значит, так и запомним: дома блин не упоминать, а в школе — черта. Это со взрослыми. А с ребятами все можно.

Умная девочка Катя и впрямь могла находить общий язык с разными людьми.

Просветив ребенка, родители успокоились, и в остальном день прошел прекрасно.

 

Между тем подошел срок Жениной предзащиты. Он совершенно не волновался. Конечно, в Совете будут сидеть корифеи науки, которые всякого разного знают в тыщу раз больше Жени. Но одну малюсенькую тему он знает лучше любого профессора или академика. И речь будет идти именно о ней.

Заседание ученого совета было чистой формальностью. Члены Совета, имевшие отношение к области науки, в которой хотел сказать свое скромное слово соискатель, уже были знакомы с его исследованиями по статьям и прежним обсуждениям, а те, кто работал в других направлениях, доверяли первым. Так что серьезного обсуждения не было. Точнее, не было никакого. И не только по указанной причине.

Когда Женя закончил свое двадцатиминутное выступление и приготовился отвечать на вопросы, зная заранее, что ни одного неожиданного среди них не будет, председательствующий, он же директор института…

Но сперва несколько слов о самом институте.

 

Женя работал в МиМаМи — общепринятое сокращение Московского НИИ микро- и макромиров. И хотя целью проводившихся здесь работ было исследование явлений, относящихся одновременно к двум мирам, например, движения микрочастиц в глобальном пространстве или, наоборот, влияния космических полей на земные нанопроцессы, все-таки каждый из сотрудников тяготел либо к одному, либо к другому из миров.Соответственно, и отдельные исследовательские группы, и темы работ условно делились на макромирные и микромирные. Понятно, что лаборатория астронома Гарта относилась к первой группе. А вот директор института, молодой (для своего, разумеется, звания) член-корреспондент Академии наук Павел Дмитриевич Кубанцев, был в большей степени микромирщиком. В последнее время и на всех возможных уровнях он с гордостью докладывал о прорыве мирового значения, совершенном сотрудниками его института во главе с академиком Гартом, однако в глубине души таил крошечные, но ощутимые капли зависти. Нет, не лично к Юрию Гавриловичу (его он весьма уважал и в человеческом, и в научном смысле), а так, как представитель группы, не сумевшей осуществить прорыва, может завидовать представителю другой, осуществившей. И как раз случай подвернулся поднять беспокоившую его тему.

 

Итак, Женя закончил свое выступление и приготовился отвечать на вопросы, не ожидая никаких неожиданностей, но тут председательствующий, он же директор института Павел Дмитриевич Кубанцев, вместо того, чтобы открыть дискуссию, сказал:

— Ну, молодец. Я думаю, ни у кого нет возражений одобрить эту работу. (Он оглядел немного ошарашенную аудиторию.) Вопросы отложим до защиты. А если кому-то не терпится что-то уточнить, можно — в рабочем порядке. Да? (Все растерянно закивали.) Ну и отлично. Я о чем хотел сказать? Жень, ты присядь пока. Все мы не так давно поздравляли Юрия Гавриловича с заслуженным успехом. Но наука не стоит на месте. Зачем за примерами далеко ходить? Американцы сообщили об открытии клюп-частицы. У нас принято кивать, мол, ну, американцы, у них оборудование самое современное, денег куры, или кто там? — индейки не клюют. Но тут что можно сказать в наше оправдание? С одной стороны, мы и на своем каком-никаком оборудовании открываем пятно Шнайдера-Гарта, а с другой — американцы без всякой дорогостоящей техники, буквально одной шариковой ручкой вычисляют эту самую клюпу. Что, у нас шариковых ручек мало? Нет, товарищи дорогие, у нас другое. Вот такой вот математик — ну, вы работу его только что сами слышали — сидит себе в астрономической лаборатории, где и без его формул мировые прорывы совершаются. Нет, конечно, и там ему работа найдется, я ничего, Юрь Гаврилч, сказать не хочу. Но только, вы уж извините, сейчас время не такое, чтобы так кадры использовать, процентов на… Ну, в общем, не на сто. Ты, Жень… Евгений Антонович, как, чувствуешь себя в силах потягаться с американцами? Ладно, нечего скромничать, что ты плечиками пожимаешь и глазки опускаешь, как девица на выданье? «Можно попытаться»! Вот это ближе к правильному ответу. Так и попытайся! (Он снова обратился к членам Совета.) Короче, я предлагаю сейчас прямо, не откладывая, создать группу математических исследований, а когда Евгения… э-э-э… Антоновича утвердят, то и лабораторию. Есть возражения? А вы, Юрь Гаврилч, не обижайтесь: он по роду своей работы все равно ваши задачи решать будет. Но — но! — и других подразделений. Вот что важно. Все согласны? Ну, тогда нам остается только пожелать Жене готовиться к защите — там-то ему спуску не дадим, а в новой работе — открыть новые клюп-, шмюп- и прочие дрюп-частицы!

 

Женя возвращался домой… Словосочетание «в приподнятом настроении» довольно точно отражает его состояние. Именно приподнятым он себя чувствовал. В самом прямом смысле. И не только ростом он был выше, но и в плечах шире. Добрый великан из сказки, да и только. Вот идут вокруг люди и не знают того, что знает он. О чем он написал в своей работе, и, между прочим, крупнейшие ученые страны признали, что даже вопросы задавать — излишне! И пусть это — не самая большая тайна мироздания, даже, прямо скажем, микроскопическая. Но все-таки об этой крошечной детали в гигантском сооружении, которое называется Природой, даже не догадывается никто из вот этих вот пассажиров метро, спешащих по своим незамысловатым делам.

Женя доехал до пересадки и перешел на свою ветку. Вошел в вагон. Народу в этот час было не очень много: как раз чтобы занять все сидячие места, да еще около одной из дверей стояла шумная троица подвыпивших мужчин полуинтеллигентного вида. Женя встал в соседнем дверном проеме.

Трое стоящих что-то оживленно обсуждали, не стесняясь в выражениях. Как, впрочем, и в громкости их произнесения. Женя огляделся: может, это только он слышит, а остальным шум поезда всё заглушает? Нет, судя по тому напряженному безразличию, которое блуждало на лицах, все были в курсе проблем, беспокоивших его соседей. Будь на их месте галдящая компания семи- или даже одиннадцатиклассников, во весь голос обсуждающая контрольную или первенство школы по волейболу, обязательно какой-нибудь, и даже не один, пассажир отчитал бы их, указав, что они не одни в вагоне, и растолковав, как следует себя вести, и все прочее, на что горазды транспортные дидактики. Но одно дело безобидные школяры, а совсем иное — здоровенные жлобы, к тому же еще и плохо себя контролирующие. Пока что они не контролируют свои языки, а сунешься — они и руки перестанут контролировать. Да даже если просто обложат матюгами — кому приятно?

В другое время, может быть, и Женя бы придал лицу отрешенно-самоуглубленное выражение и, доехав до соседней остановки, перешел в соседний вагон под видом поиска сидячего места. Но — не в этот вечер, когда он был выше ростом и шире в плечах, чем обычно.

Женя оторвался от двери с надписью «Не прислоняться» и двинулся вдоль качающегося вагона, удерживая равновесие с помощью верхнего поручня. Вагон насторожился, а когда он приблизился к беседующим, то и напрягся. А как тут не напрячься, если все знали, что сейчас произойдет. Этот интеллигентик скажет: «Да вы что себе позволяете?! Вы где находитесь?! А ну…» Но что «а ну», никто не узнает, потому что этихамы начнут его бить. И вот тут-то важно не упустить момента для того, чтобы кинуться врассыпную.

Но ничего этого не произошло, и никто даже не узнал о чем этот говорил с этими. Потому что гигант, осознающий свою необъятную физическую и духовную силу, не нуждается в окриках. Он говорит спокойно и дружелюбно. И, главное, негромко.

В тот момент, когда один из собеседников сообщил приятелям, что, «судя по процентовкам, б…, там по сорок выходят, а я им говорю: х…ли сорок дрочить-то? Уж тогда, б…» — в этот кульминационный момент хозяйственного спора Женя добрался до них, приятельски приблизил свою голову к их головам и задушевно произнес:

— Ребята, насчет «б…» и «х…ли» — чуток поосторожней, а? Тут женщины…

Эффект изумил самого Женю. Разговаривавшие удивленно, будто только сейчас заметили, что находятся среди людей, завертели головами, а тот, кого он перебил, спросил:

— А мы что, мы очень… того?..

Женя с огорченной улыбкой покивал, как бы говоря движениями головы: «Увы, увы…»

— Извини, батя, — сказал второй из троицы, то ли в сумраке вагона переоценивший Женин возраст, то ли и не пытаясь его оценивать, а просто понимая, что подобное замечание может сделать лишь почтенный старец.

Третий успокоил Женю:

— Всё путем!

— Ага, — сказал Женя и вернулся в свою дверную нишу.

В продолжение четырех перегонов, пока трое приятелей не вышли, они время от времени оглядывались на Женю и показывали ему руку со сжатым кулаком, но не угрожая, а — как «Но пасаран», в смысле: небоись, дядя, всё под контролем, мы фильтруем базар. И Женя отвечал понимающей улыбкой.

Интересно добавить, что никто из ехавших в вагоне не подумал: «Оказывается, можно по-людски договориться». Нет, часть наблюдавших вышеописанную сцену решила, что эти четверо знакомы между собой, и поэтому интеллигентику сошло с рук вмешательство в разговор, а часть — что он просто спросил, например, какая остановка следующая, и они ответили (правда, осталось неясно, почему после этого изменились громкость их разговора и лексикон, но это уже были никому не интересные мелочи). И один человек решил, что под шкурой интеллигента скрывался мент, негромко, но веско припугнувший распоясавшихся хулиганов. Но самое простое предположение — что Женя просто попросил ребят следить за своей речью и они вняли его просьбе — почему-то никому не пришло в голову.

 

***

 

Ну, а теперь насчет клюп-частиц, о которых упомянул П.Д. Кубанцев.

Как справедливо заметил он же, наука на месте не стоит. В то время как часть мирового научного сообщества пыталась осмыслить открытие австрийских и российских астрономов, то есть, попросту говоря, выяснить, что же собой представляет таинственное пятно, другие, не имеющие отношения к музыке сфер, занимались своими вопросами, и, по крайней мере, некоторые из них — небезуспешно. В частности, удача сопутствовала американской группе молодых исследователей под руководством нобелевского лауреата Джошуа Адамса.

По достижении определенного положения в своей области любого человека тянет на нечто обобщающе-всемирно-сущностно-значимое. Так и Адамс, удостоенный всех возможных регалий в области химии, пресытился родной наукой и решил воспользоваться своим исключительным положением в университете, где заведовал кафедрой. Кафедру он передал любимому ученику, тоже всемирно известному, а сам организовал лабораторию, которая, собственно говоря, так и называлась — Адамс-лаб. Да и сложно было бы дать ей более конкретное наименование, потому что занималась она чем-то совершенно неконкретным. И то сказать: Адамс набрал не только химиков (что вполне естественно), а еще и физиков, и математиков (что довольно логично), философов (что еще понятно), а также вовсе необъяснимых лингвиста, музыковеда, парапсихолога и даже богослова с врачом, почему-то гастроэнтерологом. Всего получилось 17 человек, причем это число было не случайным: он заранее наметил взять именно столько.

Коллектив получился вполне интернациональный: тут встречались и китайские, и славянские, и испанские фамилии, не говоря уж об англо-саксонских. Что касается полового состава, то, с учетом заведующего, в лаборатории было поровну мужчин и женщин.

Ко всем кандидатам предъявлялось два требования — быть не старше 23 лет и обладать магистерской (но ни в коем случае не докторской!) степенью. В остальном к каждому был свой подход. После небольшого собеседования, в ходе которого получили отказ примерно четверо из пяти, Адамс давал задания. От медика потребовалось знание поэзии Огдена Нэша и музыки Шёнберга. От музыканта — решения задач из сборника «Логические парадоксы для старшеклассников», причем важно было не правильное решение, а ошибочно-замысловатый ход мысли: принятый кандидат не справился ни с одной задачей, но продемонстрировал нечто, очевидно, более ценное с точки зрения экзаменатора. Богослову Адамс предложил написать реферат «Зависимость цветения декоративных кактусов от пристрастия их хозяина к посещениюпорносайтов». И хотя никакой зависимости обнаружено не было (да и какая тут могла бы быть связь?), что-то в рассуждениях, представленных на его суд, Адамсу приглянулось. И так далее. В частности, философ должен был приготовить украинский борщ, не заглядывая в интернет, в результате чего он не только освоил азы кулинарии, но и восстановил почти утерянные навыки работы с «бумажной» библиотекой. Это еще перечислены только задания, предложенные принятым на работу. А на каких фантазиях Адамса «сломались» отвергнутые, так и осталось неизвестным широкой общественности.

Все это можно было бы назвать блажью пресыщенно-прихотливого ума, если бы ее результатом не стал грандиозный успех, о котором говорилось выше, а именно — открытие клюп-частицы.

Клюп-частицей Адамс и его соратники назвали открытую ими мельчайшую частицу вещества — ту самую, из которых состоят так называемые кирпичики материи, элементарные частицы. Размер этой «клюпы» столь мал, что не поддается никакой фиксации физическими и другими известными методами. Она — просто невидимка. Причем взять, к примеру, микробов, которые тысячи лет жили себе в человеке и рядом с ним, а он не подозревал об их существовании. Так то — пока не было прибора, чтоб их увидеть. А пришел Левенгук — и пожалуйста, микробы как на ладони, облюбуйся! Или те же элементарные частицы: их видать — не видно, но приборы фиксируют так, что лучше и не надо. А тут — хоть тыщу лет изобретай, никакого прибора изобрести невозможно, потому что нет ни поля, ни силы, чтоб могли с этими самыми клюп-частицами взаимодействовать: те просто проскакивают между силовыми линиями, как мальки — в ячейки крупного невода. Один из сотрудников Адамса, Лео Айзеншпиц (кстати, математик), в этой связи вспомнил русскую поговорку: «Клопа танком не раздавишь». Это тонкое народное наблюдение привело в восторг нобелевского лауреата, и еще не обнаруженная частица тут же получила свое наименование: Адамс произносил «клоп» как «клюп».

Основой работы Адамс-лаб стала идея о том, что, как бы ни была незаметна клюп-частица, она не может не оставлять следа. Как, собственно говоря, ничто в этом мире не проходит бесследно. Последнюю мысль можно было бы по справедливости отнести к числу общих мест и глубокомысленных банальностей, сплошь и рядом используемых авторами литературных произведений, подобных ныне читаемому. Однако именно на таких очевидностях и порой, прямо скажем, благоглупостях и базировались все расчеты группы Адамса. Интеллектуальная мощь этих полутора дюжин головастых ребят сказалась именно в том, что им удалось перевести суть подобных незамысловатых афоризмов на язык строгих формул и, в конечном счете, не только доказать существование мельчайшей крупицы вещества (что и так было понятно: раз есть кирпичи, то должна быть и глина, из которой они слеплены), но и составить алгоритм расчета средней концентрации клюп-частиц в окружающем пространстве (или, иначе, клюп-плотности)! Хотя и это — не совсем точное название. Никто ведь не фиксирует сами эти частицы, а, так сказать, — намек на тень отпечатка их следов. Так что нельзя рассчитать: «Их в одном кубическом метре (или микроне, не суть важно) — столько-то тысяч (или квадриллионов, опять же не суть)». Это скорей — как если смотришь на снегопад: сколько снежинок, не сосчитать, но можно оценить, густо снег идет или так, слегка сыплет. Такое почти интуитивное ощущение более или менее интенсивного мельтешения частиц в пространстве и было названо клюп-плотностью.

Вот на проведение подобных работ, пусть и в не столь глобальных масштабах, и направил директор МиМаМи Павел Кубанцев свежеиспеченного кандидата физматнаук (забежим чуть-чуть вперед и скажем, что защита прошла вполне успешно). И, кстати, академик Гарт не возражал. Напротив, на устроенном Женей банкете он произнес тост в том духе, что за минувший год ему посчастливилось стать автором двух открытий: пятна (вместе с профессором Шнайдером) и Жени Беркутова (самолично).

 

 

Глава вторая

 

Прошло четыре года. Да, ровно четыре. Опять, как тогда, осень.

Мы застаем семейство Беркутовых в несколько измененном составе: у них временно живет дедушка, Антон Сергеевич Беркутов. За несколько лет до этого, еще до начала нашего рассказа, умерла его жена, мама Жени, и он, еще не старый мужчина, жил один. Но когда, при первых заморозках поскользнувшись на льду, Антон Сергеевич сломал ногу, дети решили его взять к себе.

Теперь дед Антон с загипсованной ногой получил возможность восполнить многое, на что в здоровом состоянии у него не было времени: читать не урывками, смотреть кино не кусочками и, самое главное, вдоволь общаться с внучкой. Богатый учительский опыт помог Антону Сергеевичу легко найти общий язык с Катей. Вообще, у них началась какая-то своя, отдельная жизнь. Например, они начинали смеяться, когда ничего смешного, с точки зрения остальных, не происходило. Женя спрашивал:

— Пап, что смешного? Расскажите, нам тоже интересно.

На это Антон Сергеевич обычно отвечал:

— Нет, ничего, это мы о своем, о де?дучьем.

Нетрудно заметить, что свою тягу к каламбурам Женя унаследовал от отца, да еще и развил это качество: тот ограничивался прозой. Кстати, происшествие с отцом вдохновило Женю на такое четверостишие:

 

Ледовая тропа гладка.

Теперь сиди и гипс свой гладь-ка!

Да только, не было б катка,

Без дедушки скучала б Катька.

 

По средам и субботам Катя ходила на рисование. В среду ее отводила мама, а в субботу — папа.

В очередную среду Антон Сергеевич сидел и наслаждался документальным фильмом о кулинарии в Древнем Риме. От аппетитных подробностей у него уже начало у самого посасывать в животе, как раздался звонок в дверь.

Инвалид, кряхтя и ворча, оперся на костыли и поковылял в коридор. Ворчал он по поводу закономерности случайности, приведшей нежданного гостя именно тогда, когда он был один в квартире.

Но в этом не было случайности, а одна лишь закономерность. Катина учительница, Ника Аркадьевна, окольными вопросами выяснив у Кати их семейное расписание, специально выбрала время, чтобы поговорить с дедушкой один на один.

Так вот, Ника Аркадьевна.

Она вошла, извиняясь, что побеспокоила больного, который, в свою очередь, извинялся за то, что не может напоить ее чаем и вообще принять должным образом. Единственным доступным ему жестом гостеприимства было выключение телевизора.

— Меня очень беспокоит Катя, — начала Ника Аркадьевна, когда закончился обмен любезностями и все расположились: люди — на стульях, больная нога — на пуфике.

— Вы знаете, это все как-то резко произошло. Я чувствую, вот просто буквально сердцем чую, что на нее кто-то плохо влияет.

Антон Сергеевич невольно усмехнулся. Ника Аркадьевна истолковала его реакцию по-своему и воскликнула:

— Нет, вы так легко это не воспринимайте! Я знаю, ка?к родители обычно слушают нас, педагогов. Поэтому я, кстати, и хотела переговорить сперва с вами: вы, я уверена, более серьезно отнесетесь, чем папа с мамой. Это очень серьезно, и первые сигнальчики, звоночки видит учитель!

— Слышит, — автоматически уточнил Антон Сергеевич и тут же пожалел об этом.

— Что?

— Нет-нет, ничего, я просто согласился с вами, что педагог первым замечает. Я сам учитель, вот только сейчас… — он указал на гипс.

— Ну и замечательно! Значит, мы поймем друг друга! Ведь дома, вы сами знаете, они не раскрываются. А в школе, среди сверстников… Но, честно сказать, я всего могла ожидать. От любого. Но только не от Кати!

— Да что она такого натворила?

— Вы знаете, что она ругается матом?

Антон Сергеевич чуть ногу с пуфика не уронил и застонал от резкой боли.

— Представьте себе! Не далее как позавчера она при всем классе, не стесняясь, выругалась самым… Ну самым непотребным образом!

—Что же она сказала?

— Ну, какая разница?

— Все-таки. Если мы узнаем, что именно, то сможем выяснить, где она это услышала.

Этот довод убедил Нику Аркадьевну, и она сказала:

— Она сказала…

Следующее слово она произнесла в три приема:

— …по… (вслух) …хер… (одними губами) …ить! (снова вслух).

Антон Сергеевич выдохнул с облегчением:

— И всё?

— А вам мало?! — ужаснулась Ника Сергеевна.

— Простите, вы какой предмет ведете?

— Русский язык и литературу. Но сейчас я пришла как классный руководитель.

— Ну, как филолог вы, безусловно, знаете, что хер — название буквы, такое же, как, скажем, ижица или ять.

— Да, но ведь не только!..

Антон Сергеевич, на правах старшего, остановил ее жестом ладони. После чего прочел небольшую лекцию, пересыпая ее вставочками «Вы, конечно, знаете», «Как известно» и «Вы же согласитесь», о трагической истории обычной буквы, волей случая имевшей форму крестика, которая превратилась в одно из самых неприличных слов родного языка. Несмотря на его словесные реверансы, она всплескивала руками и краснела, когда он произносил:

— Ведь в те времена похерить или положить хер значило не более чем зачеркнуть, перечеркнуть, как бы изобразив поверх зачеркнутого эту букву…

Или:

— Это вроде как нынешние скромники говорят: «гэ», «жэ» или «бэ». (Покраснела.) Только тогда еще помнили названия букв и вместо «хэ» говорили «хер». (Всплеснула.) А нынче это звучит как отдельное слово, стараниями этих горе-скромников ставшее неприличным…

Нетрудно заметить, что Антон Сергеевич, как и его сын, был сторонником взглядов писателя и публициста Арсения Морковцева. Это понятно любому, кто хоть раз слышал по радио или читал в интернете пламенные выступления Морковцева в защиту чистоты языка. Беда в том, что Ника Аркадьевна с ними не была знакома, и смысл того, что говорил Беркутов-старший, остался для нее так же темен, как в начале нашего рассказа — речи Беркутова-среднего для Беркутовой-младшей, удивившейся, что папа предпочитает грубые слова не очень грубым.

«Как? — удивится, в свою очередь, читатель, — вы хотите сказать, что это одно и то же — считать «блин» неприличным словом, а «похерить» — приличным?» Лучшим ответом на это было бы просто предложить поискать по сети и прочесть первоисточник — того же Морковцева. Тем не менее рассказчик воспользуется тем, что данная часть текста не помечена звездочками и он может позволить себе пересказ отвлеченных теорий. А именно: что «х*» остается х*м, «б*» — б*ю, а «ёб», даже если назвать их «фигом», «блином» или «ё-мое», и что…

Нет, всё как-то коряво выходит. Пересказу никогда не заменить первоисточника. Тем более что, пока рассказчик пытался изложить идеи Морковцева, он (то есть рассказчик) параллельно набрал в поисковой системе «морковцев мат хер блин фигово» (надо просто знать ключевые слова) и по первой же ссылке нашел цитату, которую и приводит здесь:

«Разница между неприкрытым матерщинником и тем, кто использует слова вроде «блин» или «по фигу», такая же, как между флибустьером, идущим на абордаж, и тем прохвостом, который приглашает свою жертву в таверну и за дружеской беседой подсыпает в вино снотворное или яд, а потом очищает карманы не хуже откровенного грабителя. Не знаю, как кому, но мне лично явный бандит представляется фигурой не самой достойной, но все же не вызывающей такого омерзения, как отравитель».

Вот так будет лучше, чем пересказывать. Что же касается слова «похерить», то использующего его можно, продолжая «пиратское» сравнение Морковцева, сравнить с коллекционером старинного оружия, в чьем собрании хранится жутко грозное на вид орудие, которое мы с вами принимаем за смертоносную саблю, но специалист-то отлично знает, что это всего-навсего нож для разделки рыбы и мяса из бригантинногокамбуза (впрочем, не исключено, что кок был одноногим и имел прозвище Окорок).

Так или иначе, Ника Аркадьевна поняла, у кого Катя понабралась этого ужасного слова, хотя, в силу уважения к старшему коллеге, и отнесла это на счет его наивной привязанности к архаизмам. Поэтому она не стала спорить, тем более что у нее был заготовлен для обсуждения еще один вопиющий факт.

— Хорошо, оставим это. Но ведь ничего не бывает само по себе. Все ведь взаимосвязано. И вот результат! Выражения выражениями, но она и уроки перестала учить!

Это было действительно новостью! Антон Сергеевич сказал:

— Не знаю, может, прежде. Но за тот месяц, что я тут…

— Нет, именно сейчас! Мне, правда, другие учителя еще не жаловались, но я уверена, скоро пожалуются. Пока я о своем предмете говорю. Вот, скажем, в среду она не выучила стихотворение.

— Странно. Я с ней по дневнику смотрел. Может, она не записала…

— Может, и не записала. Но так бы и сказала: «Я забыла». Или: «Не успела». Ладно, всяко бывает. Хотя раньше с ней и такого не случалось. Но тут — вот просто встала и говорит: «Я не выучила, потому что это плохие стихи». Как вам это понравится?

— А! — засмеялся Антон Сергеевич. — Вот дурочка!

— Как-то странно вы это воспринимаете, — вздела брови Ника Аркадьевна.

— Видите ли, я, кажется, знаю, кто на мою внучку дурно влияет.

— Кто же? — спросила Ника Аркадьевна, предчувствуя ответ.

И она не ошиблась.

— Казните или милуйте, но он перед вами. Это я сказал Катьке: «Если тебе поставят двойку за то, что ты не выучила эту белиберду, я тебя ругать не буду и родителям не дам».

— Но почему?

— Как почему! Вы сами это читали?

Он, припоминая, сморщил лицо от носа и выше, до корней редеющих волос и продекламировал с пародийной помпезностью:

 

Я люблю красоту твоих пашен

И бескрайность широких степей!..

 

— Ну, знаете, — возмутилась Ника Аркадьевна, — если так прочесть, что угодно можно назвать ерундой.

— Положим, Есенина как ни прочти, он Есениным останется.

— При чем тут…

Она осеклась, но было поздно, Антон Сергеевич торжествующе воскликнул:

— Вот именно, что ни при чем! Это вообще к поэзии не имеет отношения.

Она хотела возразить, но он ее остановил:

— Погодите, там еще смешное место есть. Сейчас-сейчас…

 

Трех высоких берез над обрывом

Тра-та-та? та-та-та? белизна.

 

— «Горделиво царит…» — невольно подсказала учительница, сама же смутилась, потом смутилась своего смущения и, чтобы скрыть его, спросила излишне строго: — И что вам тут показалось смешно?

— Ах да, да! — обрадовался Антон Сергеевич. — Как это я забыл! Именно «горделиво»! «Три гордые пальмы».

— Какие ещё пальмы?!

— Ну, разве вы не слышите? Это — дрянной парафраз Лермонтова, причем в одну кучу смешаны и «чета белеющих берез», и «три гордые пальмы высоко росли».

— Так Лермонтов же!

— Да послушайте. Вот я физик…

— А, тогда понятно.

— Что понятно? Вы хотите сказать: «Что может физик понимать в стихах?»

— Ну, не совсем…

— Совсем, совсем! Но я сейчас о другом. Взять наш учебник — в нем пересказывается то, что Ньютон или, скажем, Резерфорд описали слишком сложно для ребенка, да и не нужны школьнику такие подробности, как в научной статье или монографии. Физику или биологию по-другому преподавать невозможно. Но литературу-то надо читать не в пересказе. А эти стихи — именно пересказ, своего рода выжимка из Лермонтова, Есенина, Твардовского.

— А что тут плохого?

— Да то, что, во-первых, это бездарно. А во-вторых, как их соединить, если не перемолоть предварительно в этакий фарш из штампов? Вместо того, чтобы привить ребенку любовь к настоящей литературе, ему как бы говорят: не читай ничего, прочти эту ахинею и ты будешь, что называется, Родину любить.

— Ну конечно! Эти стихи учат любить Родину, понимать красоту природы!..

— Да какую красоту! «Бескрайность широких степей»!

— Именно! Как говорится, «красота спасет мир».

— Боюсь, такая красота ничто спасти не может.

— Знаете что, эта хрестоматия утверждена Министерством образования. Вы тоже учите по утвержденным учебникам, а не выдумываете теоремы из головы.

— Положим, теоремы изучают математики, но неважно.

— Вот именно, неважно. А важно то, что сегодня она отказывается стихи учить, потому что они, видите ли, не соответствуют ее, а точнее, вашему изысканному вкусу, а завтра откажется наш Гимн исполнять!..

Повисла неловкая пауза. Антон Сергеевич пожевал губами, как бы проглотив ответ: для человека, бо?льшую часть жизни прожившего при советской власти, да еще и работавшего в школе, этот поворот беседы был за той гранью, до которой он был готов что-либо обсуждать с малознакомым человеком. Неловкость чувствовала и Ника Аркадьевна: хотя она и понимала, что нокаутировала оппонента, но при этом косвенно сама высказала сомнение в высоких художественных достоинствах главного стихотворения страны.

Наконец Антон Сергеевич произнес:

— Хорошо, я поговорю с Катей.

— Поймите, дело в том…

— Я все понял. Не волнуйтесь.

Она поднялась. Состояние позволяло ему не вставать, да и желания любезничать не было, но он, тем не менее, потянулся за костылем.

— Что вы, что вы! Не беспокойтесь! — забормотала Ника Аркадьевна.

Но Антон Сергеевич, понимая, что не способен даже подать пальто, не мог усидеть и проводил ее до двери.

Скоро ли Ника Аркадьевна успокоилась и утвердилась в сознании с честью выполненного долга, неизвестно, зато об Антоне Сергеевиче имеются более точные сведения: он приковылял на свое место, положил ногу на пуфик и долго сидел, думая о внучке и о том, как ей объяснить, что не всем надо делиться с широкой общественностью.

После чего его губы произнесли нечто не имеющее отношения к этим мыслям, а именно:

— Красота, б…, спасет мир!..

 

За четыре года небольшая группа Беркутова выросла в лабораторию, правда, тоже небольшую. В подчинении Евгения Антоновича, нет, будем на правах старых знакомых по-прежнему звать его Женей, так вот, в его подчинении было шесть человек: два математика (Костя Лещ и Наташа Райская, кандидат наук), один программист (Руслан Якупов), две лаборантки (Наденька и Яночка) и один… ну, в общем, выпускник технического вуза (Олег Чупрынин), немного знавший математику, немного — физику с химией, но главное — потрясающе управляющийся с любой техникой, от водопроводной до сложнейшей электроники. Он просто открывал любой прибор и знал, что там с чем сцепляется, что с чем контачит и что куда перетекает.

Хотя нет, что за дискриминация: если уж всех по фамилиям, то и девочек тоже: Надежда Лебедева и Яна Бежинская. Вот теперь полный список.

Семь — неплохое число, пожалуй, даже изящней полутора Адамсовых дюжин (если считать вместе с завлабами). Кстати, отсутствие в нашей лаборатории философов и музыковедов отчасти компенсировалось широтой интересов наших технарей и математиков. Не то чтобы Женя, по примеру своего знаменитого заокеанского предшественника специально экзаменовал их на этот предмет, да он и вообще сам ничего не решал: кого руководство МиМаМи назначило, те здесь и работали. Но факт, что молодой выпускник престижного вуза не пошел в коммерческую фирму, куда бы его, безусловно, с готовностью взяли, кое о чем говорит. Только вот Наденька с Яночкой были вполне среднестатистические девицы, и что их здесь держало, честно сказать, мы определить не беремся, но уж, во всяком случае, не стремление к познанию тайн Вселенной. Да от них это и не требовалось, а свои обязанности они выполняли отлично. Кстати, даже девочки не обращались к Жене по отчеству. Впрочем, за ним в лаборатории укрепилось имя Босс. Сперва в шутку, а потом все привыкли, и вроде бы его по-другому и назвать было неловко. Босс, и при этом — на ты.

Для полноты картины надо отметить, что за время существования сначала группы, а потом лаборатории через нее прошла еще тройка очень толковых, но для нашего рассказа оставшихся безымянными ребят. Они как раз и перешли отсюда в более хлебные места, в чем их, разумеется, обвинять никоим образом нельзя. Просто стоит отметить, что если лаборатория Адамса формировалась по принципу селекции, то тут в полной мере действовал естественный отбор.

Читатель, конечно же, догадывается, что не случайно рассказчик перескочил именно через четыре года, а не, скажем, через три или пять лет. Ну, право, не для того же, чтоб рассказать о том, что Антон Сергеевич сломал ногу. Как ни значительно это событие в масштабах семьи Беркутовых, оно попало в наш рассказ просто потому, что хронологически совпало с неким открытием, действительно представляющим общий интерес.

 

***

 

Или нет, пока еще не звездочки. Это более или менее к делу относится, но, наверно, можно и пропустить. Если кто спешит, конечно.

МАЛ (математико-аналитическая лаборатория, кстати, ее сотрудников весь институт ласково звал малышами) была создана для математико-аналитического обслуживания всех прочих лабораторий, секторов и отделов, но у нее были и собственные интересы. Нетрудно догадаться, что они касались клюп-частиц.

Любопытное зрелище представляла собой эта лаборатория. Пожалуй, больше всего она была похожа на студию детского рукоделия. Какие-то оригами свисали с потолка, повсюду были разбросаны картинки, нарисованные то ли юным дарованием, то ли взрослой бездарью, рядом — аналогичного качества фигурки из пластилина. Далее — разнообразные горелки, от раритетного керогаза до спиртового кипятильника; конструкции из реечек; бумажные и матерчатые парашютики; паруса и флюгеры из ватмана и картона (все — разнообразных форм и раскрасок); маски и орудия народов мира; посуда, шляпки, веера, и вдруг — настоящее чугунное ядро, противогаз времен ОСОАВИАХИМа или ржавые кандалы а ля Емелька Пугачев. Глаза разбегались! Это — видимая часть айсберга, а то, что таилось, так сказать, под поверхностью воды, а если без метафор, то в памяти их компьютеров и в показаниях приборов, было известно только самим хозяевам МАЛ.

Зато в углу, где сидели девочки, царили порядок и уют. Здесь же стоял чайный стол, всегда готовый принять старших сотрудников, продолжавших с чашками в руках обсуждать свои проблемы. Порой научные вопросы плавно перетекали во вполне житейские, и тогда в их обсуждение втягивался весь наличный состав лаборатории. Потом неожиданно оказывалось, что снова говорят о работе. И где проходила грань между этими темами, различить было невозможно. Ну, уж такая это была наука. Кстати, большинство вышеупомянутых и вовсе не упомянутых самоделок были сделаны именно Наденькой и Яночкой.

Единственное, в чем в лаборатории не было (извините за невольный каламбур) единства, так это музыка. Босс терпеть не мог песенок, которые норовили включить, пусть тихо-тихо, девочки. Того же «Робота», который «поможет в любом деле, только не в постели». Причем, если уменьшали громкость, он раздражался еще сильней: мол, невольно прислушиваешься и совсем отвлекаешься. Он какую-то чуму (по мнениюмолодого поколения) слушал, лишь бы было не по-русски или вообще без слов. Наташа Райская эти его пристрастия разделяла, но не так яростно за них билась. То есть если без Жени девочки свое включали, она молчала. Ну, а Косте с Русланом это вообще без разницы было. Лишь бы что-то звучало. Что до Олега, то он все равно в наушниках сидел и только головой потряхивал в такт неслышной музыки, что, кстати, нисколько не отражалось на точности движений его рук.

 

И еще одно. Тоже, собственно говоря, открытие. Хотя к постижению секретов мироздания оно и не относится, но все-таки.

После того случая, когда Женя так удачно пресек поток полуосмысленной брани в вагоне поезда, он преисполнился сознанием, что может находить общий язык с подобного рода нарушителями если не общественного порядка, то общественной тишины. И вот раз на вокзале, в утомительной очереди к пригородной кассе, уже будучи не один, а с Женей, он вмешался в разговор, который все окружающие слышали, но никто не решался прервать.

Собственно говоря, и Жене не очень хотелось встревать. Но он имел неосторожность тогда же, после предзащиты, рассказать дома о том, что произошло в метро. Так что теперь, при жене, нельзя было ударить в грязь лицом. И он, как и тогда, вежливо и негромко, так сказать, не привлекая внимания широкой общественности, обратился к говорящим (в этот раз их было двое). И снова был похожий эффект. Парни оглянулись, покивали головами и перешли на литературный русский.

Потом он еще несколько раз, причем с каждым разом все уверенней, повторял этот трюк, и всегда — одинаково успешно.

И наконец Женя Беркутов понял, в чем дело.

В сущности, любой человек (ну, кроме, может быть, каких-то совсем криминальных типов; но с ними Женя и не сталкивался) вполне себя контролирует и следит за своей речью. Но это — если он находится среди людей. А, скажем, на лоне природы, где его слышат одни деревья, — какой резон себя обуздывать? Так вот, в пылу увлекательного разговора, особенно если еще и под винными парами, но не обязательно, иной раз и вполне на трезвую голову, кое-кто как бы забывает, что находится не в лесу. Но даже са?мому, мягко говоря, не святому в такой ситуации достаточно просто напомнить, что вокруг — братья по разуму, и он мгновенно приходит в себя, извиняется и дальше ведет себя вполне сдержанно. Разумеется, пока беседа снова не примет до забвения увлекательного оборота. Но тут достаточно просто посмотреть с легкой укоризной — и все нормализуется.

Нет, достаточно — не то слово. Или уж, говоря математически, необходимо и достаточно, то есть ровно столько и ничуть не больше: простое напоминание сработает, а сверх того (например, наставление, как следует вести себя в обществе, или угроза применения силы) — вызовет обратную реакцию.

Вот такое открытие сделал Женя. Любопытное, хотя и не сравнимое по значению с тем, о котором пойдет речь далее.

 

А вот теперь точно —

 

***

 

Возясь с уравнениями Адамса, малыши сообразили простую вещь. Сейчас трудно вспомнить, кто первое слово сказал, кто мысль развил, кто какое уточнение внес, какую деталь додумал; это вообще, главным образом, за чаем обсуждалось. Так или иначе, они заметили, что, собственно говоря, все необходимые параметры могут браться не только из окружающей действительности, но и восстанавливаться из прошлого. Конечно, не слишком далекого, а такого, чтоб более или менее достоверные данные сохранились. Но ведь достоверность — это тоже весьма условно: искажения информации подчас больше говорят о времени, когда ее подкорректировали, чем самые точные статистические данные. Ну, не всегда, конечно, а именно подчас. Это все надо проверять-перепроверять, но, если подойти с должной аккуратностью, можно удивительные результаты получить. Да еще Олег какие-то вещи моделировал технически. Он в этом просто кудесник был.

Вот один пример из десятков. Олег брал старые, разной степени заезженности, грампластинки и нынешние си-ди или ди-ви-ди. Что-то такое жуткое, никому, кроме него, непонятное, соединял, паял, просил математиков какие-то коэффициенты рассчитать, и глядь — на выходе, то есть на экране монитора, выписывалась кривая, которую Костя с Наташей обозвали кривой изменения уровня грубости в обществе. На самом деле, может, и не грубость как таковая рассчитывалась, а милитаризация, скажем, или отношение к бродячим животным, но характеристика той или иной эпохи четко вырисовывалась. Как это у Олега получалось? Положим, по царапинам на старой пластинке можно (опять же — как?!) определить, какой рукой и с каким чувством на нее иглу опускали, но на си-ди никаких следов не было. Ан, выходит, какие-то да были.

А с другой стороны, чему удивляться? В лаборатории Адамса вывели уравнения, позволяющие по таким эфемерным вещам, как та же грубость или, наоборот, образованность, нечто материальное рассчитать — факт существования клюп-частиц. А в лаборатории Беркутова, наоборот, по материальным следам — нечто абстрактное вычислили. Если одно возможно, то и другое — тоже. А уже это рассчитав, можно обратно кклюп-частицам вернуться.

И вот тут самое интересное и выяснилось!

Сколько ни производили расчетов: и по разным периодам, и по разным регионам, и с разной степенью точности — всегда при обобщении результатов выходило, что клюп-плотность очень медленно, очень плавно, но однозначно возрастает. Или, чтоб быть совсем точным, возрастала в течение последних примерно двух-трех-четырех веков. О более ранних временах судить трудно: там уже начинает сказываться размытость, разрозненность и несогласованность информации.

 

Когда завлаб Беркутов принес свой отчет директору института с просьбой посмотреть и включить сообщение об этой работе в план своего семинара, тот отложил папку в сторону и сказал, приглашающе махнув рукой на стул:

— Ну, скажи на словах, что вы обнаружили.

Собственно говоря, догадаться, что в папке — нечто из ряда вон выходящее, можно было, даже не умея читать мысли, такой восторг был написан на Женином лице.

Женя рассказал. Павел Дмитриевич выслушал и спросил:

— Ты уверен?

Женя кивнул.

Кубанцев потер подбородок. Он считал МАЛ своим детищем, гордился успехами Жени Беркутова, которого сам выдвинул, и поэтому заглядывал к ним чаще, чем это было необходимо непосредственно по работе. Верней сказать, по работе ему вовсе не надо было к ним заходить, а он заходил. Поэтому он ясно представлял себе, и что там творилось, и всю степень недоверия специалистов старшего поколения к этим методам. Догадывался он и о том, что многие из них будут рады под видом критики лженаучных изысканий некоторых юных псевдогениев уколоть его самого, как руководителя, потакающего этим лже- и псевдо.

— Мы так сделаем, — сказал он после некоторого размышления, похлопав ладонью по папке. — Во-первых, дадим это на рецензию Гарту. А во-вторых… Нет, погоди. Давай с первым разберемся.

Он снял телефонную трубку и нажал одну кнопку: номер академика Гарта был в памяти телефона.

— Юрий Гаврилович!.. Да, я… День добрый! У меня тут сидит твой, тасзать, выкормыш. Ну, Женя Беркутов, кто ж еще! Он там со своими малышами открыл кой-чего. Наш ответ Чемберлену. В смысле, Адамсу… Ага… Ага… Вот и я об этом… Когда? Ну, это будет зависеть. Да, спешить сильно не надо. Но и затягивать не стоит. За морем тоже клювом не щелкают. Вы там с ним посмотрите по срокам, а как сориентируетесь, скажешь, и я в план семинара вставлю… Ну, что план! План дело живое. Если оно того стоит, что-то и подвинуть можно… Ну да, ну да.

Положил трубку и сказал:

— Видишь, мне даже не пришлось ему предлагать. Сам говорит: «Я могу рецензентом». Цени! Не всякому такая удача. Ну, как говорится, «талантам надо помогать…» Знаешь, как дальше?

Женя знал, что «…бездарности пробьются сами», это была любимая присказка его отца. Но постеснялся сказать вслух, как будто тем самым заявлял: «Я — талант!» Он помотал головой, и Павел Дмитриевич закончил народную мудрость, после чего без всякого перехода сказал:

— Ну, а теперь — второе.

Жене потребовалась пара секунд, чтоб понять, что второе. Поняв, он восхитился организованностью этого ума: прошло минут десять после того, как Кубанцев структурировал темы (первое — Гарт, второе — после), и вот теперь он как ни в чем не бывало вернулся в ту самую точку разговора и продолжил с места остановки.

— Ты сейчас Юрь Гаврилчу эту папочку отнеси, чтоб изучал. А сам начинай доклад готовить. Тут ни малейшей ошибки быть не должно. Ни про каких «Чемберленов» — ни-ни. Потом, когда статью будем публиковать, мы, наоборот, усилим, мол, открытие мирового значения и все такое прочее. Но это — после положительного заключения семинара. А до этого — скромненько так: «используя уравнения Адамса…», «развивая теорию Адамса…» В общем, больше напирай на него. Адамс — твоя главная защита. И ни в коем случае не вдавайся в то, какие методы вы использовали. Уж на что я вам доверяю, и то от ваших самоделок меня оторопь берет, а уж этим зубрам только дай повод — растопчут и мокрого места не оставят. Короче, твоя позиция: Адамс вывел формулы — раз, они мировым научным сообществом признаны — два, ты просто их использовал без особых новаций — три. Ясно? Ну говори, что мнешься!

— Павел Дмитриевич, да ведь когда статья будет, это все выплывет.

— Жень, ну о чем ты сейчас думаешь! Проблемы надо решать постепенно. А когда статья выйдет, ты все на меня вали: мол, это я тебя заставил свою роль выпячивать ради вящей славы отечественной науки. Ясно?

— Ясно, — не очень уверенно выдохнул Женя.

— Ну, тогда беги к Гарту. Нехорошо академика ждать заставлять.

 

Обычно в семинаре Кубанцева не принимали участия представители институтской элиты. Нет, конечно, бывал кто-то, кто работал по теме, близкой к обсуждавшейся, или, скажем, если с докладом выступал сотрудник его лаборатории. Остальные просто узнавали, что обсуждалось, от своих подчиненных — участников семинара. Но в этот раз Кубанцев с Гартом хотели собрать именно самый избранный круг. Конечно, это было бы легко сделать, объяви один из них себя руководителем работы, но Женя, похоже, в самом деле был везунчиком, по крайней мере, в том, что его наставники не стремились примазаться к чужим достижениям.

Можно было, конечно, заранее раструбить, что предстоит услышать нечто из ряда вон выходящее, однако в этом случае, как справедливо заметил Кубанцев, народ, конечно, соберется, но настроен будет довольно агрессивно. Как минимум скептически.

И все-таки не зря недоброжелатели, да, пожалуй, что и друзья, называли Павла Кубанцева хитрым лисом. Вот что он придумал. Впрочем, он давно это замыслил, но все откладывал, а тут одно к одному вышло.

 

На очередном еженедельном совещании руководителей институтских подразделений директор сказал:

— А не заскучал ли у нас народ? И вообще, надо нам с вами что-то замутить. А то несправедливо получается. День астронома есть, пол-института его празднуют, а вторая половина — как сироты. Предлагаю назначить День микромирщика. Ну, скажем, через четверг. И вообще, на будущее, пусть будет последний четверг октября. День астронома — весной, а этот — осенью. Логично, по-моему. Нет возражений?

(Возражений не было, тем более что четверг был общим присутственным днем, когда даже маститые хоть на пару-тройку часов посещали свои рабочие места. По четвергам проходил и семинар Павла Дмитриевича.)

— Я думаю, никто не будет возражать и против того, чтобы просить взять на себя тяжкий груз по организации первого Дня микромирщика Анатолия Яковлевича и Ирину Петровну?

(Это предложение было встречено улыбками. Профессор Анатолий Яковлевич Норкин и завсектором биоэнергетики Ирина Петровна Бочарова некогда были непримиримыми соперниками, возглавляя команды КВН двух половин МиМаМи: биоэнергетика относилась к микромиру, а Норкин изучал малые планеты, естественно, относившиеся к макро-. С началом ныне уже подзабытой перестройки, когда она возглавила комсомольский патруль, а он — стенгазету, их мирное противостояние переросло в сотрудничество. И сейчас, через четверть века с лишним, остепенившись (в обоих смыслах этого слова), они неизменно оказывались в центре всех подобных мероприятий. Так что слова Кубанцева были даже отчасти излишними.)

— Ну и отлично. А чтобы все-таки это не превратилось в обычную гулянку — как-никак, научный праздник, да? — я, со своей стороны, постараюсь к семинару что-нибудь интересненькое приготовить.

Вот так, никого специально не зазывал, никакой рекламы не делал, а вроде бы и не прийти после этого на обсуждение некрасиво. Ну, не хитрый ли лис, в самом деле?

