Лилия долин. Роман

Часть 1

Глава 1

Инженер по технике безопасности Сергей Тимофеевич Полезаев стоял на приморской набережной, прямо над пляжем, и глядел на закат.

Он широко расставил коротковатые ноги, почти по локти запустил руки в просторные карманы. Ветер трепал рыжеватый венок его волос, огибающий небольшую матовую лысину, и сбивал набок редкий кустик бородки.

Солнце уже израсходовало весь жар. Обессиленное, с ощипанными лучами, оно уползало за окоем. По заливу шныряли розовокрылые от заката яхты. Где-то играла музыка. И это было то самое аргентинское танго, что Полезаев танцевал в городском культурном парке лет десять назад с одной замечательной девушкой... Как же ее звали? Тонечка? Или Сонечка?.. А впрочем, сейчас это уже не имело ровным счетом никакого значения. Сергей Тимофеевич расслабленно слушал музыку, поглядывал в морскую закатную даль. И душа его отдыхала.

Над пляжем порхали мячи и воланы. Бронзовокожие атлеты прогуливались у воды со своими веселыми подругами, демонстрируя преимущества здорового образа жизни.

Полезаеву хотелось скинуть одежду, спрыгнуть вниз, пробежать босиком по каленому песку, расталкивая всех этих самоуверенных красавцев, и нарочито громко бултыхнуться в зеленоватую ликерную волну с завитками шипучей пены. Но он был застенчив и раним. Он стеснялся обнажать перед всеми свое рябое дряблое тело. Да еще и в этих несуразных домашних трусах до колен...

Вот если бы он был другим... Вроде того, например, горделивого красавца, который оперся скульптурной рукою о ствол пальмы...

Полезаев представил себя другим.

Плечи его неимоверно раздались. Брюшко втянулось под ребра и отвердело, напоминая кирпичную кладку. Мышцы перекатываются тугими шарами...

Вот идет он в узких, символических плавках через притихший пляж мимо атлетов с разинутыми ртами, мимо шоколадных красавиц, позабывших вдруг о своих кавалерах. И дальше — через весь город Приморск. И лучи солнца отскакивают от его бронзовой кожи...

Вот возникает он на пороге своего производственного отдела как древнегреческий бог, снизошедший с небес, дабы осчастливить всех этих ничтожных и жалких смертных...

Сам Мясогузов бежит к нему из начальственного кабинета и подобострастно кланяется. Женщины роняют из рук микрокалькуляторы. Кто-то просит воды. Лиличка Филатова — недоступная, гордая Лиличка Филатова, — ахнув, падает в обморок. Он приближается к ней упругим шагом гимнаста, берет на руки, словно дитя. Лиличка вздыхает, высоко поднимая грудь, и открывает свои невозможные глаза, похожие на два зеленых, обкатанных морем камушка.

— Поцелуйте меня, Сергей Тимофеевич, — шепчет она, обвивая руками его литую античную шею. — Поцелуйте, не то я умру...

Он наклоняется, ищет губами горячие лепестки ее губ...

— Ах! — вскрикнул вдруг Полезаев, теряя равновесие. Падая вперед, он едва успел поймать шершавые перила и повис на них животом, словно лягушка, перебирая в воздухе неловкими ногами. Пребывая в иллюзиях и совсем забыв, что стоит он в действительности на самом краешке набережной, Сергей Тимофеевич едва не сверзился вниз — как раз туда, где расположились, мило воркуя, один из пляжных атлетов и девица в голубом бикини. Парочка резво отскочила в сторону и стала наблюдать из безопасного отдаленья, свалится он все-таки или нет.

— Простите, пожалуйста! — залепетал Полезаев, когда обрел наконец равновесие и ощутил под ногами почву. — Я засмотрелся немного.

— Уж не на меня ли? — игриво спросила девица.

— Что вы, что вы! Сегодня такой закат — с ума сойти. Вы, ради бога, не подумайте чего. Я ведь...