 

На праздновании Дня микромирщика было много интересного и остроумного, но рассказ обо всех событиях этого дня увел бы нас слишком далеко от темы повествования. Так что ограничимся докладом ЖениБеркутова и всем, что его сопровождало.

На «праздничный» семинар действительно пришли несколько очень авторитетных ученых, хотя, конечно, и не все корифеи института.

Как ни старались Женя и ведущий, представивший его аудитории, им не удалось преуменьшить значение открытия, а тем паче полностью скрыть его. К счастью, никто из присутствующих так по-настоящему и не разобрался в формулах Адамса, и им пришлось верить докладчику на слово, что, в принципе, все, что было сделано, это — автоматическая подстановка в уравнения тех или иных исходных коэффициентов. Другое дело — на основании каких данных они получены? Женино желание обойти этот вопрос, увы, было слишком очевидным для опытного глаза, и чем больше он старался, тем настойчивей от него требовали конкретики. Но Павел Дмитриевич был настороже, и, едва почувствовав, что на горизонте начинает маячить тень обвинения в лженаучности, он сделал решительный ход:

— Ну, друзья мои! Скажу вам честно, я сам видел эти их установки. Приборы, с позволения сказать, хе-хе. Это, я не знаю, декорации из сказки, кружок «Умелые ручки», что ли. Все какое-то несерьезное, эфемерное. Да ведь вот какая штука: именно, так сказать, эфемерность и заложена в основание теории Адамса! Которая, кстати говоря, наделала столько шума и, между прочим, пока никем не опровергнута. Так что тут — одно из двух: или мы покажем ее несостоятельность, или… (Кубанцев развел руками.) Так что получается, если отбросить эмоции? Так сказать, в сухом остатке. Получается, что наши ребята просто говорят: «Глядите, если эта теория верна, то тогда то-то и то-то». Ничуть не больше того. Если все верно, мы — на острие научного прогресса. А если Адамс с помощью этого исследования будет опровергнут — опять же нашей науке слава. Так, нет? Ну вот. И давайте послушаем Юрия Гавриловича, который любезно согласился быть рецензентом этой работы и, в отличие от нас, более внимательно ознакомился с работой малышей.

Выступил академик Гарт. Он тоже был шит не лыком и специально с излишней дотошностью останавливался на моментах, не очень понятных тем, кто был знаком с темой поверхностно, то есть, скажем прямо, всем присутствующим. С одной стороны, он как бы вводил их в курс, а с другой — сам же курс и прокладывал. В заключение Юрий Гаврилович заявил, что работа, безусловно, должна быть обсуждена широкой научной общественностью, иными словами, ее необходимо рекомендовать к публикации в академическом журнале.

На протяжении всего этого выступления руководитель семинара внимательно наблюдал за аудиторией. И убедился, что закоренелых материалистов, как они сами себя называли, вовсе не убедили ни его рассуждения, ни слова Гарта. И когда тот закончил, сказал, не дав открыть рта оппонентам:

— Прекрасно! Но есть один вопрос, который до сих пор никто не задал: а чем объяснить этот неумолимый рост числа клюп-частиц? Ведь вы, — он обратился к Жене, — насколько я понимаю, этим вопросом не занимались?

— Мы думали над этим, но… — Женя честно покачал головой.

— Ну, вы свое дело сделали, и на том спасибо. А мы, со своей стороны, тоже можем пораскинуть мозгами. На то он и семинар, чтоб не только слушать, но и самим кой-какие соображения высказывать. Что вы по этому поводу думаете, Петр Андреевич?

Петр Андреевич Лепицкий громче всех высказывал сомнение в научности метода Адамса и его последователей. И, естественно, отказался отвечать на вопрос, косвенно подразумевающий, что клюп-частица существует. Тогда Кубанцев обратился к профессору Рощину, напротив, слушавшему выступление Беркутова весьма заинтересованно. Тот с готовностью высказал свое предположение:

— Первое, что приходит на ум, это что наша Земля вместе со всем, что на ней находится, потихоньку рассыпается. Старенькая планета, вот «песок и сыплется». В виде клюп-частиц, разумеется.

Это оказалось достаточной затравкой для спора. Каждый старался блеснуть научным остроумием и высказать гипотезу, а то и не одну, причем гипотезы, как правило, были взаимно исключающими.

Наиболее радикальными из выдвинутых предположений были два. Первое состояло в том, что клюп-частицы — это следы Большого взрыва, своего рода брызги первовещества, разлетевшиеся по миру, как, собственно, оно и бывает при взрыве. Второе, родившееся в ходе обсуждения, вообще отвергало Большой взрыв в обычном его понимании — как нечто вроде взрыва бомбы, а предполагало, что он мог быть похож на взрыв бензоколонки от непогашенного окурка. То есть Вселенная не из точки с грохотом развернулась, а существовала как пространство, наполненное клюп-частицами вроде бензиновых паров. Потом — бац! — тот же грохот — и частицы «сварились» в вещество, но определенная «недовзорвавшаяся» их часть так и осталась порхать в пространстве.

Впрочем, ни та, ни другая версия не объясняла, почему клюп-плотность возрастает. Начавшееся было обсуждение этого вопроса пришлось прервать, поскольку продолжительность семинара и так перевалила за все мыслимые рамки.

Главное было достигнуто: активное участие в обсуждении, от которого не удержался даже Лепицкий, невольно заставило всех присутствующих, по крайней мере, допустить существование клюп-частиц, аследовательно, и возможность оценки их концентрации.

Руководитель семинара подвел итог. Он высоко оценил уровень дискуссии, сказал, что для этой работы чрезвычайно важным будет учесть как замечания и сомнения… (он перечислил сомневающихся), так и высказанные гипотезы… (он назвал практически те же имена), а потом как-то ловко перешел к тому, что, как бы ни оценивать результаты работы, сама она «безусловно, проведена с исключительной научной корректностью и тщательностью и, по-всякому, будет достойным научным, именно научным (подчеркнул он), ответом нашим американским коллегам».

 

Глава третья

 

Домой Женя пришел во втором часу ночи совершеннейшим победителем. И, что естественно в этой ситуации, подшофе. Общеинститутский праздник перетек в гуляние по кабинетам и лабораториям, все заходили в гости друг к другу, затем наносились ответные визиты, и в конце концов началось общее братание, затянувшееся едва ли не до полуночи.

Женя спросила, как все прошло, хотя и знала уже, что семинар закончился полным одобрением его работы: Женя сразу по окончании позвонил ей. Но одно дело — две фразы по телефону, а другое — так. Тем более что тогда он сказал: «Ну, подробности при встрече». И вот, когда встреча произошла, он смог только поднять большой палец и рухнуть в постель.

После двух часов сна Женя проснулся. Просыпался он долго и мучительно, преодолевая изнуряющую жажду, пока, наконец, не осознал, что это страдание — не плод сновидения, а реальность перепившего человека. Мечтая о глотке холодной минералки и помня, что еще утром Женя жаловалась на отсутствие в доме воды или сока, он прошел на кухню, но, прежде чем подставить стакан под кран, в надежде на какое-то чудо, открыл холодильник.

И было чудо!

На полке лежала, глядя на него круглой пластиковой пробкой, бутылка. Той самой ледяной минералки, о которой он мечтал.

Опорожнив стакан пятью захлебами и вспомнив «придет оно, большое, как глоток, глоток воды во время зноя летнего» из любимого фильма детства, он почувствовал сложный комплекс чувств, на поверхности которого были физическое удовлетворение и нежность к заботливой жене, а в глубокой глубине — досада на то, что нелепая единица измерения мгновений — «глоток» — возникла в песне, только лишь чтобысрифмоваться с «долгом».

Холодильник противно запикал, напоминая об открытой дверце. Женя промахивался пробкой мимо горлышка и злился, что современная техника не настолько современна, чтобы понимать счас-счас-счас.

Наконец закрытая бутылка скользнула на полку, дверца захлопнулась, и наступила такая глубокая и блаженная тишина, какой бы не было, закрой Женя холодильник вовремя. И тотчас сложный комплекс чувств возник заново.

Женя прошлепал в спальню. То есть днем это была гостиная или кабинет, а порой и столовая. Но ночью — спальня. Женя лежала, уткнувшись носом в подушку, такая вся из себя… Одеяло сползло с плеча… Содной стороны выпорскнулась пяточка, с другой — коленка… В общем, сложный комплекс чувств пополнился ощущением уюта, а мысли о поэтических несовершенствах некоторых песен исчезли вовсе… Короче, все закончилось любовью. Тоже уютной и беззвучной, чтобы не разбудить Катьку.

Они лежали, и сна, который обычно наваливается после… Ну, в общем, после этого… На сон не было даже намека.

Они лежали и лежали. А потом он сказал:

— Спасибо.

— За что? — спросила она.

— За воду.

И еще только начав говорить, понял, что это не то. Но было поздно, и она произнесла с оттенком разочарования:

— А-а-а…

А как исправить положение, он не знал. Он помолчал еще немного, чтобы получилось не продолжение неудачного разговора, а новый разговор, и спросил:

— Тебе было хорошо?

Он знал, что она ответит: «Очень». И она ответила:

— Очень. А тебе?

Это «а тебе?» он тоже знал, что она скажет.

Он ответил мычанием, которое в книжках передается с помощью «ага» или «угу», но на самом деле является двумя «м» разной глубины.

Так они поговорили некоторое время, и, убедившись, что сон не приходит не только к ней, но и к нему, она спросила:

— Много было вопросов?

— Так… А что у тебя?

И тут она почему-то (опять это почему-то) вышла из себя. И бросила раздраженно-иронически:

— Что это ты вдруг обо мне вспомнил?

Ну, не мог же он сказать: «Как это вдруг! Я спросил: хорошо тебе было?» И ответил незамысловато:

— Как это вдруг? Я всегда интересуюсь.

Они немного попрепирались в духе «Когда ты последний раз спрашивал о моих делах? — Да вот… Ну, я не помню, вчера или позавчера. — Вот именно не помню» — и так далее. Наконец она дала себя убедить, что он всегда интересовался, просто не спрашивал, считая, что она сама расскажет.

— Ну, если тебе интересно… — ритуально начала она.

— Ну, Жень!.. — ритуально ответил он.

Женя начала рассказ о новом проекте своего издательства. Проект назывался… «Насалли».

— Как? — спросил Женя.

Она повторила.

— Хотя бы с одним «с»? — спросил он.

— В том-то и дело, что в оригинале — с двумя. И одним «л». Но нам удалось убедить правообладателей, что на русский рынок так выходить нельзя. Да там вообще все имена как на подбор. Причем как будто кто-то нарочно еще и усиливал. Ну, скажем, к имени Хулио мы — спасибо сериалам — привыкли. Так он у них еще и без последнего «о».

— Они — это кто? — спросил Женя.

— Купидондцы.

— А! Я думал, это американский или европейский проект.

— Нет. Купидонский. Ведь вот же, маленькая страна…

— Как-никак, член Британского содружества.

— Ну, разве что. Короче, они придумали эту «Нассали», и она заполонила все шопы мира. Там такая политкорректная история, как говорится, дети разных народов. Этот самый Хули и его сестра Перделла (в оригинале с одним «л») — латиноамериканцы. Дальше — арабчонок Насри, японцы Сики и Саки, эти — двоюродные, так сказать, кузен и кузина и, понятное дело, из Нагасаки. А как тебе — негритяночка из Экваториальной Африки Соска Хэ?

— Как? — не удержался Женя.

— Как слышал. Соска Хэ. Причем, «Х» — именно по-русски, не английское «аш» с придыханием, а — как они наше «х» записывают — «ка аш». (Математику в разговоре с математиком было удобней называть английские буквы именами их латинских предшественниц.)

— Ну, это нарочно! — сказал Женя.

— Я уверена! Потому что там есть и русский мальчик, так у него вполне человеческое имя — Виктор Облыгин.

— Может, это по-купидонски неприлично звучит? — предположил Женя.

— Может, — согласилась Женя. — Там еще собачка есть. Поцци.

— Это что-то из Бабеля? Или одесских анекдотов?

— Ну да. Я всегда знала, что-то неприличное. А тут мне Ленка Арнштром перевела. Это по-еврейски именно он и есть.

Женя легким касанием тронула поц мужа. Тот ответно протянул руку и коснулся ее груди.

После всего произошедшего эти касания ни к каким серьезным последствиям привести не могли, разговаривать им сразу расхотелось.

Через несколько минут они заснули.

Теперь насчет проекта «Насалли».

На очередной Франкфуртской книжной ярмарке представители Жениного издательства познакомились с купидонцами, а вскоре был подписан и контракт на четыре миллиона долларов.

Собственно говоря, там, на ярмарке, гендиректор издательства Михаил Карпин не успел вникнуть в суть проекта. Но он увидел бесконечную галерею симпатичных куколок и предметов их обихода, от солнцезащитных очков до крохотной клизмы, и несметное количество ярких изданий, напечатанных всевозможными шрифтами включая то ли тайские, то ли корейские загогулинки (он не очень в них разбирался) и болгарскую кириллицу. Убедившись, что никакой другой кириллицы, ни белорусской, ни, скажем, казахской, на стенде нет, Карпин вернулся к своему стенду и отправил своего зама, Милу Чан, наводить мосты. Мила очень быстро выяснила, что весь бывший Советский Союз был белым пятном на карте «Риджуотерз Паблишинг Хауз», владельца бренда «Нассали». В то время как весь остальной мир, за незначительными исключениями, буквально завален купидонской продукцией, верней, китайской — по купидонским эскизам. Однако, как заманчиво ни описывала Мила блестящие перспективы экспансии на «практически бездонный рынок СНГ и Балтии», риджуотерцы были непреклонны: они были убеждены, что с русскими (в число которых они включали и всяких эстонцев и туркмен) нельзя иметь никаких дел.

Единственным, чего добилась Мила, было их кислое согласие на то, чтобы по возвращении из Франкфурта она прислала им официальное предложение. Впрочем, она не сомневалась, что для них это — что называется, мейлом больше, мейлом меньше… Тем сильней все в издательстве удивились, когда на ее письмо пришел более чем любезный ответ.

Вскоре и контракт был заключен. И только после того, как миллионы, правда, еще не были перечислены, но все-таки Риджуотер получил весьма солидный аванс, к делу, помимо юристов и бухгалтеров, подключились редакторы и переводчики. Тут и выяснилось, что персонажей с такими именами просто невозможно выпустить на рынок не только СНГ, но и Балтии.

В то время, когда Женя готовился к столь важному для себя, да и для науки в целом, семинару, его жена вела изнурительную переписку с Купидонией, отвоевывая, в прямом смысле слова, букву за буквой. Так, в имени «Нассали» исчезла одна из «с» и удвоилась «л». Проще всего получилось с «Хэ» — она записала прямо по буквам: «Кхэ», — и вышло совсем по-африкански.

Но имена именами, а Женя выходила из себя и по другим поводам. Так, главной фишкой, на которой держалась вся эта эпопея, был волшебный банан, которым обладала Насалли и который мог творить добрые дела. Почему банан? Бред какой-то! Хотя в свете всего остального это и логично. Но банан — черт бы с ним, еще больше Женю бесили эти самые добрые дела! Не вообще колдовство, как оно свойственно традиционным волшебным палочкам, а исключительно — добро. И вообще, все в этих книжках было таким приторным, что…

Нет, лучше пусть рассказывает сама Женя.

 

— Ну и что? — спросил Женя. — Ведь добро, не зло.

— Да что тут непонятного? Это — фальшивое добро. Просто поддавки. Если бы, скажем, там было еще и настоящее зло, и они бы боролись с ним…

— Ну, с чем-то же они должны бороться. Если нет зла…

— Эх, Женька, устарело мыслишь! Еще в книжках для мальчиков какое-то зло есть. Да и не какое-то, а ого-го еще какое! А у девочек…

Она махнула рукой.

— Что ж это мальчикам так повезло?

— Так они же должны стрелять из… ну, скажем, супергравитотронных нейробластеров. Или просто кулаком… Но уж тогда кулак будет из сплава титана с каким-нибудь… космической мегапрочной хренью. Какой-нибудь (по-редакторской привычке поправила она себя). Ну, а такому вооружению, сам понимаешь, должно и нечто серьезное противостоять. Инопланетное.

— Ну и нормально. Мы в индейцев играли, наши родители — в «немцев», до них — в чапаевцев.

— Понимаешь, какая штука? В индейцев и чапаевцев дети играли, так сказать, бескорыстно. А сегодня это все — воспитание будущего потребителя. Только девочек надо приучить покупать всякую парфюмерию-бижутерию, а мальчиков — технику: часы, автомобили, фотоаппараты, ну и оружие, конечно. Да и не только покупать: выросшие девочки должны не вылезать из косметических салонов, а мальчики — из тренажерных залов. Девочки должны стремиться на пляжи и в рестораны, а мальчики — на сафари или ралли. Хотя что есть, то есть: у них это сопровождается мужскими разговорами о подвигах, самоотверженности, отваге и прочем. Да, вот еще что интересно: в мальчуковых книгах обязательно есть девочки. Но это — полная противоположность девочкам из девчачьих историй — эти сами готовы вступить в борьбу с любым инопланетным монстром.

— Так кто же там с кем борется? У девочек-то. Ведь без борьбы какой сюжет?

— Суди сам: борьба это или что? Вот такая коллизия. На рассвете фея собирала росу с цветков, чтоб приготовить напиток, который сделает всех людей щедрее (да куда щедрее, все и так готовы расшибиться друг для друга). Собирала-собирала, да и не заметила, что на цветке сидел волшебный мотылек — вестник феи Дрочиллы…

— Серьезно, что ли?

— Нет, сама придумала! Ты думаешь, что случилось дальше?

— Погоди, дай мне Дрочиллу переварить. Фу-у-у… Ну, что? Фея раздавила этого мотылька?

— Как бы не так! Она заслонила ему радугу, которая как раз утром вставала над миром. (Какая радуга? Там и дождей-то не бывает.) И бедняжка-мотылек не смог, видишь ли какая беда, сориентироваться в пространстве, не долетел до своей цели и не передал по назначению поздравление с днем рождения от, извини за выражение, Дрочиллы. Ну, вот такое несчастье, в общем. Тут супермегабластер, естественно, не поможет. А банан, творящий добрые дела, — в самый раз.

— Конечно, бред отменный, — согласился Женя. — Но не так и смертельно.

— Не смертельно, если это один раз прочтешь. Даже смешно. А если день за днем в этом копаешься? Сегодня проблема в том, что кто-то обожрался дармовым мороженым, и у него, точнее, у нее заболело горло, а завтра — кто-то подвернул, точнее опять же, подвернула ножку, танцуя у лучшей подруги… Приготовься: на Празднике Первой Менструации!

— Где?!

— Вот тут самое уместное — по-народному ответить: «В …» (Она без звука произнесла рифму на «где».)

— И вы так и пишите?

— Нет, конечно, я подумала-подумала и незамысловато переделала в День рождения.

— Зря. Можно было бы заменить на что-нибудь вроде Дня открытых дверей. Согласись: почти дословный перевод.

Женя согнулась от смеха:

— Женька, сволочь! Я теперь на каждом Дне открытых дверей это вспоминать буду!

А муж, довольный тем, что сумел развлечь жену, невозмутимо продолжал:

— Видишь, даже мораль можно извлечь: не обжирайся мороженым.

— Какое там! Насалли, с помощью все того же банана, ее вылечила, потом соорудила еще тонны полторы мороженого, но на сей раз предусмотрительно заколдованного — чтоб от него горло не могло заболеть, иполиткорректная шобла подчистую все сожрала! Ну, как это тебе?

— Да, сильно. А отказаться нельзя? Ну, там аванс вернуть?

— Кто тебе его вернет? Это ведь мы им платим, они — правообладатели. Нет уж, револьвер куплен, надо застрелиться.

 

Вернемся к Жениной работе. В смысле, Жени-мужа.

Еще до публикации статьи в академическом журнале, сразу после Дня микромирщика, в сети появился отчет о семинаре с почти дословным текстом Жениного выступления и подробным перечислением прозвучавших гипотез.

На третий день после интернет-публикации Женя получил по электронной почте письмо от Адамса. Оказывается, в Америке внимательно следили за тем, что происходит у нас. Адамс просил прислать подробный отчет о самой работе, об использованном экспериментальном материале и т.д., так как из публикации можно было понять только конечный результат. От кого-кого, но от первооткрывателя клюп-частицы скрывать было нечего, и, пережив первый восторг от письма нобелевского лауреата, Женя ответил ему на своем незамысловатом английском, что он готов переслать все, что у них есть, но поскольку материалы ар ноттранслейтед йет, то придется немного подождать. После чего получил письмо от Лео Айзеншпица на хорошем русском языке, что переводить ничего не надо.

Понятное дело, Женя не делал секрета из своей переписки с американцами, и весть об этом быстро дошла до руководства института.

Павел Дмитриевич вызвал Женю. Первыми фразами разговора были поздравления. Потом опытный политик тщательно проинструктировал молодого начинающего завлаба, как отбирать материалы, чтобы, с одной стороны, убедить всех в достоверности полученных результатов, а с другой — чтобы нашими данными не могли воспользоваться конкуренты. После чего сказал:

— Знаешь, Жень, я, пожалуй, в твою лабораторию переведу Гену Благова.

 

Мы имели возможность в самом начале рассказа познакомиться с Геной, блестяще организовавшим среди ночи руками Миши Тикина пересылку в Японию снимков, столь необходимых академику Гарту. И это был еще далеко не самый блестящий пример его организаторских способностей.

Однажды Гене надо было получить сертификат или хотя бы справку о качестве линз, используемых при наблюдениях. То есть, конечно, не Гене лично, а институту. Ну буквально позарез! А линзы эти изготовлялись на одном суперсекретном предприятии, и любая бумажка из него должна была пройти цепочку разрешений, которая меньше месяца не занимала. А справка была нужна вчера, ну, максимум через неделю. Что, безвыходное положение? Для кого как. Вот Гена, например, нашел выход.

Там дело вот какое было. При Советской власти этот ящик, где делали всякую секретную оптику, в том числе для подводных лодок и космоса, был, ясное дело, закрыт наглухо. Потом, при позднем Горбачеве, ограничения ослабили, а при Ельцине и вовсе сняли. А потом, уже при Путине, одного профессора из их Уральского филиала обвинили в шпионаже. То ли он в самом дела что-то не то опубликовал, то ли кто-то захотел устроить показательную порку и бедняга под руку подвернулся, в общем, это была мутная история, в которой с обеих сторон было больше политики, чем сути дела. Ну, а пока то да се, в ящике заново режим секретности ввели, правда, не такой строгий, как когда-то.

Так Гена отыскал старого директора, то есть того, который был директором в период отмены ограничений, а теперь — на заслуженном, как говорится, отдыхе, и подписал акт тем числом, когда тот еще был при власти. И нынешняя секретарша поставила на акт печать, так как с подписью и датой все было тип-топ. Ну, конечно, не просто так, а за коробочку дорогой косметики. Но все равно это сущая мелочь по сравнению с тем, что было бы, если бы МиМаМи не предоставил зарубежным партнерам данных об оборудовании до момента подписания контракта. Судите сами: многотысячный (в валюте, понятно) контракт — и коробка духов. А все Гена! Гениальный Гена, как его звал Юрий Гаврилович Гарт.

Кстати, сам Юрий Гаврилович, если давал Гене задание, сразу из комнаты выходил. Он стал так делать после того, как раз что-то Гене поручил и через четверть часа заметил, что вся лаборатория выполняет поручение, причем какую-то его часть — он сам.

 

Так вот, возвращаясь в кабинет Кубанцева.

— Я в твою лабораторию Благова переведу, — он говорит.

Женя несколько опешил:

— Мне он вроде как не нужен. Да и Юрий Гаврилович вряд ли согласится.

Но директор его успокоил:

— С Гартом я переговорил. Он знаешь, что сказал? «Другому бы в жизни не отдал, а Женьке — так и быть». Ну, а насчет твоей лаборатории… Давай начистоту. Ты, между нами, девочками, говоря, руководитель никакой. Нет, то есть на первом этапе, когда нужно было коллектив сформировать, отобрать лучших, задачу поставить, организовать, так сказать, творческий процесс, тут — да, лучше тебя бы никто не справился. Но теперь… У нас, жаль, в штатном расписании нет такой должности — замзав лабораторией, но я его именно в таком качестве к тебе перевожу. А хочешь доброго совета? Нет, ты поступай, конечно, как знаешь, но мое дело сказать. Ты Генке кандидатскую напиши, это тебе раз плюнуть. И потом лабораторию ему передай. Сам-то ты, это я могу что угодно на заклад поставить, лет через пять, а то и три, ну, если сильно лениться будешь, то через семь лет доктором будешь. Вот и работай профессором, а он пусть руководит. И если все пойдет как я предполагаю, то со временем он вот на это место сядет, а ты будешь его замом по науке и корифеем. Помяни мое слово! Ну, а если не послушаешь, то так всю жизнь завлабом и прокукуешь.

 

На следующий день Геннадий Благов приступил к работе в МАЛ. И несколько дней малыши под его руководством сортировали для отправки в Америку гигантский массив имеющихся данных, что-то совсем отбрасывая, что-то заменяя некой обобщающей сводкой.

Гена сразу вошел в курс дела и очень точно определял ценность той или иной информации. Вообще, если кому-то он представляется неким пройдохой, ничего в науке не понимающим, то это мнение глубоко ошибочно. Гена мог бы стать очень толковым научным сотрудником, но только все время находилось нечто более важное, чем рутинные лабораторные исследования или расчеты. Да и руководство, ценя его истинные таланты, постоянно давало ему поручения чрезвычайно ответственные, но с исследованиями связанные весьма косвенно. В общем, как рассчитывал Павел Дмитриевич, в паре с Женей они должны были горы свернуть.

Наконец все данные, точнее, все отобранные данные, были отосланы Адамсу. Впрочем, в них не было самого важного — схем Олеговых приборов. Но их вряд ли там и ждали.

Результатом всего этого стало официальное предложение о сотрудничестве, уже не на уровне лабораторий, а от Джефферсоновского университета, при котором состояла Адамс-лаб, — институту микро- и макромиров. Еще через несколько месяцев были подписаны все необходимые документы, и математико-аналитическая лаборатория получила очень весомый грант на исследования. И в этом вопросе роль неформального заместителя заведующего лабораторией было бы трудно переоценить.

 

Открытие МиМаМишных ребят позволило перейти от интуитивного сравнения клюп-плотности, вроде как «сильный снегопад» или «слегка насыпало», к количественным оценкам. За единицу был выбран среднемировой уровень клюп-плотности — 1 СМКП.

Надо сказать, что достижение, наделавшее столько шума среди специалистов, для всего остального мира осталось совершенно неизвестным. По большому счету, и те воистину глобальные достижения, с которых начался наш рассказ, а именно открытия Шнайдера-Гарта и Адамса, не очень взволновали мировую общественность. Последняя была занята куда более интересными делами: распределением премий кино-, теле- имузакадемий, скандалами в сфере шоу-бизнеса, финансовыми аферами, политическими преследованиями одних и возвышениями других, законодательными новшествами в таких вечно животрепещущих сферах, как оборот алкоголя и дорожное движение, а также разоблачениями, кражами, похищениями, ну и, конечно, спортом; в общем, всем тем, что традиционно составляет суть так называемой общественной жизни, от которой, по словам классического мыслителя, человеку, этой, по словам другого мыслителя, общественной скотинке, не суждено укрыться ни в какой скорлупе и ни за какой стеной. Нет, то есть в новостях разных агентств промелькнули сообщения об этих сенсационных открытиях, но, согласитесь, сама сенсация в разделе «Наука» не идет ни в какое сравнение с сенсацией из «Политики», «Скандалов» и «Искусства» (двойные кавычки выражают иронию повествователя в отношении традиционной тематики этой рубрики, судя по названию, призванной отражать художественную жизнь, но по сути являющейся узкопрофессиональным филиалом тех же «Скандалов» и отчасти «Политики»). «Науке» в этом смысле повезло гораздо меньше, и во всяком случае ни Адамс, ни Гарт со Шнайдером не дали никаких информационных поводов к тому, чтобы к ним был проявлен сколь-нибудь заметный интерес. Так чего ж говорить о так называемом открытии Жениной команды?

Все это было естественно и понятно, в первую очередь, самим исследователям, которые и не рассчитывали на широкий интерес к своей работе. Поэтому когда в один из субботних вечеров в гости к Беркутовымпришли Миша Тикин с женой Галей, то даже в этом застолье разговоры велись на самые разнообразные темы, кроме того, чем занимались Женя (м) и Миша. Поговорили, ясное дело, и о политике.

Хотя Женя давно не работал у Гарта, но с Мишей продолжал дружить. Они с самого начала близко сошлись, будучи ближе других по возрасту: Женя был старше на три года и, в свою очередь, моложе следующего по возрасту сотрудника лаборатории — на пятнадцать. Кстати, Жене Миша первым рассказал и ту историю, когда он среди ночи отправлял фотографии в Японию.

Но вернемся к тому вечеру, когда Беркутовы принимали Тикиных.

Слово за слово, коснулись работы Жени (ж), которая представляла, прямо скажем, больший общественный интерес, чем работа ее мужа. И тут она вспомнила:

— Да, Жень, я тебе еще не рассказывала! На той неделе появились у нас… Но нет, ребята же предысторию не знают.

И она повторила для Тикиных известный нам рассказ о проекте «Насалли» и о том, какую изобретательность приходится проявлять редактору, чтобы сделать его мало-мальски «съедобным» для русскоязычной аудитории.

— …Ну вот, а в четверг мне звонят с проходной: «К вам посетители. По поводу проекта…» Представляете, даже вахтера покоробило. Я говорю: «Пропустите». Появляется пара, примерно наши сверстники. Витя и Алена Шейкины. Я чувствую, что-то знакомое. Так еще бы не знакомое, если на каждой книжке или комиксе стоит копирайт Victor&Helen Sheick! Там ведь все прописано: чьи образы, чей сюжет, чьи диалоги, вплоть до — отдельно — того, кто рисовал картинки, а кто их раскрашивал. Так вот, образы и идея — этой сладкой парочки. И они рассказывают мне свою историю. Ее еще девочкой родители из Советского Союза увезли. Сперва в Израиль, но там ее еврейкой не признали, у нее мама русская. Потом в Германию переехали, оттуда уже она одна — в Австралию, в общем, помотало ее по свету. А Россия ей во сне снилась, потому что она совсем маленькая была и только хорошее здесь видела. В общем, приехала Алена сюда и обнаружила, что ее детские воспоминания не совсем соответствуют действительности. Ну, она привыкла к каким-то западным благам и порядкам, а тут в метро за задницу лапают и все такое прочее. И в результате Алена еще больше возненавидела Запад и вообще всю, так сказать, цивилизацию, которая и не дала ей ничего, и отучила жить в диких, ну или полудиких, условиях.

Туда-сюда, встретила она Виктора. У этого свои тараканы были. Как я поняла из кое-каких его фразочек, он тут пытался стать писателем. Да и не просто, а желательно властителем дум. Нормальные, в общем-то, претензии русского мальчика не без способностей. А ему вместо этого всякую чуму предлагали писать, да еще за гроши. Он не говорил деталей, но, я полагаю, и «негром» поработал. Встретились они в подземном переходе. Он там что-то яростное пел про этот отвратительный мир, которым правят… ну вы понимаете. В общем, они, что называется, в резонанс попали. Судя по всему, способности у него и впрямь были, даже, думаю, незаурядные, иначе бы они того не достигли, что в результате получилось.

Короче говоря, нашли друг друга. Она, со своей ненавистью, и он — со своей. Лет сто назад они бы в анархисты пошли, бомбы стали бы делать. А сейчас… Да нет, и сейчас то же самое. Только бомба у них несколько другая, но по сути все равно бомба.

Посидели они вместе или полежали, этого я не знаю, но главное — покумекали и выработали план действий.

В качестве плацдарма они Купидонию выбрали. Почему? Начать с того, что язык — английский. Это — первое. Второе — наших соотечественников почти совсем нет, во всяком случае, настолько мало, что они разрозненны и полностью в местном населении растворены. Точнее, там есть довольно большая русская община, но это староверы, еще в царские времена переселившиеся. Эти, понятное дело, такой гадостью, как «Насалли», не интересуются. Туристы наши попадаются, правда, но их немного, и они на книжки-журналы не смотрят, их больше какие-нибудь сушеные рыбы интересуют и сувенирные бумеранги. Женятсякупидонцы традиционно на своих. Так откуда нашим в сколько-то заметном количестве взяться? Тем паче если в эти края заберешься, то лучше в Австралии или Новой Зеландии осесть. Та же Алена в Купидониюнаведалась, когда в Австралии жила, думала остаться, но ей тогда эти места жуткой глушью показались, и она вернулась. А теперь — в самый раз пришлось. В общем, идеальный полигон для интеллектуальных террористов.

Явились они в «Риджуотерс Паблишинг Хаус» — издательство, крупное по купидонским масштабам, — и устроили им промывку мозгов, типа как Остап Бендер в Васюках. Только с той разницей, что они в свои шахматы неплохо играть умели и, в конечном счете, надо признать, реализовали свои обещания, создав поистине вселенский проект. Чего только они не плели! Вплоть до того, что он — внук Шолохова. Что вы смеетесь? Хотя они сами ржали, когда рассказывали. А потом они начали мстить цивилизованному миру, кормя его русскими матюгами, а заодно с целым миром и конкретному человеку — Виктору Облыгину, бывшему шефу Вити, который его в хвост и в гриву использовал, копейки платил, да еще третировал. Этот Облыгин (не настоящий, а в историях про Насалли) — такой дегенерат, бессмысленно блеющий, слюни пускающий и пукающий все время…

— Что? — переспросила Галя.

— Вот именно то, что тебе послышалось. Как-то у них (я имею в виду западников) совмещаются в головах гламур и физиологические гадости. Там и рвота есть, и пуканье, и ковырянье в носу…

— …и месячные, — вставил Женя.

Тикины решили было, что это шутка, но Женя подтвердила, что так и есть, и продолжила:

— И рядом — фразы типа «Легче невесомейшего из мотыльков Фея выпорхнула в свой прелестный маленький садик и вдохнула восхитительный аромат весенних фиалок».

 

Вышла фея в прелестнейший садик

почесать свой обпуканный задик, —

 

срифмовал Женя, но на фоне достоверной пошлости, о которой рассказывала жена, его притворная — не вызвала ожидаемой реакции.

Женя продолжила:

— Так или иначе, это занюханное островное издательство покорило сперва своих соседей — австралийцев и новозеландцев, за ними — весь англоязычный мир, а потом и вообще весь мир. Кроме бывшего СССР:Шейкины это своим хозяевам типа условия поставили. Даже не условие, а просто так расписали, что тут происходит, что те и соваться боялись. Риджуотерцы были уверены, что в Москве по улицам носятся бандюкина тачанках, похищенных из советского бронезапаса, и всё вокруг поливают огнем, а тех наивных иностранцев, которые сумели ускользнуть от шальной пули и добраться до почты, чтобы отправить за рубеж с трудом заработанные денежки (потому что банковской системы тут вообще нет), прямо на месте хватают как шпионов и тащат в расстрельные подвалы КейДжиБи вместе с конфискованными трудовыми копейками. Зато во всем остальном мире сочинения про Нассали пошли на ура. Потому что использовался проверенный рецепт: чем бессмысленней и пошлей фантазии, тем больше сахара в сироп пихай и тем лучше будут эти «добрые, прекрасные и благородные» творения раскупаться. Шейкины разбогатели, но симпатии к окружающему миру у них не прибавилось. И так бы это и дальше катилось, если бы их проект к нам не попал.

— А как же они это упустили? — спросил Женя.

— О, это отдельная история. Когда Миша Карпин… («Это наш шеф», — уточнила она для Тикиных.) …и его зам Мила Чан к риджуотерцам с предложением являлись, те их хуже черта-дьявола испугались. Все-таки их Шейкины здорово обработали. Они — так и этак, а наши не отстают. Ну, те и говорят: «Пришлите, мол, предложения, мы рассмотрим», — а сами думают: «Пришлют — мы откажем, и делу конец». Вдруг к ним приходит официальное предложение от некой кипрской фирмы, наши ведь в офшоре зарегистрированы. Купидонцы и не подумали связать это письмо с теми приставучими русскими. Обрадовались еще: Кипр ими пока не был охвачен. Ну, а когда контракт подписали, поздно было задний ход давать. Тут я и начала их письмами бомбардировать, объясняя, сперва экивоками, а потом прямым текстом, какие ассоциации все эти имена вызывают у нас. Раньше или позже они должны были догадаться, что таких случайностей не бывает.

— Так что ж, эти Шейкины тебе морду бить пришли? — спросил Женя.

— Я тоже сперва так подумала. Но они, наоборот, очень благодушно были настроены. Потому что купидонцы хоть на них и сильно обижались и ругались на чем свет стоит, но отступных отвалили что-то около полумиллиона баксов.

Все трое слушателей были поражены этой цифрой. Женя же, насладившись произведенным эффектом, объяснила:

— Потому что, если б скандал наружу вышел, «Риджуотерс Паблишинг» просто в трубу бы вылетело. Представляете: столько лет кормить благопристойную западную публику, да еще в детском секторе, русским, так сказать, фольклором! Так что они ко мне претензий не имеют. Мы с ними потом душу отвели — еще поговорили про то, что у этой самой публики считается приличным. Ведь, по сути-то, если даже матюги отбросить, все это — одно и то же дерьмо с сахаром.

— Ну и что, насытились они местью?

— Вроде да. Теперь, наконец, когда у них денежки завелись, Витя собирается по-настоящему писать, ну а она, поднаторев в издательской деятельности, — типа его импресарио. Посмотрим, что из этого выйдет. Может, в самом деле, завтра новый великий русский писатель появится.

— Ну, ему достаточно всю свою эпопею описать.

— Нет, как раз этого нельзя. Риджуотерские юристы им такой контракт составили, что малейший намек — и от них мокрое место останется. Ясное дело, пол-лимона за так просто никто не даст.

После этой увлекательной и поучительной истории разговор распался на женский и мужской. О чем Женя с Галей разговаривали, мы опустим, а вот беседу Жени с Мишей не только приведем дословно, но и звездочками пометим.

 

***

 

Первые фразы «Что у вас?», «Как там Гаврилыч?», «А вы как?» и тому подобное мы тоже опустим и начнем прямо со слов Миши Тикина:

— Представляешь, это самое пятно Гарта-Шнайдера растет. Точно! За четыре года, что мы его наблюдаем, его площадь выросла на четверть процента.

— А не может быть — погрешности измерения?

— Жень, ну мы же не на третьем курсе лабораторную по физике сдаем!

— Ну извини, извини.

— Нет, это четко. Мы проверяли-перепроверяли. И можешь поверить, что если я говорю: «Четверть процента», — то это значение, от всех погрешностей очищенное. Причем оно не только у нас получается. У американцев в Центральной Америке супертелескоп, у них самые точные результаты. И то же самое!

— А чем это можно объяснить? Пятно приближается или физически растет?

— Черт его знает. Ведь мы до сих пор ни вот на столько не приблизились к тому, из чего оно состоит, что это вообще такое! Как будто вырезали из Вселенной ножницами кусок, и все.

— Но все-таки что это? Черная дыра или что?

— Ну вот, опять двадцать пять: «Что да что?» Говорю же: абсолютно неясно. Черная дыра такого размера быть не может. И потом, она должна пространство вокруг себя искажать. А тут просто какая-то вещь в себе. Как будто вот так вот… (Миша взял в руку нож.) Р-раз… (Он занес руку над столом, и Женя невольно дернулся, опасаясь за скатерть.) Ну что ты, я ж не настолько пьян! Но представь себе, что — настолько, и скатерть разрезал. И что нож — идеально острый. Что будет? Вот тут вот — скатерочка гладкая, все нитки одна к одной… Звезды сияют, туманности на месте, никаких искажений. А вот тут — полная дыра. Пустота. Или не пустота. А что?

— Может, это вход в другое измерение?

— Может. Все, что угодно, можешь предположить. И можешь не сомневаться, что кто-нибудь это уже предположил. И что это не было ни подтверждено, ни опровергнуто.

Женя выдвинул еще несколько гипотез, любая из которых составила бы честь автору фантастического рассказа. И каждый раз Миша благосклонно принимал его идею и называл имя ученого, предположившего что-то подобное. Наконец Женя выдохся, и они выпили еще по рюмке и заговорили о том, какое это увлекательное дело — разгадывать тайны мироздания. Ни один, ни другой не упомянули недавно прозвучавший рассказ о двух людях, потративших годы своей жизни на то, чтобы создать нечто заведомо превосходящее пошлостью всю пошлятину мира, но отзвуки шейкинской истории как будто витали в воздухе и усиливали ощущение значимости того, чем они сами занимаются. И вдруг Женя хлопнул себя по лбу и сказал:

— А ведь я знаю, что! Вот болван, как я сразу не допёр!

— Что что?

— Что в этом пятне.

— Ну?

— Да я давно должен был сообразить! Вот идиот!

— Да говори же!

— Скопление клюп-частиц! Это очевидно! Причем мы сами обнаружили, что их концентрация все возрастает. Ты не был на моем семинаре? Ну, не на моем, конечно, а на кубанцевском, когда я докладывал. Нет? Неважно. Гарт был. Он-то должен был догадаться! Ай да я!

— Ну, это еще надо проверить. Мало ли что возрастает! Это может быть просто совпадение. Хотя…

Собственно говоря, Миша возражал автоматически, ведь это у любого из нас — первая реакция на неожиданное утверждение. На самом деле идея была  почти очевидной, и, высказав первое сомнение в ней, он сам стал себе возражать:

— Хотя… Ведь эти твои клюпы, кажется, настолько малы, что…

— Не вступают ни в какие взаимодействия!

— То есть их скопление должно вести себя ровно так, как это пятно!

— Ну!

— Ну погоди. Но они должны пропускать через себя свет звезд, которые находятся позади них. (Пауза.) Или не должны?..

Они пообсуждали вопрос, рассмотрели его со всех сторон и пришли к выводу, что все дело в концентрации клюп-частиц.

— Смотри, — начинал развивать мысль Миша. — Возьмем струю из брандспойта, которой кирпичную стену снести можно. А направь ее в воду, в пруд самый обычный — что от нее останется? Брызги да волны на поверхности.

— Ну, а я о чем? — подхватывал Женя. — Свет в этом пятне гаснет, как струя воды — в воде. Ведь фотоны из клюп-частиц же и состоят! Как и вообще все в этом мире.

Потом они позвали жен, объявили им, что сделали великое открытие, причем Женя говорил: «Мы сделали», — а Миша: «Женька сделал». Жены сперва посоветовали им накатить еще по маленькой, вдруг покажется, что они еще что-нибудь открыли, но потом и им передался восторг мужей, и все четверо накатили-таки за науку. Но подобного рода детали не достойны трех звездочек, которыми эта часть нашего рассказа помечена.

 

Гости ушли. Поскольку Кати не было дома и, следовательно, их антиобщественный поступок не мог послужить плохим уроком дочери, Жени легли спать, оставив немытую посуду на столе и в раковине до утра.

 

***

 

Евгению Беркутову снился Сфинкс.

Тот, которого они видели минувшим летом на выставке скульптур из песка. Огромная фигура с тщательно вырезанными (или вылепленными? в общем, проработанными) деталями, вплоть до складок шкуры, когтей на мощных лапах, ушных раковин и полусфер зрачков, выглядела такой мощной, такой монолитной, что Катина рука невольно протянулась, чтобы дотронуться до нее. И оба родителя разом закричали, останавливая любознательную дочку. Надо сказать, что они проявили не только высокую бдительность, но и чрезвычайное самообладание поскольку на самом деле им тоже хотелось дотронуться до скульптуры.

Во сне искушение повторилось. Женя стоял перед песчаным Сфинксом и страстно желал прикоснуться к нему. При этом он отчетливо сознавал, что если Сфинкс смотрит на него, то этого делать ни в коем случае нельзя, а если нет, то можно. По законам этого сновидения прикосновение человека, которого скульптура видит, мгновенно рассыплет ее на песчинки, а если коснувшийся — вне поля ее зрения, то ничуть не повредит. По той простой причине, что смотреть мимо может именно одушевленное существо, а не глыба, прекрасная по форме, но по сути не более чем слепок из мириад безжизненных песчинок. Во сне это было совершенно очевидно, и, тем не менее, Женя никак не мог заставить себя поднять взгляд и посмотреть даже не в, а на глаза Сфинкса, чтобы узнать, куда они направлены.

В конце концов усилием воли Женя заставил себя посмотреть вверх и убедился, что взор Сфинкса направлен не на него, а вдаль. Да, то был не песчаный идол, а одушевленный организм, о котором Женя читал в далеком детстве. Но это не принесло облегчения, потому что оттуда, куда смотрел Сфинкс, с огромной скоростью надвигалось, закрывая горизонт, желто-серое облако.

Как ни странно, надвигающаяся опасность не испугала Женю. Он четко сознавал, что для спасения нужно примоститься между передними лапами гиганта и дождаться, когда буря пройдет. А потом Сфинкс встанет, отряхнется, и они оба будут спасены.

Так он и сделал.

А потом налетел песок и засыпал их.

А потом Женя услышал, что вой ветра затих, и стал ждать, когда Сфинкс поднимется.

И наконец понял, что тот не пошевелится, если его не потеребить.

Женя стал раскапывать песок, чтобы дотянуться до лапы, которая, он помнил, была совсем рядом с ним.

Он копал, копал, копал…

Пока не стало ясно, что никакого Сфинкса нет.

Это действительно было всего лишь песчаное изваяние. Налетевшая туча заполнила все тщательно проработанные складки шкуры, лунки когтей, ушные раковины и глазницы. И тогда исчезла разница между тем песком, что еще недавно не только имел форму, но и жил и смотрел мимо Жени, и тем бесформенным, что прилетел из-за горизонта. Это была просто гора из песчинок, похоронившая под собой Женю Беркутова.

Женя осознал, что его ничто не спасет из-под этого завала, стал задыхаться и в ужасе проснулся.

 

***

 

Ночной кошмар был ничто по сравнению с тем ужасом, который успел овладеть Женей Беркутовым в немыслимо короткое мгновение, отделявшее сон от яви.

Он увидел конец света.

Земля вместе с окружающей ее частью Вселенной неумолимо приближается к почти бесплотному черному облаку и, наконец, погружается в него. Мириады мириад микроскопических частичек пронизывают мир и входят в его мельчайшие поры, как песок — в складки, выемки и щели Сфинкса. Они не только окружают все предметы от мельчайших на человеческий взгляд микроорганизмов до огромных планет и даже звезд, не только проникают внутрь них, заполняя пространство между теми частицами, которые люди, словно в насмешку, назвали элементарными, но и пронизывают сами эти частицы, потому что мельчайший электрон рядом с клюп-частицей — это гигантский объем, испещренный пустотами, вмещающими клубы этих истинных песчинок мироздания.

И мир исчезает. Так же тихо и бесследно, как Сфинкс из Жениного сновидения. Он не стерт и не разрушен, он просто растворился, слился с небытием.

«Когда вода всемирного потопа…» Смешно: мы могли принимать за конец света этот небольшой паводок, уничтоживший несколько тысяч, ну пусть даже миллионов тварей, ну пусть даже мыслящих, но сохранивший весь необъятный мир.

Нет, настоящий конец будет другим, совсем другим! О, при мысли о нем какими милыми, смешными напастями, досадными неприятностями кажутся старые добрые планетарные катаклизмы в виде ядерного апокалипсиса, выплеска подземной магмы или столкновения с кометой. На самом деле конец не будет сопровождаться ни взрывами, ни разрушениями, ни шквалами, ни огненными смерчами. Земля просто тихо войдет в почти невидимый туман, как самолет в облака, и Солнце плавно погаснет, как люстры в театре перед началом представления. Только это будет не началом, а окончанием всех мыслимых и немыслимых представлений. Мы беззвучно растворимся и исчезнем незаметней, чем крупинка соли в океане.

Так, как растворяется в этом самом пятне свет звезд, находящихся за ним, заставляя земных наблюдателей ломать голову над тем, что за непреодолимая преграда заслоняет кусочек небосвода. Но недолго осталось мучиться астрономам. Сперва это пятно вырастет до размеров, заметных без всякого телескопа, потом затянет все небо, а потом не будет ничего…

 

Глава четвертая

 

Прошло около полутора лет…

Нет, мы не можем вот так вот взять и бросить нашего героя на полтора года в его беспросветной тоске. Поэтому сперва —

 

Наутро Женя встал совершенно разбитый.

При солнечном свете будущее не казалось таким бесперспективным. Начать с того, что ничего не было ясно с траекторией движения Земли. Да, пятно растет, и клюп-плотность тоже. Но это вовсе не означает, что мы движемся именно внутрь гибельного облака. Сейчас расстояние между нами сокращается, но мы вполне можем и пролететь мимо. Все это требует исследований и точных расчетов, а не панических пророчеств.

Вот исследованиями и расчетами и занималась Женина лаборатория вышеуказанные полтора года. Не одна, конечно, а в тесном сотрудничестве как с коллегами из лаборатории Гарта, так и с зарубежными учеными. Юджин Беркутов приобрел вполне весомый авторитет в кругах специалистов

Предположение о том, что пятно Шнайдера-Гарта — это гигантское скопление клюп-частиц, было встречено научной общественностью весьма благожелательно. Статья вышла под авторством Е. Беркутова, Г.Благова и М. Тикина (в алфавитном порядке): Генке ведь нужны были перед защитой публикации, а Жене с Мишей что, жалко, что ли? На их работу охотно ссылались, хотя и как на одну из возможных гипотез. Главным доводом в пользу их предположения было то, что ни пятно, ни частицы не желают вступать ни в какое взаимодействие с привычными для нас силами. И именно поэтому не может быть ни доказано, ни опровергнуто, действительно ли они — одно и то же или это просто совпадение. Женя с Мишей привели данные о росте концентрации частиц и размера пятна, и всё было именно так, как и должно быть, если Земля приближается к «облаку». Но кто докажет, что это не случайность?

Контакты с Адамсом и его ребятами всё укреплялись, Женя трижды съездил в США, один раз даже вместе с Женей (разумеется, она — за свой счет), американцы регулярно приезжали к нам. Еще из любопытных для читателя событий, произошедших за это время: Павел Дмитриевич Кубанцев был избран полным академиком, а у Гены Благова кандидатская была почти готова.

Но все эти, приятные для отдельных личностей и, тем не менее, незначительные в мировом масштабе, события были ничто в сравнении со становившимся все более неоспоримым фактом, что мир, точнее, та его часть, где обитаем мы с вами, неуклонно приближается к своему исчезновению, столь ярко представившемуся Жене той памятной ночью. И российские, и зарубежные данные однозначно указывали на то, что пятно Шнайдера-Гарта движется не как-то мимо или там по касательной, а надвигается ровнехонько на нас, причем с такой скоростью, что еще немного — и оно станет видно без всякого телескопа. Разные расчеты давали различные результаты, но разброс оценок состоял в том, погрузится ли Земля в облако клюп-частиц уже на памяти самых юных из ныне живущих на ней, или до этого успеет народиться и сойти в могилу еще пара поколений. Положим, для конкретного человека тут есть кое-какое отличие, но для человечества…

Что удивляло Женю, так это то, что никто из коллег не выказывал того ужаса, который охватывал его при мысли о предстоящей катастрофе. Все, что он наблюдал, это — исследовательский азарт, научное тщеславие и искреннее стремление ко все большим изощренности и изяществу измерений и расчетов и, как следствие, ко все большей точности получаемых результатов. Правда, и сам Женя старался не показывать, в какую меланхолию погружают его эти результаты, и, кажется, вполне успешно с этим справлялся. Он оживленно участвовал в спорах, предлагал остроумные решения возникающих проблем, в общем, внешне никак не отличался от остальных участников работы. О само?м погружении в облако Шнайдера-Гарта, то есть о том, как это будет происходить физически, в научных кругах было просто не принято говорить. А если кто-нибудь наивный и задавал такой вопрос, ему снисходительно отвечали: «Ну, а как самолет пролетает через облако?»

Иногда Жене приходила в голову мысль, что они просто хорохорятся на людях, а оставшись наедине с собой, предаются тем же горестным размышлениям, что и он. Но чутье подсказывало, что притворяется он один, а остальные либо в самом деле не подвластны рефлексии, либо просто не осознают, какая перспектива всех нас ждет.

Вот взять, скажем, Олега Чупрынина. Сидит себе паяет, на бумажке посчитает, почеркает что-то, на компьютере порисует, загогулину из проволочки свернет или из жести, а то и из картона вырежет — и доволен жизнью, и дела ему нет до того, что с помощью его «загогулин» мы узнаем, удастся ли нам помереть прежде, чем миру придут кранты, или успеем еще приобщиться к последнему представлению на этих обреченных на небытие подмостках.

Но зато, когда Олег показывал свое очередное изобретение, тут и Женя обо всем забывал и ничего не испытывал, кроме восторга перед его мастерством. Достаточно сказать, что Олегу удалось сделать датчикклюп-частиц. Ни больше ни меньше!

Прежде они могли оценивать усредненную едва ли не по всей планете концентрацию. И, судя по тому, что их цифры были довольно близки к полученным в других лабораториях по всему шарику, это были правильные цифры.

А теперь Олегов прибор показывал пусть не количество клюп-частиц, но хотя бы его колебания. Зато в данном конкретном месте.

Женя, едва этот прибор опробовали, загорелся послать его коллегам в Европу и, главное, в США. И послал бы, если б не Гена.

Когда Благов понял, что Женя собирается сделать, он едва в окно не выпрыгнул от возмущения.

— Ты вообще понимаешь, что делаешь? Так вот взять и отдать эту гениальную штуку? Да они потом с нас же за нее миллионы слупят.

— Кто? Адамс? Да его ничто не интересует, кроме…

— Жень, ну с тобой просто невозможно. Тебя, и кстати, с твоим Адамсом на пару, надо в ясли отправить. Ну да, я не спорю, он — такой же придурок, как ты. Но вами двумя список придурков и исчерпывается. Остальные америкосы, европеоиды и прочие япономати клювом щелкать не станут.

Женя еще немного поспорил, но больше для вида. Он в таких вопросах и вообще-то Гену слушался, а в данном случае сам понимал, что чуть было дурака не свалял.

В общем, Гена клюпометр запатентовал и только после этого разрешил его за границу передавать. Сперва он рассчитывал срубить тысяч по сто за экземпляр. Но потом увидел, что университеты больше чем по десятке не потянут. А эти исследования за рубежом в основном только там проводились, зато каждый мало-мальски уважающий себя университет считал своим долгом иметь лабораторию по изучению клюп-частиц. Конечно, богатый университет в США и пятьдесят тысяч легко бы отвалил. Но нельзя же одним за полсотни продать, а другим — за десять. Простой расчет: лучше со всех понемногу получить, чем хапнуть у пяти-шести богачей. Что-что, а считать Геннадий Благов умел.

Если взять всю Европу, Америку, Японию с Кореей и другими странами Азии, ну там Австралию и все такое прочее, то это институту сумасшедшие деньги принесло. Сам прибор не три копейки стоил, потому что там тончайшие детали были из довольно-таки редких материалов, но все равно его себестоимость была три, ну три с половиной тыщи. Вот и считайте сами, сколько МиМаМи на ста двадцати приборах заработал, и заявки еще продолжали поступать. Ясное дело, и участники проекта в обиде не остались. Женя с Олегом машины обновили, хотя и в кредит. Ну, а сколько Гена получил, Женя не интересовался. Чтоб, как говорится, не расстраиваться. Да оно и справедливо: без него вообще ничего бы не было.

 

***

 

Пока Гена эту коммерческую операцию проводил, Олег сложа руки не сидел. То есть он приборы, само собой, ваял, их кроме него никто не смог бы изготовить. Но одновременно он разработал и портативную модель. Она, конечно, не все параметры могла учесть, но основные — да. Верней сказать, это был не сам прибор, а датчик — небольшая коробка, которая в кейс помещалась. Приноси его куда хочешь, поставь тихонько около своего стула. Да еще на столе надо кое-какие странные вещи разложить: силуэтик из папиросной бумаги особой формы, шариковую ручку (от нее, на самом деле, только запаянный корпус, а внутри вместо стержня — крохотный шарик ртути), спичечный коробок или зажигалку (это тоже футляры, а что внутри — и не перескажешь толком), ну еще кое-какая мелочь в этом роде. И даже можно из кармана не вынимать, но тогда точность не такая будет. Но приблизительно, растет клюп-плотность или убывает, понять можно. А внутри основной коробки (той, что в кейсе) — сим-карта, с которой информация на основной прибор передается, в лабораторию, и там все окончательно рассчитывается.

Прежде никто и не подозревал, что клюп-плотность так сильно колеблется. А она на самом деле совершенно нестабильна. Только вот от чего это зависит, никто понять не мог. Ведь никакие понятные нам силы наклюп-частицы не действуют. Но что-то же действует, раз они, как прямо облака от ветра, то гуще становятся, то совсем разрежаются.

Адамс остроумное объяснение этому явлению нашел. И, собственно говоря, единственно возможное. Если клюп-частицы с нашим миром не взаимодействуют, то и те силы, которые на них влияют, нашими средствами обнаружены быть не могут. Просто, как все гениальное, нет разве? Другое дело, что если нам удалось неким косвенным образом сами клюп-частицы обнаружить, то и эти силы как-нибудь хитро, да и выдадут себя. Поиском этой хитрости лаборатории всего мира и занимались. И Олегов счетчик им ой как помогал. А то, что пока результата не было, это, в общем, нормально. Опытные данные-то накапливались. Вроде как: веками копились наблюдения за звездами и планетами, хотя, что ими двигает, никто не знал, а потом — раз, и все прояснилось.

Очень интересный результат получили норвежцы. Они Олегов прибор завезли на необитаемый, льдами покрытый остров за Полярным кругом и оставили его там. Через месяц приезжают, снимают результат. Идеально ровная линия! Причем на уровне среднемирового значения — 1 СМКП. Поначалу решили, что прибор испортился, вернули его в Осло — все работает, график несильно, но колеблется. Неужели температура повлияла? Так ведь это множество раз проверяли: первое, что в голову приходит, — влияние температуры.

А тут из Израиля сообщают. У них такой же результат получился в пустыне около Мертвого моря. И тоже сперва думали, что дело в температуре, только там она высокая.

Возникло предположение: может, тут, как говорится, человеческий фактор? Ну, или вообще реакция на живое? Черт его знает как, но вдруг живые организмы на клюп-плотность влияют? А в пустыне этого влияния нет, будь она ледяная или песчаная. Абсолютно антинаучное предположение в свете того, что клюп-частицы на мощнейшие электромагнитные поля, колоссальные скачки давления и температуры никак не реагируют, а тут вдруг: живое — не живое! Ерунда какая-то, одним словом!

Пару месяцев спустя — новое сообщение. Наши ребята из Сибирского отделения Академии наук вместе с китайцами из Шанхайского университета такое же исследование провели в монгольской степи. Сначала вроде бы результат подтвердился: уровень клюп-плотности — как у скандинавов и евреев. Да только тамошние степи — не просто степи, а одно сплошное пастбище, и за тот месяц, что они в своих лабораториях сидели, как выяснилось, монгольские скотоводы туда свое стадо пригнали, и целую неделю буквально вокруг датчика тысячи овец топтались, а в тридцати метрах от него вообще стояла жилая кибитка. И на кривой это никак не отразилось. Вот тебе и неживое!

Но как бы ни были интересны вышеперечисленные результаты, Полутора Дюжинам, как коллеги называли Адамс-лаб, удалось и тут проявить себя. Хотя все и знали, что клюп-частицы никак не контактируют с нашим миром, исследователи, по необъяснимой инерции, измеряли их плотность только в атмосфере. Пусть даже в таких не похожих друг на друга местах, как полярная станция или сталеплавильный цех.

Полторы Дюжины решили проверить клюп-плотность в разных средах. Причем требовалось именно погрузить прибор, или хотя бы датчик, в соответствующее вещество, а не поместить его пусть даже в небольшую внутреннюю камеру, где его все же окружал бы воздух. К сожалению, расплавленный металл или стекло на соответствующих заводах отпадали из-за температуры. А вот бетон оказался в самый раз. Один из восьми датчиков, приобретенных Джефферсоновским университетом вместе с клюпометром, залили бетоном в фундаменте строящегося небоскреба. И что? Сигнал, полученный из-под земли, в точности совпал с тем, что показал датчик, установленный там же на улице.

Один из Полутора Дюжин, Джейкоб Джейкобсон-младший, был лейтенантом военно-морских сил в отставке. Его товарищ, дослужившийся к этому времени до капитана подводной лодки, «высадил» тщательно герметизированный клюпометр на дно океана. В этом случае, понятно, датчик не годился: какой телефонный сигнал с такой глубины дойдет? Так что ученым пришлось немного поволноваться, как бы не лишиться основного прибора. Но все обошлось: моряки установили маячок, тот прекрасно сработал, и прибор был доставлен в Адамс-лаб, где и выяснилось, что всю неделю плотность клюп-частиц в морской пучине составляла ровно 1 СМКП.

Еще один эффектный эксперимент поставили на Калифорнийском морском шлейфе с помощью нефтяников. Там одновременно работали четыре датчика: 1) на борту вертолета (высота 800 метров), 2) на платформе (практически уровень моря), 3) на дне (глубина 30 метров) и 4) внутри скважины (около 3 километров под дном). Надо сказать, что для опыта выбрали отработанную скважину. Платформу собирались разбирать, и в момент эксперимента там никто не работал, что свело количество людей до минимума (только команда вертолета, но уж без нее было не обойтись). И опять все датчики показали среднемировой уровеньклюп-плотности.

Таким образом, была экспериментально доказана абсолютная клюп-проницаемость всего, что мы с вами считаем материей, как в газообразном, так и в жидком и твердом виде.

 

Все вышеперечисленные результаты Женю порой так увлекали, что он на время забывал о том, что, в отличие от древних египтян или, скажем, арабов, веками спокойно наблюдавших за небосводом в ожидании, хотя и неосознанном, что со временем придут Коперник и Ньютон и все расставят по местам, у нас-то этих веков в распоряжении нет. А с другой стороны, когда наш шарик растворится в океане клюп-частиц, будет совершенно не важно, какое представление имели люди, жившие на нем, и представляли ли вообще, что движет этими самыми частицами.

 

И по-прежнему никто, кроме Жени, похоже, не задумывался о глобальных последствиях того, что одна из возможных гипотез окажется верной. А он, в свою очередь, держал свое мрачное пророчество при себе. Даже Жене ничего не сказал, но проницательная супруга не могла не заметить, что он какой-то не такой, и время от времени спрашивала, ничего ли у него не случилось, «может, на работе что» и тому подобное. Тут бы в самый раз поделиться своими мыслями, однако он отделывался фразами вроде того, что ей показалось и что у него все о’кей, и даже раздражался: мол, что ты придумываешь всякую чушь!

Несколько раз он мысленно репетировал монолог примерно такого содержания: «Видишь ли, старушка, а ведь все, чем мы занимаемся, абсолютно бессмысленно. (Далее — краткое, или не очень, описание физической сути проблемы с упоминанием Сфинкса.) Вот мы пытаемся обеспечить свое будущее, будущее своих внуков и правнуков. И в глобальном смысле (а как иначе назвать то, что мы покупаем специальные дезодоранты, не разрушающие озонный слой, и прочие экологические заморочки). И в менее глобальном, стараясь дать Катюхе образование, а скоро и о женихах будем думать. А ведь все это не сегодня завтраполетит псу под хвост. Нет, хуже: ни пса, ни хвоста не будет, а будет сплошное ничто. И ты можешь с чистой совестью выпускать всякую чуму типа «Насалли», я могу плюнуть на свою науку, Катька может…»

На этом месте он терял нить рассуждений. Даже зная, куда идет мир и что уже и сейчас ничто не имеет никакого значения, Женя не мог представить свою дочь… Ну, тут и мы остановимся: раз он не мог, то и нам рассуждать нечего.

Несколько раз он открывал было рот для такого разговора и каждый раз не находил в себе сил вслух произнести приговор всему, что… Да просто всему.

И вообще Женя прекрасно представлял себе, что будет, если он поделится с Женей: она положит ладонь на его руку или поцелует в лоб, или сделает еще нечто такое же «терапевтическое» и полупропоет-полупродекламирует их любимые строки из любимой песни: «Вы полагаете, все это будет носиться? — Я полагаю, что все это следует шить». И мысленно он возражал ей, что, мол в песне, «сколько вьюге ни кружить, недолговечны ее кабала и опала», а нас ждет вечная… даже не «кабала и опала», а кое-что пострашнее…

У них даже интимная жизнь расстроилась. (Ну прости, господин Морковцев, не могу сказать: «Они стали реже…» Ну не могу, не могу!) Нет, не то чтобы они совсем перестали… (Ну, вы поняли, что.) Но и в этом смысле Женя стал какой-то не такой. А как иначе? Это вещи взаимосвязанные. Тут, извините, не скажешь: «Совпадение».

После анализа всего, что она знала, у Жени возникло подозрение, не завелась ли у него пассия, на работе или где-то еще? Нет, где-то еще — вряд ли: они ведь постоянно перезванивались, когда — на рабочий, когда — на мобильный, где номер высвечивается. Он просто физически не мог куда-то еще успеть, а вот на работе… Всяко бывает…

Женя вообще была не ревнивая. Ревнивому ведь ни доказательств, ни улик, ничего не надо — он по-любому ревновать будет. А не ревнивый может здраво рассуждать, одно с другим сравнивать и правильные выводы делать. Тем более что Женю наблюдательностью, что называется, Бог не обидел. Вот она и наблюдала, и выводы делала. И выводы эти были такие, что или ее муж — гениальный актер и конспиратор (чего за ним ни прежде, ни сейчас в других ситуациях не наблюдалось), либо ничего такого нет. А что есть? Ведь что-то явно есть, тут сомнений быть не могло.

Первое, что приходило в голову, это здоровье. Тем более что он ведь черт-те чем занимается. Кто знает, какие там излучения, у этих приборов? Что они там измеряют, никто ведь толком не понимает. И какие процессы при этом происходят — тем паче. Сам же он говорит: обычные приборы ничего не фиксируют. Но это не значит, что ничего и нет. Вот в чем штука! И никто ведь никогда не узнает причину опухоли или в крови каких-нибудь изменений. Диагноз-то врачи поставят, а корень зла так и не обнаружат. И ведь Женька, он такой: до последнего будет скрывать, темнить, только бы ее не беспокоить, да заодно и себе лишней мороки не создавать. «Лишней»!

И когда Женя себе представляла, что может муж от нее скрывать в этом смысле, то невольно закрадывалась мысль: «Уж лучше бы пассия!»

 

Тем временем наступил срок Генкиной предзащиты. Она прошла без сучка и задоринки. Кстати, академик Кубанцев настоял, чтобы научным руководителем Благова был Беркутов. Тогда он сможет включить в свою будущую докторскую полученные результаты, тем паче что они им и получены. Собственно говоря, фактическое распределение ролей у этой парочки было такое, как если бы Гена был руководителем: он общую политику определял, а Женя частные вопросы решал. Но это и их, собственно говоря, устраивало и ни от кого тайной не было. И даже кое-кто из недолюбливавших Гену за его пронырливость и при этом хорошо относившихся к Жене не мешал первому, чтоб не создавать проблем второму. Тоже, кстати, ситуация, диаметрально противоположная обычной.

Так или иначе, предзащита прошла отлично, после нее Гена накрыл поляну. Гуляли в полном составе две лаборатории: Беркутова и Гарта — и еще много народу из других отделов и лабораторий.

В половине одиннадцатого за столом, заваленным останками пиршества («Утром приберемся»), сидели двое триумфаторов. Почему мы выбрали из всего долгого дня именно этот момент — 22:30? Потому что именно минут десять спустя после ухода последнего из их товарищей, когда они остались наедине, все еще в состоянии некоторой эйфории, в этот самый момент совершенно одновременно в двух головах что-то щелкнуло, и эйфории как не бывало. Гена вдруг вспомнил, что предзащита — только одно из весьма промежуточных терниев на пути к звездам. И лишь усилием воли заставил себя не думать о том, какие шаги и в какой последовательности надо предпринять дальше («Завтра, завтра…»). А на Женю снова уставились глаза безжалостного Сфинкса.

Они не подали вида и даже попытались сказать нечто приличествующее случаю и выпить еще по одной, но оба почувствовали неловкость и поставили на стол недопитые пластмассовые стаканчики, которые Гена использовал, чтобы не связываться с мытьем посуды.

И тогда Женя рассказал. И про Сфинкса, и про все остальное.

Гена слушал, не перебивая. Было видно, что Женин рассказ потряс его до глубины души. Его брови поднялись, прочертив на лбу продольные складки, и глаза округлились. Рот слегка приоткрылся, он дышал как-то сбивчиво, словно бы подчиняясь ритму Жениных слов.

А самому Жене с каждым словом становилось легче дышать. Он произносил много раз прокрученные в мозгу формулировки и одновременно слышал свой собственный внутренний голос, говоривший о том, как точно он выбрал и момент, и собеседника, чтобы излить то, что так долго его терзало. Все-таки Генка, при всей его суетливой деловитости, настоящий парень, с головой, с пониманием — в некотором высшем смысле этого слова: пониманием не только того, что сказано, но и что за произнесенным скрыто и не может быть выражено обычными словами.

Женя закончил и перевел дыхание. Гена молчал, сжав сомкнувшиеся наконец губы. Потом вздохнул и сказал:

— Ты это только что понял? В смысле — недавно? Или давно?

— Что?

— Ну, про конец света и все такое прочее.

— Так, с год, может, чуть меньше. А что?

— Ты никому об этом не говорил?

— Нет, ты первый.

— Жень, никому не говори! Пока.

— Да я и не… А в каком смысле пока?

— Ну, до моей защиты.

И, увидев Женино недоумение, объяснил:

— Видишь ли, конец света это классная идея. За нее любой журналюга ухватится, в общем, много чего можно извлечь. Но, с другой стороны, у, как говорится, серьезных ученых такие идеи вызывают раздражение. Тебя сразу обвинят в лженауке, спекуляции, потакании нездоровым тенденциям. А нам это сейчас надо? Зато пройдет защита — мы эту тему так раскрутим! Пальчики оближешь!

Па-папапам!

 

Но что это мы все — конец света, конец света! Что, других тем нету, что ли? Вот взять, например…

Проект «Насалли» набирал темпы и захватывал все более широкие круги «детской общественности», в подавляющем большинстве — девочек.

На конец мая, точнее, на последнюю его субботу был назначен праздник «Насалли и ее друзья» в большом детском торговом центре. Этот центр славился тем, что в него можно было ходить только как в музей — просто полюбоваться на изощренность производителей игрушек, одежды и прочих товаров для малышей. Но цены! Обычный человек не мог себе даже представить, кто там отоваривается. То есть теоретически мы понимаем, что существуют такие богачи, но в реальной-то жизни с ними не сталкиваемся. Даже если зайдем в этот магазин, вход в который открыт для любого.

Собственно говоря, настоящий Магазин был действительно скрыт от человеческих глаз. Да его и не существовало в обычном смысле слова. Это была мощная структура, обеспечивавшая получение из-за границы и доставку клиентам внутри страны предметов ребячьего обихода. И этот-то Магазин, ворочавший несметными миллионами, вполне мог себе позволить иметь в центре Москвы витрину в виде «магазина», хотя и похожего внешне, буквально один в один, на нормальное торговое предприятие, но по сути им не являвшегося. Ну, а чтобы витрину было совсем не отличить от того, чем она притворялась, надо заполнить ее «покупателями». Вот почему двери в этот уголок рая были гостеприимно распахнуты семь дней в неделю для любого желающего побродить между рядами полок и стоек, не догадываясь, что сам является всего лишь деталью этой роскошной экспозиции. А запредельно высокие цены гарантировали, что экспонаты-посетители не растащат экспонаты-товары. Со временем последние нужно было утилизировать, чтобы освободить место для чего-то более актуального. На этот случай тоже все было продумано. В магазине был отдел «Распродажа», куда перемещались экспонаты-товары с ценниками, на которых значилось: —50, —70, а то и: —80 %. И экспонаты-посетители радостно осуществляли утилизацию, оплачивая это удовольствие суммами, весьма ощутимыми для себя, но совершенно незаметными для Магазина. Проще всего было бы раздать ненужные товары. Но это разрушило бы иллюзию. А так — по «магазину» бродили живые «покупатели», кассы бодро щелкали, и тот, кто входил с улицы с пустыми руками, выходил, гордо неся роскошный пакет, а то и несколько, с фирменной эмблемой.

Еще одной формой оживления «витрины» были детские праздники, которые проходили здесь по субботам или воскресеньям. Праздники посвящались героям фильмов, мультсериалов, телепередач, детских журналов и книг, а в последние годы — и компьютерных игр, главным образом иностранного производства, как и остальная продукция, представленная здесь. На несколько часов «магазин» заполнялся толпой гомонящих ребятишек, вслед за каждым из которых семенило по одному, а то и по паре родителей, зорко следивших, чтобы их чадо не совершило чего-то этакого, за что потом придется расплачиваться полугодовой зарплатой. Впрочем, с отвлечением участников праздника от недоступных им игрушек прекрасно справлялись ведущие, устраивавшие одно массовое действо за другим. Фотографии с этих праздников потом появлялись на сайте «магазина» как завершающий штрих в картине, имитирующей его реальность.

 

Вот такой праздник и предстояло организовать редактору, отвечающему за все связанное с «Насалли», то есть Евгении Беркутовой. Женя сочинила сценарий, равномерно распределив по его длине упоминания спонсоров, предоставивших различные подарки, от детской косметики и белья с изображением героев купидонско-шейкинского эпоса до электронных игрушек и канцелярских товаров, тоже, разумеется, соответствующим образом осимволенных. Сценарий многократно пересылался в Купидонию по электронной почте, и в нем вылизывались отдельные фразы, пока, наконец, он не был утвержден правообладателями. Правда, это все равно не играло никакой роли, потому что артисты, игравшие роль ведущих, разумеется, и не подумали учить текст, а лишь бегло ознакомились с ним и хотя в ходе действа и держали в руках распечатки с выделенными цветными маркерами репликами, но совершенно не имели времени заглядывать в них и напропалую фантазировали, к радости юных зрительниц. Только вопросы заданий и викторин они читали дословно. Да оно и солидней выглядит, когда задания — на бумаге. Узнай заморские правообладатели об этих вольностях, их бы пришлось отпаивать, в лучшем случае виски, а в худшем — какой-нибудь заморской же валерьянкой. Но откуда бы им это узнать?

Кстати, насчет викторин и заданий. Женя привлекла к их составлению Женю. Не то чтоб она не могла без него справиться, но просто хотелось как-то его растормошить. И это удалось в полной мере. Лучше всего оттянулся исследователь микро- и макромиров на загадках, большинство из которых Женя до сценария не допустила. Скажем, загадка с ответом «Насалли». Из всего придуманного мужем она оставила самуюпресную:

 

Ребятишки всей Земли

Очень любят…

 

И только махала руками и кричала: «Женька, кончай! У нас времени в обрез, а ты…» — в ответ на:

 

Мы все бы с радостью е...ли

Таких девиц, как…

Когда она забраковала этот шедевр, он предложил эпическое:

 

То не ветер раскачал ковыли.

То е...ся в ковылях…

 

С вариантами на выбор: «То пописать собралась…», «То блевала с бодуна…», и даже:

 

Вольный ветер, не качай ковыли

Над могилкою сырой…

 

Однако даже эти относительно скромные вирши не удовлетворили строгий редакторский вкус.

Аналогично обошлись и с остальными персонажами: посмеялись-посмеялись и оставили что-нибудь уныло-беззубое.

Зато к викторине они подошли без ерничества. Женя решила воспользоваться тем фактом, что в круг друзей Насалли вошли дети всех рас и частей света, и задать насаллифанам вопросы, требующие если не от детей, то от родителей элементарных знаний гео- и этнографии.

В общем, личная цель, которую ставила перед собой Женя, была достигнута: Женя на несколько часов оживился и стал похож на прежнего себя. Ну, а что касается общественно-значимого результата их деятельности, то о нем — далее.

 

В одиннадцать утра чета Беркутовых прибыла в торговый центр. Почему только чета? Казалось бы, логично было взять с собой Катю. Женя-отец и хотел так сделать, но Женя-мать, имеющая некоторое представление о буйных нравах своих читательниц, когда дело касается их любимой темы, категорически воспротивилась этому. Но даже ее опыт не мог подсказать, чем закончится грядущее мероприятие.

До начала праздника оставалось два часа. Это время Женя потратила на общение с артистами, установку вместе с двумя сотрудницами пиар-отдела издательства, Алиной и Настей, стоек с плакатами, подготовку призов и прочие заботы, не очень интересные для посторонних. Женя побродил по рядам магазина, полюбовался игрушками, потрясся ценами, в общем, вел себя вполне обычно для этого места. Примерно в половине первого стали собираться участники праздника — дети и родители.

По мере заполнения торговый зал начинал все больше походить на царство богини утренней зари или иллюстрацию к песне «Подмосковные вечера»: здесь присутствовали все рассветно-закатные цвета — нежно-голубой и разнообразные оттенки розового, от совсем бледного до почти лилового. Хотя авторы проекта «Насалли» в течение многих месяцев всеми возможными способами внушали читательницам идею равенства рас, в решительный момент выбора образа они (читательницы) все как одна предпочли нечто европеоидное, в большинстве случаев еще и с крылышками фей. Нет, не так: добрых фей. Или еще точнее: добрых, самоотверженных, прекрасно воспитанных, заботливых, изящных, ну и, конечно, просто красивых фей.

Каждая вновь пришедшая девочка, после того как мама снимала с нее верхнюю одежду и расправляла крылышки за спиной и складки на юбке, первые минут пять чинно ходила среди себе подобных, одаривая их благожелательными улыбками, обмениваясь изысканными фразами из лексикона любимых персонажей, которыми никто в обычной жизни не пользуется, и демонстрируя знание основ этикета, щедрой шейкинскойрукой разбросанных по страницам историй про Насалли и ее друзей. Через пять минут они осваивались и начинали вести себя — как бы это лучше сформулировать? — соответственно возрасту.

Женя сел в сторонке за один из столиков, приготовленных для родителей, но которыми они не могли воспользоваться, так как боялись выпустить из поля зрения своих дочек. Рядом со стулом он поставил кейс, а перед собой разложил несколько предметов, о которых мы упомянули, рассказывая о работе дистанционного датчика клюп-частиц. Женя вообще измерял их везде, где только мог. И, получив в свое распоряжение два часа свободного времени, он не мог их упустить.

Еще рядом с Женей стоял стакан минералки, который он взял со столика с прохладительными напитками, бесплатными для всех присутствующих.

Не успел Женя отхлебнуть из стакана, как к нему подскочила девочка в крахмальном платье поросячьего цвета с крыльями за спиной и приступила к изучению разложенных на столе интересных штучек. Женя героически защитил компоненты датчика. Его общение с любознательной девицей привлекло внимание других, не менее любознательных насаллифанок. В два счета вокруг стола собралась галдящая компания. На помощь родителей рассчитывать не приходилось: те были счастливы, что цепкие ручонки дочек тянутся не к дорогостоящим товарам на полках, а к сору, разбросанному на столе артиста. Женя воспринимался всеми как приглашенный развлекать детей иллюзионист, приготовивший реквизит для своих фокусов. И если бы ему пришло в голову признаться, что он — физик, кандидат наук и заведующий лабораторией академического института, все бы так и поняли, что он сегодня исполняет роль физика, кандидата наук и заведующего лабораторией, и по программе праздника будет показывать опыты, доказывающие существование атмосферного давления, архимедовой силы или преломления световых лучей. Короче, те же фокусы.

В общем, Жене пришлось срочно ретироваться. Благо торговый центр был двухуровневым, а территория праздника распространялась только на нижний ярус. Наверху было кафе, как и все в этом месте, жутко дорогое, но зато пустое. Женя взял огромную чашку кофе с молоком (она была самой дешевой из кофейного ассортимента) и снова разложил датчики на столе. Дальше можно было спокойно читать детектив под тихо лившуюся из динамиков музыку из итальянских фильмов. А отдаленные отзвуки детского праздника, долетавшие снизу, делали это времяпрепровождение еще приятней, напоминая, что он мог сидеть в куда менее комфортных условиях.

Заодно Женя размышлял, почему так раздражает использование в таких торговых центрах слова «уровень» вместо «этаж». Казалось бы, тот редкий случай, когда слово иностранного происхождения заменили нанаше, исконное, — радоваться надо, так нет же! Может быть, дело тут не в происхождении слов, а… В чем? Женя не мог сформулировать. Откуда вообще взялся этот «уровень»? Он попытался вспомнить, как называются этажи за рубежом. Они были прошлым летом в Венгрии. Как там? Нет, Венгрия не годится, нужно по-английски. Тьфу, когда он был в США, у Адамса, то бродил по огроменному магазину, как они называют, моллу. Но название тамошних этажей никак не вспоминалось. Он набрал на мобильнике Женю. Та долго не отвечала, потом из трубки раздался ее задыхающийся голос: «Что, Жень? Что-то случилось?» Женя сообразил, в какой она сейчас запарке, и мгновенно нашелся:

— Ой, Жень, извини! Я Катюху хотел, а случайно к тебе попал.

«А», — сказала Женя и дала отбой.

Женя набрал Благова, с которым они вместе были в Америке, и задал ему, как он выразился, «вопрос на засыпку».

— Этаж? — переспросил Генка. — Ну, как этаж? Флор.

— Это в жилых домах. А в торговых центрах, в этом самом молле? Тоже флор или как-то иначе?

Гена задумался, и Женя подсказал:

— Может, типа «уровень»…

— Ну да! Левел! — обрадовался Благов. — Конечно, левел! А тебе для чего? Кроссворд решаешь? Или письмо Адамсу пишешь?

— Да, типа письма. Спасибо. Извини…

Левел! Конечно, как еще? «Уровень»! Ничего сами придумать не можем. Да и что придумывать, если есть нормальное слово «этаж»?

И этот рабски переведенный «левел» на месте честно-пришлого «этажа» показался Жене таким же отвратительным, какими представали в статьях Морковцева невинные, в сущности, фиги и блины, если использовать их вместо откровенных х...в и б...й. Но тут Женя перевел взгляд на разложенные перед ним предметы и вспомнил, что злиться, в сущности, бесполезно. Все равно и торговым центрам, американским, венгерским и нашим, и матерщинникам, откровенным и лицемерным, и тем, кто не замечает между ними разницы, и тем, кого она коробит, всему этому и многому другому отмерено лишь несколько десятилетий, после чего…

Женя вздохнул и раскрыл предусмотрительно захваченный с собой детектив. Но понадобилось еще около четверти часа, чтобы он смог погрузиться в расследования сыщиков.

 

В это время на сцене, стоящей в центре первого уровня, шло действо под названием «Викторина». Артист бодро зачитывал вопросы, придуманные Женями Беркутовыми, щедро украшая написанный текстотсебятинами разной степени остроумия и свежести. А Женя, Алина и Настя расторопно вручали призы за правильные ответы — кукол, бесценных в глазах насаллифанок.

Ведущий пробежал глазами очередной вопрос и ответ к нему, хмыкнул, покачал головой и сказал:

— А теперь вопрос с подвохом. Маленьким, правда, вот такусеньким, но все-таки. (Этих слов в сценарии не было). В каком полушарии живет Насалли?

— В восточном! — выкрикнула одна девочка с подсказки эрудированной мамы.

— Я предупредил: «Вопрос с подвохом». Ну, кто догадается?

— В западном?!

— Нет!

— А в каком? — удивилась мамаша.

— Ну, подумайте! С под-во-хом! Полушария бывают восточное и западное, а бывают…

— Правое и левое! — выкрикнул мужской голос.

Немногочисленные папы вообще относились к празднику легкомысленней не только дочерей, но и жен.

Раздались смешки, сам ведущий не удержался и рассмеялся, но продолжил настаивать на точном ответе. И наконец, ответ прозвучал:

— В южном!

Ведущий с избыточной радостью объявил, что ответ верный, и приз перешел в руки правильно ответившей девочки. Но тут раздался рев той, что сказала: «В восточном», — и ее мать начала взбираться на сцену с криком:

— Такого полушария нет!

Ведущий, который на самом деле понятия не имел, где живет Насалли, растерялся, но продолжал что-то бойко произносить, имитируя знание предмета. На помощь ему пришла Женя. Она взяла микрофон и объявила:

— Спокойно, не волнуйтесь! Я сейчас все объясню. Во-первых, Южное полушарие есть. И, как тонко заметил наш ведущий, вопрос был с подвохом, потому что про Восточное-Западное все знают, а про Южное-Северное обычно забывают. Но поскольку Насалли живет в Купидонии, которая находится одновременно и в Южном, и в Восточном полушариях, то мы посоветовались и решили вручить призы обеим девочкам! Потому что оба ответа, в принципе, правильные.

Под аплодисменты на сцену поднялась вторая награжденная (и первая ответившая) и получила вожделенную куклу.

Возвращая микрофон ведущему, Женя шепнула:

— Последний вопрос не задавайте, у нас кукол — впритык.

Ведущий кивнул: такие коллизии случались на его выступлениях сплошь и рядом. Он хотел перейти к следующему вопросу, но тут к сцене подошла еще одна мамаша и заявила:

— Тогда и нам дайте куклу. Раз можно два приза дать.

Ее дочь ответила правильно на один из предыдущих вопросов, но — на мгновение позже другой девочки, и ведущий, объяснив, что за каждый вопрос предусмотрен только один приз, отдал его той.

Женя соскочила со сцены, подошла к претенденткам на внеплановую куклу и стала тихо отводить их в сторону. Удовлетворить их требование значило вызвать поток не точно или не вовремя ответивших, которые сами себя считали обиженными, потому что: «Ну, какая разница, в созвездии какой Медведицы находится Полярная звезда. Главное, что — Медведица!»

Отойдя вместе с мамой и девочкой на достаточное расстояние, Женя стала предлагать им любое количество альбомов, наклеек, значков и коллекционных карточек. Но фанатка на то и фанатка, чтобы вся этабелиберда у нее и так была. Она требовала куклу. Пришлось Жене объяснить, что здесь призов больше нет, а вот если они подъедут в любое удобное для них время в редакцию — «Запишите, пожалуйста, адрес и телефон на всякий случай», — то получат куклу. При этом она чувствовала себя каким-то Карлсоном, и даже хуже: тот, по крайней мере, сам верил в несколько тысяч паровых машинок, а она точно знала, что никаких кукол у нее нет. Но были другие игрушки; может быть, у девчонок из пиара могла найтись даже и кукла — сейчас важно было любой ценой избежать скандала.

Но это, увы, не удалось.

Пока Женя разруливала в эпицентре праздника, новый, и куда более серьезный конфликт вспыхнул на периферии.

По всему залу были расставлены столики (и стулики) для рисования, лепки, сборки пазлов и прочих занятий под руководством специальных людей (за одного из которых и приняли Женю с его датчиками). За некоторыми столиками визажистки наносили на детские мордочки «макияж для юных феечек», а мастерицы, которым еще не нашлось красивого названия и которые поэтому назывались просто специалистками по косичкам, плели девочкам какие-то особенные косы. Вот с последними-то и вышел конфуз.

Нетерпеливому папаше показалось, что они слишком долго стоят в очереди, а косичница нарочно возится с девчонкой, которая сидит перед ней. Недолго думая, он просто поднял эту девочку со стула, поставил на ноги, а на ее место усадил свою дочь.

Девчонка завизжала, а ее мама закричала;

— Витя! Витя!

Вот такое роковое стечение обстоятельств: из немногих девочек, пришедших с папами, две оказались в очереди одна за другой, и именно у второй (по очереди) папа оказался нетерпеливым. Судьба, одним словом!..

Витя примчался на зов и, надо отдать ему должное, мгновенно сориентировался, кому надо дать в зубы, — папа-обидчик так и отлетел, смахнув, в числе прочего, свою собственную дочь со стульчика. Остальные мамы и дочки кинулись врассыпную, круша полки, стеллажи, столы, перепуганных детей и улыбающиеся манекены.

Организаторы праздника и охранники магазина примчались разнимать дерущихся. Оставшись на сцене в одиночестве, ведущий крикнул в микрофон:

— Друзья! Товарищи! Леди и джентльмены! Мамы и девочки! Волшебники и феечки! Все сюда! Смотрите, какие вас еще ждут подарки!

Но это оказались именно те слова, которых не следовало произносить. Внимание не замешанных в драку мам и дочек обратилось к нему. Увидев гору никем не охраняемых подарков, обиженные участницы викторины и даже те, кто не собирался в ней участвовать, кинулись к сцене. Ведущий, чья роль заключалась в произнесении слов, а отнюдь не в защите кукол, брошенных на произвол судьбы, ретировался и укрылся в тихом углу торгового зала, прислушиваясь к отзвукам борьбы, чтобы не упустить момента, когда можно будет вернуться на видное место.

Около сцены летели в воздух клочья голубой, розовой и лиловой ткани. А о звуках, доносившихся оттуда, и говорить не приходится!

Так завершился этот праздник добра, изящества и этикета.

Впрочем, нет. Для нашего рассказа он имел продолжение.

 

***

 

В понедельник Олег спросил:

— Босс, ты где это был в субботу?

— А что?

— Смотри!

Олег показал на экране монитора кривую, которую его прибор выписал два дня назад. Сначала она колебалась как-то привычно, в нормальных пределах, а потом вдруг резко пошла вниз, пока почти не достигла нуля. То есть не почти, а до, потому что те зигзаги, которые она совершала в пределах 0,1 СМКП, были просто результатом случайных, совершенно незначительных воздействий.

— Вот паразитки! — выдохнул Женя. — Испортили-таки.

Он рассказал Олегу, как оголтелые «феечки» едва не раскурочили все их хозяйство.

— Погоди-погоди, — сказал Олег. — Тут часа два линия идет около нуля. Они что, на второй этаж за тобой побежали?

— Нет, там их не было. Может, просто с передачей сигнала нелады? Может, там, в этом торговом центре, защита?

— Какая защита! Мобильники ведь ловят?

— Ну… да. Я с Геной говорил по телефону.

— Так при чем тут связь? И потом, если б в этом дело было, то линия бы ровно на ноль сбросилась, и кранты. А она, вот видишь, мелко-мелко колеблется, сигнал есть, но какой-то… Как будто клюп-частицы разлетелись к чертям.

Но этого явно не могло быть. Они пришли к выводу, что, наверно, феечки что-то повредили. Долго ли: перышко, капелька ртути…

Олег вздохнул и выразительно-выразительно посмотрел на своего шефа: мол, ну надо соображать, куда такие тонкие датчики тащишь.

Женя робко улыбнулся:

— Ну извини. Больше не буду.

— Да что, я тебя не знаю, Евгений Антонович? Будешь как миленький. Ладно, давай смотреть, что именно они испортили.

Однако, к их удивлению, прибор отлично работал. Линия на экране колебалась как ей положено, все было как всегда.

Этот случай показал, что ничего-то они толком не знают ни о клюп-частицах, ни что показывают ими же созданные приборы.

 

Глава пятая

 

Наконец Гена защитился. Вполне успешно, с двумя голосами против. К нашему рассказу это имеет то отношение, что теперь можно было открыто сказать миру, что его ждет. И Гена сделал это, как и все, что он делал, весьма эффектно.

Нетрудно догадаться, что у такого человека, как Геннадий Благов, было множество знакомых в самых разных сферах. В том числе и среди пишущей братии. Так что просто выпустить новость в свет проблемы не представляло. Но ка?к организовать, чтобы все вышло не вразнобой, а именно как нужно?

Каждый из приятелей Гены хотел бы опубликовать сообщение не о чем-нибудь, а о конце света — первым. Но ведь эффект будет, если сначала опубликует некое влиятельное издание, причем одновременно на бумаге и в интернете. А потом остальные примутся его цитировать, гоняться за сотрудниками МиМаМи с просьбой о комментарии, все это перельется на страницы мировых СМИ, и волна интереса к теме (и лично ее первоисточнику) будет все нарастать. И совсем иное дело, если даже самое подробное интервью, с иллюстрациями и разъяснениями, появится в малозначительном… Как бы его назвать? А, ресурсе! Что будет дальше? Пять минут славы, конечно, обеспечены: на первых строчках новостных лент появится: «Конец света не за горами… (читать дальше)». Но уже через шесть минут эта новость станет второй, третьей, пятой и через час-другой уползет на следующую страницу, куда никто никогда не заглянет. Что касается серьезных опять же ресурсов, то они отреагируют кисло-ироническими сообщениями типа: «Очередной страшилкой о якобы близящемся конце света решили развлечь нас ребята из…» И через пару дней от всей сенсации останется не больше, чем от пука в чистом поле. И уж совсем никаких перспектив — если Женина идея сначала появится на страницах академической печати. Нет, конечно, научная общественность взбудоражится, пойдут дискуссии, статьи за и против. Но все это останется шумом в узеньком кругу тех людей, на которых массы смотрят как на чудиков, пусть и неплохо оплачиваемых.

Все это Гена прекрасно понимал. Но как и не испортить отношений со своими приятелями из изданий второго эшелона, и не совершить фальстарта? Ведь прямым текстом этим дурням не скажешь: каждый считает свое средство массовой (как ему кажется) информации ух каким важным и готов горло перегрызть ради того, чтобы сообщить новость первым. Как такому объяснить, что он сам выиграет в той же популярности, если будет идти, так сказать, в фарватере какого-нибудь информационного мастодонта?

Гена сделал так. Он повстречался со всеми своими приятелями, не специально, а: «Что-то давно мы не общались, все по телефону да по телефону, хорошо бы пересечься и посидеть за кружкой кофе или чашечкой пива». И в разговоре, как бы между прочим, рассказал каждому из них о том, что в их институте, и даже в его собственной лаборатории, безусловно установлена дата конца света, «ну, плюс-минус лет пятьдесят-сто, это в мировом масштабе, сам понимаешь… Но уж точно не миллионы…» Во всяком случае, сам факт неоспорим. Поначалу собеседники реагировали вяло: тема мирового апокалипсиса порядком утомила публику. Гена и не настаивал, тем более что он вообще не для этого упомянул. Он и говорить-то об этом не имел права, потому что с них взяли подписку о неразглашении. Тут у собеседника в глазах загорались искры, и он спрашивал, скрывая интерес за иронией:

— А что ж ты государственную тайну первому встречному разглашаешь?

— Ну, во-первых, дружище, ты не первый встречный, — говорил Гена и проникновенно глядел в глаза визави, выдерживая микроскопическую паузу. — А во-вторых, какая теперь уж разница? Ну, выгонят меня с работы, да хоть посадят — что дальше? Все едино. Эх…

А вслед за «эх» он произносил фразу, которая, сколько ее ни повторяют, ничуть не теряет в эффектности: «Пропадать, так с музыкой».

— Неужели все так серьезно? — спрашивал журналист.

На этот наивный вопрос у Гены не было ответа, только взгляд, вздох и покачивание головой. После чего он похлопывал «не первого встречного» по плечу и произносил:

— Поверь, дружище, лучше этого вообще не знать. Живи спокойно и радуйся жизни.

Но дружище с этого момента не мог жить спокойно и тем более радоваться. Он требовал правды, причем всей, до конца, до последней точки, и «чтоб ничего не приукрашивать и не подслащать пилюлю, какой бы горькой она ни была». Увы, Гена не мог удовлетворить его любопытства:

— Дружище, я бы с радостью. Подписка — тьфу! Не в ней дело. Но я действительно не в курсе. Знаешь, я последнее время защитой был занят. Хотя в этом тоже нет смысла… Но нельзя, в конце концов, вообще ничего не делать, вот так вот просто взять, лечь, лапки сложить и ждать, когда все рассосется.

— Что рассосется? Как?

— Ну, говорю тебе, что подробностей не знаю. Вы все как представляете конец? Бах-бух, взрывы, пожары, наводнения, самумы-смерчи, да? А все будет не так. Просто все исчезнет. Именно что — рассосется. Тихо, бесшумно. Как воздух из пробитой шины. Пф-ф-ф… И ничего. Пустота. Ноль!

Все это было захватывающе интересно, но на публикацию никак не тянуло. А выжать из Гены еще что-нибудь было невозможно.

Они еще поговорят о том о сем и разойдутся. А на следующий день пишущий брат звонит и просит Гену разузнать все подробнее, причем, «ты понимаешь, без формул там, того-сего, пятого-десятого, а простым языком, понятным третьекласснику-троечнику». На этот раз Гена проявлял большую покладистость и обещал все выяснить, но «ты понимаешь, без имен-фамилий, типа просивший не называть его представитель, то-се, пятое-десятое». И, разумеется, получал заверения в полном соблюдении инкогнито, то-се, пятое-десятое.

Так прошло две недели, и…

Мир узнал о своей судьбе одновременно из двух источников: американского и нашего. Наш был очень авторитетным изданием, даже не общественно-политической, а скорее бизнес-направленности, которое никто не мог бы заподозрить в стремлении не только к дешевым, но и, если можно так выразиться, дорогим сенсациям. Американское издание тоже было более чем солидным. Нашего журналиста Гена просто знал и, в отличие от остальных наших, рассказал ему все без экивоков. Как он вышел на американцев, осталось тайной, но, так или иначе, вышел.

Конечно, оба журналиста сказали, что согласны только на эксклюзивное интервью. Американцу Гена ответил, что это позиция руководства института — чтобы одно из СМИ было отечественным, и что вообще-то у него есть договоренность с англичанами. А соотечественника просто переспросил: «Так ты что, отказываешься?» — и вопрос был закрыт.

Вход в МиМаМи был довольно свободный. Если с тобой вместе шел сотрудник института, охрана никогда не спрашивала, кто ты, куда, и пропускала без документов. Тем не менее Гена предупредил журналистов, чтобы они не забыли своих служебных удостоверений, встретил их перед входом, забрал удостоверения, скрылся в здании на десять минут, пошатался по коридору, потрепался с Люськой Масоловой, а потом вернулся и провел их мимо охранников, кивнув последним, как, собственно, он и делал обычно без всякого спектакля с документами.

Надо сказать, что ни тот, ни другой журналист не сообщил своему руководству о готовящемся интервью. Наверняка их шефы запретили бы даже связываться с такой псевдосенсацией. Да они бы и сами отказались, но Гена умел уговаривать, и оба решили, что ничем не рискуют: в крайнем случае поговорят и отправят материал в корзину (реальную или компьютерную). И только придя в МиМаМи и увидев друг друга, сообразили, что теперь уже в корзину не выйдет, разве что им придется договариваться об этом между собой. А с другой стороны, как договориться? — где гарантия, что твой напарник сдержит слово? В общем, они сообразили, что паразит Благов поймал их, прожженных манипуляторов человеческими чувствами, на до смешного элементарный крючок. Впрочем, все эти соображения отступили на самый что ни на есть задний план, когда они услышали то, ради чего паразит их заманивал.

Прежде чем привести журналистов к заведующему лабораторией Евгению Антоновичу Беркутову, Гена объяснил им, кто это такой. Он показал ксерокопии его статей в ведущих отечественных и зарубежных научных журналах, причем кое-где в числе соавторов значился G. Blagoff. Среди бумаг попался и листок с распечаткой электронного письма, который он протянул гостям со словами:

— Вот, кстати, от нобелевского лауреата Адамса. Они с Евгень Антончем постоянно переписываются. Так сказать, руки на пульсе держат.

Так что, входя в Женин кабинет, собеседники были подготовлены к встрече с мировым светилом. Светило оказалось довольно молодым человеком с очень простыми манерами и ясной речью. Да и кабинет его представлял собой каморку, в которой едва помещался стол с, правда, очень приличным компьютером и три стула, включая его собственный. Гене пришлось примоститься на тумбочке, переложив бумаги с нее на край стола шефа. При этом он спросил: «Можно, Евгень Антонч?» На что тот пробормотал: «Да-да, Ген… Конечно… э… Геннадий Юрьевич».

Но все это шоу было, собственно говоря, излишним. Потому что и без него, едва Беркутов начал рассказывать, объяснять, что такое клюп-частица и все прочее, о чем мы уже весьма подробно говорили, у обоих слушателей замерло дыхание: настолько ярко они представили себе будущее мира или, точнее, отсутствие какого-либо будущего. При этом говоривший не производил впечатления ни жулика, пытающегося навязать им высосанную из пальца теорию, ни фанатика, искренне верящего в примерещившиеся ему ужасы. Это был именно ученый, спокойно и деловито объясняющий механизм грядущих событий, и при этом терзающийся невозможностью их предотвратить.

Полтора часа длилась эта беседа, в течение которой Гена не произнес ни слова, а журналисты, наоборот, все время прерывали Беркутова вопросами, представляющими весьма однообразную вариацию на тему: что же делать? есть ли спасение? а может, все-таки есть? ну не может же не быть? и что же все-таки делать? да не может же не быть выхода! Собственно говоря, в это время они были не профессионалами журналистики, а напрочь перепуганными пассажирами «Титаника», в отличие от тех, кто плыл на настоящем «Титанике», во-первых, знавшими, что впереди, а во-вторых, обреченными на несравненно более бесславное исчезновение.

Страшная лекция, наконец, завершилась, и Евгений Антонович пригласил гостей в соседнюю с его кабинетиком большую комнату, где познакомил их с остальными сотрудниками лаборатории. И то, с каким нескрываемым восторгом он говорил об аппаратуре, созданной, под его руководством, но главное (и его глаза загорались даже не гордостью за товарища, а какой-то нежностью к нему) — руками и талантом замечательного мастера Олега Чупрынина, то, как он представлял своих коллег, обращая внимание гостей на неоценимый вклад каждого в общее дело, наконец, то, что при этом он, увлекшись, казалось, забыл о глобальных (и, напомним, сенсационных) последствиях их общего открытия, — все это окончательно рассеяло остатки подозрений в жульничестве или безумии.

За свою долгую журналистскую жизнь гости повидали немало людей, и им казалось, что не осталось человеческого типа, с которым они не были знакомы, но оба должны были признать, что впервые встречаются с таким гармоничным сочетанием холодного ума исследователя и боли гуманиста (в публикации они бы постарались избежать такого пафоса, но про себя не боялись дешевых эффектов, под которыми подразумевали искренность).

Вернувшись в редакции, оба встали перед одной и той же задачей — как убедить своих главных хотя бы прочесть их материалы, а не отмахнуться от них как от заведомой утки. Судя по результату, оба справились и с этой проблемой: наутро в двух, повторим, авторитетных изданиях появились материалы, потрясшие мир.

Среди потрясенных было и руководство МиМаМи. Через три минуты после начала рабочего дня на Женином столе зазвонил телефон, и голос Анечки, секретарши Кубанцева, холодно сообщил:

— Евгений Антонович, вас вызывает Павел Дмитриевич.

Ясно? Не приглашает, не просит зайти, а вызывает. Анечки, они все знают.

Гена был наготове и тоже встал со своего места. Женя спросил: «Ты куда?» А он ответил: «Пошли, пошли». Так они и вошли в кабинет директора.

Кубанцев был хмур. Это не поэтическая метафора, а определение, которым много лет пользовался весь МиМаМи: «Как шеф?» — «Хмур». Значит, всё, лучше ему на глаза не попадаться. Хмурый Кубанцев не кричал, не ругался, не стучал кулаком по столу, что он, бывало, позволял себе в состоянии недовольства, но не мрачности. Но уж лучше бы стучал.

Увидев вошедших, Павел Дмитриевич хмуро спросил Гену:

— Ты зачем? Я тебя не вызывал.

На что тот, как бы не замечая его мнимого спокойствия, ответил:

— Павел Дмитриевич, дело в том, что Женя… Евгений Антонович тут ни при чем.

— Здесь я решаю, кто при чем, а кто нет. Ступай, ступай.

— Нет, вы послушайте…

— Геннадий…

Но и этот угрожающий тон Гену не испугал.

— Никуда я не пойду, потому что знаю, о чем вы будете говорить.

Тут уж и Женя не выдержал:

— Ген, ну в самом деле, что я, сам за себя не могу отвечать?

И тут Гена развел руками и сказал со вздохом:

— Ой, ну что вы прямо как маленькие!

И эти двое: один, седовласый член Российской академии, и второй, молодой, но всемирно известный ученый, — действительно почувствовали себя маленькими мальчиками. В результате чего академик стукнул кулаком по столу и рявкнул:

— Ты что это себе позволяешь?!

Выведя, таким образом, шефа из состояния хмурости, Гена объяснил то, что, казалось бы, должен был и без разъяснений понимать этот прожженный политик: если бы директор института был в курсе Жениного интервью, то коллеги обвинили бы его в потакании нездоровым и даже лженаучным тенденциям и погоне за мнимыми сенсациями; конечно, можно было просто запретить беседу с журналистами, но тогда бы они так и варились в своей каше и никогда не привлекли к себе внимания, а вместе с ним и финансирование; наконец, можно было попытаться сперва опубликовать Женину теорию в научном журнале или на сайте института, что ж, в этом случае приоритет тоже был бы за ними, ну и сидели бы со своим приоритетом и голой… (Гена был не настолько развязен, чтобы договорить.) …а финансирование досталось бы тем, кто первыми пошел на контакт с общественностью.

— Ну ладно, ладно, не кипятись, — сказал директор, когда Гена замолчал. — Победителей, как говорится, не судят. К нам уже звонили сверху и интересовались этим вопросом. Но все-таки лучше бы вы заранее намекнули, а то я полным дураком выглядел. Меня спрашивают, а я не знаю, что у меня под носом творится.

(На самом деле никаким дураком Кубанцев не выглядел: хотя звонок сверху и застал его врасплох, он умел так отвечать, что собеседник не замечал его растерянности.)

 

Когда Женя с Геной вернулись в лабораторию, Яночка сказала:

— Гена, тебе тут обзвонились…

Она заглянула в листок и начала читать фамилии журналистов, которым он обещал «все выяснить и сообщить». Довольный разговором в директорском кабинете, Гена засмеялся, остановил ее, включил мобильник, отключенный на время похода «в высшие сферы», и, дождавшись появления списка непринятых звонков, сам стал называть тех, кто не дозвонился к нему и перезвонил на рабочий номер. В Анечкиномсписке не хватало пятерых: эти, очевидно, продолжали надеяться достать его по мобильному. Трое из тех, с кем он встречался, отсутствовали в обоих списках. Эти совы, попросту проспавшие утренние новости, позвонили позже, в течение дня.

Гена извинился перед коллегами за то, что ему предстоит сто тысяч раз сказать одно и то же, а им — это выслушать. И начал обзвон.

Когда он в третий раз, без особых вариаций, повторил свой текст, коллеги развеселились. На пятый — скисли. А после восьмого — Костя Лещ заглянул в каморку завлаба и предложил Боссу попить с ними чаю, а свой телефон уступить Гене, «потому что сил никаких нет слушать».

 

Разговор с журналистом Гена начинал с извинения, точнее, покаяния: «Дружище, ну расстреляй меня, но так вышло…». Потом объяснял, что интервью завлаба было чисто его инициативой: «Он даже руководство не предупредил, не то что своего зама». Далее следовал рассказ о том, какой сейчас шухер стоит в институте, как рвет и мечет дирекция и что в результате расхлебывать приходится заместителюпровинившегося в разглашении тайны. Короче, ему, то есть Гене, поручено провести пресс-конференцию, на которую он и приглашает своего приятеля. После чего приятель, понявший, что ничего изменить нельзя, на всякий случай спрашивал, а нельзя ли что-то более эксклюзивное. В ответ Гена в очередной раз называл его дружищем и объяснял, что все уже решено наверху, но что в будущем он постарается искупить свою вину. Причем на сей раз слова о вине звучали с некоторой иронией, дававшей понять, что искупать, собственно говоря, нечего, а собеседник должен быть еще благодарен Гене за то, что тот, организуя большую пресс-конференцию, по-дружески не забыл о нем.

Кубанцев и впрямь поручил Гене взять на себя общение с журналистами, но слово «пресс-конференция» при этом не было произнесено. Ведь тогда все надо делать официально, с участием руководства института. А так — Гена должен был просто разрядить обстановку, то есть мягко объяснить человечеству, что все не так страшно, что это еще только предположение, гипотеза, ничем не подтвержденная, и что все научные силы будут брошены на… ну понятно, на что. В общем, в таком вот роде.

А с другой стороны, что это, если не пресс-конференция? Так что Гена не сильно преувеличил.

Помимо телефонных разговоров Гена подготовил официальное письмо за подписью директора института, в котором СМИ приглашались на встречу с сотрудником института. Чему будет посвящена встреча, Гена не указал (не напишешь же: «…по вопросу надвигающегося конца света»). Но в этом не было и необходимости: название Московского института макро- и микромиров весь день порхало по новостным лентам мира.

Приглашения Гена разослал во все известные ему редакции, и те, где у него были приятели, и где их не было. Из остальных, ему неизвестных, — сами позвонили в институт с просьбой о разъяснениях и комментариях. Анечка отвечала им, что эту и другую интересующую их информацию они смогут получить послезавтра в четырнадцать ноль-ноль, и записывала номер факса или электронный адрес, чтобы официально сообщить адрес и время мероприятия. Каждый час к ней заходила Яночка, после чего очередная партия приглашений уходила по назначению.

 

Через день, в два часа пополудни, Гена проявил себя самым блестящим образом. Он так ловко манипулировал информацией, что слушатели буквально каждые несколько минут переходили от полного отчаяния к робкой надежде, а за ней — и к твердой уверенности, что ученые найдут способ спасти их. И едва только они переводили дыхание, как он вываливал новые подробности того, как будет уничтожен мир.

Потом пошли вопросы. За предыдущие два дня журналисты успели полазать по образовательным сайтам и теперь уверенно оперировали такими словами, как «квант», «фотон» и «корпускулярно-волновая теория». Некоторые знали слова «спин» и «энергетический уровень». Правда, все без исключения путали теории относительности и вероятностей, называя последнюю теорией вероятности. И обе эти теории они легко заменяли принципом неопределенности, вполне логично считая вероятность и относительность двумя ее разновидностями. А вот что всем точно было известно и даже отчасти освещено в их публикациях, это — торсионные поля. Однако все эти обширные знания не пригодились, потому что Гена доходчиво объяснил суть дела, не прибегая к научной терминологии, а оперируя таким сравнениями, как тучка, вплывающая в полосу тумана и полностью растворяющаяся в нем, рукописная страница, залитая теми же чернилами, которыми был написан текст, ну и, конечно, та самая скульптура из песка, засыпанная песчаной бурей, в обличье которой впервые привиделась Жене наша общая участь. И образ Сфинкса, и само его таинственно-роковое имя проникли в глубины впечатлительных душ, и не было ни одного слушателя, который бы не содрогнулся от мысли об уготованной всем нам судьбы.

После словесного общения Гена повел гостей института в лабораторию Беркутова. Всем им были выданы бахилы и синие халаты, хотя журналисты, со свойственной их профессии наблюдательностью, и заметили, что сами сотрудники ходят без средств индивидуальной защиты.

В лабораторию заводили группками по пять человек. Остальные толпились в коридоре.

Внутри их представляли заведующему и показывали прибор, фиксирующий клюп-частицы. От беспрестанного блеска вспышек у сотрудников начали слезиться глаза, и они сидели, опустив головы. То есть в буквальном смысле работали, не поднимая головы. Это произвело впечатление на посетителей, отметивших, какое здесь царит творческое напряжение.

В общем, все были очень довольны. Как-то даже забылось, сколь недолговечно существование окружающего мира. И только сев за свои компьютеры, волки печатного слова вновь ощутили ужас грядущей катастрофы и с присущим им публицистическим блеском передали его в своих статьях. А те, кто представлял мультимедийную сферу, сделали то же самое, монтируя и комментируя материал.

 

Позвонил Гарт и спросил:

— Женя, можешь зайти?

— Да, конечно, Юрий Гаврилович!

Выходя, предупредил девочек:

— Если меня будут спрашивать, я у Гарта.

При виде своего бывшего подчиненного и в некотором смысле ученика, академик радостно улыбнулся и после рукопожатия и предложения сесть сказал:

— Ну, уж и не знаю, как тебя теперь называть. Извини, но ничего мягче, чем мудила, придумать не могу.

И, пока Женя подбирал выражения (в том числе — лица), чтобы отреагировать на это неожиданное определение, продолжил:

— А как по-другому сказать? По, как говорится, непроверенным, но абсолютно достоверным сведениям, вы с Адамсом были в этом году первыми кандидатами на Нобелевку. Вот только в комитете не могли договориться, двоим вам дать или твою половину с Олегом Чупрыниным поделить.

— Конечно, с Олегом! — вырвалось у Жени с такой непосредственностью, что Гарт расхохотался.

— Не знаю, плакать над тобой или смеяться. «С Олегом»! Кукиш с маслом теперь вам всем, и с Олегом, и без Олега. Ну, представляю себе, как Адамс бесится. Он, небось, уже видел себя дважды лауреатом. Нехухры-мухры! Но ты всем удружил. А особенно — тому, кто вместо вас премию получит.

— Да что я такого сделал?

— А ты сам не понимаешь?

Женя пожал плечами.

— Ох, простота хуже воровства! Неужели не понятно, что на ближайшую перспективу… Да нет, навсегда — тема клюп-частиц будет для комитета табу? Что молчишь? Не понимаешь, да? Хорошо, я тебе, дитятко неразумное, объясню. Дедушка Альфред на что свои денежки завещал? На работы, способствующие укреплению мира, счастью человечества и всякому такому. А не на то, чтоб всякие… Прости, Господи, приличного слова не могу подобрать — предвещали конец этому самому миру и этому самому человечеству. Так что тема эта закрыта. Точка. Ну разве что кто-нибудь поумней тебя сообразит, как нам от этого самого пятна имени меня увильнуть. Так-то, брат…

С каждой фразой ернический тон академика Гарта шел на убыль, и в конце монолога шутливость была лишь результатом привычки и инерции. Помолчал и добавил:

— Хотя, честно сказать, я в это не шибко верю. Боюсь, что ты, Женечка, кругом прав. И от нас, со всеми нашими званиями, степенями и премиями, даже пшика не останется. Я, слава Богу, до этого не доживу, меня еще успеют с почестями в нашу старушку-планету закопать. Но вот спокойно разложиться в ней мне вряд ли удастся. Ну да я, конечно, об этом не узнаю. Вот, собственно, что я имел тебе сообщить, дорогой мой. Всё. Ступай. Может, в самом деле откроешь что-то обнадеживающее.

 

Первыми на сообщения о близящейся катастрофе отреагировали…

Нет, самыми первыми, конечно, отреагировали всякого рода хохмачи. Интернет, радио и всякого рода развлекательные издания мгновенно захлестнула волна каламбуров на тему конца света и клюп-частиц, благо их название предоставляет неограниченные возможности для остроумия, по крайней мере, русскоязычного.

В силу слабого знакомства с иностранными языками мы не можем дать полной картины того, что творилось в мире, а ограничимся лишь русскоязычной частью этой обреченной на исчезновение планеты. Это замечание относится, главным образом, к юмору, который практически не поддается переносу на иноземную почву. Что касается более серьезных областей, то о них мы можем судить по переводам и откликам наших соотечественников на иноязычные высказывания. Из деятелей этих самых серьезных областей первыми отреагировали духовные радетели за человечество.

Представители христианской церкви (верней, церквей, потому что аналогичные процессы происходили повсеместно) разделились на две группы: прогрессистов и традиционалистов. Прогрессисты увидели в Женином пророчестве реализацию давно обещанного Страшного суда. «А в какой форме Всевышний решил осуществить его, это одному Ему ведомо, — говорили они. — Ну, конечно, это несколько расходится с тем, как мы прежде себе представляли Конец времен. Но тут — лишнее подтверждение слабости человеческого разума перед Его волей». Традиционалисты же напрочь отвергали само предположение о том, что человеку дано постичь планы Небес, и обосновывали свою позицию примерно такими словами: «Вы верите в темное пятно, а мы верим в светлую волю Господа». С другой стороны, людей и понять можно: они, понимаешь, всю жизнь общаются с высшими сферами, без устали транслируют туда людские чаяния и принимают оттуда ответы на эти обращения, и вдруг — нате вам: в таком важном вопросе, как конец света, первый сигнал доверен не им, а каким-то астрономам с трубками и калькуляторами. Ну, в самом деле, обидно, да?

В отличие от христианских богословов, либо признавших открытие ученых и призвавших готовиться к концу света, либо отвергших его со всеми соответствующими выводами, исламские и иудейские богословы были куда менее последовательны. Они категорически отвергли всю научную подоплеку грядущего исчезновения Земли, но при этом с упоением предались подготовке к нему. В чем они, безусловно, сходились, так это в том, что «погибнут все кроме истинных…» — и только последнее слово в этой фразе у них не совпадало. Различались и рецепты спасения: одни предлагали гарантированное спасение совершившим хадж, другие — тем, кто не совмещает молочное с мясным. Не беремся, впрочем, судить об эффективности этих профилактических мер. Зато и те и другие были единодушны в том, что не на что надеяться бедняжкам женского пола, у которых как раз на критический момент в истории мира придутся (извините за невольный каламбур) критические дни.

Ну, и чтоб завершить обзор основных мировых религий, отметим, что благосклонней прочих к слухам о грядущем исчезновении отнеслись буддистские мыслители, назвавшие его высшей формой нирваны.

Но все это — более или менее официальные богословы. Куда больше страсти звучало в речах доморощенных теологов. Тут и там стали появляться витии, которые, не стесняясь в словах, изрыгали потоки ненависти, упакованной в форму сочувствия ко всем, кого они считали достойными уничтожения.

Один самодеятельный проповедник из Алабамы даже договорился до того, что объявил Темное Пятно самим Господом. Карающим, разумеется. По правде сказать, в его теории был определенный резон: ведь если Он, было дело, являлся в виде горящего куста, то чем хуже облако из невесомых частиц? Пожалуй, в этом даже можно усмотреть некоторое мистическое изящество. А вот что было бы неприятно нам с вами в речах «алабамского дервиша» (как прозвали его блогеры), так это проклятия в адрес России, звучавшие в каждой третьей его фразе. Справедливости ради надо заметить, что другую треть его изречений составляли неменее страстные громы и молнии, посылаемые мусульманам. Ну, и оставшиеся примерно тридцать процентов можно было бы назвать собственно проповедями, то есть призывами к миру, благости, покаянию, человеколюбию и всему прочему, плохо сочетающимися с первыми шестьюдесятью шестью процентами его речей.

Мировое равновесие в значительной мере восстанавливало то, что почти дословным переводом алабамских и подобных им текстов звучали вопли наших духоборцев, при условии замены нескольких слов: вместо «Россия» — «Америка», вместо «коммунистическая экспансия» — «империалистический глобализм», вместо «КейДжиБи» — «ЦРУ», а вместо «мусульмане» — «сионисты».

Если перейти к представителям более материалистических взглядов, то тут основное разделение произошло по вопросу, кто все это организовал. Одни считали, что это — дело ихних рук, чтобы уничтожить нас, другие — что это наша разработка, чтобы поставить на место их. Кто мы, а кто они, понятное дело, зависело от того, где находился оратор: в Техасе или Туле, в Дюссельдорфе или Абу-Даби — и кем он был: сторонником власти или оппозиционером, реформатором или консерватором.

Ну и были, наконец, те, кто под словом «организовал» понимали не сам факт существования темного пятна, в котором исчезнет наш мир, а шумиху вокруг этой темы. Это были веселые циники, те самые, что сочиняли анекдоты и призывали (кто в шутку, а кто и вполне серьезно), ввиду близкого конца забить на работу, мораль и все прочее, что мешает наслаждаться такой прекрасной и, как выяснилось, недолговечной жизнью. Кстати сказать, больше всего Женю Беркутова злило то, что, не будь ему совершенно ясна вся трагичность положения, он бы сам принадлежал именно к их числу.

 

Гена почти перестал появляться в институте.

С самого начала этой шумихи Кубанцев распорядился все обращения и вопросы по поводу так называемого конца света сразу переадресовывать в лабораторию Беркутова. Первые несколько раз на приглашение откликнулись Женя и Гена вместе. Но вскоре Босс понял, что только мешает своему подчиненному. Он никак не мог взять нужный тон и, самое главное, понимал это: там, где слушатели жаждали какой-то искры надежды, он честно описывал, как будет «рассасываться» этот мир; где нужна была простая и ясная картинка, он уходил в дебри формул; а там, где требовалось пусть не славословие отечественной науке, но хотя бы подчеркивание нашего приоритета, он начинал объяснять, что если и есть слабая надежда на спасение, то только — в тесном интернациональном сотрудничестве. Гена же великолепно чуял, с кем, о чем и как надо говорить, и мастерски снимал возникающую в этих случаях неловкость. Вскоре Женя стал отказываться от публичных мероприятий и был даже благодарен Гене, избавившему его от обузы. Зато тот был на этих встречах, беседах, дискуссиях, круглых столах и открытых трибунах в своей тарелке, и вскоре большая часть звонков и письменных приглашений стала приходить не в институт и даже не в лабораторию, а непосредственно к нему, поскольку в визитных карточках, которые он щедро раздавал направо и налево, значились его личные телефон и электронный адрес. Женя уже и не знал, где находится его зам, если тот не удосужился предупредить: «Я сегодня на семинаре Гринписа», — или: «Завтра надо смотаться на денек в Питер, там будет собрание экспертного совета ЮНЕСКО по сохранению памятников материальной культуры при попадании Земли в пятно Гарта-Шнайдера». Причем тему заседания он произносил с такой иронией, что лишал Женю возможности высказаться, какие идиоты это мероприятие затевают. А уж о том, давно ли Гена стал экспертом ЮНЕСКО, было и вовсе глупо спрашивать.

Гена был на только в ЮНЕСКО. На его новых визитных карточках вслед за словом «эксперт…» тянулась цепочка латинских аббревиатур, большинство из которых начиналось с Ай (Интернешнл). Завершался список латинским же «этс». Первоначально Генины карточки были двусторонними и, соответственно, дву­язычными. Но потом он отказался от русской стороны: кириллический кандидат портил впечатление от латинского доктора.

К началу следующего года Гена полностью перебрался за границу, обзаведясь дипломатическим паспортом и оформив бессрочную командировку. Увольняться из МиМаМи он, разумеется, не стал, поскольку имя Российской академии, стоявшее на визитной карточке после «научный сотрудник», что-то да значит в мире. Дирекция тоже не возражала. Во-первых, потому что представительство института в таких авторитетных организациях увеличивало и его авторитет. Во-вторых, участвовать все равно надо было, и, если бы Гена уволился, пришлось бы людей отрывать от работы. Ну, а в-третьих, Гена лучше, чем кто-либо, понимал, что нельзя грести только под себя: он внимательно следил, чтобы на самые престижные встречи приглашали кого-нибудь из руководителей родного института и Академии в целом.

Организации по спасению мира, в которых сотрудничал Гена не покладая рук (относится к Гене), неустанно (относится к организациям) плодили тонны документов. А поскольку, по известному закону сохранения, если где-то что-то плодится, то что-то должно потребляться, они и потребляли сотни литров отменного французского вина, центнеры нашей черной икры и еще много чего питательного, столь необходимого для их бесперебойной деятельности. Кроме того, они распоряжались несметными миллиардами, которые им выделяли богатые страны, и скромными миллионами, которые те же богатые страны вынуждали платить своих соседей победнее, говоря: «Вы что, собираетесь спастись за наш счет? Не выйдет, спасаться — так всем вместе, и расходы — по справедливости». Да и никто ведь не принуждал эти страны брать на себя обязательства, подписывать Гондурасский протокол. А подписал — раскошеливайся давай!

И все-таки как получилось, что простой паренек из обычного научного института получил доступ к рычагам управления такими возможностями? Да очень просто.

Когда вся эта катавасия только начиналась, казалось, что дело пахнет очень большим шумом и очень скромными тысячами, ну, сотнями тысяч долларов. (Что естественно: настоящие возможности обычно таятся там, где не то что шума, а и шороха не услышишь.) А те, от кого зависел доступ к рычагам, были в это время очень заняты добычей полезных для себя ископаемых, подрядами на общественно (то есть тоже для них) значимые объекты и другими серьезными делами и размениваться на разные глупости не только не имели сил и времени, но и попросту, как люди государственные, права такого не имели. А когда стало ясно, какие перспективы тут таятся, Dr. G. Blagoff уже имел такой международный вес, что с ним хочешь не хочешь приходилось считаться.

Надо отдать должное доктору Благову, он и сам понимал, что значит быть представителем великой, в том числе в научном смысле, державы, какая это честь и одновременно ответственность и чего от тебя ждут соотечественники. Ну, пусть не все, все ведь — даже не знают о твоем существовании. А вот кто знает — те чего ждут, это Гена точно себе представлял. И оправдывал ожидания. Ведь это благодаря ему «ГлобалКлюп Утилизейшн Фаундейшн» заключила многомиллионный контракт с «Рособоронагро» на разработку средств борьбы с сельхозвредителями на основе использования массовых скоплений клюп-частиц. Без него не видать «Главхимпотребу» заказа от «Интернешнл Клюп Дефенс Организейшн» на экспериментальную модель индивидуального клюп-дозиметра. Да много еще пользы Геннадий принес Родине, всего не перечислить.

Опять же и у государственных деятелей были развязаны руки. Когда перечислялись миллиарды в различные международные организации, они имели возможность честно и прямо смотреть в глаза въедливых журналистов: «Мы не можем не выполнять взятые на себя межгосударственные обязательства!» А когда эти миллиарды возвращались, за вычетом расходов на французское вино (за икру-то денежки можно считать вернувшимися), и их можно было использовать по своему усмотрению, то более чем правдиво и искренне звучали слова: «Мы не израсходовали ни единой копейки налогоплательщика. Более того, привлекли в страну сотни миллионов инвестиций, причем именно в наукоемкие отрасли». Только, пожалуйста, не надо спрашивать, как миллиарды превратились в миллионы. Во-первых, миллиардов были жалкие единицы, а миллионов — полновесные сотни. Соображать надо! А во-вторых: неужели самим не ясно, что французское вино не три копейки стоит? Ну, и другие накладные расходы, конечно: там тонер для принтеров, значки участников конференций, туда-сюда, вот и набегает. Да и не в трехзвездочных отелях, в конце концов, жить участникам мероприятий, от которых зависит будущее всего человечества.

Короче говоря, приходилось математико-аналитической лаборатории под руководством Жени Беркутова, как и Российской академии в целом, обходиться без Гены Благова.

 

Кубанцев пригласил к себе Женю. Когда тот вошел в директорский кабинет, хозяин представил его симпатичному невысокому мужчине с небольшими, но какими-то уютно-мохнатыми усами:

— Познакомьтесь, пожалуйста. Это — Евгений Антонович, наш… Да, пожалуй, хе-хе, что и не только наш, а, так сказать, в мировом масштабе — главный специалист по клюп-частицам. (И жест в сторону гостя.) Владлен Михайлович.

Владлен Михайлович протянул не мозолистую, но и не сказать чтоб аристократическую ладонь с коротко остриженными ногтями и мягко пожал руку Жени.

— Владлен Михайлович, — продолжил директор, — интересуется нашими разработками. Так что, Евгений, не мне тебя учить, все — поподробней. И, сам понимаешь, не как с журналистами. Владлен Михайлович — физик…

— Кандидат технических наук, — с мягкой улыбкой уточнил Владлен Михайлович.

— Да. Так что, я думаю, вы найдете общий язык.

И они отправились осматривать владения Жени. Именно осматривать, потому что в подробных объяснениях, как понял Женя из нескольких реплик гостя, не было необходимости: тот явно был весьма квалифицированным человеком и, судя по всему, хорошо подготовился к встрече. Настолько хорошо, что знал, какой вклад в общую картину внес Адамс, какой — наши исследователи, а какой — скажем, японцы из университета Киото.

Давно уже Женя не чувствовал себя так легко. Казалось, Владлен Михайлович одним своим присутствием снимает напряжение последних месяцев, как бы разделяя ношу, угнетавшую Женю все это время.

Под обаяние гостя попали все сотрудники лаборатории. С каждым из них Владлен Михайлович обменялся несколькими фразами или спросил его о чем-нибудь, и — и одно, и другое, и то, как он слушал ответ, было приятно собеседнику.

Женя вдруг вспомнил кофе-глясе из далекого детства. В те далекие времена это был единственный безалкогольный напиток, к которому в советских кафе полагалась трубочка. Юный Женя, да, собственно, и все остальные дети, тянули в себя гляссе (в общепитовских меню его писали с двумя с), пока трубочка не начинала издавать довольно неприличные звуки. После чего, несмотря на недовольство родителей, он начинал водить кончиком булькающей и глюкающей трубочки по внутренности стакана, собирая сладкие пузыри, пока процесс не становился совершенно беззвучным. Примерно так и Владлен Михайлович собирал информацию — до последнего пузырька, с той лишь разницей, что никакими лишними звуковыми эффектами это не сопровождалось.

Понятно, что дольше всего Владлен Михайлович задержался у Олега. Пока они беседовали, Наташа взяла Женю под локоть и отвела в сторонку.

— Жень, — шепнула она, — не расслабляйся. Такие милые только гэбэшники бывают.

 

Наташа Райская была известна всему институту своими яростно антитоталитарными взглядами, она ходила на демократические митинги, читала и цитировала либеральные брошюры и в своем свободолюбии иногда, как всякий озабоченный чем-то человек, перегибала палку. Но на этот раз, кажется, она не ошиблась. Женя шепнул в ответ:

— Да ладно, ладно. Сам понимаю.

Хотя, по правде сказать, до ее слов он об этом не подумал. Но теперь ему казалось, что он и сам почувствовал, кто такой этот Владлен. Тем более — уловив его схожесть с трубочкой гляссе. Да, пожалуй, такие только они бывают.

Наконец экскурсия завершилась, и Женя повел гостя в свой кабинет. Наденька с Яночкой, плененные, как и все остальные, Владленом Михайловичем, принесли только что закипевший чайник, чашки, заварочные пакетики двух видов (черный и зеленый), сахар и печенюшки.

Когда девочки вышли и первые пакетики были брошены в чашки, гость сказал:

— Вы, надо полагать, понимаете, что меня привело сюда не праздное любопытство. Да, кстати, чуть не забыл!

Он вынул визитную карточку и протянул Жене. Женя прочел: «ЗАО «Нефрит», зав. отделом инновационных технологий, к.т.н.» И всё, ни телефона, ни почтового, ни электронного адреса.

— Ну и так, для справки, — добавил Владлен Михайлович, — советник комиссии по точечной глобализации при Президенте и еще ряда органов. Это я — просто к тому, чтобы вы представляли себе уровень, на котором интересуются вашей проблемой.

Он поднял чашку, отхлебнул из нее и выжидающе посмотрел на Женю. Женя с энтузиазмом откликнулся на незаданный вопрос:

— Да, я понимаю! И очень рад, что на таком уровне есть понимание проблемы. Честно сказать, я не думал, что нас так быстро услышат и, главное, поймут, что это действительно вопрос жизни и смерти!

Во взгляде Владлена Михайловича появилось удивление. Женя осекся, и специалист по точечной глобализации сказал:

— Постойте, постойте, это вы о чем, Евгений Антонович? Неужели о пресловутом… (Он поморщился.) …конце света? Бросьте! Предоставьте эти игрушки вашему приятелю Благову! Он с ними превосходно справляется. Нет, давайте говорить серьезно.

Он поставил чашку на блюдце, и ее звяканье прозвучало как колокольчик председателя мини-собрания, предоставившего слово самому себе.

— По нашим абсолютно достоверным данным, в США полным ходом идут работы по созданию оружия массового поражения на основе использования клюп-технологий. Вас это, конечно, не пугает. Вы вряд ли считаете американцев врагами, судя по…

Он указал подбородком на Женину сумку, к ручке которой была привязана белая ленточка. Женя привязал ее, когда Наташа взяла его с собой на одно из демократических шествий. Потом он несколько раз думал, что пора бы ее снять, но каждый раз забывал это сделать и вскоре так привык к ней, что и на этот раз не сообразил, даже после Наташиного предупреждения, что неплохо бы хоть переложить сумку ручкой к стене.

— Не смущайтесь, — улыбнулся Владлен Михайлович. — Я представляю тех, кто стоит гораздо выше всей этой кутерьмы: и ленточек ваших, и тех, против кого они что-то символизируют. Все эти КГБ, ЦРУ — это так, пузыри по сравнению… А уж ваши личные взгляды нас тем более совершенно не волнуют. Будьте демократом, фашистом, коммунистом, истово верующим или воинствующим атеистом — нас интересуют только ваши профессиональные качества. И, кстати, американцев я упомянул не в том смысле, что, мол, если они против нас, то и мы должны свои меры принять (как во время так называемой холодной войны). Нет, вовсе нет! Просто я подчеркнул, что и они понимают, как это следует использовать. И если вы опасаетесь, что мы собираемся направить это оружие против США или Европы, то не волнуйтесь. У нас — не менее плодотворные, так сказать, трансокеанские контакты, чем у вас с Адамсом. А вот использовать ваши наработки в, скажем, контртеррористических операциях — другое дело. Вы, надеюсь, понимаете, какую опасность представляет сегодня терроризм, тем более государственный терроризм.

— Все это я понимаю. И… Вот вы сказали: «Не волнуйтесь». Как раз в этом отношении я, честно сказать, спокоен. Потому что, чем бы там ни занимались в США или где-то еще, из этого никаких (Женя кивнул на визитку гостя) инновационных технологий не выжмешь. Просто потому, что этот процесс невозможно контролировать. Какие уж тут технологии?

— Ну не скажите, — улыбнулся Владлен Михайлович. — Ведь и в те годы, когда Склодовская-Кюри баловалась со своими изотопами, никто не мог подумать, будто это нечто большее, чем просто научная забава. Сегодня вы научились фиксировать клюп-частицы, завтра сможете ими управлять. Это вопрос времени. И, конечно, средств. Так ведь?

Женя неопределенно пожал плечами, но собеседнику было достаточно того, что он не возразил:

— Вот и договорились. Вам будет выделено все, что потребуется. В любых — я подчеркиваю: любых! — количествах. Нужен вам институт? Будет институт. Нужен город? Будет город! Как говорится, «на земле, в небесах и на море». Да, вот еще что! Как я понимаю, вы не очень сильный администратор. Это тоже не вопрос: у вас в случае необходимости будут такие замы, что вам останется только шевелить своими замечательными извилинами, все остальное они сделают за вас.

Позже, вспоминая этот разговор, Женя удивлялся: «И почему это я прямо не сказал: «Извините, но оружием я заниматься не буду?» Ну, что бы он мне сделал? Да ничего!» Но в тот момент возможность такого простого, прямого и, главное, почти не грубого ответа не пришла ему в голову. Все казалось, что надо сказать как-то — а вот как, он сформулировать не мог.

Короче, Женя начал невразумительно блеять. После третьего подобия фразы Владлен Михайлович положил свою небольшую теплую ладонь на его руку и сказал:

— Не волнуйтесь. Я и не ждал, что вы согласитесь. Поверьте, я достаточно знаю про вас. Может быть, больше, чем вы про себя знаете. Спокойно работайте. Не отказывайте себе в удовольствии проверять самую абсурдную, самую безумную идею. За любой — я еще раз подчеркиваю: любой — помощью обращайтесь к дирекции. Вам не откажут. Ну, а мы будем следить за вашими успехами. И когда… (Он улыбнулся.) Не если, а когда у вас появится результат, интересный для нас, мы с вами свяжемся. И, поверьте, от нашего предложения вы не откажетесь.

— А если я не стану публиковать результат, интересный для вас?

— Ну, тогда вам придется принять обет молчания, и письменного, и устного. Поверьте, мы умеем читать между строк и поймем все, что нам нужно, какую бы конспирацию вы ни придумали.

Он поднялся, подведя итог разговору. И тогда Женя задал свой последний вопрос:

— Простите, Владлен Михайлович, а зачем же, в таком случае, вы вообще сегодня приходили? Если вы всё и так знаете.

И тут гость впервые улыбнулся во всю ширину лица:

— Да просто хотел познакомиться. И, скажу вам по секрету, Женя, вы мне понравились!

Он сжал Женину руку чуть выше локтя, слегка потряс ее и добавил:

— В ответной любезности нет нужды.

 

Глава шестая

 

Ну и немного о личной жизни. После того как Женя на весь мир высказал то, что его терзало, отношения с Женей не просто вошли в прежнее русло, но у них как будто даже начался новый медовый месяц. В общем, дома все наладилось. Она, конечно, умолчала о том, какие подозрения ее посещали. Но, к слову сказать, про то, что «все это следует шить», пару строк пропела-таки. Это и нормально. Как еще подбодрить мужа, который себя чуть не до депрессии довел своими собственными открытиями. А жизнь-то продолжается.

Жизнь продолжалась. Катя превратилась в рослую девицу, почти догнала ростом отца, а на каблуках и выше была. Раз в несколько недель она появлялась с новым цветом волос, не вынимала из ушей наушников, в силу чего постоянно двигала шеей в такт музыке, которая вырывалась наружу в виде мерного буханья. Женя говорил: «Да вынь ты их. Оглохнешь». Послушная дочь вынимала из ушей затычки и через несколько минут вставляла обратно. Однажды он попросил послушать. Она с готовностью протянула один наушник. Вставив его в ухо, Женя услышал, что, оказывается, там не только ритмичные удары, а есть и другие звуки, просто они оставались внутри ушей, когда те заткнуты. Это немного успокоило его насчет «оглохнешь». Хотя самой музыки он так и не понял. Но тут, как говорится, дело вкуса. Да он, кстати, и девочкам на работе не запрещал слушать что им нравится, а просто не хотел, чтобы его приобщали к этой… Ну, правда, тут он использовал не совсем литературное слово.

Катя много читала, но ее чтение больше занимало мать. Женя старалась следить за современной молодежной литературой, этого требовала ее работа. То есть не то чтобы требовала: многие коллеги прекрасно обходились своими прежними представлениями о литературе. Но Женя, в отличие от них, считала, что «надо быть, по крайней мере, в курсе». И не только литературы, а и кино.

Пытаясь найти общий стержень в тех книгах и фильмах, к которым ее приобщала дочь, Женя не без труда сделала два вывода.

Первый. Что художественный уровень этих произведений не играл никакой или почти никакой роли. У детей могли быть в равной степени культовыми и глубокое произведение с тонким юмором и точными характерами, и кустарная поделка, лишь бы и то и другое соответствовало каким-то иным, им одним понятным, критериям. При этом, судя по некоторым фразам, брошенным дочерью, они прекрасно понимали, где настоящее искусство, а где — замаскированная пустышка. Просто это понимание не мешало им пользоваться в своем общении фразами и образами как из тех, так и из других книг и фильмов.

И второе. В молодости самой Жени авторы даже самые фантастических фантасмагорий постоянно как бы подмигивали, намекая: конечно, все это вымысел, но оглянись — разве так сильно отличается твоя жизньот описанной (или показанной)? А уж о так называемых реалистических произведениях и говорить нечего! В них каждое слово, каждая сцена буквально лезли тебе в нос и прочие органы чувств: «Гляди, в чём ты живешь!» И это было так у всех авторов: наших, американских (и северо-, и латино-), европейских, японских. Нынешние же произведения, даже как бы рассказывающие об обычной жизни обычных людей, словно кричали: «Я — выдумка! Фантом! Не вздумай принять нас за отражение своего реального мира!»

Этими своими наблюдениями Женя делилась с Женей, что, разумеется, снижало его и без того слабый интерес к тому, что называют молодежной культурой. Но и не мешало изредка вставлять почерпнутые из ее пересказов имена и фразы в свою речь, заслуживая удивленно-радостно-одобрительные взгляды Наденьки и Яночки и просто удивленные — коллег постарше.

 

Приближалось Катино пятнадцатилетие. Родители спросили, как она собирается отпраздновать эту полукруглую дату, и она ответила:

— Я хочу весь класс позвать.

Масштабность проекта была неожиданна. Отец промолчал, а мать деловито спросила:

— Весь класс? Но это — куда? Не в нашу же квартиру. Хотя…

Но ей не пришлось заняться расчетами, как освободить место в двухкомнатной квартире для всей оравы, потому что Катя все продумала:

— Нет, конечно, не здесь. На даче.

Середина июня — и впрямь прекрасное время для подобного выезда. Катя уже навела справки и выяснила, что только двое одноклассников будут в это время за границей, а остальные — будут или в Москве, или на своих дачах, но обещали приехать.

— И без взрослых, — добавила Катя.

— Да как же?.. — начали было взрослые.

— Что мы, дети, что ли? — обиделся ребенок.

— Давайте, я вам шашлык сделаю, — неуверенно предложил Женя, хотя всем было известно, что шашлычник из него никакой.

Катя отвергла это предложение, уверив родителей, что они прекрасно справятся «и с шашлыком, и со всем». Тем более что в классе учились близнецы Гриша и Юра Гульновы, которых с младенчества родители брали с собой в походы.

План был выработан такой. Катя вместе с мамой встречает гостей у памятника Ленину на площади перед вокзалом, и вся компания под присмотром мамы Жени доезжает до станции и потом проходит три километра, отделяющие ее от дачи. Там их ждет папа Женя, который доставит на машине продукты. Потом дети остаются, а родители возвращаются в Москву. А вечером Жени возвращаются без машины и сопровождают детей до города. Все это — при соблюдении трех условий: 1) ни шагу за пределы участка, 2) спички — только у Гульновых, 3) чтоб к приходу родителей весь мусор был сложен в мешки. Четвертое условие (никакого алкоголя) не прозвучало просто в силу своей очевидности. Впрочем, между собой родители договорились, что Женя (м) привезет в машине три бутылки шампанского, которые будут распиты в их присутствии.

Все было выполнено в соответствии с планом. Поскольку 20 июня выпало на середину недели, в электричке было мало народу, и они ехали с комфортом. На соседних дачах тоже никого не было, что несколько огорчило Катиных родителей, рассчитывавших, что соседи приглядят за детьми.

Наконец шампанское было выпито, папа и мама уехали, и ребята остались одни.

Все шло по плану. Близнецы Гульновы, воспитанные в туристических понятиях (то есть «условились — всё, железно»), зорко следили за спичками, а заодно и за тем, чтоб никто не вздумал выйти за калитку. А поскольку никому не хотелось вступать в конфликт с этими бугаями, у которых было прозвище Двое Из Ларца, то и попыток нарушить порядок не возникало.

После шашлыка поиграли, потанцевали под радиомузыку, потом немного попели под гитару, потом начали потихоньку разбредаться по участку и дому. Тут кто-то и наткнулся на три большие картонные коробки, набитые бумагой, на поверку оказавшейся журнальными листами.

 

Эту дачу лет за сорок до описываемого именинного пикника получил в личное пользование Владимир Алексеевич Самойленко, мамы-Женин папа. А еще через полтора десятка лет началась перестройка, эпоха, для Катиного поколения легендарная, полуанекдотическая-полутаинственная. Те, кто постарше (в том числе среди читателей этой истории), помнят один из признаков того времени — обрушившийся на неподготовленную голову советского читателя шквал литературы, бывшей прежде под запретом, или под спудом, или под тем и другим одновременно. А еще люди старшего поколения помнят, что невозможно было поверить в долговременность этого поветрия. Тем более что на памяти самых старших из них уже был один всплеск литературного, и не только литературного, либерализма, закончившийся тем… Да неважно чем, главное — закончившийся.

Предчувствуя недолговечность очередного зигзага истории, многие, и в их числе Владимир Алексеевич, старались сохранять прогрессивные журналы той славной годины. Они так и говорили: «Вот всё закончится — будем втихаря читать и перечитывать». Потом, когда объем журналов превзошел все внутренние резервы, из них стали вырывать наиболее важные произведения. Тут прошел первый водораздел между читателями: одни со слезами на глазах выбрасывали статьи и оставляли художественные произведения, другие, считая, что именно публицистика сохраняет дух эпохи, с болью в душе расставались с беллетристикой.

Когда и вырезок стало слишком много, кое-кто, поверив к тому времени, что, скорей всего, возможно, чем черт не шутит, как знать, по-видимому, наверное, всяко бывает, должно быть, вероятно, надо полагать, все-таки всё не кончится (в смысле: кончиться-то оно кончится, но не всё), скрепя сердце расстался и с оставшимися реликвиями. Этот, второй, водораздел прошел между теми, кто был лишен загородной собственности, и обладателями дачных участков. У последних была счастливая возможность хранить свои «библиотеки имени Перестройки» за городом (например, в трех коробках, найденных спустя годы Катиными одноклассниками).

Если быть точным, то был и еще один водораздел. В ту эпоху читать новую литературу кинулись все, кто вообще умел читать. И многие — потому что другого-то не было. Вроде персонажа всеми любимого фильма о Гражданской войне, давившегося черной икрой за неимением хлеба. Но постепенно на книжных прилавках стал появляться «хлеб» — книжки, чтение которых требовало лишь движения глаз, без избыточной нагрузки на более тонкие разделы нервной системы (так же, кстати, как их авторам были нужней руки, нежели то, что находится выше). Да и телевизор помог. Тогда-то вышеуказанные многие радостно забыли и про журналы, и про их содержимое, и даже про то, что сами, было дело, участвовали в спорах о прочитанном. Но кое-то-кто (немногие) разбирался во вкусе «икры» и остался верен ей.

Впрочем, это — так, к слову…

 

Владимир Алексеевич давно скончался, но ни у его жены, ни у дочери с зятем не поднялась рука выбросить то, чем он так дорожил. Да они и сами относились к этим коробкам как к своеобразному памятнику ушедшей эпохи.

Но таких сентиментальных чувств не было у представителей новой эры, когда необходимость в бумажных изданиях с каждым годом представлялась все более сомнительной. Катя объяснила, что это за листы из журналов, но, дитя своего времени, не будучи толком уверена в их ценности, не смогла убедить в ней и одноклассников.

Не прошло и десяти минут, как посреди самойленковского двора запылал костер, пожиравший никому здесь не интересную память об ушедших годах. За время хранения в сельской местности бумага отсырела, что придавало азарт процессу ее сжигания. Если бы не братья Гульновы, это влажное топливо так и не удалось бы подпалить. Но для опытных туристов это была плевая задача. Наконец огонь весело затрещал. Журнальные подшивки разрывались цепкими юношескими пальцами и летели в огонь отдельными листами или тоненькими тетрадками.

Было весело! Все прыгали вокруг костра и вопили что-то маловразумительное.

И вдруг всё остановилось: из-под дома к забору бежала крыса, которую дым выкурил из ее убежища.

Девчонки завизжали, мальчишки замерли. И только Гриша Гульнов не растерялся и швырнул в неё камень. Он промазал и попал в забор. Камень отскочил, и крыса поняла, что путь вперед закрыт. Она метнулась назад, но к этому времени мальчики пришли в себя, и под нарастающий визг девчонок в перепуганное животное полетели камни, куски несожженных поленьев и просто комья грязи.

Один бросок (так и осталось неизвестно, чей) оказался удачным, а затем в подбитую крысу попало еще несколько камней. Какой-то из них (а может, и самый первый) оказался смертельным.

Ох и здорово тут пошло дело: Гриша, держа дохлую крысу за хвост, машет ею в сторону то одной девчонки, то — другой. Те с оглушительным воплем и пронзительным визгом отскакивают в стороны, сбивают друг друга с ног. Крики «Гришка, дурак, кончай!» и «Давай, давай еще!» мешаются со звонким подростковым хохотом. В общем, что называется, праздник удался.

Насытясь ужасом, наведенным в дамских рядах, Гриша совершил то, что должно было стать достойным финалом феерии — бросил труп крысы в самую середину еще ярко пылавших газет.

И тогда раздался вопль сжигаемого животного. То ли крыса притворялась мертвой, в надежде, что люди потешатся и оставят ее, то ли была без сознания, и ожог привел ее на последнее мгновение в чувство, этого никто никогда не узнает: ее жизненных сил хватило только на один предсмертный выкрик.

 

Жени не ожидали, что Катя позвонит им так рано. Звонок напугал их: сразу представилась картина пылающей дачи. Но Катя довольно спокойным голосом сказала, что можно приезжать. Стало ясно: как минимум, дача цела.

— Что, уже наигрались? — удивленно спросил Женя.

— Да, — односложно ответила Катя, и связь прервалась.

Женя хотел перезвонить, но Женя сказала, что нечего тратить время, жертв и разрушений явно нет и надо просто быстро ехать. Понимая, что-то все-таки произошло, они помчались на вокзал.

Дети и в самом деле были мрачны и неразговорчивы. Увидев остатки костра и поняв, что сгорела вся дедушкина самодельная библиотека, Жени решили, что юные огнепоклонники чувствуют свою вину за этот вандализм, и начали их успокаивать, даже благодаря «за то, что справились с проблемой, которую хозяевам давно не удавалось решить». Останков крысы в костре к приезду взрослых не было: все те же героические близнецы выскребли их из пепла палкой и закопали. Разумеется, при этом девочки, да и большинство мальчиков ушли в дом.

Дорогой Жени шутили, пытались растормошить одноклассников дочери, затеять какую-нибудь игру, но ничего не выходило. Тем не менее до Москвы доехали благополучно. Несколько родителей встречали их на вокзале, более самостоятельные дети поехали на метро сами, и потом Беркутовы им позвонили и убедились, что все в порядке.

И только вечером, перед самым сном, Катя вдруг разрыдалась и рассказала обо всем, что произошло днем.

 

Да, жутковатая история. Ну, поговорим о чем-нибудь более занятном.

Евгения Беркутова пригласили на телевидение. В передачу, посвященную будущему человечества. В ходе ее должна была разразиться дискуссия между двумя оппонентами, придерживающимися диаметрально противоположных взглядов. А аргументы основных спорщиков предстояло прокомментировать приглашенным экспертам. Одним из них и был Женя.

 

Может быть, кто-то посчитает, что в предыдущем абзаце упущена важная информация: каких именно взглядов придерживались оппоненты? В таком случае ясно, что этот кто-то — иностранец. Нашему соотечественнику совершенно нет нужды это объяснять. Но так, на всякий случай, для иноземцев.

Все русские разделены на два лагеря. И по любому вопросу, кроме некоторых исключительных, мнения всех людей из одного лагеря совпадают, а разных — взаимно непримиримы. То есть если два человека сходятся во взглядах на… Ну, какой-нибудь вопрос понейтральней. Например: нужно ли возвращать статью за гомосексуализм? …то можно не сомневаться, что совпадут их взгляды на творчество Мейерхольда и праздник 12 июня, на причины Второй мировой войны и ее итоги, на бесплатную медицину и феминизм, на князя Курбского и дворников-среднеазиатов. К числу исключений, по которым существует согласие не только внутри каждой из половин, но и между ними, относятся Юрий Гагарин, 9 мая, литература XIX века (а вот литература, но других веков, или, скажем, живопись — нет), дорожная инспекция и ещё небольшое количество лиц и явлений.

Соответственно, и все наши дискуссии можно разделить на три группы: 1) те, в которых между собой спорят представители двух разных половин, 2) те, в которых между собой соглашаются представители одной половины, и 3) те, в которых между собой соглашаются представители другой половины.

Формально говоря, следует выделить и четвертый вид дискуссий — те, что посвящены темам-исключениям, когда вроде как должны были бы соглашаться друг с другом представители разных половин общества. Но на практике, говоря математически, эта категория представляет собой пустое множество. Потому что участники подобного рода бесед, во-первых, объявляют, что их оппоненты только делают вид, что верно оценивают обсуждаемое явление, скрывая свое истинное лицо, а во-вторых, они (то есть оппоненты) и не могут иметь правильных взглядов, так как исходно исходят из ложных исходных предпосылок. Слово за слово, и как-то незаметно вдруг обнаруживается, что круг вопросов расширился и дискуссия сама собой перешла в категорию № 1.

Что, сложно понять, господин иноземец? Ну, ладно, вот вам простенький пример.

Встречаются представители двух противоположных лагерей для обсуждения наших космических достижений. И тот и другой восхищаются академиком Королевым и Гагариным и считают Циолковского величайшим мыслителем, а 12 апреля 1961 года — величайшей вехой в истории человечества. Но уже в первой фразе один из участников беседы напомнит, что «духовные родители» второго едва не сгноили Королева в лагере и хорошо, что вообще не расстреляли, а второй обвинит первого «и ему подобных» в развале великой науки. Тогда первый укажет, что единственное, что спасло и Королева, и науку, это стремление коммунистов к ядерной экспансии, а второй в ответ споет осанну нашему атомному проекту и обвинит собеседника в предательстве национальных интересов. Затем оба собеседника на мгновение как будто объединятся в оплакивании погибшей великой науки и немедленно разойдутся, так как один станет утверждать, что она рухнула под непосильным бременем военно-промышленного комплекса, а второй — что для ее реанимации необходим рост военной программы. Оказавшись, таким образом, на привычных колеях давно всем знакомых аргументов, далее они будут уверенно двигаться по ним, постоянно ссылаясь на Циолковского, Королева и др.

Но вернемся к телешоу, на которое пригласили Женю.

Собственно ход дебатов, аргументы, которыми оперировали их участники, ужасы, которыми каждый из них пугал слушателей, если мир пойдет не по тому пути, который он считает единственно верным, — все это не имеет отношения к нашему рассказу. Достаточно сказать, что оба героя программы были достаточно красноречивы, а ведущий программы умело подбрасывал дровишек в огонь их спора. Наконец, несмотря на все его старания, дискуссия пошла на убыль. Правда, речи обоих выступающих продолжали греметь так же страстно, как и в начале, глаза их так же горели, кулак одного с прежней силой ударял по столу, а другого — взмывал в воздух, грозя присутствующим и незримым супостатам. Так же молниеносно и зло звучали ответы на реплики оппонента. Но только и сами реплики, и ответы начали повторяться. Чувствовалось, что все аргументы исчерпаны и ничего нового произнесено не будет. И тогда ведущий произнес:

— Ну хорошо. Мы услышали ваши версии развития событий и что вы предлагаете, чтобы избежать худшего сценария. Да только есть одна маленькая деталь. Все это совершенно бессмысленно. Потому что наукой однозначно установлено: существовать всему этому миру, со всеми сценариями — несколько десятилетий. А потом — фш-ш-ш… — и ничего не будет. Так может, стоит отбросить все эти споры и провести оставшееся время, как говорится, в пирах и наслаждениях? А?

Он предоставил слово одному из оппонентов. Тот начал отвечать с готовностью, но не очень зажигательно. Его мысль сводилась к тому, что все это вилами на воде писано, ничего еще не доказано, и вообще: «За всю историю человечества нас столько раз пугали концом света, а мир пока стоит себе и, Бог даст, простоит еще миллионы лет».

Пока он мямлил, соперник буквально бил копытом и бросал обрывки фраз, которые ведущий пресекал обещанием предоставить слово и ему. Что, наконец, и произошло.

Этот и в самом деле был куда красноречивей. Он закричал, что нас ждет никакой не конец, а начало нового мира! Того мира, в котором всем будет счастье! Разумеется, всем, кто этого достоин, то есть — «нам с вами, за исключением, конечно, горстки ренегатов и дегенератов!» Тут он ткнул пальцем в своего собеседника. После чего заявил, что ему достоверно известно, что в наших секретных лабораториях разработаны средства управления этими частицами, что «просто еще не пробил час, но он пробьет — и все наши враги будут сметены с лица Земли».

Предоставленные ему три минуты истекли, он выкрикнул еще несколько столь же обнадеживающих фраз, и ведущий лукаво улыбнулся:

— А теперь послушаем профессионала — человека, открывшего клюп-частицы, умеющего их считать и первым предупредившего мир о грозящей ему опасности. Слушают все! Евгений Беркутов!

Получив микрофон, Женя объяснил, что, во-первых, не он открыл клюп-частицы, а во-вторых, нам не грозит опасность, а если его расчеты верны, то мир обречен на исчезновение. Он подчеркнул: не гибель, а именно исчезновение.

— Ну, как мир может исчезнуть? Что-то же будет на его месте! — радостно пропел ведущий.

— Да, конечно, я неточно выразился, — согласился Женя. — Исчезнет не весь мир, а ближайшая к нам его часть: Солнце, планеты, и наша в том числе, разумеется. Может быть, еще несколько ближайших к нам звезд. А все остальное останется. Хотя нам от этого вряд ли будет легче.

Ведущий:

— Но мы с вами знаем закон сохранения Ломоносова и э… Лавуа…

— Ломоносова! Великого русского ученого Ломоносова! И никаких Лавуазьёв! — выкрикнул патриотически настроенный участник передачи.

— Так что насчет этого закона? — спросил ведущий, не обращая внимания на этот, практически рефлекторный, выкрик.

— Да никак. Вещество останется. Только вместо структурированного, то есть того, из которого состоит все, что нас окружает, будет хаос абсолютно одинаковых частичек. Вот и все.

— А что вы скажете насчет информации, которой с нами поделился господин… (Ведущий назвал фамилию участника дискуссии.) Насчет наших научных достижений.

— Ну, во-первых, мне лично ничего про это не известно. Конечно, вполне могут быть секретные исследования…

— Вот именно! Сверхсекретные! — закричал участник.

— Но даже если что-то в этом роде и получится, это будет весьма грустная картина. Как я понял, речь идет о том, что будет каким-то образом сохранена от уничтожения наша часть планеты. Ну так представьте себе. Солнце исчезло. Другие планеты — само собой. И в космической пустоте болтается обломок Земли, без атмосферы, естественно, на котором… Ну, состояние наших тел вы в этом случае себе можете вообразить.

— Глупость! Чушь! И поклеп на нашу науку! У нас будут скафандры с воздухом! И Солнце будет сиять только для нас!

Впрочем, выкрикнувший это оптимистическое предсказание был единственным, у кого оставался запал для спора. Все остальные, живо представив себе жуткую безжизненную картину, описанную Женей, совсем скисли. Ведущий еще пытался всех взбодрить, но и ему было ясно, что передача закончена. Хорошо, что отснятого материала было вполне достаточно для монтажа.

 

После съемки, прощаясь с Женей, ведущий, вне съемочной площадки оказавшийся немолодым усталым мужчиной, сказал:

— Спасибо за участие в передаче. Но, старик, скажу тебе по совести, ты ее чуть не загубил. Ведь у всех просто все опустилось от твоих слов. По себе могу сказать. (Он похлопал Женю по плечу.) Ну, ты и мастер утешать! Хорошо, что я выпустил тебя в самом конце. А то и снимать было бы нечего.

(Как представитель более старшего поколения ведущий использовал старомодное «старик» там, где Гена говорил «дружище». А на ты он обращался вообще ко всем.)

 

Наступило время передачи, и семья Беркутовых собралась у телевизора. Как-никак, не часто одного из них показывают на всю страну.

И действительно, каждые несколько минут камера скользила по лицам экспертов и показывала среди них Женю. Когда это произошло в первый раз, комнату огласил крик восторга. Потом радость несколько приутихла, тем более что сам герой приговаривал: «Ну, это что! Вот в конце…»

Передача шла, до ее конца оставались считаные минуты, а ведущий словно и не собирался предоставлять Жене слово. Вот прозвучал финальный гонг, подведя итог дискуссии, а Женя так и остался безмолвным статистом.

Конечно, родные утешали его, говоря, что он и так смотрелся лучше всех.

На следующий день Женя позвонил ведущему, чья визитная карточка у него сохранилась. Не дозвонился. Еще несколько раз пытался, да и бросил.

А через неделю ему позвонил администратор программы (так он представился) и спросил, как бы было удобней Евгению Антоновичу получить гонорар. Женя говорит:

— Да за что? Меня же вырезали.

— Это, извините, я не знаю. Но у меня ваши деньги.

В общем, Женя еще и денег получил за свое бесславное участие в телешоу. Ну, или за то, что ему не удалось посеять панику среди зрительских масс.

 

Наступил очередной День микромирщика. Этот праздник незаметно вошел в жизнь института, и казалось, что он существовал всегда.

Институтские энтузиасты, как всегда, подготовили остроумную программу. После концерта все, продолжая смеяться и повторяя отдельные шутки, разошлись по кабинетам, где уже кое-что было приготовлено, а в огромном МиМаМишном холле началась установка и настройка оборудования для дискотеки.

Гулял весь институт: микромирщики как именинники, макро- — как поздравляющие. Поэтому вполне естественно, что Женю зазвали к себе его бывшие сотрудники из лаборатории Гарта, и первую часть вечера он провел там. Сам академик был в ударе, острил и подливал в стаканы из разных бутылок, ни разу не спутав, кто из его сотрудников что пьет. Женя старался не отставать, рифмы сами просились на язык, и он только удивлялся, что в этом так восхищает остальных. Ведь все так просто, даже очевидно! Ну, скажем, сообщил Юрий Гаврилович во всеуслышание, что, мол, «Женька, мудила, со своей теорией не вписался в нобелевские стандарты». Тут любой бы сочинил что-нибудь вроде:

 

Теория, что я родил,

Не втиснулась в стандарт,

И записал в число мудил

Меня великий Гарт.

 

Большое дело: подобрать для рифмы нужную форму (род. п. мн. числа) слова «мудила» и заменить для размера «вписалась» на «втиснулась»! Что смущало Женю, так это — не обидится ли Гаврилыч на ироническое «великий». Конечно, лучше бы вообще промолчать, но разве сочиненный каламбур может удержаться внутри сочинителя? Тут уж: пусть мне голову оторвут, но если промолчу, то просто лопну. Однако никто ничего Жене не оторвал, стишок прошел на ура, все хохотали, кричали: «Тебя надо записывать!» — и больше всех был доволен академик. Тут-то Женя и вспомнил, что, начиная с уровня доктора наук (а кое-кто и раньше), люди теряют способность замечать подвох в подобных определениях. Этакий профессорский (народноартистический, старшетренерский и т.п.) дальтонизм.

Да и не только Женя веселил коллег. Большим успехом пользовалась, скажем, история Бори Первухина о том, как он ездил в Египет с женой и ее подругой. Подруга поначалу пыталась объяснить местным жителям, что она не вторая жена Бори, но эти разговоры только потешали их. Объяснить восточному человеку, что между мужчиной (палец вверх!) и женщиной (ладонь вниз) могут быть мало-мальски равноправные отношения, оказалось совершенно невозможно. В конце концов, подруга сдалась (в том смысле, что прекратила попытки уточнения своего статуса), и местные жители стали смотреть на Борю с почтительной завистью.

Этот рассказ вызвал и у других волну забавных воспоминаний о поездках за границу. В большинстве своем сотрудники лаборатории бывали в египтах-турциях и других аналогичных пляжно-расслабушныхместах. Но были и любители познавательного туризма, предпочитавшие недорогие автобусные туры по италиям-чехиям.

Конечно, и шеф не преминул поделиться парочкой случаев из своей зарубежной практики. То были поездки на конференции и симпозиумы, проводившиеся в местах, куда не ступала нога рядового туриста.

Наконец Женя собрался к своим. Эта формулировка вызвала шуточное недовольство: «А мы, мол, что, чужие?». Но Гарт веско сказал:

— Верно-верно, ступай!

И Женя пошел на свой этаж.

 

В его отсутствие сотрудники математико-аналитической лаборатории тоже не скучали. К ним забрел институтский балагур Шура Яцевич.

Женя еще от лифта услышал раскаты хохота. Когда он вошел в большую комнату своей лаборатории, Шура исполнял один из своих коронных номеров — «Наташу Ростову». Женя его знал, но выслушал еще раз и даже посмеялся вместе со всеми. Номер заключался в том, что Шура читал как бы наизусть небольшой отрывок из «Войны и мира», в котором Наташа, сидя на подоконнике, делится с Соней своей мечтой о полете и ощущением, что эта мечта легко осуществима, стоит только обнять коленки и как следует поднатужиться. Соль была в том, что Шура так выделял «обхватить коленки», «поднатужиться» и несколько других слов, что вместо мечты романтической девушки о полете получался монолог человека, сидящего на толчке и страдающего запором.

Когда Женя много лет назад впервые познакомился с этой репризой, она ему не понравилась. Но дело было в мужской компании, все ржали, а сам Женя был таким же молодым специалистом, как остальные. И выскажи он тогда свое мнение, это прозвучало бы ханжески. По крайней мере, так ему тогда казалось. Сейчас и по возрасту и, главное, по своему положению завлаба он мог бы пресечь эту пошлятину, но тогда возник бы вопрос: а что ж ты молчал тогда? Выходит, когда был как все, это тебе было по вкусу, а теперь, как стал шишкой на ровном месте, вон как заговорил! Да и вообще, люди веселятся, что им праздник портить? И Женя не стал возникать, а наоборот, как мы заметили, рассмеялся.

Шура посидел еще немного и отправился по этажам и кабинетам веселить остальных коллег. Но он успел задать тон — как бы его лучше назвать? Свободный, что ли. В общем, после его ухода развязавшиеся языки не завязались обратно, тем более что еще до Шуриного ухода младшее поколение в лице Наденьки и Яночки было уведено их сверстниками на дискотеку. Так что оставшиеся могли не бояться плохо повлиять на молодежь своим шуточками.

Так они сидели, разливали, хохотали, пока неугомонный Олег не встал, чтобы проверить свой любимый прибор. Все давно привыкли, что он постоянно бегает смотреть, как там его детище, и никто бы не обратил внимания на его выход из-за стола, если бы общее веселье не было прервано криком:

— Ну что вы за народ такой?!

Все вскочили с мест: «Что такое? В чем дело?»

Олег стоял у монитора и причитал:

— Ну, сидите и сидите себе. Так нет, надо ходить, вертеться, пока что-то не заденете. Глядите: опять прибор отключился. Теперь настраивай его!

Все стали убеждать Олега не браться прямо сейчас за настройку. Тем более, они могли снова задеть какой-нибудь проводок. Но Олег с упорством подвыпившего человека стоял на своем.

Неизвестно, чем бы закончилась эта дискуссия, если бы в лабораторию не заглянула Бочарова:

— Ну, как дела, юные микромирщики?

Для нее они были совсем дети.

— А! Ирина Петровна! Заходите! Садитесь!

Все кинулись ее усаживать и оставили в покое Олега (если только покоем можно назвать взрыв трудового энтузиазма).

— Что нового открыли? Сколько нашему бренному миру еще существовать? — с улыбкой спросила, умещаясь между Наташей и Русланом, старая кавээнщица.

В общей атмосфере праздника этот вопрос, терзавший многих людей и в первую очередь Женю Беркутова, не казался столь роковым, как в иное время. И сам Женя вполне спокойно ответил в тон Ирине Петровне:

— Да вот, пока ничем обнадежить не можем.

— Жаль. Я ведь неспроста спрашиваю. У меня сейчас ремонт дома идет, вот я и думаю: «Стоило ли, может быть, последние денечки себе отравлять?»

— Большой ремонт? — деловито спросила Наташа Райская.

— Да как сказать. Началось все с вот такого кусочка пола.

Она показала слегка разведенными ладонями с оттопыренными большими пальцами квадрат примерно 40 на 40 сантиметров.

— Мы туда ботинки ставили. Зимой слякоть, весной дожди, то-се, вода текла, текла, и паркет вздыбился. У нас ведь в коридоре не линолеум, а паркет. Почему-то так строители тридцать лет назад задумали.

Женя знал, что дело не в ботинках. Они с Ириной Петровной, как кошатники, постоянно делились проблемами, связанными с домашними питомцами. Он рассказывал о сексуальных подвигах кастрированного Коржика, а она — о том, что никак не может окончательно приучить своего Лютера пользоваться лотком. Вот вроде все в порядке, писает-какает как надо. Но проходит неделя, другая — раз, и снова на пол нагадит. И, конечно, у него два-три излюбленных места есть. Одним из этих мест и был кусочек коридора, о котором рассказала сейчас Ирина Петровна, но, сидя за столом, решила обойти малоаппетитные подробности,заменив кошачью мочу на дождь и тающий снег.

— А мы и не замечали, что там пол совершенно испорчен. Думали, ботинки стоят на коврике — так ничего, а все под коврик как раз и стекало.

Женя еще раз восхитился ее артистизмом: не знай он, что именно там стекало, ни за что бы не догадался, что это — уловка рассказчицы.

— Ну, да это вам неинтересно…

— Нет-нет, интересно! — закричали все присутствующие.

Подробности ремонта их не очень волновали, разве что Наташу, которая подумывала о приведении квартиры в порядок. Но все достаточно хорошо знали Ирину Петровну, чтобы понимать, что она не случайно завела этот разговор и что это, очевидно, — самый свежий из устных рассказов, которыми она славилась в академических кругах.

— Ну, раз интересно, пеняйте на себя. Короче говоря, решили мы этот кусочек коридора исправить. О чем говорить: четверть квадратного метра, полметра от силы. Заменить несколько паркетных квадратов, и дело с концом. Позвали своего приятеля, Толю. Наши дочки в одном классе учились, вот и мы сдружились. Он прекрасный мастер, хотя сейчас уже строительными работами не занимается, а только так, у себя на даче да друзьям помочь. Это я к тому говорю, что он в работе как таковой не заинтересован, просто — по-дружески помочь…

К концу рассказа даже Олег выполз из своего убежища.

— Ну что? — спросил его Женя, когда Ирина Петровна замолкла и слушатели отсмеялись.

— Порядок, — буркнул Олег, все еще недовольный тем, как коллеги обращаются с прибором.

— А что там было?

— Да черт его знает! Но вы все равно — поосторожней.

 

После этого вечера Женю не покидало ощущение, что они были рядом с чем-то важным и прошли мимо. Уже не первый раз с Олеговым клюпометром происходило нечто странное. Конечно, можно было предполагать, что это как раз те редкие случаи, когда происходили некие технические неполадки, тем более что и сам прибор, и его датчики были очень хрупкими. Мало ли что: на соседней улице разряд в линии электропередачи (мимо института проходили две троллейбусные линии), резкий звук (то же хлопанье фейерверка, которые в последние годы буквально расплодились, причем не только по праздникам), какая-нибудь еще ерунда, и готово: тонкие настройки — ко всем чертям.

И все-таки… Таинственный Владлен Михайлович сказал: «Не отказывайте в удовольствии проверять самую абсурдную и безумную идею». А что, если проверять нечего? Нет идей, и все тут. Чутье подсказывало, что дело именно в том, что ни Женю, ни его сотрудников не посещает достаточно абсурдная мысль. Это было обидно.

Тем не менее надо было проверить те мысли, что приходили, несмотря на то, что им явно не хватало абсурдности. Логично было ожидать, что если на работе датчиков могут отразиться разряды и хлопки, произошедшие в квартале от института, то тем более должны влиять и более близкие явления.

И пошло в лаборатории веселье! Здесь постоянно гремели хлопушки, бухали короткие замыкания, в воздухе стоял устойчивый запах пороха от игрушечных пистонов, в общем, происходило то, что должно было вызвать даже не нарекания, а яростное негодование зама Кубанцева по чрезвычайным ситуациям, отставного майора пожарной службы Серафима Серафимыча Понюшкина, которого за глаза весь институт еще с давних советских времен называл ЭсЭс.

Хотя ЭсЭс находился на своем посту уже при третьем директоре и вследствие этого считал себя фигурой более важной, чем официальный руководитель МиМаМи, своим личным решением он не мог пресечь безобразия, творившиеся в лаборатории этого Женьки Беркутова, у которого молоко на губах не обсохло, но который при этом позволил себе продолжать свои пожароопасные фокусы даже после повторного (!) предупреждения. Много лет никто не осмеливался доводить дело даже до второго, а этот — на тебе! — раз предупредили, два — а ему как с гуся вода!

ЭсЭс не стал обращаться к нарушителю в третий раз, а просто подготовил приказ по институту, состоящий из двух пунктов: 1) запретить опасные эксперименты и т.п., и 2) объявить выговор Беркутову Е.А. за — ну, тоже понятно, злостное, неоднократное и пр. И положил приказ на подпись, что в течение многих лет, при всех директорах, было простой формальностью.

Однако на этот раз подпись на приказе не появилась. Более того, Кубанцев позвонил Понюшкину и сказал:

— Серафим Серафимович, я вас убедительно прошу, оставьте в покое Беркутова. Он выполняет очень ответственную работу, так что сами понимаете…

Но ЭсЭс ничего не понимал, кроме того, что эти «ученые» много о себе возомнили. После разговора с директором института Серафим Серафимович позвонил по другой линии (имеется в виду не телефонная линия, телефон-то был тот же, а — ведомственная). И то, что услышал, потрясло старого служаку до глубины души. Вкратце смысл сказанного по той линии был следующий: «Тебе, старый мудак, поручено соблюдать пожарную безопасность, вот и обеспечь ее Беркутову с его лабораторией». Мол, «это твоя обязанность»! И между «это» и «твоя» было еще произнесено не то междометие, не то весьма нелицеприятное определение слушателя. Серафим Серафимович робко заметил на это, что ну как, мол, обеспечить безопасность, находясь на расстоянии. Собеседник не говорил о том, что он должен вообще отстать от Беркутова, но из слова «мудак» и того то ли междометия, то ли определения Понюшкин понял, что надо вообще не вмешиваться в работу математико-аналитической лаборатории. И опять попал впросак. Оказалось, что ему следует, наоборот, проявить «повышенное, но при этом предельно корректное» внимание к этим работам; второе — не надо там маячить, вертеться между ногами и отвлекать людей от работы, но постоянно быть в курсе; и третье, прямо следовавшее из второго, — держать в курсе соответствующие инстанции, то есть самому вникать не надо, а просто информировать: то-то взрывали, с тем-то встречались, о том-то говорили.

Серафим Серафимович вздохнул с облегчением: мир, значит, стоит, основы не поколеблены. А то, что порядки чуток изменились, так это одна видимость, фуфу, можно сказать. Ну, а Женьке он поможет. Это ясно, как не помочь, раз он такое ответственное дело делает! Это нам раз плюнуть. Мы Курчатову помогали, так неужто тут маху дадим?

К чести Понюшкина С.С. надо сказать, что он выполнил свою работу настолько деликатно, что его участие было совершенно незаметно и никак не отразилось на ходе исследований, которым, собственно говоря, и посвящен наш рассказ. Поэтому мы здесь на время расстанемся со старым служакой, еще раз отметив его подвижническую самоотверженность, беззаветную преданность и все такое прочее.

 

***

 

Клюпометр теперь работал все время. У Олега их было два, так что бесперебойность было нетрудно обеспечить. Кроме того, в лаборатории постоянно дежурил кто-то из сотрудников, тщательнейшим образом фиксировавший все происходящее вокруг, включая звуки, доносившиеся с улицы.

Женя поддерживал контакты с зарубежными коллегами и знал, что они столь же обескуражены необъяснимыми падениями клюп-плотности и что похожая система круглосуточного контроля введена во многих исследовательских центрах.

Кое-что выяснить удалось.

Первое. Показатель уровня клюп-плотности никогда не вырастал относительно стандартного уровня. Все колебания были исключительно временными спадами, после которых кривая раньше или позже возвращалась к обычному значению.

Второе. Падения были обусловлены какими-то внешними причинами, а не состоянием самого клюпометра. Это многократно подтверждалось переключением сим-карт, с которых передавался сигнал на другойклюпометр, находящийся в совершенно другом месте. То есть можно с уверенностью говорить о том, что это именно колебания, связанные с количеством или состоянием клюп-частиц.

Третье. Когда в окрестностях датчика никого не было, никогда ничего с показаниями прибора и не происходило. Из чего следовал однозначный вывод о том, что тут явно действовали причины био- и, скорей всего, антропогенного характера, короче, человеческий фактор.

Но установление этих трех закономерностей нимало не приблизило исследователей к пониманию того, каким именно образом человек мог воздействовать на клюп-частицы, а следовательно, и к контролю или какому-никакому прогнозированию процесса. Ведь вот взять Менделя с его горохом: он хоть и понятия не имел о хромосомах и генах, но, и не зная сути дела, мог точно предсказать, от каких родителей какое потомство будет. А мы, выходит, не всё заметили, что-то упустили, какое-то четвертое, а то и пятое-шестое правила.

 

А вот о чем Женя не мог и подумать, так это о том, что ему придется лететь за океан по такому поводу. Ну разве что лет через двадцать…

Новость была столь же ужасной, сколь и неожиданной. Энергичный, полный сил и научных идей, в зените славы, 62-летний лауреат Нобелевской премии Джошуа Адамс был найден в своей постели мертвым. На его прикроватной тумбочке лежала пустая пачка снотворного. Вскрытие показало, что ученый принял смертельную дозу. Это ошеломило еще сильнее, чем сама смерть: никто, даже самые близкие, жена и сын, не подозревали, что он пользуется таблетками. Ничего не знал и его лечащий врач. Но еще более невероятным представлялось самоубийство. Просто невозможно было вообразить, чтобы этот жизнерадостный человек мог наложить на себя руки. И совсем невероятным представлялась версия убийства. Ну да тут даже не психологические мотивы играли роль: жена спала в соседней комнате, двери и окна были закрыты. В общем, даже говорить не о чем.

Все сошлись на том, что у прежде совершенно здорового профессора то ли началась, то ли ему показалось, что начинается бессонница, и он решил воспользоваться таблетками. И именно потому, что не имел опыта их использования, не рассчитал. В это, в общем, тоже плохо верилось, но ничего более достоверного ни родные, ни коллеги, ни друзья, ни детективы не смогли изобрести.

Что касается научного сообщества, то оно единогласно решило назвать единицу клюп-плотности, до сих пор, в сущности, безымянную, именем великого ученого и обозначать 1 Адм — один Адамс.

 

От МиМаМи прощаться с великим коллегой послали Беркутова. Кубанцев сказал, что он бы — с радостью, но дела, дела… Другие корифеи — кто не мог вот так вдруг бросить работу, кто по возрасту был неспособен на такое путешествие. А Женя и действительно в последние годы плотнее всех общался с Адамсом.

Был на прощальных церемониях и еще один представитель российской науки. Но ему не пришлось для этого пересекать океан. Конечно, речь идет о Гене Благове. Женя давно его не видел и не мог не заметить, как его бывший неофициальный заместитель раздобрел, какую вальяжность приобрел. Его английский был теперь безупречен. Что уж говорить о костюме! Конечно, Гена и в Москве мог, что называется, подать себя. Но мог ведь и не подавать. То есть прийти на работу в джинсах и свитере (правда, всегда стильных). Теперь же он ни на минуту не выходил из образа человека, на чьих плечах лежит забота обо всем человечестве.Если московский Гена был деловитым молодчиком, изредка, ради особых оказий, надевавшим на себя маску солидности, то нынешний, наоборот, представлял собой некоего столпа, который, будучи в самой глубине своей сущности простым и демократичным человеком, мог в отдельных случаях, в виде исключения, несколько распустить свои доспехи и, чтобы сделать приятное достойному этой чести человеку, притвориться одним из многих.

Женя чувствовал притворство, и ему было неприятно.

Когда все официальные мероприятия были закончены, Гена предложил посидеть «тут поблизости, в одном очень уютном, демократичном ресторанчике». Ресторанчик и впрямь оказался вполне уютным, хотя демократизм его был сродни Гениному. В общем, все кончилось тем, что они заехали в Женин отель.

Первое, что бросилось в глаза гостю при входе в номер его бывшего завлаба, были датчики, аккуратно разложенные на столе. Еще бы! Разве мог тот не воспользоваться случаем измерить клюп-плотность в другом полушарии?

Гена улыбнулся. Это была улыбка умудренного жизнью отца, заглянувшего в детскую и обнаружившего, что полуторагодовалое чадо сумело правильно собрать пирамидку из пяти блинчиков или сложить шесть кубиков таким образом, что их верхние грани, совокупившись, изобразили сцену исторической встречи Колобка с Зайцем.

Они сидели и беседовали. Гена задавал вопросы о коллегах и вообще о московской жизни и, не выслушав ответа, начинал рассказывать о своих заботах и достижениях. Женя пару раз срифмовал, но привычной реакции не было. Словно бы он сказал не:

 

Мы выступали не без блеска

с трибун ООНа и ЮНЕСКО, —

 

а просто: «Я рад, что ты так удачно выступил, не уронив чести отечественной науки». То есть Гена покровительственно улыбнулся и потрепал его по лежащей на столе ладони.

После второго раза Женя решил, пользуясь формулировкой любимого классика, заткнуть фонтан.

Часа в два ночи зазвонил телефон. Женя взял трубку и услышал голос Олега:

— Жень, ты?.. Ой, извини! У вас сейчас… Тьфу, черт! Я тебя разбудил?

— Что ты! Мы тут сидим, с Геной болтаем.

— А! Привет ему!

— Тебе привет, — сказал Женя мимо трубки и в нее: — Что-нибудь случилось? Вот тебе Гена рукой машет.

— Спасибо. У меня-то ничего не случилось. А что у тебя?

— А что у меня может быть? Все нормально. Сидим тут, то-се… А ты на работе?

— Ну да. Пришел сейчас и вижу: линия опять вниз полезла. Примерно час назад.

— А сколько сейчас показывает?

— Где-то в районе 0,3 СМКП.

— Теперь ее Адамсом называют.

— А, ну да. 0,3 Адамса, ну, может, 0,35, не больше. Что там у вас?

— Да говорю же… И вокруг всё тихо. Все спят. Ночь. Может, из-за расстояния?..

— Да нет. Все время было нормально, и вдруг час назад…

— Погоди, это как раз когда мы пришли в номер. Примерно. Выходит, что-то такое мы с собой принесли…

— Или выпустили, когда дверь открывали, — уточнил Олег.

Они попрощались, а еще через полчасика и Гена уехал.

 

В лаборатории было сделано еще одно наблюдение: кривая шла вниз во время ночных дежурств Наденьки и Яночки. Не сильно, но шла, и связь эта была столь явной, что ошибиться было невозможно. И дело было не в каких-то внешних причинах (они попросту не могли повторяться с такой регулярностью, да и сам график дежурств постоянно менялся), а в самих дежурных. Причем днем, во время рабочего дня, как бы близко ни находились девочки к датчикам, ничего экстраординарного не происходило.

Что, если дело было в возрасте? Или в образовании? Но как эти факторы могут влиять на клюп-плотность, которая не реагирует ни на мощнейшие электромагнитные поля, ни на колоссальные перепады температуры?

Один раз во время Яночкиного дежурства всю ночь гудели трубы, то ли из-за плохо завернутого крана, то ли из-за прохудившейся прокладки. Но это — один раз, а остальные? Был еще случай — пожар в нескольких кварталах от института. Это наутро из новостей выяснилось, что дом горел. Так в Москве постоянно что-то горит — и прибор не реагирует. А может, несколько факторов должно совпасть: гудение труб (ну, скажем шире, низкочастотные звуки) и пожар или еще что. Или: возраст человека у прибора, скажем, до тридцати, плюс трубы (или пожар) и плюс… Что? Черт его знает! Женя, Костя с Наташей, да и Руслан, хотя этот вопрос к программированию не относился, головы себе сломали. А по части безумных гипотез, наверно, мировой рекорд могли поставить, если бы все записывали.

 

Кубанцев несколько раз заводил с Женей разговор о докторской. Предлагал в докторантуру направить, на время от обязанностей заведующего освободить. Один раз такой разговор в присутствии и даже с участием Гарта произошел. Но Жене было не до регалий и степеней.

 

Он стал плохо спать. Особенно после Америки сон сбился. Смена часовых поясов, девять часов полета — это само собой. Но главное — клюп-плотность треклятая! И все время такое ощущение, что вот оно, решение, — рядышком, руку протяни и ухватишь. Ан нет, никак не давалось!

 

***

 

В то утро Женя ворочался без сна, наверно, часов с четырех. Все думал: вот-вот засну. Уже совсем рассвело, а сна ни в одном глазу. Тут он вспомнил, что сегодня дежурит Яночка. «Эх, дурень, — обругал он себя. — Все равно не спишь, так хоть ее бы отпустил». Позже ему стало казаться, будто он подумал еще и о том, что, придя до окончания ее дежурства, сможет заметить что-то такое, чего она не замечает. Но это — позже. А на самом деле он ничего такого не думал, потому что девочкам все уши прожужжали, что надо любую мелочь фиксировать, и те записывали: «В здании хлопнуло окно… Муха билась в стекло… Проехал мотоцикл без глушителя… Пьяный горланил…» — и все такое. Нет, ничего Женя не предчувствовал и ни на что особенное не рассчитывал, а просто решил, что глупо валяться просто так, и без сна, и без дела.

Идя по коридору еще пустого института, Женя услышал бодрый голос ведущего какой-то ФМ-программы. Звук доносился из их лаборатории. Да и откуда ему было доноситься? До начала рабочего дня оставалось полтора часа.

Женя остановился у двери и стал слушать. Бодрый парнишка явно не знал, о чем говорить, и нес радостную чушь. К нему присоединилась балаболка женского пола. Они, собственно говоря, и не скрывали, что просто тянут время, необходимое для паузы между двумя песнями. И при этом упивались своим мастерством лепить одну бессмыслицу на другую, ни на мгновение не прерывая процесса звукоизвлечения, а лишь передавая друг другу эстафету брехни.

Наконец время паузы истекло, и женский голос объявил исполнителя композиции, являвшегося одновременно и ее автором. Имя музыканта ничего не сказало Жене, и он взялся за ручку двери. Но прозвучавшее следом название песни заставило его изумленно замереть: «Не стирай меня, как клюп-частица!»

Женя слушал через дверь, не в силах сдвинуться с места. Вот она, слава-то! Особенно ярко звучал припев:

 

Клюп-клюп-клюп-клюп,

Кто тебе, зараза, люб?

Я тону, как в бурю шлюп,

Клюп-клюп-клюп-клюп-клюп-клюп-клюп…

 

В куплетах название частицы рифмовалось с «Я, наверно, глуп», «Пламя твоих губ» и даже «Вырву я, как зуб» (в последнем случае речь шла о безответной любви).

После третьего куплета припев стал повторяться. Насладившись несколькими циклами и поняв, что конец еще не скоро, Женя открыл дверь.

Яночка ойкнула и выключила радио. Женя помахал рукой:

— Оставь, оставь, как-никак про нашу частицу поют. Воспевают, так сказать.

Они засмеялись, хотя обоим было неловко: ей — потому что он застал ее врасплох, а ему… В сущности, по той же причине.

Когда певец и композитор закончил повторять свои «клюпы», Яночка бросила быстрый взгляд на шефа и, поскольку он никак не отреагировал на окончание песни, не стала выключать радио, а просто уменьшила громкость.

Женя читал отчет. Ничего неожиданного за ночь не произошло. Вполне предсказуемо было и то, что кривая шла на спад. Дочитал и спросил:

— Ян, ты что, только что радио включила?

— Нет, я почти все время его слушала. А что? Надо же как-то… Чтоб не заснуть.

— Погоди, ты что, всегда это слушаешь?

— Ну, когда радио, когда диск, а когда кино смотрю. Но я ничего не пропускаю! Ни в здании, ни за окном. Я и наушниками никогда не пользуюсь! Что я, не понимаю, что ли, что в них можно что-то не услышать? А что, нельзя? Ты ничего не говорил такого.

Женя сидел и не знал, что сказать. Наконец он выдавил из себя:

— Яна, милая, я миллион раз просил. Всё записывать. Ты понимаешь, что значит всё?

— А чего тут не понять?

— Всё — это значит: то, что ты слушаешь или смотришь, тоже!

— Тоже? А зачем?

Но у него не было сил объяснять. Он махнул рукой и только спустя пару минут добавил:

— Запиши, пожалуйста, хотя бы по памяти, что и когда ты смотрела и слушала.

— Ну, я всё не помню…

— Что помнишь. И Надежде скажи. Или не надо, я сам с ней поговорю.

 

Женя сидел и крыл себя последними словами: «Идиот! И ведь сам поручил Руслану настроить на их компьютерах звук и видео. Они и не скрывали, так и сказали: «Босс, мы не можем всю ночь так просто сидеть. Ну, пасьянс разложишь, початишься немного. Но после двух часов уже и в чате мало кого застанешь». И что? Поинтересовался, Босс хренов, как они медиа-возможности своих компов используют? А чаты? Ведь и про них ни в одном отчете ни слова. Нет, главное, каждый раз спрашивал: «Вы всё-всё записывали?» А они еще обижались: «А то! Конечно, всё-всё!» Дубина, осел, недоумок!» (Были внутренне произнесены и другие слова, куда покрепче этих, но мы их тут приводить не будем, так как смысл и так любому понятен.)

Не в силах усидеть на месте, Женя вышел из комнаты.

Он мерил шагами длинный институтский коридор, еще совершенно пустой. Когда-то он так же ходил, только двумя этажами выше, там, где лаборатория Гарта, оттачивая формулировки своей диссертации. Раз его встретил профессор Маневич и спросил: «Мыслишь?» «Ага», — кивнул Женя. «Значит, существуешь», — без тени улыбки бросил острослов Маневич и пошел дальше.

Женя всегда вспоминал этот случай, когда размышлял на ходу. В последние годы ему, обладателю отдельного, пусть и маленького кабинета, стало не к лицу использовать коридор в качестве места уединения. Но теперь, в пустом здании, когда никто не видит… И сразу выплыла из недр памяти шутка Маневича о существовании. Усмехнулся: как раз вопрос существования, причем не одного Жени Беркутова, а всего мира, и привел его сейчас в это гулкое пространство.

«Да и черт бы с этими песенками и фильмами! Ведь и остальные случаи, когда клюп-плотность шла вниз, ясно укладываются в одну четкую систему. И ажиотаж безумных девчонок и их мамаш на празднике «Насалли», и самодовольные монологи Генки Благова, и, и, и… Всё, ведь всё ясно, как белый день, и они, трое мыслителей сраных, имея все данные в руках, ничего не поняли! Хотя, конечно, представить себе такое абсолютно невозможно! Ох, узнают наши материалисты об этой теории — достанется мне! (Подумал Женя и даже засмеялся.) Но сперва надо проверить и перепроверить. Даже Наташе с Костей язык не повернется сказать, пока не будет уверенности на сто процентов. Да нет, на все двести!»

Такие мысли бродили в голове человека, который не только первым понял, каким будет конец нашего мира, но и если существует возможность предотвратить его, то — в чем она состоит.

 

Глава седьмая

 

Несколько страниц назад мы обронили фразу: «И пошло в лаборатории веселье». Да, пожалуй, в рабочее время хлопать хлопушками и стрелять из пистолетиков — весело, ничего не скажешь. Но тогда еще никто не предполагал, каким может быть настоящее веселье! Причем не в рамках лаборатории, а целого института.

В НИИ макро- и микромиров Российской академии наук началось такое, о чем слыхом не слыхали, да и не могли слыхать ни в этом, ни в каком-либо ином институте какой бы то ни было академии, начиная с первой, древнегреческой, давшей название всем организациям подобного рода.

Павел Дмитриевич собрал всех завлабов, завсекторов и завотделов и сказал им, что поскольку лаборатория Беркутова выполняет работу, за ходом которой следят на самом высшем уровне, то приоритетным на сегодняшний день для всего института должно стать выполнение любых просьб Евгения Антоновича. Он подчеркнул: «Любых, даже самых, на ваш взгляд, странных и нелепых». Завлабы, завсекторы и завотделы, знавшие некоторую пристрастность Кубанцева к Жене, засомневались, что дело действительно в интересе на высшем уровне. Конечно, они так прямо не высказались, но по ропоту, который пробежал среди них, директор понял, что его просьба встречена с определенным скепсисом и вряд ли любая Женина просьба будет выполнена безоговорочно. Впрочем, он предполагал возможность такой реакции и поэтому пригласил на собрание, в числе прочих, и Серафима Серафимовича, который обычно в совещаниях научного актива участия не принимал. Поначалу явление ЭсЭс вызвало недоумение среди завов; после выступления директора они поняли, что просьба поддержать Беркутова относится и к нему. Но по-настоящему завеса тайны приоткрылась, когда Кубанцев, как бы между прочим, заметил:

— Да вот, зачем далеко ходить! Уважаемому Серафиму Серафимовичу что-то показалось опасным в работе математико-аналитической лаборатории, и он хотел даже приостановить часть экспериментов. Но, вникнув в суть дела, не только разрешил их дальнейшее проведение, но и лично курирует безопасность.

ЭсЭс солидно кивнул.

Аудитория была потрясена. Никому и никогда не удавалось заставить старого пожарника отменить принятое им решение. То есть никому — из сотрудников института. Понятно, что и на сей раз он прислушался не к Е.А. Беркутову и даже не к П.Д. Кубанцеву, а… А если не это — то самое на высшем, то что тогда?

 

И, как было отмечено выше, в институте началась развеселая жизнь. В актовом зале почти ежедневно демонстрировался одни, а то и два фильма. Причем принцип, по которым они отбирались, был совершенно непонятен. То был шедевр киноискусства, то такая белиберда, что несчастных, попавших на просмотр, удерживало в зале только строгое предупреждение, что они срывают важный эксперимент. Были среди картин и комедии, и трогательные фильмы, и боевики, попадались и короткометражки, и эпопеи, в общем, все жанры киноискусства прошли через большой актовый зал МиМаМи. Еще интересней обстояли дела в малом конференц-зале. Здесь устраивались вечера воспоминаний, конкурсы анекдотов, всяческие просмотры и прослушивания. «Встречи с…» происходили в обоих залах. В качестве «с…» выступали артисты и ветераны, общественные активисты различного толка (от лидеров гей-парадов до оголтелых патриотов, от самодовольных проповедников христианского смирения до утонченных историков моды, от турагентов, воспевающих бесценные сокровища Ватикана и суровые достопримечательности Иудейской пустыни, до закомплексованных поклонников Ярилы и Сварога, призывавших гром и пламень на головы вероотступников-христиан.

 

Сложнее всего оказалось исследовать влияние на клюп-концентрацию изобразительного искусства. Ведь не привезешь в МиМаМи «Боярыню Морозову» или «Последний день Помпеи». В музей своей группой тоже ходить бессмысленно: все равно там будет полно чужих, даже их количество не оценишь. Поэтому пришлось договариваться об установке датчиков непосредственно в выставочных залах с руководством галерей и выставок. Что это за датчики и в чем цель исследования, конечно, им не сообщалось, и надо было каждый раз находить свой подход. Проще всего было с большими музеями: им звонили из Министерства культуры, и вопрос решался мгновенно. А вот с независимыми галеристами приходилось каждый раз что-нибудь изобретать. Без гениального Гены это было сложновато. К счастью, у Руслана нашелся друг-искусствовед. Вообще-то они вместе учились, но Вадик сразу по получении диплома инженера предпочел сменить программирование на художественные ценности. Не сказать, чтобы он добился выдающихся успехов на этом поприще, но, во всяком случае, был хорошо известен в соответствующих кругах и мог сговориться примерно с половиной выставочных залов. Вторую половину (с которыми Вадик был на ножах) взял на себя Костя Лещ. Он прежде и сам не подозревал в себе способности с первого взгляда понять, где и, главное, с кем какие аргументы надо пустить в ход. В одних случаях он говорил, что происходит тестирование прибора, оценивающего состояние «духовной экологии» (что было, в сущности, почти правдой), в других — предлагал более материалистическую (но и менее правдивую) версию исследования оптимального интегрального критерия сохранности произведений искусства, учитывающего не только такие традиционные параметры, как температура и влажность воздуха, но и, скажем, количество посетителей и часы работы зала. Одним он представлялся как независимый исследователь, работающий под вывеской академического института, другим — как полноправный представитель государственной организации. И во всех этих версиях была доля правды. Так или иначе, датчики Олега честно считали клюп-частицы и в просторных залах музеев с вековой историей, и на крошечных выставках, проходящих в собственных квартирах самодеятельных художников.

Но все-таки эти результаты были очень нечеткими, так как в них собственно художественное влияние смешивалось с множеством посторонних воздействий. Конечно, и такие, по вышеприведенной формулировке Кости, интегральные данные представляли определенный интерес. Но основной материал дали исследования на специально подобранных группах.

Поначалу Жене было неловко обращаться к руководителям, отвлекая их подчиненных от работы. Но постепенно эти просьбы стали привычными. К тому же довольно быстро проект принял такие масштабы, что сам он не мог уследить за всем. Координацию мероприятий возложили на Яночку с Наденькой. Женя просто говорил им: «Мне нужно столько-то таких-то людей туда-то», — а дальше они действовали сами. Девочки были в упоении от полученного подобия власти и, в отличие от своего начальника, нимало не смущались, обращаясь к завам разного уровня.

Все участвующие в экспериментах должны были отмечать на специальных бланках (отчетных листах), понравилось им мероприятие или нет. Это учитывалось при составлении следующих групп. Иной раз группа набиралась из поклонников исполняемого жанра или сторонников пропагандируемой идеи, иногда — наоборот, а порой составлялись смешанные группы. Так что сегодня зал мог быть набит завсегдатаями дискотек, изнывающими от мелодий Скарлатти, а завтра — любители классики вынужденно внимали песне с жизнерадостным призывом: «Вставь мне что-нибудь куда-нидь, / Чтоб осталось мне на память».

В музеях и галереях отчетные листы раздавать было некому. Вместо них попытались использовать книги отзывов, но оказалось, что там — только записи наиболее восхищенной и благодарной части посетителей. А те, кому выставка не понравилась, уносили недовольство с собой. Иной раз и просто опасно было вписать нелицеприятное мнение в книгу отзывов, зорко охраняемую фанатами художника, ведь среди них попадались и совсем неуравновешенные экземпляры, не терпящие ни малейшей критики в адрес своих кумиров.

 

Слава о МиМаМи быстро распространилась среди тех, кто зарабатывал свой порой горький хлеб публичными выступлениями. И каждый раз, получая приглашения сюда, они гадали, что их ждет на этот раз. Будет ли бесшабашная группа клоунов из «АБВГДейки» развлекать малолетних детишек, с восторгом прихлопывающих в такт песне, отдельные слова которой они еще не могут понять, или им придется объяснять, сколько пальчиков у тебя на ладошке, маститым мужам, способным узнать в лицо любой изотоп из таблицы Менделеева.

Ни популярность артиста или проповедника, ни вместимость актового зала академического института не гарантировали аншлага. Степень заполненности зала определял Женя. Было даже несколько случаев, когда «мечта билетного барышника» выступала перед пустым залом, причем пустым не в театральном, а в самом прямом смысле: стулья, стулья, стулья, и на одном из них — непонятный прибор. В первый раз, увидев такую картину, артисты возроптали, а режиссер и продюсер группы в один голос заявили, что они отказываются выступать без зрителей. Эта бывшая команда КВН, ставшая одним из самых популярных эстрадных проектов, считала даже один непроданный билет недоработкой распространителей. А вдруг — вообще никого! Простодушный Женя собрался было объяснять, что так нужно для чистоты эксперимента, что они подписали договор и должны его выполнять, а насчет оплаты пусть не беспокоятся, и главное, что он очень просит их выступать с полной отдачей, как если бы зал был полон и бурно реагировал на каждую реплику. Но не успел он открыть рот, как подал голос обычно молчаливый Костя Лещ.

— Господа, — сказал он веско, — вы что, не знаете, куда вас пригласили? Неужели вы считали, что это обычное выступление? А насчет публики не беспокойтесь. Этот ретранслятор (он указал на одиноко стоявший в зале клюпометр) передаст кому надо все, что здесь будет происходить.

Эти слова произвели такое впечатление на артистов, что они и впрямь с полной отдачей отработали свой гонорар. Это и был первый случай, когда выяснилась Костина способность договариваться. В дальнейшем, в таких случаях или когда в зале было всего несколько человек, Женя начинал разговор с выступающими именно с демонстрации ретранслятора и ссылки на кого надо.

Особую роль в экспериментах играли так называемые сигналосъемщики — молодые сотрудники института, частью студенты-практиканты, выделенные Жене в бессрочное пользование. Координацию их работы нельзя было доверить девочкам, и Женя с другими научными сотрудниками определяли, где каждый из съемщиков должен находиться со своими экзотическими датчиками, чтобы в целом получилась полная пространственная картина клюп-плотности. Во время выступлений и концертов одни из съемщиков находились в зале или рядом с ним, другие — поодаль, а кое-кто и совсем далеко. Часто их направляли и на мероприятия, не организованные специально в рамках этого исследования: митинги, съезды, а также пожары, прорывы труб и даже к месту больших автомобильных аварий.

 

Диапазон исследуемых «влияний» был весьма широк: от изысканнейшего элитарного кино до отвратительнейшей порнухи. Впрочем, обычно как раз порно все смотрели с большим или меньшим удовольствием. А были и такие документальные записи, от которых у мужчин волосы вставали дыбом. Кубанцев настоял на том, чтобы участники подобных мероприятий специфического содержания давали следующую расписку:

 

РАСПИСКА

Дана мною, таким-то таким-то, в том, что я готов добровольно принять участие в научно-исследовательском эксперименте по изучению ментально-материальных взаимодействий с использованием материалов, способных нанести ущерб психическому здоровью (в том числе эротико-насильственного содержания).

Настоящая расписка дана мной в здравом уме и присутствии не менее двух свидетелей.

Дата, подпись.

Подписи свидетелей.

 

Особой частью исследовательского процесса были так называемые выездные или, как их назвала Наташа Райская, пленэрные эксперименты. Их участники отправлялись за город в наиболее безлюдные места (в чем и был смысл поездки) Московской, а иной раз и соседних областей и там занимались тем же, чем и в институте. Не в смысле своей основной работы, а — по «плану Беркутова». То есть, расположившись живописной группой вокруг монитора, наблюдали предписанное Женей зрелище в вышеуказанном широком диапазоне.

Во время пленэрных экспериментов роль сигналосъемщиков, и всегда-то важная, была важней вдвое. Расположив их определенным порядком, можно было зафиксировать поле влияния в пространстве, так сказать, в чистом виде, без дополнительных помех.

Институтский автобус, высадив основных участников эксперимента на заранее подготовленной поляне, развозил затем по указанным точкам сигналосъемщиков с их датчиками, иной раз за несколько километров от главной группы. Съемщики работали исключительно по одному, причем им было запрещено читать, слушать радио и вообще заниматься чем-либо, включая работу над дипломным проектом, кроме тупого сидения на пеньке или лежания на траве и наблюдения за тем, чтобы какой-нибудь бесшабашный заяц или случайно забредший грибник не повредил датчик. Единственным, что, как выяснилось, не влияло на работу приборов, были судоку, кросс- и сканворды и прочие развлечения подобного рода. Массовое приобретение этой интеллектуальной жвачки стало заметной строкой в бюджете Жениного исследования. Правда, приходилось предварительно вырезать анекдоты и афоризмы, которые издатели подобных изданий почему-то считали их неотъемлемой частью.

 

Как во всякой живой работе, бывали и неожиданности. Так, однажды Женя, уже имевший более или менее ясное представление о том, как должно вести себя клюп-поле, обнаружил, что показания одного из датчиков коренным образом отличаются от ожидаемых. Мало того: они выпадали из общей картины, которую рисовали остальные датчики. При более внимательном изучении оказалось, что эта самая общая картина такова, как если бы основные события дня происходили в непосредственной близости от «неправильного» датчика, а не там, где три десятка сотрудников смотрели запись оперы «Аида», которая, собственно, и была объектом исследования.

 

Для эксперимента Женя выбрал постановку, увенчанную рядом весомых наград авторитетных фестивалей и вызвавшую массу восторженных рецензий в мировой печати, так как режиссер-новатор успел за три года пятикратно воссоздать свой шедевр на сценах континентальной Европы (в том числе и у нас) и в одном захолустном американском театре. Британцы и нью-йоркцы остались равнодушны к его экзерсисам.

Изюминка постановки состояла в том, что ее действие разворачивалось в наши дни. Это весьма восхищало малограмотные журналистские массы, радостно объявляющие вторую сотню лет исключительной новацией каждый очередной спектакль такого рода. Члены жюри и оргкомитетов, в отличие от журналистов, знали даже, что и из чьих постановок было сперто, но, во-первых, оригиналы были, в свою очередь, не слишком оригинальными, а во-вторых, все прекрасно понимали, что сегодня он представляет свой шедевр на их беспристрастный суд, а на следующем фестивале все будет наоборот, а ведь хочется и впредь ездить по разным приятным местам и получать разные красивые статуэтки. Поэтому, в отличие от недалеких и необразованных журналистов, корифеи театрального дела оперировали более обтекаемыми формулировками, вроде концептуальной гиперболичности художнического видения или, скажем, асимметричной диверсифицированности псевдореалистического метаконтента. Впрочем, что касается постановки, о которой мы говорим, то, если говорить не об отдельных деталях, а о концепции спектакля в целом, надо честно сказать, что именно эту оперу именно таким образом еще никто не препарировал.

Единственными, кто остался в стороне от этих эстетических радостей, были зрители. Что, в сущности, никого не волновало.

В числе жертв режиссерской изобретательности оказались и три десятка исследователей микро- и макромиров, тщетно пытавшихся уяснить, что творится на экране. Знание сюжета, имевшееся у кое-кого из них, не только не способствовало, но и мешало пониманию происходящего. Постановщик, безудержный ниспровергатель штампов и утвердитель на их месте новых, отлично понимал бесперспективность простого переодевания героев, механически переносящего в начало третьего тысячелетия нашей эры страстей, владевших людьми из времен, примерно симметричных относительно рождения Христова. Поэтому он не ограничился внешними признаками эпохи, но решительно вторгся в сюжет, вдохновивший великого итальянца.

Ключевая сцена оперы — представление Радамесом пленников, взятых им в боях, — разворачивалась в суперэлитном борделе. Соответственно, вместо пленников на сцену вышли новые девочки, привезенные для пополнения штата. Их демонстрировали Правителю (как обтекаемо был назван Фараон). Поскольку очевидно, что он не мог привести в подобное заведение свою невинную дочь, Амнерис превратилась в юношу. А чтобы не пропала линия ее замужества… женитьбы? — черт его знает, как правильно, в общем, чтоб Радамес за свои заслуги мог породниться с высшей властью, ему пришлось стать, соответственно, ею,Радамесой. Радамеса, что вполне логично, и была хозяйкой того самого борделя, и именно она привезла новых жриц любви из далекой колонии. Так что, как видите, все замечательно состыковалось.

В отличие от своего возлюбленного… Тьфу, возлюбленной — Аида пол сохранила. Таким образом, любовный треугольник заиграл новыми красками противостояния гетеро- и гомосексуальных чувств. А просьба освободить пленников, с которой Радамес традиционно готовится обратиться к царю, здесь превратилась в ходатайство о легализации однополых браков. Ну, как дальше развивались события, надо полагать, может домыслить любой, знакомый с архаичным вариантом этого произведения. Разве что стоит отметить, что отцу Аиды пришлось превратиться в его мать, что позволило ему… тьфу, ей! — попасть в число привезенныхРадамесой девочек. Несмотря на это Амонасра (так ее теперь звали), в соответствии с партитурой, пела баритоном.

Весь бордельный антураж, призванный показать развращенно-пресыщенное буржуазное общество, ничуть не помешал провести сцену суда жрецов над Радамесой в виде заседания советского партхозактива под портретом Сталина и почему-то Че Гевары. Правда, тут от партитуры пришлось отойти. Осуществив вышеупомянутую асимметричную диверсифицированность. Ну, в самом деле, откуда в этом сюжете могли взяться жрецы? Жрицы — другое дело. Жрицы любви. Так что вместо привычных для опероманов басов безжалостный приговор Радамесе выносили сопрано.

Однако изменения ничуть не коснулись текста, и реплики персонажей, дословно переведенные в субтитрах, никоим образом не стыковались с их поступками. Но это несоответствие можно оставить на совести тех отсталых зрителей, которые по старинке придавали значение словам.

 

Возвращаясь на поляну, где этим шедевром наслаждались сотрудники МиМаМи, добавим, что они разделились на три примерно равные части. Первая — с любопытством следила за многочисленными эротическими сценами, и впрямь заметно оживлявшими постановку. Вторая группа сперва тщетно попыталась установить связь между текстом и действием и, решив, что по ошибке к записи были прицеплены субтитры от другой оперы, потеряла всякий интерес к происходящему и тосковала в ожидании конца. Наконец, третьи — меломаны — решительно закрыли глаза и наслаждались музыкой, тем более что исполнять этугалиматью были приглашены лучшие певцы современности. Сочетание сомкнутых век и свежего загородного воздуха дало естественный результат, и время от времени в божественные напевы вердиевской музыки врывался звук богатырского храпа или нежного дамского присвиста.

Но как повлияли на клюп-плотность переживания этих трех групп порознь и всех их вместе, выяснить так и не удалось, поскольку они растаяли в мощном шквале влияния, вызванного неизвестными событиями, происходившими вблизи от одного из отдаленных датчиков.

После проведенных Женей придирчивых расспросов, задушевных бесед и тщательного анализа с последующим уточнением деталей, картина прояснилась.

Сигналосъемщиком, верней, -цей при том злополучном датчике оказалась подруга водителя институтского автобуса. Развезя всех по назначенным точкам, тот сказал, что поедет заправляться. А сам вернулся в известную ему точку, и вдвоем они устроили такую аиду заодно с амонасрой, какая не снилась всем оперным спекулянтам вместе взятым.

Женя поначалу осерчал и хотел даже принять какие-то меры, но пока думал, какие тут могут быть меры, сообразил, что это нарушение регламента дало для понимания сути процесса больше, чем десяток корректно проведенных опытов, и даже поблагодарил нарушителей, хотя и просил «впредь не проявлять такую самодеятельность».

 

Несколько раз Женя использовал свое служебное положение в личных целях. Точнее, не совсем личных, а — Жени и Кати, проведя их на наиболее интересные спектакли и концерты. К сожалению, Жене (ж) не удалось в полной мере использовать эту возможность, так как в основном мероприятия в МиМаМи проходили днем, в рабочее время. Но не пойти на «Балаганчик № 6» она, конечно, не могла.

«Балаганчиком № 6» называлась весьма модная в те годы группа из шести талантливых музыкантов. Или певцов. Или артистов. Или авторов. Это — как кому нравится. Потому что они сами сочиняли слова и музыку и сами их исполняли. А на отдельные роли в отдельных спектаклях приглашали так называемых гостей — равновеликих себе звезд сцены и экрана.

Одна из нашумевших постановок «Балаганчика № 6» называлась «Песнь о Муме». Жени, кстати, и собирались на эту рок-оперу. Но уж больно кусались цены на билеты. То есть не то чтобы они были Беркутовымсовсем не по карману, но каждый раз находилось что-то почти такое же интересное за гораздо меньшую цену. В общем, Женя решил воспользоваться случаем. Да и, прямо скажем, без «Балаганчика № 6» картина современной культурной жизни была бы неполной. А ведь они именно эту картину пытались нарисовать. Только не маслом, не акварелью и не углем, а клюп-частицами.

«Песнь», как и всё у «Балаганчика», получилась блистательной. Каждая фраза, каждый куплет искрились остроумием, рождали цепную реакцию ассоциаций. Причем, ассоциации вызывали не только слова, но и мелодии. Взять, скажем, арию Барыни «Вашу мать вам я заменила» с инструментальным проигрышем, в котором широкая, распевная, как бы патриотическая мелодия перетекала в старинный матчиш «Была я белошвейкой и шила гладью». Или дуэт Герасима и Мумы (это имя в спектакле склонялось) в виде вокализа в ритме танго, в котором Герасим выпевал звук «М», а Мума — «У», а затем они начинали настоящее танго с захватывающими дух поворотами, падениями и подхватами.

Это был замечательный спектакль, вызвавший бурю более чем заслуженных оваций. Но еще более удивительным, чем эстетический эффект от этого спектакля, был эффект научный. Настолько, что Жене пришлось еще дважды пригласить «Балаганчик № 6», один раз — с повтором «Песни о Муме», а второй — с концертом избранных номеров. Впрочем, в этой главе мы говорим не о результатах исследования, а о той упоительной атмосфере научного поиска, в которой оно проходило.

 

А вот чья жизнь стала легче и беззаботней в связи со всем этим, так это — Шуры Яцевича. Правда, время от времени Женя и его привлекал к работе. Но что это была за работа! Участие в конкурсе анекдотов, председательство в жюри «Мисс МиМаМи», комментирование соревнования по корпоративным играм (счет лежащих на стуле ирисок с помощью ягодиц, питье дамой шампанского из бутылки, зажатой между ног кавалера, ответное расстегивание им пуговок на ее кофточке без использования рук и тому подобные испытания ловкости и изящества). Это все было Шуре только в удовольствие.

Но, главное, еще чаще Женя просил его заведующего «отправить завтра Яцевича в местную командировку», иными словами, попросту разрешить не приходить на работу. И впрямь: в институте, скажем, Большой Моцартовский день. То есть в одном зале ансамбль старшекурсников консерватории под руководством доцента играет «Маленькую ночную серенаду», в другом — смотрят диск с «Похищением из сераля» в исполнении Зальцбургского театра марионеток. Во второй половине дня в малом — институтские артисты Жора Мацев и Сережа Копылкин разыгрывают пушкинского «Моцарта и Сальери», а в большом — профессионалы из академического музыкального театра дают концертный вариант «Дон Жуана». Да при этом в институтской столовой проходит дегустация яблочного штруделя и кофе по-венски, сопровождаемая лекцией о личной жизни великого австрийца. И вот представьте себе, что параллельно со всем этим по всему зданию шатается Шурка со своими хохмочками. Да он из одного только слова «сераль» такое устроит, что бедный Вольфганг Амадей в своем скрытом от общественности гробу перевернется! А серенада — ну, что под ней имеется в виду, раз ночная, — это ясно. Но почему маленькая? Яцевич бы целое научное исследование провел: «Аналитическое сравнение различных серенад». Не говоря уж о личной жизни гения с яблочным штруделем, тут-то точно Шура разошелся бы вовсю. Хотя почему «бы»? Нет, это мы неудачный пример выбрали. Именно во время Большого Моцартовского дня Женя именно Шуру попросил быть на работе, да еще, если можно, кого-нибудь из своих приятелей поостроумней привести. И именно насчет «сераля» и сексуальной мощи автора «Волшебной флейты», а также что именно имеется в виду под флейтой и в чем ее волшебство состоит, — вот по поводу всего этого, да и много чего еще, три титана юмора и сатиры (а Шура двоих друзей привел) высказывали свое мнение, сверкающее всеми гранями их искрометного остроумия, переходя из кабинета в кабинет и с этажа на этаж. И, кстати, этот день дал очень интересные результаты! В чисто научном смысле, разумеется.

 

Но кто работал с полнейшей отдачей и напряжением всех сил, так это сотрудники матаналитической лаборатории. Трудно даже оценить весь объем материала, обработанного Наташей, Костей и Русланом.

Павел Дмитриевич, видя, что малыши сбиваются с ног, предложил Жене «поднять вопрос о пересмотре штата лаборатории, в сторону увеличения, конечно», и даже настоятельно это советовал. Но Женя даже обсуждать этого не хотел. Если уж начистоту, то он бы и от Костиной и Наташиной помощи отказался. Но как это сделать, чтобы их не обидеть? Лучше всего, если б они материалы обрабатывать обрабатывали, но что к какому дню и событию относится, не знали. Просто шифровать данные: эксперимент Т-7536/5 — и все тут. Но как это сделать деликатно, чтоб не получилось, что он своим сотрудникам не доверяет? Никак. Вот то-то и оно. А он им действительно не доверял. То есть если его предположение верно. А чем дальше, тем яснее становилось, что это именно так. И не только Жене, а и всем, кто к собранным данным имел доступ.

И наконец произошло то, чего Женя так боялся и что, раньше или позже, не могло не произойти.

 

***

 

К Жене в его кабинет-каморку заглянул Костя Лещ и спросил:

— Можно?

— Конечно, конечно. В чем дело?

Это был естественный вопрос: без дела или по делу не особо важному Костя просто входил и говорил: «Привет!».

Костя, а за ним и Наташа втиснулись и сели.

Женя не задавал вопросов. Он знал, зачем они пришли, и ждал неминуемого.

— Жень, — начала более разговорчивая Наташа, — ты что, не видишь, что получается?

— В каком смысле? — противным ему самому голосом спросил заведующий лабораторией.

— В смысле клюп-частиц. Мы тут с Костей думали-думали и ничего лучше не надумали… Ну это смешно, конечно, я понимаю, но против фактов…

— Да, — согласился Женя. — Против фактов.

— Мы не нашли другого определения, кроме как… Пошлость.

Женя подобрал губы и покивал головой.

— Ты тоже? — спросила Наташа.

— А что я тебе говорил! — сказал Костя.

— Да, именно так и я сформулировал, — вздохнул Женя. — По-другому никак не выходит.

— Мы сперва думали, дело в смехе, — вставил Костя. — Так нет, слезливые драмы… Мелодрамы всякие такой же эффект дают. А Чаплин с тортом…

— Да знаю, знаю, — перебил Женя. — Не слепой.

Он вынул из ящика и положил на стол папку, набитую распечатками и расчетами. Костя положил рядом свою, верней, общую с Наташей.

— Конспираторы хреновы, — усмехнулся Женя.

— А сам-то! — отпарировал Костя.

— Тебе на докторскую хватит, — заметила Наташа.

— Кривая резко пошла вниз, — отреагировал Женя.

— В каком смысле?

— В таком, что разговор о докторской в свете всего… — Женя сделал круговой жест рукой, как бы охватывая Вселенную, обреченную на гибель.

— А что я такого сказала? Это нормально. Ты заслужил.

— Заслужил… Представляешь, банкет, тосты. «За нашего дорогого Евгения Антоновича, проложившего новый путь…» Куда? Навстречу всеобщему кирдыку? Миру не сегодня завтра кранты, а я — доктор. Пан профессор. Херр доктор. В обоих смыслах слова.

— Теперь точно вниз пошла, — заметил Костя.

А вот Наташа не отреагировала на юмор и отрезала:

— Мир можно спасти.

— Вы и это просчитали?

— А то! — расплылся в улыбке Костя.

 

На самом деле был человек, с которым Женя задолго до этого разговора поделился своим открытием. Конечно, этим человеком была Женя. Еще в тот знаменательный день, утром которого, мечась по институтскому коридору, он обзывал себя всякими непотребными словами, но в глубине души понимал, что проник в тайну природы, не известную еще никому на свете. На свете, обреченном либо на бесславное исчезновение, либо на погружение в бездну… ну, теперь слово произнесено, можем и мы его использовать: …пошлости. Вечером, уложив Катюху, возмущенную тем, что ее «как маленькую, укладывают баиньки», они сели на кухне, и Женя всё выложил.

 

Почему мы сообщаем об этом с опозданием в целую главу? Да ведь без рассказа о колоссальной работе, которую под Жениным руководством проделал весь институт, читатель ни за что бы не поверил, что на частицу, неподвластную влиянию мощнейших физических и даже, скажем шире, любых материальных воздействий, может повлиять то, что не поддается ни измерению, ни даже толковой формулировке; то, что вообще еще большой вопрос, существует ли или является досужей выдумкой снобов, не желающих признать равными себе простых, нормальных людей, получающих удовольствие от простых, нормальных вещей, обладающих не каким-то там высосанным из пальца (или чего-нибудь аналогичного), а здоровым чувством настоящей, без всяких фиглей-миглей, красоты и грубоватого, но честного юмора. А может, ее и вообще не существует, этой вашей пошлости, а есть, с одной стороны, просто красота, душевная открытость, искреннее веселье, да, наконец, то самое вдохновение, когда творец пишет или рисует непосредственно всё, что ощущает своей нежной душой, а с другой — расчетливые умствования чванливых мозгляков, не желающих допустить в свой замкнутый кружок настоящих творцов прекрасного, чей голос долетает от сердца к сердцу без придуманных неизвестно кем глупых правил и ограничений. Да хоть в этой самой повести, не далее как в шестой главе, рассказчик презрительно делит все книжки на «хлеб» и «черную икру». Причем презрительно этак: мол, для чтения первых и мозгов-то не надо. Ведь сам же ведь себя выдает же: хлебушек-то — он всему основа, он сытость (в том числе духовную) дает. А икра — так, баловство для зажравшихся (опять же и в духовном смысле) умников в кавычках. И признается, признается, главное дело: мол, вы — многие, а мы — немногие, типа избранные. А многие, между прочим, — это что значит? А? Народ! А он — противопоставляет. Кому? Народу. А за это, кстати говоря, в иные времена и схлопотать можно было! — Ну хорошо, хорошо, пусть не пошлость. Плохое слово, согласны. — Ага, на попятный! То-то! — Пусть красота, искренность, вдохновение, юмор (здоровый). Пусть все это. Какая разница, как назвать? — Э, не скажите! Есть разница! — Ну, не об этом сейчас. Но ведь что-то Олегов прибор чувствовал. Это так? — Вроде, так… — А с другой стороны, если эта самая, как ее ни назови, ну, типа пошлость или типа красота — как вас устроит? — не поддается определению и даже рождает диаметрально противоположные оценки, может, оно и естественно, что именно она-то и связана с такой неуловимой сущностью, как клюп-частица? — Черт ее знает, может, и связана…

 

Короче говоря, двое Жень сели на кухне и один из них сказал другой:

— Жень, а ведь, кажется, красота и впрямь спасет мир.

 

 

Глава восьмая

 

***

 

(На сей раз мы поставили, как нетрудно заметить, не три, а четыре звездочки. В знак того, что, во-первых, смысловой значимостью наполнены не отдельные части главы, а вся она целиком. А во-вторых, это служит предупреждением тем читателям, кого этот компонент рассказа мало интересует, а волнуют психологические переживания героев, меткие наблюдения за характерами, глубокие философские иширокоохватные социально-исторические обобщения. Ничего подобного вы здесь не найдете, а будет лишь сухая сводка отчетов о научных изысканиях и выводов из них.)

 

«Красота спасет мир», — сказал Женя, и Женя уточнила, в каком смысле, хоть и понимала, что в ироническом. Но когда он рассказал ей о своем предположении, стало ясно, что иронии в его словах — самаямалость.

В течение череды следующих месяцев он делился с женой теми наблюдениями, из которых складывалась все более отчетливая картина взаимоотношений клюп-частиц и разнообразных художественно-социальных явлений. Кстати, эти беседы очень помогли ему. То Женя задавала вопрос, наводивший его на мысль, прежде не приходившую в голову, то бросала фразу, которая направляла его рассуждения в новом направлении, а иной раз и прямо подсказывала то, до чего он сам не додумался.

Художественная полнота рассказа требует передачи бесед с хотя бы беглым указанием интонаций, сопровождавших те или иные реплики, обстановки, в которой они произносились, и сопутствующих взглядов и жестов. Однако с сущностной точки зрения это приведет лишь к потере времени и пустой трате материальных ресурсов (одним из которых, кстати, является объем текста как таковой) без малейшего обогащения содержательной, сиречь смысловой составляющей повествования. Поставив перед главой избыточное количество звездочек, мы предупредили читателя о том, что в ней художественный компонент полностью вытеснен документальным.

То, чем в течение нескольких месяцев, вечер за вечером, Женя делился с Женей, можно просуммировать следующим образом.

1. Единственное, на что реагирует клюп-плотность, или концентрация клюп-частиц (сокращенно ККЧ) в окружающем нас пространстве, это явления, которые можно условно отнести к категории «пошлость».

2. Реакция на пошлость выражается в снижении уровня ККЧ. Поэтому, дабы не примешивать к научной терминологии эмоционального компонента, назовем ее минус-воздействием.

3. По окончании минус-воздействия ККЧ постепенно возвращается к своему обычному уровню. Время, затрачиваемое на этот процесс, назовем периодом релаксации. При отсутствии каких-либо дополнительных влияний — саморелаксации.

4. Обычные разговоры, действия и события, художественные произведения средней руки и прочие невыдающиеся явления текущей жизни никак не отражаются на ККЧ, в том числе не ускоряют процесс ее стабилизации. Эту категорию явлений назовем нуль-воздействиями.

5. Есть также группа явлений, которой присвоено название плюс-воздействия. Это художественные произведения высокого вкуса, а также некоторые другие формы человеческого самовыражения и просто общения.

6. Плюс-воздействия не могут повысить ККЧ относительно стандартного уровня, но заметно сказываются на результате минус-воздействий, а именно — существенно уменьшают время релаксации.

7. Худ. и муз. произведения, анекдоты и пр. воздействуют на ККЧ не сами по себе, а исключительно через человеческое восприятие. Так, целая ночь работы радио с известными уже нам песнями в пустой лаборатории никакого эффекта не дала. В то время, как присутствие даже одного человека сказывается весьма заметно (о чем мы также знаем из предыдущего рассказа). Это относится также и к плюс-воздействиям.

 

Примеры.

Использ. воздействия:

А. Спец. подборка номеров из телевиз. прогр. «Хохмотрон», как муз., так и разгов. жанров, общ. длит. 36 мин.

Б. Диск В. Высоцкого, длит. 52 мин.

Участники: 30 чел. разн. интел. ур. и разл. дух. запр.

Эксперимент № 1. Воздействие А в присутст. участников, затем участники покид. помещ.

Вр. релакс. 2 ч. 15 мин. (саморелаксация).

Эксперимент № 2. То же, но участники остаются и продолж. общаться в настроении, созданном у них воздействием А.

Вр. релакс. 3 ч. 42 мин.

Эксперимент № 3. Воздействие А, затем воздействие Б в присутст. участников.

Вр. релакс. 1 ч. 03 мин.

Эксперимент № 4. Те же воздействия, но участники покидают помещение после оконч. воздействия А (т. е. Высоцкий звучит в пуст. помещ.).

Вр. релакс. 2 ч. 15 мин. (совп. с вр. саморелаксации, см. эксп. № 1).

Эксперимент № 5. Участники делятся на две равные группы, каждая из которых подвергается одному из воздействий (А или Б) в одном из двух смежных, но акустически изолир. помещ.

Существ. отклон. ККЧ не зафиксировано. Воздействия практич. взаимно компенсируются.

 

Любопытно, что результат никак не зависел от состава участников эксперимента. ККЧ одинаково снижалась как в случае, когда аудитория состояла из фанатов исполняемых произведений и любителей того сорта юмора, который звучал, так и когда воздействие вызывало отрицательную реакцию (в человеческом смысле), выражавшуюся в словах «какая гадость», «вот дурь-то», «как это можно смотреть (слушать)», «не понимаю, что тут смешного». Из чего можно сделать вывод, что минус-воздействие вызывает некую общую физиологическую реакцию организма вне зависимости от того, сопровождается ли она ощущением удовлетворения или раздражения. То же относится и к плюс-воздействиям.

А что существенно влияло на результат всех опытов, так это количество участников, причем выражалось это в резко нелинейной форме, близкой к экспоненциальной. Соответственно возрастал и радиус охвата.

Таким образом, появилась возможность количественной оценки плюс-воздействий. Минус-то-воздействия и прежде можно было измерить по тому, насколько сильно упала кривая клюп-плотности. Скажем, во время праздника «Насалли» оно было более 0,9 Адм, а когда Женя в Америке беседовал с Геной — около 0,7 Адм. А теперь и плюс-воздействия поддались измерению — через сокращение времени релаксации.

Вот еще интересное явление. Текст, положенный на музыку, оказывает примерно в 3 раза более сильный эффект, чем прочитанный, про себя или вслух. Причем так называемый мелофактор распространяется как на минус-, так и на плюс-воздействия. В частности, прочитанные по бумаге 1 (одним) человеком слова известной нам песни «Не стирай меня, как клюп-частица!» понижают клюп-плотность примерно наполовину в помещении лаборатории, а при прослушивании в наушниках также 1 (одним) человеком в виде вокального номера аналогичный эффект ощущается вплоть до середины коридора. Соответственно, ария «Куда, куда вы удалились» или романс «Средь шумного бала» укорачивают время релаксации соответственно в 23 и 17 раз, тогда как соответствующие тексты А.С. Пушкина и А.К. Толстого, прослушанные той же аудиторией (30 чел.) в исполнении профессионального чтеца, — в 8 и 6 раз соответственно.

 

Вот, в общих чертах, результаты исследования, в которое был вовлечен весь штатный состав Московского института макро- и микромиров Российской Академии наук. Далее мы возвращаемся к более традиционной литературной форме «Он сказал… — Она ответила…». Хотя необходимо сразу отметить, что приведенного ниже разговора как такового не было на самом деле. Он скомпилирован нами из множества бесед между Женями на улице, в парке, дома, в транспорте, в постели и даже во время двух семидневных поездок к «разноцветным» морям (летом — Черному, а зимой — Красному). Фрагменты этих разговоров переставлены с целью создания иллюзии единого потока мысли. Ну, а если где-то проглянут швы между кусками, это следует отнести на счет непрофессионализма рассказчика.

Впрочем, для полной документальности мы указываем даты, к которым относятся отдельные части этого диалога.

 

— Так я не поняла, — сказала Женя, — как все это на клюп-частицы влияет? В смысле, каким образом?

— Ну, начнем с того, что по характеру воздействия, по его распределению в пространстве это влияние можно считать полем.

— Полем пошлости.

— Не совсем. Пошлость как таковая, то есть написанные слова, сыгранные ноты, нарисованные картинки, снятое видео — все это не более чем некие акустические или световые эффекты. Но если их кто-то воспринял… Причем неважно, каким образом. Это потрясающе: человек сидит и молча читает, а эффект — один в один, как если бы тут динамики гремели. Ну, понятно, с учетом количества. Если он один слушает, то — то же самое. Но если эти динамики сто человек слушают, то и сила воздействия соответственно возрастает. Будь это хоть сборник стихов Цветаевой или, я не знаю, Твардовского, хоть манифест какой-нибудь организации, провозглашающей, что всех черножопых надо мочить, — одинаковое усиление воздействия. Ну, в соответствующую сторону, понятное дело. Зато если эти тексты просто лежат — ничего абсолютно! Взять твою «Насалли». Ты можешь все датчики обложить всеми ее выпусками на всех языках, какие есть, — ноль эффекта. Адай детям почитать… Помнишь, у Кати в классе?

(18 февраля)

 

Еще бы Жене не помнить!

После того немыслимого скандала в торговом центре руководство издательства решило серьезно изучить отношение детей к их проекту, что им нравится, что нет, ну и вообще изучить аудиторию. В качествефокус-группы были выбраны три класса Катиной школы, третий, пятый и седьмой. Просто потому, что Жене здесь было легче договориться. Ну и Женя подсуетился — поставил датчики во все три класса. Он еще не представлял себе, что и как, но чувствовал, что падение ККЧ во время того праздника было неспроста. Результат превзошел ожидания: во всех трех классах наблюдалось падение ККЧ, причем оно совершенно не зависело ни от возраста, ни от отношения к проекту, которое высказали дети. Третьеклашкам, скажем, он понравился всем без исключения, пятиклассникам: девочкам — в основном да, мальчикам — поголовно нет, ну а старшие дети почти все отнеслись к проекту отрицательно. Издательские маркетологи сделали из этого свои выводы, каждый из Жень — свои.

 

— Да! — вспомнила Женя. — Они ведь ко мне заходили.

— Кто?

— Шейкины. Прощаться.

— А они что, уезжают?

— Ну да. Покрутились у нас несколько лет, ничего у них не вышло, и они еще пуще обозлились на всех.

— А что у них должно было выйти? Я забыл. Они тут свое дело организовать хотели?

— Нет, они рассчитывали, что теперь, при деньгах, он, то есть Виктор Шейкин, издаст какое-нибудь свое великое творение, и все увидят, какой гений среди нас живет.

— Ты говорила, он не без способностей. Так что им помешало?

— Знаешь, я думаю, есть некая высшая справедливость: он свой талант пустил на «Насалли» и то ли совсем выдохся, то ли уже ничего другого не может придумать. Ну, как у Гоголя в «Портрете». А может, и впрямь издательский мир слишком жесток. То есть не «может», а точно, но ведь кое-кто пробивается. Так ли, сяк ли, только ничего у них опять не вышло, и они решили ехать на Запад — как ты думаешь, чем заниматься?

— Снова для детей?

— Нет, издавать порно.

— А, ну это — как раз для них, я думаю.

— А я думаю, и из этого ничего не выйдет.

— Что так?

— Понимаешь, их стимул — обида, зависть, короче говоря, ненависть. Она их постегивает, побуждает к творчеству, будит фантазию. А хорошее порно требует… какой-никакой, а все-таки любви. И это тебе не «Насалли», там ты никого не обманешь.

(5 июня)

 

Женя спросила:

— То есть ты хочешь сказать, что сама по себе пошлость ничего не меняет.

— Нет. Она вызывает некие нам неведомые, тонкие отклики (не знаю, как их точнее назвать) в человеческом организме. Причем в любом! Будь тут хоть Федор Михайлович Достоевский, хоть конферансье из «Необыкновенного концерта», эта реакция у них будет одна и та же. И излучать Достоевский и пошляк-конферансье будут одно и то же. А то, что при этом один из них будет плеваться, а другой — искренне восхищаться, — это всё колебание воздуха.

— То есть человек — вроде как генератор этого неведомого поля?

— Абсолютно! А пошлость — просто источник питания генератора.

(17 апреля)

 

— А обратное? Как это назвать? Талант? Гений?

— Скажем нейтрально — антипошлость. C ней все — как и с пошлостью. Вот мы показываем, например, фильм Чаплина. Эталон в некотором смысле, да? (Женя кивнула.) Тем не менее, сама знаешь, есть сколько угодно зрителей, которым скучно. Нет звука, нет цвета, музыка устаревшая. Им и юмор кажется дурацким. Они не видят разницы между, скажем, сценой бокса в «Огнях большого города» и… Ну, например, сценами реальных драк и всяких смешных падений, аварий, которых пачками можно найти в «Ю-тьюбе». А если и видят, то сравнение не в пользу Чаплина. И что? Ты не поверишь, но время релаксации уменьшается один к одному, что от этих зрителей, что от эстетствующих поклонников немого кино. А? Неслабо?

— Ну да, вроде как током ударит — ты дернешься. Хочешь не хочешь.

— Да тут сколько угодно сравнений можно придумать. Щекотка, например. Одному приятно, другому — нет, но засмеются оба!

— То есть реакция на пошлость — это безусловный рефлекс.

— Да, своего рода! И каким-то неведомым образом это силовое поле воздействует на клюп-частицы.

(8 января)

 

— Но тогда и реакция на талант — такой же рефлекс.

— Знаешь, вот ты все время говоришь: «Талант, талант…» А это не совсем точное слово.

— Почему?

— Помнишь, мы «Балаганчик № 6» смотрели, «Песнь о Муме»?

— Еще бы, конечно, помню!

— И что ты скажешь об этом спектакле? Талантливо?

— А чего говорить? Блеск!

— Вот именно. А знаешь ли ты, что во время его представления уровень клюп-плотности рухнул, да так, что Шурке Яцевичу и не снилось?

— Не может быть!

— Представь себе!

— Ну, может, это ошибка? Или там одновременно поблизости что-то очень гадкое происходило.

— Правильно мыслишь. Но увы. Это первое, что мне в голову пришло. Значит, что? Надо повторить эксперимент. Снова их приглашаем…

— Ты мне не говорил.

— А ты бы пошла еще раз?

— Еще бы!

— Ну, извини. Конечно, для чистоты эксперимента мы совершенно новую группу собрали. Но для тебя я бы исключение сделал. Один человек на весь зал сильно изменить картину не может.

— Ну, так и что в результате?

— То же самое! Причем на сей раз я рассадил по всем помещениям института специальных людей — фиксировать, если там что-нибудь отрицательное будет происходить.

— Чудеса!

— Ты слушай, слушай. Никаких чудес нет. Я в третий раз их приглашаю, с другой программой. Результат, как и следует ожидать от этих ребят, плюсовой. Я специально еще в малом заде одновременно конкурс «Мисс Грудь и Мистер Попа» организовал. С Яцевичем в роли ведущего. Так клюп-плотность этого конкурса словно бы и не заметила.

— То есть сам по себе, без «Мумы», «Балаганчик № 6» — мощный плюс?

— Да.

— Так что, выходит, Тургенев виноват?

— И это проверил. Усадил группу читать «Муму». И, что, в общем-то, можно было предполагать, — явное плюс-воздействие. И тогда… Ну, как ты думаешь, что тогда?

— Ума не приложу.

— Тогда я сделал то, что, с чего, в сущности, надо было начинать — скачал из электронной библиотеки в свой планшет «Муму» и прочитал.

— И?

— А ты читала?

— Что ты спрашиваешь! Кто «Муму» не читал?

— Помнишь о чем там говорится?

— Ну, деталей, конечно, не помню. Я в детстве читала. Но в целом — конечно.

— И о чем?

— Женя, перестань! Что ты мне среди ночи экзамен устраиваешь!

— Все-таки?

— Ну, как Герасим собачку утопил!

— Ответ не засчитан.

— Вот зануда! Ну, хорошо. «Муму» — антикрепостнический рассказ великого русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева о том, как глухонемой Герасим завел себе маленькую собачку, а самодурка-барынязаставила ее утопить. Так тебя устроит? Или еще рассказать, что Тургенев в образе барыни вывел собственную мать?

— Ну, считай, на три с минусом ответила, и то с бо-ольшой натяжкой. А теперь слушай правильный ответ. «Муму» — это великая человеческая трагедия, и тема ее во много раз глубже и шире проблем крепостничества или, тем более, отношения к домашним животным, или, скажем, детских комплексов самого Тургенева. Это, в сущности, русская «Книга Иова»!

Женя даже засмеялась:

— Ну, это ты загнул: Муму — и Иов!

— Если быть точным, то не Муму, а Герасим. Суди сама. Родился человек. И с самого начала природа его обделила, лишив такого дара, как возможность общаться. Ну ладно, он крестьянин, не артист, не писатель, не политик, может как-то без бла-бла-бла прожить. Тем более что он оказался настоящим гигантом. Стань он военным — один мог бы крепость взять. Ну, в армию, конечно, глухих не берут. Но он мог бы и, что называется, на мирном фронте чудеса творить: лес корчевать, пахать как трактор, дома строить, церкви. В общем, такой былинный герой, Илья Муромец с топором и сохой вместо меча и копья. В конце концов, он мог жениться, детей нарожать и прожить, пускай без разговоров, прекрасную крестьянскую жизнь. А его за видную внешность делают… дворником! И вместо всех этих подвигов он должен метелочкой махать. Понимаешь? Это — все равно как «Моцарт — это тот лох, что рингтоны для наших мобил сочиняет». Я не говорю, что Герасим — Моцарт, но масштаб возможностей, внутренних сил — и результата — такой же. Нухорошо, дворник так дворник. Можно худо-бедно и так прожить, тем более что нашлась женщина, которая за него такого, как есть, пошла бы…

— А, это я помню. Она то ли пьяная напилась, то ли…

— Ну, хорошо, что хоть это помнишь.

— Женя! — обиделась Женя.

— Да нет, я ничего. Я это так говорю, а сам ведь тридцать семь лет своей жизни ничуть не больше помнил. Ну, пусть двадцать семь, с тех пор, как прочел лет в десять. Так что когда я иронизирую, я и себя имею в виду. Ну так вот… Ее подговорили притвориться пьяной. То есть в точности как потом с утоплением Муму: ее заставили своими руками свою жизнь разбить. И вот когда у Герасима ничего не осталось; когда сперва природа его обделила, потом — люди, общество, то же крепостное право и прочее всякое; когда у него отняли все, на что человек имеет право; вот тогда он и находит… Кстати, ты помнишь, как он Муму нашел?

— Нет, конечно.

— А он ее нашел, когда возвращался домой после окончательного прощания со своей любимой. Понимаешь, в этой несчастной собачонке для него все сошлось: и возможность общения, и нерастраченные силы, и любовь. Ну, а дальше — то, что все помнят: барыня и все прочее вплоть до пруда и мешка с камнем. И вот тут-то самое главное начинается. Другая трагедия.

— Какая еще?

— Литературная. Это великое произведение… Ну, теперь ты согласна, что это не преувеличение?

— Наверно, согласна. Надо перечитать.

— Перечитай, перечитай. Тогда без всякого «наверно» согласишься. Так вот, это великое произведение из-за того, что там речь, кроме прочего, идет о собачке, вошло в круг детского чтения. Ребенку, конечно, кроме собачки ничего не понятно. Не случайно же и — «птичку жалко!» Ну, разве что девочки запоминают историю про разбитую любовь. А, скажем, неиспользованные возможности — это вообще глупость на взгляд нормального ребенка. Подумаешь, беда какая: вместо тяжелой работы легкую дали — да это счастье! И вообще, этот Герасим — какой-то дурак: все равно ушел от барыни, так и собачку бы с собой взял. Плюс ко всему Тургенев придумал, может, и очень точное, но, как выяснилось, неудачное название: «Муму» — так и просится на всякие шуточки. И их полтораста лет кому не лень сочиняют. Даже Ильф и Петров, люди, согласись, со вкусом, и те не удержались и охотничий, если мне память не изменяет, журнал назвали «Герасим и Муму».

— То есть ты хочешь сказать, что и «Балаганчик»…

— А ты другое объяснение можешь найти?

— Но ведь кроме сюжета там остроумнейшие шутки, песни, сами по себе…

— В том-то и дело, что не «сами по себе»! Чем талантливей эти песни и шутки, тем сильней становится минус-эффект от пошлости того, что этот сюжет используется для, так сказать, юморочка.

(14-15 марта)

 

Женя хотел продолжить, но Женю этот момент так поразил, что она не могла двигаться дальше. А может, ей было обидно за «Балаганчик № 6» и она пыталась найти оправдание ему, а заодно и своему восхищению «Мумой»:

— Я все-таки не понимаю. Ведь юмор есть юмор. Или он смешной, или нет. Или грубый, или тонкий.

— Ладно, вот тебе еще пример. Знаешь старый анекдот, как зять выводит тещу на балкон и свешивает ее наружу…

— Ну, да, бородатый дальше некуда .

— Так вот, я протестировал этот анекдот в трех вариантах на трех одинаковых группах совсем молодых людей, для которых он был внове. Первый вариант — традиционный. Второй такой. Начальник все время издевался над своим подчиненным, и вот они оказались вместе в загранкомандировке. Подчиненный начальника на балкон небоскреба вывел и говорит: «Иванов своего начальника то-то? То-то. Я тебя то-то не буду. Петров… Сидоров…» — ну и дальше по тексту. И третий вариант — дело происходит в немецком концлагере где-то в Альпах. Обер-какой-нибудь-фюрер выводит группу военнопленных на край обрыва и говорит… Ну, ты понимаешь: «В Майданеке то-то, в Заксенхаузене то-то, в Освенциме то-то. А я вас на свободу отпускаю». Ну, и как ты думаешь, какой эффект был?

— Не знаю, судя по твоим словам, наверно, от «Майданека» больше.

— Ну конечно! От «Начальника и подчиненного» был небольшой положительный эффект, так на 0,2 Адамса, потому что шутка хоть и черноватая, но действительно смешная. От «Тещи» — примерно такой жеотрицательный. Ну, теща — понятно, даже самые молодые уже какие-то шуточки по ее поводу знают. А вот от «Концлагеря» — отрицательный эффект достиг 0,6 Адамса!

(3 апреля)

 

— Понятно, — согласилась Женя и начала новую тему: — Ты вот в основном берешь произведения искусства. Ну псевдоискусства, неважно. Или статьи, публицистику всякую. Да и анекдот — тоже, так сказать, устное народное творчество. А просто в общении людей?

Вопрос заставил Женю смутиться, потупиться. Это не ускользнуло от внимательного взгляда его жены:

— Что такое?

— Да я сам тут… Стыдно сказать. И, кстати, именно с Чаплиным.

Женя подождала, и он продолжил:

— После «Огней большого города» наши девочки, Яночка с Наденькой, высказали свое нелицеприятное мнение. Ну, насчет цвета, звука и вообще, мол, что это старье и отстой. И нас понесло. Нас — это меня с Наташей. То есть мы им, конечно, ничего не сказали, но когда они ушли, начали обсуждать, и так, знаешь, презрительно, какие, мол, они у нас недалекие, неразвитые и все такое прочее. И что бы ты думала? Кривая как жахнет вниз! Ну, на 0,2 Адамса точно упала. То есть это наше высокомерие — та же пошлость, понимаешь! И главное: дело не в том, правы мы или не правы по сути. А мы-то правы, потому что прибор не ошибается: Чаплин — всегда «плюс», а то, что нашим девчонкам нравится, — в основном явный «минус». Но в данном случае не это важно! Само по себе презрение, которое мы высказали — вот оно-то равносильно пошлости! По крайней мере, «c точки зрения» клюп-частиц.

(12 мая)

 

Он долго еще вздыхал, говорил: «Вот стыдоба», и успокоился, только когда она сумела вернуть разговор к вопросу, чем искусство отличается от обычного общения.

— Понимаешь, искусство, — объяснил Женя, — это самый простой способ вызвать ту или иную реакцию. И более или менее понятно, в какую сторону. Или это Пушкин, или… Ну, ты понимаешь. А просто общение? Как организовать, чтобы тридцать человек сидели и сорок минут по часам вели разговор о высоком? Я пробовал. Начинают про кино, книги, театр, потом кто-нибудь вспомнит, сколько стоят теперь театральные билеты, заговорят о ценах вообще — и пошло-поехало!

— «Пошло-поехало» — это тонко, — заметила Женя.

Оба улыбнулись. Женя продолжил:

— С минус-воздействиями попроще, конечно. Но не напасешься же на всякую компанию Шур Яцевичей.

(7 марта)

 

— Постой, и у нас есть такая! Яцевич номер два. В своем роде, конечно.

Женя заметно оживился.

— Нинка Боковая. Это такая эрудированная Эллочка-людоедка.

— Как это?

— Ну, та знала тридцать слов и выражений. А Нинка — тридцать тысяч. Но ни одного своего. (Женя удивленно поднял брови.) Например, она хочет что-то сообщить — «Я тэбэ одын умный вэщ скажу, толко тынэ абыжайся». Если что-то ей не нравится — «Какая гадость ваша заливная рыба»…

— Ну, ясно. «Сесть мы всегда успеем», «Надо, Федя, надо»…

— Вот-вот!

— Знаешь, и мы так все время говорим. «Семен Семеныч!» или «Прости меня, дуру грешную».

— Ну, во-первых, между нами говоря, мы тоже — не образец высокого вкуса. Как ты говоришь, плюс-воздействий.

— Что да, то да!

— А во-вторых, согласись, мы изредка и другие слова употребляем. А она — исключительно такие. И главное: за словами разобрать невозможно, она с их помощью свою собственную мысль выражает, или у нее и мысли — чужие. При этом репертуар ее поистине безграничен. Не только кино. Она, скажем, прекрасно осведомлена об обилии огней «на улицах Саратова».

— Золотых, — уточнил Женя.

— Золотых, — согласилась Женя. — Да и классика ей не чужда. Скажем, зима настала — «Крестьянин торжествует». Вот такой еще шедевр: «Я вас люблю, чего же боле». Причем это без юмора, она уверена, так и написано. Ну и, конечно, «все смешалось в доме Обломова».

— Очевидно, она считает, что это начало романа «Обломов».

— Не знаю, я не уточняла. Думаю, да. Но, кстати, классика — так сказать, избранная. Пьем мы, например, вчера чай, и как раз Нинка зашла. Ей налили. Пока то да се, она свою чашку допила. Лена Егоршина говорит: «Ты выпил, без меня?» Так она обиделась, пришлось ей мягко объяснять, что это цитата. Оно и понятно: «Маленькие трагедии» в школе не проходят. Но можно не сомневаться, что она на ус намотала и при случае блеснет эрудицией.

— Интересный экземпляр!

— Погоди, это еще не все. Она и обычные слова не может произнести нормально. Сахарница у нее «захерница». (Женя засмеялся.) Первый раз всем смешно. Но когда это изо дня в день слышишь… Стоит кому-то произнести слово «лебедь», она немедленно вставляет, как бы уточняя: «Леблядь». А имена! Михаил обязательно превращается в «Мих…ила». Понятное дело, за исключением Михаила Павловича Карпина, гендиректора. Ни с того ни с сего Бориса Матвеевича Толокнянникова из отдела реализации стала звать Борух Моисеевич Кац. С чего, откуда? Русак из русаков! Или Ленка Седых. Седыхашвили! Ну, Ленка хоть брюнетка. Но на этом всякое сходство с Грузией кончается.

— А тебя она как переиначила?

— Э, она дура-дура, а мыла не ест!..

На мгновение повисла пауза, потом оба расхохотались.

— Ну, я же говорю: «не образец», — вздохнула Женя. — Что поделать, без штампов никуда. Но мы это сознаем. А она… Да что она! Все издательство повторяет: «Ну Нинка! Ну цицерон! Ну как сказанет!»

— Так насчет мыла? — напомнил Женя.

— А, да. Она это себе позволяет с молодыми, как Лена, или с такими глубокими пенсионерами, как Борис Матвеевич. А с теми, кто и ответить может, — ни-ни. «Женечка, Женечка».

— Ну, неизвестно, что она за глаза говорит, — сказал Женя.

— Нет, вот ты знаешь, этого у нее нет. Что правда, то правда: она и в глаза, и за глаза скажет одно и то же. Э, да что я! Не далее как на последнее Восьмое марта — выпила и: «Женечка-жопенечка». Но на трезвую голову этого не повторяла.

— Слушай, как бы ее протестировать! Ведь тут что интересно? Все фильмы, которые ты цитировала, я проверял. И, как и можно было ожидать, они оказывали довольно мощное плюс-воздействие. А как это будет в ее исполнении? Причем ты смотри. «Все смешалось в доме Облонских» исходно сказано всерьез. Так что неудивительно, если, при переводе этих слов в хохму, они изменят характер влияния. Но ведь фильмы — комедии, и там эти фразы использовались, так сказать, для достижения юмористического эффекта. И у нее — эти же слова используются с этой же целью. Но что-то мне подсказывает…

(20 апреля)

 

— По поводу цитат, — перебила его Женя. — Перед прошлым Новым годом наши молодые ребята, которые готовили капустник, в течение нескольких недель следили за Нинкой и исподтишка записывали ее на телефон. Видео, конечно. Потом смонтировали цитаты и во время корпоратива устроили конкурс: кто узнает первоисточник? Не Нинку, конечно, а фильм, песню или анекдот. Ну хохоту было! Причем больше всех радовалась она сама, даже не заподозрив иронии в их вступительном слове: «В нашем коллективе работает человек неохватной эрудиции, энциклопедических знаний о киноискусстве и народном песенном творчестве и т.д., и т.п.» А уж когда она сказала: «Нет повести печальнее на свете» — и дальше они обрезали запись — тут мы просто рухнули. Потому что все знают, что продолжение этих слов — «…чем повесть…»

— Да знаю, знаю! — оборвал ее Женя.

Его эрудиция избавляет нас от необходимости приводить весь текст данного примера низкопробного юмора. Впрочем, для читателей, не знакомых с этим шедевром народного творчества и желающих пополнить свои знания, намекнем, что речь далее идет об оральном сексе в месте, о котором та же Н. Боковая обычно сообщает, что оно обозначено на некоем плане буквами «эм» и «жо».

(1 мая)

 

Фильм, который издательские ребята смонтировали из Нинкиных цитат, они, конечно, сохранили и с удовольствием дали Жене на несколько дней. Женя (м) продемонстрировал его три раза в разных группах с предварительным объяснением, что это за запись. Жене же (ж)… Стоп! Какой-то перебор этой буквы. Н. Боковая бы этому порадовалась, но нам не к лицу. А, вот как мы сделаем: слово «Жене» используем как дат.пад. не от имени собств., а от нариц. сущ. «жена». Итак…

Жене же… Нет, еще не то. Надо бы… Ага, вот как:

…А жене дал датчик и показал, как им пользоваться. (Вот это стиль!)

За несколько дней Боковая шесть раз заходила в Женину редакцию. Результат получился поразительный.

Но о нем предоставим рассказывать самому Жене.

 

— Представляешь? От живой Нинки ККЧ все шесть раз уменьшалась: минимум на 5–10 процентов — когда в комнате одна ты была, а когда все были на местах, да еще сама она была в ударе, так — больше чем наполовину. А вот на запись никакой реакции не было.

— И чем ты это объяснишь?

— Очевидно, дело в том, что это уже не просто набор банальностей, а, так сказать, ироническая инсталляция на тему хохмачества. То есть организм зрителей фактически реагировал не на тексты Боковой как таковые, а на ролик как самостоятельную и остроумную сущность.

(13 мая)

 

— Да это же как с «Муму»! — догадалась Женя.

— В каком смысле?

— Ну, смотри. Если человек острит на тему, на которую острить не стоит, то есть пошлит, клюп-плотность падает. Так?

— Так.

— Чем талантливей он острит, тем сильней эффект. Это — случай «Балаганчика № 6». Так?

— Ну, так.

— И наоборот. Если ты высмеиваешь бездарность, пошлость, получается плюс-воздействие.

— Так и есть!

— Тогда чем пошлее шутки, над которыми ты издеваешься, тем воздействие тоже сильнее!

— Да, ты права. Как у «Балаганчика» из-за гениальности тургеневского текста усиление минуса вышло, так и тут — из-за Нинкиной пошлости — усиление плюса!

— Погоди-погоди, это что получается? Если Нинка или твой Шура будут хохмить, ну, скажем, про тещу, то эффект будет обычный для них — не очень большой минус. Но если на эту же тему начнет острить, скажем, Жванецкий, во всем своем литературном блеске, фонтанируя перлами остроумия, поражая изяществом формулировок и точностью метафор, то минус-влияние будет гораздо больше!

— Да, так и есть! Я проверял.

— Ну, ты всё проверял уже…

— Женечка, я ведь специально этим занимался. А ты, умница моя, во-первых, своим умом дошла. А во-вторых, так четко сформулировала, как мне не удалось.

(4 июля)

 

— Мы еще одну интересную вещь открыли: что сами исполнители примерно в 8 раз сильней излучают, чем зрители!

— Как так?

— Ой, это очень интересная серия опытов была. Первый. Берем видеозапись номера из «Хохмопанорамы». 5 артистов сценку играют. Проигрываем ее в записи в пустом зале. Эффекта, естественно, нет: запись не излучает, людей — ноль. Второй день — та же запись исполняется перед стандартной группой из 30 человек. Фиксируем минус-воздействие, по известной формуле рассчитываем, что излучает под воздействием этого номера средний зритель. Третий день — этот номер, но вживую, перед пустым залом. Эффект — как будто 38 зрителей смотрели, то есть, разделив на число артистов — 5, получаем, что каждый из них подавляетклюп-плотность примерно в 8 раз сильнее, чем один зритель. Ну, и для проверки, все тот же номер — вживую перед 30 новыми зрителями. И точно: эффект как от приблизительно 70 зрителей, то есть 5, умноженное на 8, это 40 плюс 30.

(12 апреля)

 

— Слушай! — воскликнула Женя. — Вы же сделали гениальную вещь! Тысячелетиями люди с мало-мальским вкусом не могли объяснить пошлякам, чем же их юмор или, наоборот, сопливая сентиментальность плохи. А вы открыли абсолютно объективный способ выявления, что есть что. Что с тобой?!

Женя, только что оживленный и полный энергии, внезапно помрачнел и как будто сжался. Предыдущий разговор, полный насмешек над недалекими юмористами, и пыл, с которым он делился своими открытиями, заставили его на время забыть о том, что постоянно жгло его изнутри. И вдруг он снова вспомнил…

Женя ответил немного погодя и с трудом выдавливая из себя слова:

— Помнишь, я сказал, что «красота спасет мир»? (Слово «красота» он произнес с ненавистью.) Ведь, если ты не забыла, мир несется к исчезновению…

(24 ноября)

 

— Ну, Жень, невозможно без конца думать об этом. Так с ума можно сойти.

— Так-то оно так, только если пошлость может, ну я не знаю, уничтожать или, скажем так, обезвреживать клюп-частицы, то…

— …то мир спасен!

— В том-то и дело.

— Но это потрясающе!

— А если я не хочу спасать такой мир? Мир, населенный одними только нинками боковыми и шурками яцевичами. Мир, в котором от Толстого осталось только «в доме Обломова» и монолог Наташи Ростовой не то на подоконнике, не то на толчке. Ну, и еще Каренина, бросающаяся под поезд, — но это такой же повод для хохм, как утопленная Герасимом Муму. Точнее, Мума. А кстати!..

После «кстати» Женя вдруг задумался. И чем больше думал, тем сильней мрачнел. Наконец, вздохнул:

— Совсем плохо дело.

— Что такое?

— Да, так и должно быть.

— Как?

— А ведь не бездарные пошляки станут властителями этого мира.

— А кто же еще? Конечно, они!

— Как бы не так! То есть эти не пропадут, само собой. Да они никогда не пропадают. Но наверху этой… как бы ее назвать? — не пищевой, а пошловой цепочки окажутся опять-таки люди талантливые. Ну, как, скажем, А Эн Толстой при Сталине. То есть мир будет еще гаже, чем если бы остались одни пошляки!

— Но ведь в ту пору и другие были, не только А Эн.

— Были. Мандельштам, Зощенко, Цветаева… Еще перечислять?

— Не надо…

— Ты хочешь, чтоб Катька жила в таком мире?

— А что, лучше, если она вообще не будет жить?

Этот вопрос подкосил любящего отца. Его сил хватило только на то, чтоб прошептать: «Не знаю…»

(28 января)

 

— И потом, — Женя перехватила инициативу и не собиралась ее упускать, — с чего ты взял, что дурацкие фильмы или бородатые анекдоты могут спасти целую Вселенную?

— Могут.

Он вздохнул, хотя в миллионы сердец это слово должно было бы вселить надежду.

— Я считал. И ребята независимо от меня посчитали — то же самое. В безлюдном пространстве радиус охвата как минус-, так и плюс-воздействий возрастает в гигантской степени. Если вся Земля, ну, в смысле, все люди предадутся этой похабщине, с точностью до душещипательной сопливости, то их минус-поле покроет не только всю Солнечную систему, но и кое-что вокруг. Хотя нам и одного Солнца бы хватило.

— Ты уверен?

Женя покачал головой:

— Можешь не сомневаться, мы перепроверяли это десятки раз.

(29 января)

 

— А что будет с частицами? Они исчезнут или что? Что с ними вообще происходит от этих твоих воздействий?

— Вот это-то самое интересное. (Женя слегка оживился.) Если они исчезают при минус-, то как появляются при плюс-воздействиях? Что, если они переходят в другую форму, которую мы пока не можем фиксировать? И что, если эта форма еще более губительна, чем клюп-частицы?

— Но это идеально! — воскликнула Женя.

— Чем?

— Ты тогда с чистой совестью сможешь сказать миру: «Люди! Откажитесь от того, другого, пятого, десятого, в общем, от всего, что оказывает минус-воздействие!» Представляешь, ты спас мир, во-первых, от разрушения, а во-вторых, от пошлости.

— Дело за малым. Чтобы действительно был такой фазовый переход, и чтобы в новом состоянии клюп-частицы, или как они тогда будут называться, действительно оказались более губительны, чем в обычном. Только что-то не похоже.

(31 января)

 

Он снова приуныл. Женя искала, чем бы его взбодрить, и, наконец, нашла:

— А что ты, собственно, беспокоишься? Все произойдет без твоего участия. Посмотри телевизор… Не две-три нормальные программы, а остальные четыре десятка, которые наш телевизор транслирует. Газеты почитай, статистику интернета посмотри, кто там что смотрит и в каких количествах. И ты увидишь, что всё и так…

— …катится в бездну пошлости, — завершил за нее Женя, и в его словах звучала насмешка.

— Вот именно! И не понимаю, к чему эта ирония.

— К тому, что ничего не именно. Эта мысль — первая, что приходит в голову любому адекватному человеку, едва он начинает думать о пошлости и всем таком. И эти самые слова в течение тысячелетий звучали на всех когда-либо существовавших языках.

Он встал на тахте, на которой они в это время лежали, закутался в пустой пододеяльник (лето было жаркое) и, чуть качаясь на пружинах матраца, поднял правую руку с видом античного оратора:

— О великий Вавилон! Взгляни вокруг! Сколь низко пала духовность твоих граждан! Где скромные, сурово-глиняные таблички твоих древних журналов? Сегодня их благородное место заполнили глянцевые черепки, покрытые бездарной клинописью нынешних пошляков!

Перекинул пододеяльник на другое плечо и поднял другую руку:

— О погибающий Египет! Чем покрыты ныне свитки твоего папируса? Бла-бла-бла бездуховность, бла-бла-бла падение нравов…

Попытался перекинуть пододеяльник в третий раз, но выронил его и предстал перед глядящей на него снизу вверх супругой в ослепительной наготе. Поднял снова правую руку и объявил:

— О загнивающий Рим! Последние дни твои пришли! Сколь низкопробны твои некогда гордые пергаменты!..

После чего рухнул рядом со смеющейся Женей и подытожил:

— Действительно смешно. Это — типичная монотонно убывающая функция, и если бы все было так, то мы бы уже давно куда-то в минус-бесконечность уехали…

— Ну, может, она асимптотически убывает?

— Ничего подобного! В каждую эпоху — ты это прекрасно знаешь — объявлялось, что именно сейчас падение стало катастрофически резким!

— Ну, не знаю, как в Вавилоне-Риме, но сейчас — точно.

— Что и требовалось доказать! И, кстати говоря, во все эпохи находился кто-нибудь, кто возражал плакальщикам по культурным ценностям примерно как я сейчас. Так что я вовсе не претендую на большую оригинальность. И всегда и везде ему отвечали, что он только лишь подтверждает, что прежде пошлость еще не торжествовала, а вот именно в наши дни торжествует.

— Ну не знаю… — Женя покачала головой.

— А тут и знать нечего. У меня, в отличие от моих предшественников, есть объективные данные. Помнишь, я тебе рассказывал, что в течение последних нескольких веков уровень ККЧ если и меняется глобально, то в сторону небольшого роста, но это — за счет приближения к пятну Гарта-Шнайдера. А по части пошлости и антипошлости не знаю, как так получается, но десятки, сотни исследований во всех университетах и лабораториях мира показывают, что, по данным раскопок, документов, по косвенным свидетельствам, ККЧ стабилен.

— Как так может быть?

— Ну, очевидно, пропорция людей, как Пушкин сказал, «с умом и талантом» и бездарных пошляков абсолютно стабильна. Одно уравновешивает другое. Вот взять ту же эстраду. Ты вот ругаешь нынешнюю. А что, она настолько хуже прежней? Вспомни день рождения дяди Коли Гасаринова.

(8 августа)

 

Николай Гасаринов был другом Жениных (мужа) родителей. По наследству дружба с ним передалась среднему поколению Беркутовых. И, если не считать обращения «дядя» и того, что Жени обращались к нему на вы, а он к ним — на ты, их можно было бы назвать друзьями без ссылок на дружбу родителей.

Дядя Коля, как оказалось, родился в один день (хотя и в разные годы) с известным советским поэтом, написавшим несметное количество бодреньких песен в паре со своей женой-композитором. В далекие семидесятые-восьмидесятые годы, давно выйдя из комсомольского возраста и вряд ли будучи способными провести даже одну ночь без городских удобств, они лихо штамповали одну за другой песни, в которых звали «за собой» на молодежные стройки, в тайгу, в палатки, к бездорожью, комарам, вьюгам, метелям, в те места, куда почта лишь изредка приносит весточки от любимых; в общем, туда, где единственное, что способно согреть, это — воспоминание о глазах и губах, оставшихся западнее Уральского хребта или южнее Полярного круга.

Эту творческую семейку вообще тянуло к тому, что ее членам было органически противопоказано. Например, к спорту. То есть не самих тянуло, разумеется, а их лирических героев. Они представали в своих песнях хоккеистами и футболистами, тяжело- и легкоатлетами, пловцами и парашютистами. Каждое их слово и каждый аккорд были настолько фальшивы, насколько могут быть фальшивы слова и аккорды, воспевающие ценности, воспевание которых хорошо продается.

Впрочем, они умели это хорошо маскировать. Скажем, мало кто замечал, что в песне про первого космонавта великий шаг человечества в неведомое сравнивался, c помощью хитро подобранной цитаты, с пьяным променажем загулявшего купчины. В данном случае маскировка заключалась в том, что в обоих случаях речь шла о движении, сиречь перемещении в пространстве. А дальше — вопрос техники: выдать неважно какое движение за безудержный порыв могучей русской души. Точнее, могучий порыв безудержной русской души. Или не сильно точнее вышло? Ну, неважно.

Оборотливей всего они прикрывались романтизмом, даже, пожалуй, ловчее, чем патриотизмом, которым, как известно, можно прикрыть что угодно. «Звезды» и «зори», «расставания» и «встречи», «горечь» и «сладость» так и скакали из песни в песню, словно блохи — в стае бродячих псов. При этом даже переставая быть антонимами: разве сильно отличаются «горечь расставанья под звездами» и «сладость встреч на утренней заре»?

В защиту юбиляра заметим, что вряд ли он делал все это сознательно: искренняя бездарность не дала ему превратиться в предтечу принципиального мерзавца Витю Шейкина.

Трудно было заподозрить любителей бардов и «Битлз» Николая Петровича Гасаринова (он отдавал предпочтение англичанам) и Антона Сергеевича Беркутова (он больше склонялся к нашим) или их друзей в привязанности к творчеству этой неунывающей парочки.

Итак, день рождения. Поначалу телевизор, как ему и положено на встрече близких людей, был выключен. Но вот, после ряда тостов за здоровье и успехи дяди Коли, красноречие гостей несколько поиссякло, и они, дабы скрыть свое бессилие продолжать разговор, решили «посмотреть, что там показывают». Тут-то и выяснилось, кто еще сегодня именинник. И когда с экрана полились ностальгические воспоминания славных спортсменов прошлых десятилетий о том, что только благодаря этим песням они «приносили золото в копилки команд», а заслуженные строители со слезами на глазах стали вытягивать прокуренными голосами строки, написанные юбиляром, Жени, самые молодые из присутствующих, вдруг заметили, что и по эту строну экрана старичков развезло: их глаза увлажнились, головы закачались в такт мелодии, а губы зашевелились, произнося слова, которые, хочешь не хочешь, еще лет сорок назад были впечатаны в память.

Потом Женя спросил отца, что это с ними со всеми было и с каких, мол, пор они вдруг заделались поклонниками этого молодежно-маразматического творчества. Антон Сергеевич засмущался и пробормотал с кривой улыбкой:

— Ну, видишь, Жень, воспоминания о молодости, пятое-десятое. И потом, они действительно ведь побеждали, мы за них болели… Фигуристы наши, хоккеисты. Ну, что ты так смотришь? Да, ты прав, это чертзнает что такое было. По-моему, чистая физиология!..

Физиология… Естественное отправление. В виде неведомого поля…

 

— …Вспомни день рождения дяди Коли Гасаринова, — сказал Женя. — В это время я уже не ходил без Олегова датчика, и на следующий день, как и можно было ожидать, обнаружилось, что клюп-частицы буквально наутек пустились из квартиры Гасариновых. Я потом эти песни специально проверял. И очень интересные вещи обнаружил.

— Погоди, дай сама угадаю. У них ведь и нормальные песни есть, не только про партию-пионерию и олимпийское золото. Да и мелодии красивые, просто как музыка. В общем, то, о чем мы говорили: если есть талант, то минус-воздействие сильнее, чем от откровенной бездарности. Правильно?

— Ну, почти. Я другое заметил. Когда они с другими соавторами сочиняли, даже, как ты говоришь, про партию-пионерию и спортивное золото, все равно клюп-плотность падала не так сильно, как когда — вместе: он — слова, она — музыку.

— И чем ты это объяснишь?

— Не уверен, но мне кажется, тут такая штука. Хочешь не хочешь, а, слушая их опусы, невольно думаешь о том, какие они все-таки молодцы: всю жизнь рука об руку, как они нежно друг к другу относятся, всякое такое. И это на самом деле здо?рово, прямо гоголевские старосветские помещики! Позавидовать можно, да? Ну, понимаешь, к чему я?

— То есть не только талант, пущенный на продажу, но и такие вот положительные эмоции, вещи, которые, без всякой иронии и ерничества, достойны уважения и восхищения: нежность, любовь, верность, привязанность…

— …если их брать самих по себе!..

— Ну да. А если они не сами по себе, а — накладываются на относительно небольшую пошлость…

— Минус-воздействие, так скажем.

— …то оно превращается в большое!

— Что-то в таком роде. Но это так, к слову. А возвращаясь к нашему разговору: во все времена были такие творцы прекрасного. И сейчас, и тогда. И раз мы о них заговорили, то в годы молодости наших родителей было всё: и эти песни, и всякие доклады и съезды с речами про светлое будущее и не менее светлое настоящее, и партсобрания, и стукачи, а с другой стороны: Окуджава, подпольные рок-концерты, и самиздат, и кухонные разговоры, которые по всей стране шли из вечера в вечер. Я, между прочим, в детстве взрослым говорил, что темноты боюсь, и просил не закрывать дверь, когда меня укладывали. На самом деле ничего я не боялся, а просто любил слушать их разговоры, хоть, конечно, ни черта в них не понимал. И если на то пошло: те, кто, скажем, в космосе работали, — там ведь все без дураков было, да и спортсмены по-честному выкладывались, а то, что вокруг всего этого, и космоса, и спорта, и какого-нибудь конкурса Чайковского тонны пропаганды громоздили, — это на другой чаше. И все это — ровно в таких пропорциях, чтобы некий усредненный уровень ККЧ был в точности такой, как в остальные века и в остальных краях Земли, включая те, где из двуногих — одни пингвины.

(8 августа, часть 2)

 

— Ну хорошо, — не унималась Женя, — А сейчас что? Где нынешние окуджавы и подпольные рок-концерты?

— Сейчас что-то другое есть, — убежденно сказал Женя. — Мы с тобой сколько раз за последнее время в театре были? Вспомни, что мы смотрели!

(25 декабря)

 

За минувший год они были шесть раз в театре (раз в два месяца — довольно высокий показатель; во всяком случае, среди друзей Беркутовы считались завзятыми театралами). Дважды — на ультрареалистическихпостановках ультратрадиционного академического театра, трижды — на так называемых современных постановках, весьма далеких от привычного понимания реализма, и один раз — на антрепризной постановке легкомысленной, даже глуповатой пьесы, в которой, впрочем, молодые артисты веселились вовсю, сами явно наслаждаясь этой беззаботной игрой. Все шесть раз Жени получили удовольствие, правда, всякий раз — иного вида. Только дважды они даже при желании ни к чему не могли бы придраться, но, по крайней мере, ни один из этих спектаклей не должен был уменьшить ККЧ. Конечно, нельзя сказать, чтобы эта полудюжина спектаклей отражала состояние всего современного искусства, потому что Беркутовы проявляли осторожность и всякий раз знали, на что идут, либо по рассказам друзей, либо по прочитанным отзывам. Ах да, чуть не забыли! Еще раз они с трудом досидели до конца, а с одного спектакля так просто сбежали в антракте, настолько все было халтурно, хотя остальным зрителям, похоже, нравилось. Но даже с учетом этих неудачных походов назвать современную эпоху временем сплошного засилья пошлости они бы, положа руку на сердце, не могли.

 

— Да что мы снова в искусство уперлись! — продолжал Женя. — А вспомни наши прогулки.

Он выделил голосом слово «прогулки», подчеркивая, что речь идет не просто гулянии с оздоровительной целью, да еще пальцем ткнул в сторону своей сумки, на ремне которой все еще болталась ленточка, привлекшая в свое время внимание таинственного Владлена Михайловича.

(6 июня)

 

То было время, когда фрондирующий народ в крупных городах России, особенно в столицах, демонстрировал властям свое недовольство, собираясь многотысячными (а иной раз и в несколько десятков тысяч) толпами и мирно странствуя такими колоннами по обговоренным с начальством маршрутам. Когда Жени впервые отправились на такое мероприятие, они были преисполнены снисходительного скепсиса. Мол, ну сходим, ну поглядим, что это за гулянка такая. Да если б не Наташа Райская, им бы и в голову не пришло туда идти. Однако то, что они увидели, удивило их до чрезвычайности. Они оказались среди несметного количества очень милых людей. Несмотря на политическую подоплеку, там не было ни фанатично искаженных лиц, ни срывающихся от ярости голосов, ничего, что испокон веку считается обязательными атрибутами общественных дискуссий, не идущих по заранее расписанному плану. Люди шли, улыбались друг другу, даже спорили, даже коренным образом расходились во взглядах (например, один из спорщиков мог быть либералом-белоленточником, а второй — сохранять веру в идеалы пионерского детства и носить мало что красную ленту, так еще и значок с профилем Ленина, а то и фасом Сталина). Возможно, ощущение общей опасности сближало людей. А может, просто, видя вокруг себя столько доброжелательных лиц, нормальный человек невольно поддавался общему ощущению товарищества. Разве что один раз возникло нечто иное. Когда с криком: «Русские, вперед!» — несколько десятков хорошо организованных ребят понеслись сплоченным комом, сметая всех на своем пути. Пробежав таким образом метров пятьдесят, они остановились, оглядываясь по сторонам, весьма гордые не только своим молодечеством, но и тем отношением к себе, которое удалось вызвать у окружающих. Им, очевидно, было все равно, с кем воевать. Женя не удержалась и спросила одного из этих парней, в сущности, мальчика лет семнадцати, оказавшегося вследствие этого «прорыва» рядом с ней: «Хорошо, вы — русские. А вокруг вас кто? Мы-то кто? Китайцы? Марсиане?» Тот несколько растерялся от такой постановки вопроса и забормотал: «Ну, не знаю… Разные есть…» Но потом вспомнил, что он не один на один разговаривает с этой теткой, а находится рядом с единомышленниками, которые в обиду не дадут, воспрянул духом и, вздернув голову, ответил: «Мы — настоящие русские!» К сожалению, Женя утащил Женю вглубь рядов ненастоящих, лишив ее, таким образом, возможности узнать, в чем между ними разница.

Если не считать этого единственного случая, походы «за демократию» были чрезвычайно приятны… Хотя, что такое приятны? Многим и хохмочки Яцевича или Боковой нравятся. Но не о том здесь речь, что приятно, а что — нет. Ведь объективные данные есть. А именно — следующие.

За несколько дней до гулянья средний общемосковский уровень не сильно, но явно падал. Это было вызвано тоннами злобного юмора и просто злобы, которыми обменивались представители разных взглядов на устройство общества. Падение составляло примерно 0,1–0,15 Адм, сильнее ККЧ упасть не могла, так как люди продолжали воспитывать детей, ухаживать за стариками, ободрять больных, слушать разную музыку и смотреть разное кино. Но все менялось, когда в одном месте концентрировалось несколько тысяч людей, дружно создающих вокруг себя плюс-поле, причем даже без катализаторов в виде произведений искусства, если не считать ими же придуманных плакатов, зачастую очень остроумных. Конечно, Женя не брал с собой хрупких датчиков, да в этом и не было необходимости: поле покрывало весь город, а может, и больше.Стационарные датчики, стоявшие в институте за несколько километров от фрондирующих плюс-генераторов, фиксировали не только быстрый возврат кривой на свой обычный уровень, но и ее стабилизацию на этом значении в течение еще почти недели.

Был и такой случай. Женя, кстати, потом переживал, что невольно подставил Кубанцева. Желая оценить уровень плюс-воздействия, он попросил директора организовать в институте именно в день очередного либерального митинга концерт участников телепрограммы, которая давно стала символом безвкусицы, — ранее упомянутого нами «Хохмотрона». А поскольку это был выходной день, вручение билетов сотрудникам сопровождалось распоряжением не пропустить концерта. Причем это мероприятие было оформлено как работа в выходной день, и его участники получили дополнительный день к отпуску. Но, хотя всем сто раз было сказано, что концерт — необходимая часть беркутовского исследования, никто «в эти сказки» не поверил. Все так и остались в уверенности, что на Кубанцева надавили сверху, чтобы он помешал выходу сотрудников на митинг, и он ничего лучше не придумал, как концерт устроить. Кое-кто даже выложил в интернет сканы билетов с ехидным комментарием, и эти картинки разбежались по сети как иллюстрация того, на что только не идет власть, желая отвлечь людей от борьбы за свои права. Женя потом извинялся перед Павлом Дмитриевичем, но академик лишь похохатывал и говорил: «Не бери в голову, занимайся своим делом».

Так вот, что касается «дела», то даже этот концерт, прошедший в непосредственной близости от датчиков и собравший около 400 зрителей, минус-воздействие которого в обычное время должно было бы уронитьклюп-концентрацию почти до нуля, прошел практически незамеченным для прибора.

 

— Но это уже не пошлость, а нечто другое. Это ведь не спектакль, не фильм, не книга, не анекдот.

— Так я и говорю, что «пошлость» — название очень условное, в это понятие входят и снобизм (как когда мы с Наташей на девчонок наехали?), и лицемерие, и чисто бытовое мещанство. А наоборот, соответственно, — и наука, и забота о больных, и природа. Насчет прогулок — даже не знаю, что там всех объединяет. Может, просто то, что люди на некоторое время о шкурных интересах забывают. Не знаю, не знаю, но что-то есть. Да ты ведь сама это понимаешь.

Женя кивнула, и он продолжил излагать то, что, очевидно, не прямо сейчас сформулировал, а много раз обкатал в голове:

— Смотри, что получается. Скажем, власть нормальная, ну, так, не сильно людям мешает. Тогда они свою нормальную жизнь ведут, не очень о ней, о власти, думая. А как только наверху уровень гадости какое-то критическое значение превосходит, мгновенно внизу соответствующая реакция начинается. Если гайки послабее закручены, как у нас сейчас, то реакция эта исходит от тысяч собравшихся в одном месте, а если — посильнее (в смысле, гайки), то тогда сигнал идет от миллионов, но зато рассредоточенных по кухням или курилкам. Так или иначе, соответствие сохраняется. То же и в науке. Скажем, Гарт со Шнайдером, Адамс покойный, да и твой покорный слуга, ну и, конечно, многие другие — действительно что-то там вперед двигают. И параллельно с ними проходимцы вроде Генки Благова свои купоны стригут. И опять же одно с другим в полном соответствии: в науке прорывы происходят — благовым есть чем поживиться, а нет ничего нового, застой в науке — и им негде развернуться. Так что не только искусство.

(6 июня, часть 2; 7 июня)

 

— А кстати, ничего удивительного, — сказала Женя. — Тут как раз все очевидно. Ведь и в науке, и в искусстве — либо творчество, либо халтура. Или — поиск нового, неважно где. Или — банальность, использование кем-то когда-то найденных схем и шаблонов, опять же безразлично, в какой области. Или — ради открытия: хоть небывалых красок в картине, хоть формулы. Или — ради карьеры, гонорара, премий, званий. Или — желание узнать, что было сделано до тебя, и совершить хоть небольшой шаг вперед. Или топтание в кругу старых, опробованных приемов — и снова: бездарная диссертация или графоманский стишок — без разницы.

— Но что важно: пропорция между ними — всегда постоянна опять же в любой области.

— И как ты это объяснишь? — не унималась Женя.

(16 сентября)

 

— Я не знаю механизма. Но в среднем это так. Вот мы взяли самое что ни на есть хрестоматийное явление — Голливуд. Собрали все фильмы за один год, от совершенно непотребных ремесленных поделок, бух-бах, трах-тарарах, до лауреатов «Оскара», в общем, все. Сделали представительную выборку. Ну, по статистике, чин-чином. Костя Лещ мастер составлять представительные выборки. Короче, получилось четырнадцать фильмов. И что бы ты думала? Когда все одновременно запустили (по 10 человек в комнате, в общей сложности, сама понимаешь, сто сорок участников), суммарный эффект вышел ровно нулевой. То есть так на так, плюс равен минусу. Конечно, лабуды гораздо больше по количеству, но один «Человек дождя» уравновешивает кучу дурацких лент. Мы по нескольким годам проверили, из разных даже десятилетий, и с точностью до ошибки измерения один и тот же результат!

— А в других странах? Где нет Голливуда?

— Ну, лучше Голливуда модели не найти. Это большая фабрика, где все компактно в одном месте собрано. А если какую-нибудь Италию взять, то надо и «Ла Скалу» учесть, и экскурсии по античным развалинам, и массу всего. Да и результат говорит сам за себя: уровень ККЧ на всей Земле и во все времена более или менее одинаков!

(18 июня)

 

— Ну, значит, это закон природы, и от тебя ничего не зависит: объявишь ты людям, в чем спасение, или нет, соотношение пошляков и тех, кто наоборот, будет одно и то же.

— Может, так. А может, и нет. Кто знает, насколько это равновесие — устойчивое? Вот возьми для примера тех, кто матерится в общественных местах. Я сколько раз убеждался, что это вполне адекватные люди, просто забывают, где они и кто вокруг…

— Да, я знаю эту твою теорию.

— Теория или практика, неважно. Но ведь это я, в сущности, случайно узнал, а обычно им никто ничего не говорит, и они так и оглашают вагон, или где там находятся, своими грязными словами. А если ограничения отпадут, даже окажется, что ругаться полезно, спасительно, — что будет? Сохранится баланс? То-то! А возьми тот случай с Катей… Ну, когда они на даче… крысу…

— Да помню, помню!..

— Они ведь не изверги, не садисты — нормальные, добрые ребята, у многих домашние зверушки есть. Да ведь и Катя — ее-то мы знаем! — вольно или невольно, сознательно или бессознательно — но участвовала в этом. И, кстати, в сожжении дедушкиных журналов.

— Да черт с ними, с журналами.

— С журналами, может, и черт, а с нашей дочкой — тоже так скажешь?

— К чему ты это все?

— К тому, что закон природы законом природы, но существуют определенные понятия, традиции, которые сдерживают одних и помогают другим сохранять человеческий облик. Может быть, и это — часть равновесия, а? А убери эту подпорку, и здание рухнет. И потом: одно дело — когда Геббельс хватается за пистолет, а другое — если люди науки, мыслители, гуманисты, профессора, академики, подкрепив свои слова расчетами и Нобелевскими премиями, объявят, что для спасения, даже не своего личного, а всего человечества надо отбросить культуру, правила вежливости, заботу о других, а заниматься только своими шкурными делишками под матюги и бодрые или, наоборот, душещипательные песни, — и что будет? Если даже такую девочку, как наша Катя, эта волна захватила? А? Догадываешься?

— Догадываюсь…

(1 августа)

 

Они снова замолчали, потом Женя добавил:

— Собственно, интерес к тому, что там, в этом микромире, происходит, — единственное, что меня удерживает…

— От чего?

— От того, чтоб все бросить к чертовой матери. Как Марио Чиполли.

— Это кто? Ты о нем не рассказывал.

— Молодой профессор из Турина. Я несколько раз с ним встречался. Такой весельчак, симпатяга! Девчонки к нему так и липли. И он — соответственно. Мы с ним на почве музыки сошлись. Это он мне подарил диск с имитацией пения кастратов.

— Да-да, помню. Так что с ним случилось?

— Вдруг ушел в монастырь. Официальная версия — что он по неосторожности спалил факультетский сервер со всеми результатами исследований и в раскаянье бросил мирскую жизнь. А может, его что-то другое огорчило? Вот и я уйду!

— Женя!

— Что Женя? Посуди сама. Я должен принять сейчас принципиальное решение: спасать мир ценой погружения его в бездну пошлости или дать ему, так сказать, исчезнуть естественным образом. Не перебивай! Третьего нет. Если я обрекаю мир…

— Ну, ты прямо как оперный Мефистофель.

— Не придирайся к словам. Если я отказываюсь спасать мир, то к чему все эти научные поиски и прочая чушь? Надо просто честно дожить свою жизнь. Я иду в школу преподавать математику. А если мы решаем, что мир, какой бы он ни был, должен быть спасен, то все еще хуже. Я не могу смотреть любимое кино, читать любимые книги, слушать любимую музыку — все это, я-то знаю, помешает спасению!

(30 марта)

 

— Да что ты: «Я, я»! Не могу, не хочу. Между нами говоря, ты — один, а других — миллионы. Это, извини, какое-то чистоплюйство.

— Вот видишь, и ты на меня взваливаешь ответственность за них за всех.

Женя поняла, что просчиталась, но, не подавая виду, постаралась выкрутиться из щекотливой ситуации:

— Да наоборот! Какая ответственность! Выступи, скажи все, как есть. И пусть эти миллионы сами спасаются как могут.

— Так-то оно так. Но сказать должен не кто-нибудь, а все-таки я!

(16 апреля)

 

— А твоя любимая наука? Плюнь на все и ею занимайся.

— То же самое. Если уж спасать мир, то и науку надо под ноготь. От нее один плюс. Я тыщу раз проверял. Специально, как только в лаборатории начинается толковое обсуждение, я включаю радио на самый бездарный канал. И что ты думаешь? ККЧ как влитая стоит!

— Женя, ты просто апокалиптическую картину рисуешь.

— А ты думаешь, почему мне жить не хочется?

(18 июня)

Разговор увял. Пользуясь тем же рецептом, что и гости дяди Коли Гасаринова, Женя включила телевизор. Пощелкала кнопкой. Везде было сплошь то, от чего клюп-частицы должны были помереть с тоски. Она двинулась к их любимому каналу «Планета животных».

На «Планете» лев охотился на антилопу. Не прошло и четверти часа, как жизнь саванны захватила Жень. Они и за антилопу переживали, и понимали, что льву тоже надо жить. Все извращения цивилизации отступили перед полнотой естественного существования живой природы.

— Смотри! — вдруг сказала Женя. — Чем этот лев виноват, что кто-то где-то сочиняет пошлые анекдоты?

Женя только махнул рукой. Он и сам об этом думал уже несколько минут.

Передача про саванну кончилась, и после рекламы пошел фильм о южноамериканских тропических лесах. Буйство красок… Ну, каждому известно, чем наполнены такие экваториальные фильмы.

На экране появился ведущий и начал рассказывать об особенностях жизни разных видов животных и растений в этом экзотическом мире. Постепенно он перешел к тому, что площадь тропических лесов во всем мире ежегодно сокращается на несколько процентов.

«При таких темпах развития мировой промышленности через несколько десятилетий эти легкие планеты исчезнут полностью», — подытожил он.

— Ну и?.. — спросил Женя.

На этот раз нечем крыть было ей.

(6 мая)

 

Глава девятая

 

Подсказка пришла с совершенно неожиданной стороны. А именно — от Кати. Но сперва немного о ней самой.

 

Наблюдая за развитием своей дочери, Женя вывела любопытную формулу: ребенок — эмигрант в мире взрослых.

К чему она вспомнила об эмигрантах? В середине 90–х годов Женина школьная подруга Аллочка Фуфырева оказалась Алисой Лемпарт и уехала в Германию. В первых ее письмах были сплошные восторги и горделивые фотографии: «Я в Тиргартене (зоопарке)», «Я и Бранденбургские ворота», «Я около роскошной витрины», «Я около роскошного ресторана» и так далее вплоть до «…роскошного авто» (правда, чужого). Потом пошли рассказы о тяготах вхождения в новую жизнь. Никакие ворота и чужие машины Аллочку-Алису не интересовали, у нее своих проблем было по горло. И только лет через пять начали проскальзывать нотки интереса к тому, что ее окружало, но не касалось непосредственно. Окончательно стало ясно, что Аллочка превратилась с Алису, когда, беседуя по скайпу (подробных писем они давно не писали, а только обменивались краткими записками по электронной почте), она битый час митинговала, доказывая, в их правительстве — сплошь слепые идиоты, если проводят такую иммиграционную политику.

Вот примерно через такие же три этапа прошла и Беркутова-младшая.

В самом начале жизни центром мира, в котором жила Катя, был дом, а главными людьми — родители и дедушка с бабушками (тогда еще были живы обе). Они были всемогущи и восхищали Катю, как Бранденбургские ворота и Тиргартен — Аллочку. Примерно к началу нашего рассказа Катя вступила во второй этап — когда у нее появилась своя жизнь, полная событиями, проблемами и переживаниями, и взрослые интересовали ее лишь настолько, насколько могли повлиять на ее жизнь. Она знала, что мама работает в издательстве, а папа в институте, и даже их названия могла воспроизвести. Но смысл их работы был лишь в том, что подружки завидуют ей, а перед другими детьми гордятся знакомством с девочкой, «мама которой делает «Насалли», а после того как папу показали по телевизору, Катя на один день стала школьной звездой. Папа иногда ездил в командировки, даже за границу. Но это означало лишь, что по утрам ее не будет целовать гладковыбритый, а вечером — колючий отец; что в выходной день они с мамой поедут в гости на метро (Женя машину водила, но старалась не ездить в сумерках), ну и, конечно, что по истечении недели она получит какой-нибудь хороший гостинец. Что до Катиной близости с дедом, то это был особый случай: опытный педагог сумел сам сделаться частью жизни внучки и контрабандой протащить в нее свои интересы, ценности и принципы. А, скажем, мамина мама, Анастасия Егоровна, вылечившая несметное количество больных детей и воспитавшая несколько десятков учеников, так и оставалась для Кати просто бабулей Настей, обслуживающим персоналом во время дачного сезона и домашним доктором — в остальное время года. Что-то вроде германских достопримечательностей на втором этапе Алискиной жизни на новой родине.

Но со временем Катин кругозор расширялся, пока, наконец, другие люди, и в первую очередь родители, не перестали быть для нее подобием фонарных столбов, способных либо осветить участок дороги, либо, наоборот, помешать движению. Она с некоторым изумлением открыла для себя, что в чужой жизни может происходить нечто не менее интересное, чем в ее собственной, и соприкосновение с вещами, вроде бы никак ее не касающимися, делает и ее существование богаче и интересней. Впервые она это заметила, когда Анастасия Егоровна стала заниматься с ней биологией, и занятия перерастали в яркие лекции, которые внучка слушала, ловя каждое слово. И главным тут было не то, что теперь на каждом уроке биологии Катя тянула руку и получала пятерки, а именно — открытие, какой потрясающий человек бабуля Настя.

Появился у Кати и интерес к родительским заботам. И соответственно возросла наблюдательность. Прежде она не обращала внимания на их мелкие жесты и взгляды, считая такой же данностью, как то, что папины щеки к вечеру становятся колючими.

Среди прочего Катя заметила, что после некоторых фраз родители совершают ладонью характерное движение, как бы изображая посадку самолета. Этим жестом Жени обозначали, что прозвучала пошлость или банальность, и концентрация клюп-частиц должна резко пойти на спад. Скажем, Женю (м) всегда раздражало, что Женя (ж) использует слова «армяночка», «татарочка» или «евреечка», говоря о вполне взрослых дамах соответствующих национальностей, как будто полное название национальности могло прозвучать как оскорбление. Теперь не было необходимости выражать свое недовольство вслух, достаточно было провести ладонью сверху вниз. Тем же отвечала ему и жена, потому что и он мог ляпнуть нечто не отмеченное печатью строгого вкуса. Скажем, решают они кроссворд, и она уточняет:

— Триггер — с двумя г?

— Триггер — с двумя г, — отвечает он, — а триппер — с двумя п.

И Жене уже не надо говорить: «Ну, Жень, от тебя я такого не ожидала». Достаточно одного движения, разве что сопровождаемого кивком головы в сторону присутствующей при разговоре дочери: мол, совсем тырехнулся, такое — при ребенке!

Вот тут Катя и спросила, что этот жест означает. И отец, обрадованный, что дочь заинтересовалась только этим, а не словом с двумя п, объяснил ей, на доступном, разумеется, уровне, все то, о чем мы говорили в предыдущей главе. Разве что о грядущем конце света умолчал, не желая травмировать детскую психику.

Катя внимательно все выслушала, но ее совершенно не удовлетворили обтекаемые формулировки «уровень падает» и «уровень возрастает»:

— Нет, ты все-таки скажи, что с этими клюп-частицами происходит!

— Не знаю, — честно признался отец. — Пропадают, разлетаются…

Но Катин отец не мог чего-то не знать! К тому же:

— Ты сам мне говорил, что ничто не исчезает и не появляется ниоткуда.

— Ну, в супермикромире могут действовать свои, особые законы, иные, чем у нас, — не очень уверенно сказал Женя.

— Ну хорошо. Вот, например, в этой комнате тысяча этих самых клюп-частиц…

— Ну, сколько их, мы сказать не можем.

— Почему? Дяди Олега прибор их разве не считает?

— Нет, Катюш, он считает не их, а их следы. И мы можем только сравнивать: здесь их больше, а здесь — меньше. А точно или хотя бы приблизительно назвать количество не можем.

Женя наблюдала за ними с радостным замиранием сердца. Это был разговор двух взрослых людей, беседующих на равных. Увлеченный объяснениями, Женя доказывал и возражал Кате с той же серьезностью, с какой он бы докладывал результаты своей работы на каком-нибудь семинаре. И Катя спорила не как капризный ребенок, не желающий соглашаться из упрямства, а — с дотошностью мыслящего существа, стремящегося проникнуть в суть явления.

— А какая разница: их самих или следы?

— Ну, представь себе. Две деревни. Перед каждой — большое поле. Зима. Все покрыто снегом. Одно поле сплошь исчеркано лыжами и санками, истоптано валенками. А на другом — две-три лыжни и несколько цепочек следов от ног. Ты можешь сказать, сколько жителей в каждой деревне?

Катя покачала головой.

— Вот. Но сказать, что в одной деревне больше жителей, чем в другой, можно с уверенностью. Так ведь?

— А если просто снег прошел и второе поле засыпал?

— Ну, Кать, не надо понимать мой пример так буквально. На обычное поле снег выпасть может. А в мире клюп-частиц — какой снег? Там только пустота и эти самые следы.

Но детское воображение не могло отказаться от такой ясной и наглядной картинки:

— А может, они еще спят? Вот проснутся, выйдут из домов и свое поле вытопчут еще посильнее, чем в той деревне?

— Спят, — повторил Женя.

— А может… — сказала Катя, но он жестом остановил ее.

— Вы прямо как… — начала было Женя.

Но муж остановил и ее, произнеся еще раз, словно пробуя слово на вкус:

— Спят!..

В комнате царила торжественная тишина. Мать с дочерью переглядывались, и первая прикладывала палец к губам, чтобы вторая не спугнула мысль, посетившую отца.

Наконец, Женя очнулся и произнес один из знакомых нам монологов, смысл которого был в том, что сам он — идиот, а собеседница (в данном случае Катя) — гений! Ведь как все просто и очевидно: клюп-частица — прямо как тот старый барабанщик: «крепко спал», а потом «проснулся, перевернулся…» Только вот с «в речку упал» не получается, потому что следы на воде не остаются. Но это юмор, а на самом деле… И снова — про «идиота, которого пора списать в утиль» и «малолетнего гения».

 

Прошло еще несколько дней. Женя пришел с работы, и Катя кинулась к нему со словами:

— Вот теперь я поняла! Мне дедушка все объяснил.

Главное качество, которым славился учитель физики Антон Сергеевич, было умение так зримо описать любое явление, что даже ученики, начисто лишенные воображения, начинали понимать, что и как происходит в природе. А уж Катя воображением не была обделена.

Хотя Женя и получил большое удовольствие от детских объяснений своей дочери, мы обратимся к первоисточнику и, вернувшись назад на несколько часов, послушаем Антона Сергеевича. Катя поделилась с ним рассказом о том, как отец ее хвалил, но она до конца не поняла, за что. Дед стал расспрашивать и когда понял, наконец, из ее сбивчивых слов, что имел в виду Женя, дал свою трактовку поведению клюп-частиц.

— Вот представь себе картину, — объяснял он внучке. — Широкая степь, и над ней клубится пыль. Вдруг пошел дождь. Что произошло с пылью? Ее прибило к земле, в воздухе — ни пылинки. Кончился дождь. Постепенно вода высохла, и пыль снова поднялась в воздух. Если жарит солнце, это произойдет быстро, если день пасмурный — не скоро, но все равно произойдет. Опять же все зависит от дождя. Если чуть поморосило, то, может, и не вся пыль прибилась. А если — такой хороший летний ливень, то даже при самом жарком солнце лужи будут медленно сохнуть, земля надолго останется влажной, и пыль снова поднимется только через несколько часов. Ну вот и папины клюп-частицы — как эта пыль. Пошлость (надеюсь, ты понимаешь смысл этого слова) — вроде дождя, а то, что ей противоположно: талант, настоящее остроумие — вроде солнца. Прозвучит какая-то гадость, банальность — и частицы, как пылинки в дождь, перестают летать, ну или замедляют свой полет. Замолчит остряк — постепенно «вода» высохнет, то есть клюп-частицы снова начнут летать, как обычно. Ну, а если что-то стоящее за это время происходило, музыка хорошая играла, ты читала хорошую книжку или разговаривала о чем-то важном (вот как сейчас), а не просто болтала ни о чем, то «высыхание», как от солнца, ускоряется.

Женя был вынужден признать, что его «снежное поле со следами лыж» блекнет перед с отцовским объяснением.

Он просмотрел все полученные результаты с «пыльной» точки зрения и обнаружил, что все идеально укладывается в рамки этого описания. И самое главное: отпадали всякие сомнения в том, каким образом можно спасти мир, по крайней мере физически. Взять его излюбленного песчаного Сфинкса. Пропитай его водой — и никакая пыльная буря не страшна. Ну, налипнет несколько лишних пылинок, отвалится мелкая деталь, подсохшая от соприкосновения с пылью, но в целом фигура останется невредимой.

Таким вот образом расчеты и зримые образы сошлись, состыковались и замкнули круг Жениных переживаний, стянувшийся, как петля, на его шее.

 

Женя уже много месяцев плохо спал. Но в последнее время он стал, если можно так выразиться хорошо не спать. Ночами он не смыкал глаз совершенно, и, самое главное, это ему нравилось: ничто не мешало думать, и мысль работала четко и ясно, куда лучше, чем днем.

С самого утра и до вечера Женя был совершенно разбит. Хотя и научился это скрывать. Он представлял собой марионетку и кукольника в одном лице: скрытый за ширмой человек знал, какое движение надо совершить и какое слово сказать, податливая кукла послушно следовала малейшему колебанию нити, и непритязательные зрители были искренне уверены в ее самостоятельности.

Единственное заметное изменение, которое произошло в нем: он совсем перестал сочинять свои молниеносные двух- и четырехстишия, которыми прежде так веселил окружающих. То есть сочинять-то мысленно сочинял, но не произносил вслух, всякий раз сомневаясь, «плюс» это будет или «минус».

Весь день Женя обещал себе: «Всё. Сегодня я рухну в постель, мгновенно усну и беспробудно просплю до утра». Но наступал вечер, марионетка отправлялась в свою коробку, а из-за ширмы появлялся на свет оживленный, бодрый кукловод. А когда гас свет и его голова удобно устраивалась на подушке, мысль прояснялась окончательно, и он думал: «Какого черта лишать себя удовольствия ночных размышлений?»

Жена не придавала значения его усилившимся рассеянности и раздражительности. Некоторая рассеянность и периодически возникающая раздражительность всегда отличали ее мужа, а теперь у него, как она прекрасно знала, был очень важный период научной работы. Так что ж удивляться, что нервишки начали немного пошаливать?

А как нервишкам не шалить, если на человеке — ответственность за все человечество? Да что там человечество! За всех тигров и слонов, китов и осьминогов, блох и тараканов, за березы и лопухи, кактусы и баобабы, за мириады тварей и растений еще не появившихся видов и даже — несуществующих марсиан. Не говоря уж о предметах неодушевленных.

Зная цену спасения, но и чувствуя себя не в метафорическом, а самом что ни на есть прямом смысле плотью от плоти этого мира, Женя временами испытывал болезненно-ностальгическое чувство сродни тому, что заставило прослезиться его отца при звуках бодреньких попевок его юности. Мир, какой бы он ни был, был его миром, а значит, имел право на существование, и не Беркутову Е.А. было решать его судьбу.

Но потом он вспоминал тропический лес, который уничтожала эта самая цивилизация, претендующая на вечное существование и вследствие этого требующая рецепта спасения. И понимал, что то, что он спасет, будет миром из пророческого фильма и, позже, мультфильма, лишенным не только искусства и человеческой близости, но и воды, и даже нормальной речи, сведенной к двум слогам. И ему казалось, что именно к нему обращен незамысловатый вопрос: «Мама, мама, что мы будем делать? Мама, мама, как мы будем жить?»

Но едва только он выносил этому миру свой суровый приговор, как в голове возникал другой вопрос: «А кто ты такой, чтобы решать?» Кто я такой? Кто такой? Кто?

Но, с другой (третьей или пятой, или сто пятой) стороны — именно ему вручен ключ к этому решению. И ответственность за палец вверх ничуть не меньше, чем за палец вниз. Ведь как бы ни был Женя уверен в своих вычислениях, но не исключена и ошибка. Солнечная система может еще пролететь мимо пятна Гарта-Шнайдера. А вдруг само оно состоит не из клюп-частиц, а имеет иную природу, и плавный рост ККЧ вокруг Земли вызван другой причиной? Наконец, совершенно неизвестно, что творится там, в этом самом клюп-облаке, какова его плотность. Что, если она ниже расчетной и погружение в него — не столь гибельно, как представляется? Десятки, тысячи факторов могут спасти мир от физической гибели. А выпусти джина пошлости, объяви его спасением — и обратного пути не будет. Кю! И больше ничего.

Женя ругал и клял своих коллег со всего света, которые то ли не дотумкали до того, что так очевидно ему, то ли дотумкали, но по каким-то неведомым причинам хранят молчание, предоставляя первым заговорить Жене Беркутову.

Им владело чувство, знакомое каждому исследователю: после того как решена сложная задача, возникает ощущение, что не может того быть, что ты — единственный, кому она поддалась, что, возможно и даже очень вероятно, есть моменты, которых ты не учел, а другие заметили и поэтому не публикуют очевидных для тебя, но на самом деле неверных результатов. А может, и опубликовали, но ты в своем увлечении исследованием пропустил публикацию? И эта мысль — самая страшная.

Обычно в этой ситуации ученый решает вопрос, стоит ли заняться дополнительным изучением новейшей литературы с риском потерять драгоценное время и лишиться приоритета. В данном случае все обстояло диаметрально противоположным образом: меньше всего Женя думал о приоритете, он был бы счастлив, опубликуй кто-то из коллег то, что он знал! Но не находилось никого готового снять груз ответственности с его плеч.

Спасать мир или дать ему погибнуть? Если спасать, то — от чего? И если погибнуть, то — в прямом или метафизическом смысле? В конце концов, если бы Беркутова Е.А. не существовало вовсе, какова была бы судьба этого мира? Но проблема была в том, что он существовал, и изменить это обстоятельство было невозможно. Хотя… Вот Адамс же… Нет-нет, ничего о нем неизвестно! Об этом — не думать!

В таких метаниях проходили часы, пока, наконец, Женя не вспоминал о недовыведенной формуле или недоотточенной формулировке. Его мысль устремлялась от этических проблем к математическим, и начиналось то блаженство мыслительного процесса, ради которого он не пил снотворного и скрывал от всех свою бессонницу.

 

Эксперименты завершились. Можно было бы до бесконечности варьировать степень тупости или интеллектуальности, духовности или аморальности мероприятий, количество их участников, продолжительность и месторасположение, но ничего принципиально нового это уже не могло дать.

Жизнь Института макро- и микромиров вошла в обычную колею. Возобновились прерванные исследования. Если академическую тишину и нарушали звуки музыки и голоса артистов разных жанров, то — только из работающих в кабинетах радиоприемников, и отражали они не задачи научного исследования, а индивидуальные вкусы обитателей кабинетов. Шура Яцевич стал ходить на работу более регулярно и хотя и продолжал веселить коллег, но в порядке, так сказать, личной инициативы. Регламент капустников, время от времени устраиваемых для сплочения коллектива, отражал не запросы математико-аналитической лаборатории, а представления о юморе бессменных Анатолия Яковлевича и Ирины Петровны.

Встречая Беркутова в затихших коридорах, макро- и микромирщики спрашивали:

— Ну что, не придумал ничего новенького? А то давненько я за город не выезжал.

(Или: «…классику не слушал», — а то и, в зависимости от степени приятельской близости: «…порнушку не смотрел».)

Наденька и Яночка снова были вынуждены подчиняться строгим музыкальным вкусам старших сотрудников. Сами старшие погрузились в обработку собранного материала, объем которого по окончании экспериментальной части исследования изумил их самих.

Костя засел за диссертацию и вместе с Наташей (которая, как мы говорили, давно была кандидатом наук) писал статью за статьей, авторами которых значились они втроем с Женей и, в зависимости от темы, Олег или Руслан.

Женя не принимал участия в обнародовании полученных материалов. Если бы Костя с Наташей не включили его в число авторов статьи, он бы и не заметил этого. Но как они могли его не включить: это ведь было нужно для его докторской. Он вообще почти не выходил из свой каморки. Все считали, что он работает над диссертацией или монографией, и не мешали ему. Только время от времени заглядывал Костя и спрашивал:

— Босс, не возражаешь, если я такой-то эксперимент в своем диссере использую?

— Нет-нет, конечно. Обязательно используй, — отвечал Босс.

Когда приходили приглашения на конференции и симпозиумы, Женя отговаривался занятостью. Ездили с докладами все Наташа и Костя, по одному или вдвоем. Иногда и Руслан к ним присоединялся. А в Киото, на «Открытый стол по сверхмикропроблемам Вселенной», съездил Олег: в рамках «Стола» проходила инструментально-приборная выставка, на которой клюпометру Чупрынина была присуждена Большая золотая медаль. Кроме медали Олег привез в Москву «привет всем нашим» от Гены Благова.

Ни в статьях, ни в докладах не фигурировали эмоциональные определения типа «вопиющая пошлость», «отмеченное тонким вкусом» или «удручающе бездарно». А Костина диссертация, посвященная математическим методам обработки результатов, сущности обсчитываемого материала вообще не затрагивала.

Руководство института старалось не беспокоить Беркутова, понимая, что у него сейчас напряженный творческий период. Но совсем не беспокоить не получалось.

Павел Дмитриевич вызвал Женю и сказал:

—Тебя хочет видеть Абраин.

— А кто это?

— Ну, Жень, у тебя что, с твоей работой совсем все из головы вылетело? Нет, брат, есть вещи и имена, о которых никогда забывать нельзя.

Женя напрягся, но не мог вспомнить.

— Ну Владлен же Михайлович! — напомнил директор. — Помнишь…

— А! Его я, конечно, помню. Только я на фамилию не обратил внимания.

— Ох, Женька, бить тебя некому! «Не обратил внимания»! Ладно, шутки шутками, завтра чтоб в девять ноль-ноль был…

И он продиктовал адрес, по которому ни в одном справочнике не значилось никаких организаций. Там вообще ничего не значилось. Просто если на улице есть дом номер семнадцать и есть — номер двадцать один, то не может не быть между ними номера девятнадцать. В общем, вроде домов лондонских волшебников из многосерийной книги о юном маге. Только там таинственное здание вообще не было видно обычным людям, как бы не существовало для них. А у нас — только его внутренность. В сущности, разница не принципиальная.

Конечно, не было нужды объяснять, ни что на встречу нельзя опаздывать, ни что надо иметь при себе паспорт. Тем не менее заботливый Кубанцев напомнил и о том, и о другом.

Женя был на месте без четверти девять, чтобы успеть оформить пропуск. Даже внутри здания не было никакой вывески, и только на пропуске значилось:

ЗАО «Нефрит».

(Что тоже вполне согласовывалось с фантазией британской сказочницы: узнать, что находится в таинственном здании, можно было, лишь получив в него доступ, который, в свою очередь, предоставлялся лишь избранным.)

Ровно в назначенное время Женя постучал в дверь с указанным на пропуске номером.

— Ну, рассказывай, — сказал Владлен Михайлович после обмена приветствиями.

На этот раз он обращался к Жене на ты. Может, потому, что теперь они находились на его территории. А может — за давностью знакомства, хотя все это время они и не общались. А может… Да какая, собственно, разница? Обращался и обращался. Но все-таки что-то изменилось. И Женя это чувствовал.

Итак, хозяин кабинета сказал: «Рассказывай». На что гость ответил:

— Если вы насчет оружия, то рассказывать, собственно говоря, нечего.

— Ну, это как раз я знаю. Я вообще довольно неплохо осведомлен о ваших успехах.

— Ну, тогда… о чем?

— Обо всем, Женечка, обо всем. Какие выводы из вашей работы? Какие могут быть практические следствия?

— Практические?.. Да, пожалуй, никаких. О так называемом конце света, как я помню, вы говорить не намерены.

— Ну, Женя, все меняется. Ты начинай, а я, когда надо будет, тебя остановлю.

Женя растерянно начал рассказывать о своих опытах и их результатах. Постепенно он увлекся и заговорил с некоторым жаром. И именно тут Владлен Михайлович и остановил его властным движением ладони и сам договорил:

— …и теперь ты находишься перед тяжелым выбором: спасти мир физически ценой его духовной гибели, или — наоборот.

Плененный простотой и ясностью формулировки, Женя утвердительно развел руками.

— Непростая задача, прямо скажем, — усмехнулся Владлен. — Но, пожалуй, я могу тебе помочь.

Женины брови поползли вверх.

— Я сниму с тебя бремя тяжкого выбора. Как ты смотришь на то, что мы засекретим эти разработки?

Вот уж всего можно было ожидать, только не этого! Видя Женино изумление, Абраин добавил:

— Помнишь, я говорил об обете молчания? Тогда-то я имел в виду, что тебе не удастся его хранить, а теперь сам предлагаю. Кстати, ты насчет Чиполли что слышал?

— Ну, что он стал монахом…

— Не только: он в монастыре именно этот самый обет и принял. Как ты думаешь, почему?

— Почему Марио — догадываюсь. А вам-то зачем? С военной точки зрения…

— А ты можешь дать гарантию, что никто и никогда не сможет использовать эти твои частицы, как ты говоришь, с военной точки зрения?

— Ну… На девяносто семь процентов!

— До чего приятно иметь дело с математиками! — усмехнулся Владлен Михайлович. — Девяносто семь! Другой бы сказал: «…девяносто девять и девять десятых». Но даже если бы ты так сказал, я бы тебе ответил: «Вот видишь, а мы не можем рисковать даже на одну десятую процента». Тем более — на целых три процента! (Он снова усмехнулся.) Но дело не в этом. Пожалуй, другому я бы вообще ничего не ответил, а просто сказал: «А это, дружок, не твоего ума дело. Ты свои опыты ставь, а о государственной безопасности нам предоставь заботиться». Так ведь?

В его голосе звучала непонятная Жене ирония, будто он сам не верил своим словам. И Женя спросил:

— А что на самом деле? Если это, конечно, моего ума дело?

— Ну, обиделся! Нет, Женечка, ты сам не понимаешь, что одно то, что я тебя сюда позвал, а не просто распорядился: «Всем участникам работ по этой теме — заполнить форму секретности», — это высшая форма доверия. Чем ты его заслужил — другой вопрос, я, пожалуй, на него и сам не отвечу. Не исключено, что этими самыми твоими дурацкими интеллигентскими колебаниями, не знаю. Но хватит лирики. Видишь ли, то, что тебе и тебе подобным представляется как нечто единое, называемое словом «власть», в действительности, мягко говоря, весьма неоднородно. И среди тех, кто вершит делами этой страны, да и всего человечества, есть очень влиятельная и многочисленная группа, считающая что управлять можно только безмозглыми, безграмотными и безынициативными тварями (согласись, что имя «люди» к подобным существам вряд ли применимо). Я, как, надеюсь, ты понял, принадлежу к другой партии — тех, кто, во-первых, считает превращение народа в быдло путем в пропасть или как минимум в тупик, что, в сущности, одно и то же, а во-вторых, кто не боится управлять людьми, каждый из которых способен думать, сравнивать, делать выводы и даже высказывать критические замечания. Так вот, при том, что, конечно, ни в какой конец света наши противники не верят, твои выводы для них — мощнейший козырь, чтобы, под флагом спасения всего человечества, окончательно оболванить свой собственный народ. И пока они не пронюхали о тебе и твоей работе, я и хочу ее засекретить.

— Но разве такой человек, как вы, не может просто…

Абраин усмехнулся:

— Боюсь, ты преувеличиваешь мое могущество. Я в нашей системе занимаю примерно такое же положение, как ты — в своей. Твои статьи публикуют, тебя знают специалисты, и для слесаря дяди Васи ты — большой начальник. Но если тебя сравнить, ну, хотя бы с твоим директором, не говоря уж о каком-нибудь вице-президенте Академии, кто ты? Один из множества кандидатов наук и завлабов. Вот так примерно и я. Для тебя — важная фигура, как ты — для дяди Васи, а в масштабах системы — один из.

— Но тогда, тем более, как вам удастся сохранить нашу работу в тайне от них?

Владлен Михайлович снисходительно усмехнулся:

— А в этом и нужды нет. И совершенно неважно, что они будут иметь возможность узнать о твоих «открытиях»! Кроме возможности нужно еще желание узнать, а оно у них и не появится, вот в чем штука. Кому интересны научные опыты? Конечно, их агенты рыскают повсюду и вынюхивают, чем бы можно было поживиться, и, если эту работу не засекретить, раньше или позже наткнутся на нее. Но раз работа уже засекречена, значит, кто-то из них (или из нас, не суть важно) этим занимается, этот участок находится под контролем, и они могут рыскать в других местах. А кроме того, они не способны думать две мысли одновременно. Если работа засекречена, она должна быть сохранена в тайне. И точка. Догадаться, что-то надо рассекретить, чтобы потом использовать, — это высший пилотаж, на который они не способны. И, кроме того, вопросами секретности занимаются одни люди, а идеологией, пропагандой, образованием — другие. Они никогда между собой не договорятся.

Женя помолчал, собираясь с мыслями. Наконец сформулировал:

— Но вы понимаете, что если я решу предотвратить конец света, то никакие подписки меня не остановят?

— Женечка, если бы я думал о тебе иначе, мы бы сейчас не разговаривали! Ну, выступишь ты. Ну, обвинят тебя в шпионаже, в госизмене. Неужели ты думаешь, что они, даже сообразив, какие выгоды можно из этого извлечь, пальцем пошевелят, чтобы тебя защитить или, тем паче, оправдать? Кстати, не рассчитывай и на мое заступничество. Мы, со своей стороны, будем только подливать масло в огонь, на котором тебя будут сжигать.

— Я согласен, — сказал Женя.

— А твое согласие и не требуется! — засмеялся Владлен Михайлович.

 

Через два дня сотрудников математико-аналитической лаборатории по одному пригласили к Серафиму Серафимовичу, где с ними была проведена профилактическая беседа (разумеется, не самим ЭсЭс, а сидевшим там неулыбчивым джентльменом), после чего они подписали документ на трех страницах, причем каждую — надо было заверить подписью отдельно. Прочих участников экспериментов, то есть фактически весь штат института, приглашали небольшими группами, по три-семь человек, и они подписывали более скромную бумагу — на одной странице.

Как ни ругалась Наташа Райская, какими словами ни обзывала «тупых бюрократов, не знающих уже, что запретить», чувствовалось, что впитанный с детства страх перед государственной машиной не позволит ей и словом обмолвиться о проведенной работе вне стен лаборатории.

Однако, вопреки ожиданиям, жизнь Жени ничуть не стала легче. Напротив, если прежде была надежда на то, что случайно или нарочно коллеги откроют миру тайну его спасения, то теперь ответственность полностью легла на его плечи.

 

Ночью кто-то тронул Женю за плечо. Пронеслось мгновенное: «Заснул и не почувствовал, как Женя перебралась через меня?» Скосил глаза — Женя мирно спала между ним и стенкой. Значит, Катька! Что с ней?!

Женя проворно скинул ноги с кровати и стал нащупывать тапки. Темная фигура выскользнула из комнаты.

Он прошел на кухню и щелкнул выключателем.

Это была не Катя. Это была его мама.

— Мама! — тихо воскликнул Женя. — Ты… Откуда?

— Оттуда, — ответила она.

Погладил ее руку: это была рука его матери, а не какая-нибудь нематериальная субстанция. И он не спал! Это точно.

— Мама…

Говорить что-то вроде «Как я рад» было глупо.

— Ты меня звал, и вот я тут, — сказала она.

— Я… Ну, конечно… Мне тебя не хватало…

Она поняла, что он забыл, и напомнила:

— «Мама, мама, что мы будем делать? Мама, мама, как мы будем жить?»

— А, это! — удивился он.

И в этот момент почувствовал, что, хотя в суматохе жизни редко ее вспоминал, ему на самом деле не хватало матери. Если кто в семье и обладал обостренным чувством того, что впоследствии так четко стал различать клюпометр, так это Нина Вадимовна. Повзрослев, сын мог даже рассказать в ее присутствии анекдот с использованием крепкого словечка, но только — если анекдот был действительно остроумным, а, скажем, произнести при маме шутку про слова с двумя г и с двумя п было немыслимо. Если ей нравился новый фильм, а все говорили: «Ерунда какая-то», — можно было не сомневаться, что пройдет несколько лет, и фильм станет классикой, а все или забудут, или притворятся, что забыли свою первоначальную оценку. Так было, кстати, и с фильмом про «Маму, маму…».

Помимо того, что вместе с Ниной Вадимовной ушла часть Жениной жизни, как это происходит с любым осиротевшим человеком, помимо этого — вся семья словно лишилась компаса.

— Ты вырос! — сказала мама и погладила его по руке.

— Постарел?

— Повзрослел.

— И все равно, ты поможешь мне?

— Я не могу решить за тебя то, что надо решать самому.

— Ну, только скажи: мы и вправду несемся в это пятно?

— Какие вы интересные! Хотя здесь все были такими… Помнишь, мы были в Таганроге летом?

При жизни она время от времени задавала этот вопрос, и каждый раз он отвечал: «Ну, мам, что я могу помнить? Мне было пять лет!» — но на этот раз сказал:

— Конечно, помню.

— Нет, вряд ли: тебе было пять лет. Так вот, там был соседский мальчишка еще меньше тебя, как же его звали?..

— Витька!

— Точно, Витька! Он все бегал за тобой и спрашивал: «Как там…» Кто тогда был? Еще Брежнев или уже Горбачев?

— Брежнев, мама.

— Да: «Как там Брежнев?» Он считал Москву чем-то вроде своего двора и не мог понять, как это жить там и не видеться со всеми соседями. Вот так и вы. Думаете, что мы там постоянно общаемся с высшими силами и причастны к решению судеб Вселенной.

Они помолчали, держась за руки.

— Извини, — сказал сын.

— Это ты меня извини, — ответила мать. — Ты меня позвал, а я ничем не смогла тебе помочь.

— Ты мне уже помогла.

— Разве?

Он не успел ответить, потому что в коридоре раздался шорох, и Нина Вадимовна сказала:

— Женечку разбудили…

Она коснулась его лба губами, провела ладонью по волосатой руке, открыла окно и вышла в него.

В кухню вошла Женя, морщась от яркого света.

— Что ты не спишь? — спросила она. — И разговариваешь. С кем ты говорил?

— Так, сам с собой. Репетировал выступление на семинаре.

— А окно зачем открыл? Простудиться хочешь?

— Душно…

— Ты не говорил, что будет семинар.

— А, так, неважно. Пошли спать.

— Закроешь? — сказала она и зевнула.

Он подошел к окну и, прежде чем закрыть его, выглянул наружу. Но не увидел ничего, кроме обычного предрассветно-пустого двора.

 

Женя не соврал. Или почти не соврал. На утро действительно был назначен семинар. Только не с его выступлением, а — Толи Боровковского.

Час до семинара (он назначен на одиннадцать) Женя провел, общаясь с сотрудниками лаборатории. С Костей они обсудили вопрос взаимной корреляции нечисловых результатов последовательно идущих экспериментов, а с Наташей в очередной раз — глупость чиновников, влезающих в дела, в которых они ни черта не смыслят. Кроме того, все, вместе с девочками, обсудили в очередной раз расписание отпусков на приближающееся лето.

 

Без десяти одиннадцать Евгений Антонович Беркутов вышел в коридор.

И тут с ним произошло то, что происходит с любым из нас, когда посреди фразы мы говорим: «Э-э-э», «М-м-мнэ» или «Так сказать». Для чего нам эти бессмысленные звуки? И почему некоторые обходятся без них? Эти некоторые — счастливцы, мозг которых способен слепить вторую часть фразы, пока язык занят произнесением первой. А обычные люди такой способностью не обладают, им требуется доля мгновения между половинками предложения, в течение которой мозг сообщит языку, что делать дальше. И вышеуказанные междометия служат своеобразным конферансом, заполняющим паузу между художественными номерами, из которых складывается шоу, называемое нашей речью.

Итак, Женя оказался: пространственно — в коридоре, а временно — в паузе, в течение которой его мозг соображал, зачем он здесь, что является конечной целью его движения и куда надо двигаться. С тем только отличием от «мнэ» и «так сказать», что, раз начавшись, эта пауза никак не могла закончиться.

Женя стоял и чувствовал, что еще доля секунды — и он сориентируется и двинется дальше. Доля секунды кончалась, и он понимал, что уж в следующую-то — точно все станет ясно. И так оно длилось, длилось, длилось и не кончалось.

Мимо него проходили сотрудники других лабораторий и здоровались. Женя отвечал им кивками, улыбками и даже неразборчивыми словами. И как только любезный коллега удалялся, понимал, что именно в то мгновение, когда раздалось несвоевременное: «Жень, привет!» или «Добрый день, Евгений Антонович!» — он и сообразил бы, куда направлялся, но эта встреча сбила его с мысли.

Наконец по коридору быстрым шагом, почти бегом, пронеслась Ксения Горбатова из отдела спектрометрии. Она бросила на ходу:

— Женечка, ты что, не идешь на семинар к Боровковскому?

— Иду-иду, — обрадовался он и поспешил за ней, боясь снова зависнуть.

Дорогой Ксюша тараторила:

— Здорово, что тебя встретила. А то, думаю, буду самой последней. Ведь пятнадцать минут прошло с начала!

Женя перебирал ногами и в ужасе понимал, что простоял в коридоре около получаса.

 

Семинар шел своим чередом. Боровковский довольно толково докладывал о своих наблюдениях, впрочем, не чересчур оригинальных. Да оригинальности от него в данном случае и не требовалось: надо было просто повторить опыты голландцев из Лейденского университета. Что он, с вообще свойственной Толе педантичностью, и проделал.

Но даже будь доклад другим, Женя вряд ли проявил бы к нему больший интерес: до одиннадцати он еще был оживлен по инерции, после утреннего умывания и перипетий дороги от дома до работы, после пяти вечера начиналось вечернее оживление, а с одиннадцати до пяти было как раз время, когда результат многомесячной бессонницы сказывался на нем наиболее сильно.

Женя сидел с открытыми глазами, но — как лунатик, который, конечно, видит все, что происходит вокруг, раз не падает с крыши и не натыкается на препятствия, но при этом его мысленный взор блуждает в совершенно иных местах.

В мысленном взоре Жени Беркутова поначалу отразились и окружавшие его, в сущности, милые и, более того, достойные люди, и стены, на которых висели портреты академиков, раскрывавших в разное время тайны макро- и микромиров, но очень быстро поле его зрения перешагнуло видимые границы и, постепенно расширяясь, стало охватывать все более отдаленные территории и людей, никак не связанных с этим научным центром, а потом — и места, где вообще никаких людей не было, и вскоре выплеснулось за пределы земной атмосферы и наконец охватило такой объем пространства, какой только мог вместиться в Женином сомнамбулическом воображении. А потом все это разом исчезло — не потому, что сон закончился, нет, сон наяву продолжался, но его содержанием стала кромешная пустота. Кромешная — потому что ее заполняли бессмысленные, безликие и бесчисленные частички — подобие снежинок, из которых впредь никто и никогда не слепит ни снежной бабы, ни простого снежка, которые и в простой сугроб не сложатся и не впечатают в себя ничьего следа.

Это было привычное для первой половины дня видение, после которого ему хотелось бежать и спасать самых жалких, самых ничтожных, наипошлейших людишек и их трижды пошлые мысли, слова и дела. Пусть это будет выжженный, почти безжизненный, почти безвоздушный и совершенно безводный мир, население которого будет обходиться двумя ничего не выражающими словами и тремя жлобскими мыслишками — но пусть он будет! Пусть хоть что-то будет!..

И вдруг рядом с ним раздался голос:

— Юджин, ну, право, это совсем не интересно. Я имею в виду доклад. Давайте обсудим нечто не столь скучное.

Женя повернул голову. Туда, где села Ксюша Горбатова, когда они вместе пришли. Но то ли он не обратил внимания, что между ними осталось пустое кресло, то ли она потом незаметно передвинулась. Так или иначе, сейчас рядом с ним сидел профессор Адамс. «Нечто не столь скучное» — какой английский оборот!

Женя поздоровался и растерянно огляделся. Все были увлечены докладом, и появление нового участника семинара прошло незамеченным. Тем более что ему не пришлось открывать дверь и извиняться за опоздание.

Адамс наклонился к Жениному уху и сказал тем шепотом, какой обычно используется во время докладов, чтобы не перебивать выступающего и не мешать другим слушателям.

— Я сегодня утром (по здешнему, разумеется, времени) встретил вашу матушку, и она рассказала о ваших переживаниях. По-моему, Юджин, вы слишком драматизируете.

— Спасибо, профессор.

— За что?

— Ну… за поддержку.

— Погодите, я еще ничего не сказал.

— А вы знаете что-то такое?

— Не знаю, что вы имеете в виду под таким, но кое-что я знаю.

— Я вас слушаю.

— Вряд ли я открою вам нечто новое. Насколько я понимаю, вы открыли законы, которым подчиняются клюп-частицы?

— Я не ошибся?

Адамс покачал головой.

— Лучше бы я ошибся…

— Увы…

— Так вы тоже пришли к этим выводам?

На этот раз покойный нобелевский лауреат кивнул утвердительно.

— А другие?

Адамс пожевал губами, как он это делал при жизни, и ответил:

— А что другие? Вот ваши сотрудники — они же все понимают и молчат.

— Они подписку дали, — неуверенно возразил Женя.

— Бросьте, Юджин, они и до подписки решили все на вас свалить. Да и насчет Чиполли, думаю, вопросов нет. Что же до остальных… Не думаю. Во-первых, не у всех были такие подсказки, как у вас. Я имею в виду тот самый детский праздник.

— Вы и о нем знаете?

— Юджин, вы сами мне о нем написали! Кстати, почему вы мне — написали, а ни в одной публикации об этом случае не упомянули?

— Ну… я тогда не нашел объяснения. А без объяснения получилось бы, что причиной падения концентрации клюп-частиц стал скандал.

— Но ведь так и было на самом деле!

— И все-таки это бы прозвучало как-то… ненаучно.

— Браво! Такого ответа я и ожидал! Чему после этого удивляться? Ведь даже вы, человек отважный, по крайней мере в научном смысле, не побоявшийся открыто высказаться на скользкую тему конца света, что могло вызвать, да и вызвало самые неприятные спекуляции и обвинения, как у вас в России говорят, в лженаучности, даже вы не решились опубликовать свои выводы. Так что странного, если ученые менее отважные даже себе самим не признаются, что чисто физическое явление может зависеть от эстетических или этических факторов?

— Но вот вы же поняли! И признались.

— Ну, понял. Думаю, что и кое-кто из моих сотрудников. Что дальше?

— Честно говоря, я так и подумал, когда узнал…

— …о моем самоубийстве?

— А вы — правда?..

— Ну, зачем спрашивать? Ведь вы и так все знаете.

— И после этого вы говорите, что я «драматизирую»?

— Что нас сравнивать! Вы — молодой человек, для вас это открытие — еще не тупик.

— А если тупик?

— Юджин, послушайте опытного человека. В том числе… (Он усмехнулся.) …имеющего опыт и в этом. Нельзя проявлять малодушие, надо сосредоточиться, принять то или иное решение и последовательно выполнить его.

— Два пункта вашей программы я уже осуществил.

Это было произнесено с немалой долей язвительности. Адамс поднял брови. Несмотря на свое уважение и даже пиетет к великому ученому, Женя начинал выходить из себя: сам, понимаешь ли, наложил на себя руки и удрал от ответственности, а теперь поучает! Он перестал себя сдерживать:

— Я сосредоточился — раз! Принял решение — два! А вот три… Легко сказать — последовательно выполнить! Ну не могу я выйти и объявить людям: «Забудьте Шекспира и Рембрандта, Гоголя и Штрауса! Да что там, Луи де Фюнеса и Мистера Бина, Конька-горбунка и Чебурашку забудьте!» Не могу! Понимаете, не могу! И ведь они послушают! Вот в чем ужас!

 

Обычный рутинный семинар шел свои ходом. Перед началом Толя Боровковский немного волновался, хотя и знал, что ничего особенного не может произойти: он аккуратнейшим образом повторил опыты из журнала и получил практически те же результаты, что и голландцы. Так какая тут могла быть неожиданность?

И все происходило так, как и ожидалось: один слайд видеопрезентации сменялся другим, Толя комментировал их, и слушатели, кажется, понимали, о чем идет речь.

Но вдруг в зале начало нарастать бормотание, словно кто-то спорил с невидимым собеседником по телефону. Толя чуть повысил голос, надеясь заглушить нарушителя порядка, но и тот усиливал громкость. Еще немного, и ему пришлось остановиться. В зале зажгли свет, приглушенный на время видеопрезентации.

 

— Юджин, Юджин, успокойтесь! — взволнованно зашептал Адамс. — Мы привлекаем к себе внимание.

— К черту! — взревел Женя. — К черту внимание! К черту нас самих! К черту наши открытия! К черту всё!..

«Чш-чш, тише-тише», — пробормотал еще раз Джошуа Адамс и коварно скользнул под сидение, оставив Женю Беркутова одного перед двумя десятками взволнованных коллег.

 

***

 

Собственно говоря, на этом наш рассказ заканчивается. Нам нечего больше добавить к тому, что вынесено на его титульный лист, то есть: о конце света, о том, каким он будет, можно ли его предотвратить, стоит ли это делать, и вообще.

 

Тем, кого интересуют подробности частной жизни главного героя нашего повествования, можем сообщить следующее.

Евгений Беркутов около полугода пролежал в больнице. Стараниями врачей он, что называется, пришел в себя. В медицинском смысле. То есть начал спать по ночам с помощью искусно подобранных снотворных, ему больше не являются ни мама, ни кто-либо еще с того света. И даже не терзают мысли о необходимости что-то предпринять для спасения человечества или, наоборот, ничего не предпринимать, дабы не мешать свершиться предначертанному. Вообще, из круга Жениных мыслей исчезли такие понятия, как «Человечество», «Судьба Вселенной» или, скажем, «Научная этика».

Благотворное влияние медицины имело и побочный эффект. А может быть, лечение тут и не виновато, а просто не справилось с проблемой. Так или иначе, Женя не смог вернуться к работе. Не только научной. Он и в школе не смог бы преподавать, как некогда (а именно 30 марта) ему представлялось. Едва он пытался сосредоточиться на мыслях, связанных с точной наукой, расчетами, логическими выводами, как начинались легкие судороги, а если он и после этого не прекращал попыток сконцентрировать свое сознание, то мог и в обморок упасть.

И хотя дома, да и в общении с друзьями Женя был вполне похож на себя прежнего, врачи пришли к неутешительному выводу: Беркутов Е.А., 38 лет от роду, неспособен к производительному труду, в связи с чем ему следует получить пенсионное удостоверение и небольшое, но регулярно выплачиваемое пособие.

Лечащий врач очень рекомендовал завести собаку. К этому времени как раз скончался кот Коржик, сверстник Кати. И Беркутовы купили добродушную и веселую девочку-эрдельтерьера Джемму, что, кстати, дало повод для шуток, когда ее, бедняжку, укусил овод. Скоро наступит время ее вязать, и Женя тщательнейшим образом проштудировал все, что нашел на эту тему, а также об уходе за щенками. И между прочим, это чтение не вызвало никаких болезненных последствий. А пока что он по нескольку часов в день гуляет с Джеммой, что весьма благотворно сказывается на здоровье обоих. Когда же к ним присоединяются Женя или Катя, а то и обе вместе, то кажется, что более счастливой семьи во всем мире не сыщешь.

 

Что касается конца света, то он, если вы читаете этот текст, очевидно, не состоялся. Или, чтоб быть до конца точным: пока не состоялся.