— Ладно, гуляй, мужик, — презрительно скривил физиономию атлет, сплюнул сквозь зубы и демонстративно отвернулся, давая понять, что диалог закончен.

“Хорошо, что я удержался”, — подумал Сергей Тимофеевич, пытаясь охватить взглядом всю его спину.

Он поспешил отойти подальше и встал там, где никого внизу не было. Осторожно поворотив голову, он заметил, что этот битюг чересчур уж внимательно разглядывает его скромную и весьма перепуганную особу.

Полезаеву стало неуютно, как будто он стоит нагишом. Тогда Сергей Тимофеевич отошел еще дальше и схоронился за стволом араукарии. Там он почувствовал себя вольготней и вновь обратил свой взор к морю.

Солнце между тем почти закатилось. Напоследок оно тускло блеснуло багровой макушкой и сгинуло. Купоросного цвета сумерки стали быстро сгущаться. Все свободней становилось на пляже. Мамаши оттаскивали от воды визгливых детей. Дети волокли за лапки надувных крокодилов и проливали на них свои слезы. Атлеты облачались, пряча в пиджаки и рубахи килограммы мускулов, и восходили по длинным лестницам к белым корпусам санаториев и домов отдыха, уводя за собою подруг. Яхты складывали обмякшие крылья и утыкались клювами в песок.

Полезаев опомнился, когда остался один на пустой набережной.

— Вот и все, — пробормотал он с досадой и сплюнул вниз, предварительно убедясь, конечно, что там никого нет. — Вот все и кончилось. Надо уходить.

Он отвернулся от моря и заспешил по каменной лестнице наверх — туда, где за купами дерев прятались санаторские крыши. Через полчаса, согласно незыблемому распорядку дня, двери пансионата “Чайка”, в котором он проводил отпуск и набирался здоровья, закроют изнутри на метровую железную задвижку. И если Сергея Тимофеевича угораздит опоздать, придется ему долго топтаться у дверей, стучать в стекла, оправдываться и унижаться, умоляя дежурных, чтобы впустили. Нет, такого позора он допустить, конечно же, не мог. Никак не мог. Ни в коем случае. Нехорошо это — опаздывать. Не пристало инженеру по технике безопасности Полезаеву — человеку сплошь положительному, серьезному, пользующемуся уважением в коллективе — совершать такие непростительные проступки. Не привык он к подобному разгильдяйству. На работу свою, во всяком случае, Сергей Тимофеевич за много лет непорочной службы не опоздал ни единого разу. Даже ни на минуту какую-нибудь, даже ни на секунду. Да и вообще, не приучен он был с раннего детства нарушать какие-либо режимы и распорядки.

***

Пансионат “Чайка” принадлежал самому крупному и солидному из немногочисленных промышленных предприятий города Приморска — аппаратурно-механическому заводу (сокращенно — ПАМЗу), на коем “оттрубил” Полезаев почти всю свою сознательную трудовую жизнь. И вполне естественно, что законные отпуска полезаевские сослуживцы проводили по большей части именно здесь — в собственном заводском пансионате, поскольку, во-первых, никуда не нужно ездить, во-вторых, путевки почти даровые. Да и обслуживали тут более чем прилично, опасаясь бдительных очей близкого начальства, которое постоянно болталось в пансионате, по нескольку раз на неделе устраивало в просторной местной столовой разгульные вечеринки и сабантуи, а летом, в жаркие пляжные месяцы, и вовсе перебиралось в полном составе сюда же — в родимую “Чайку”.

Имея квартиру на противоположном конце города и работая в том же районе, Сергей Тимофеевич в обыденной жизни своей был так же далек от моря, как если бы жил он за тысячу верст от него, в каком-нибудь, скажем, Кержаче или Барнауле. Потому, перебираясь на эти благословенные три недели в любимый пансионат, он не просто переезжал с одного конца города на другой, а совершал путешествие в иной мир, перемещался в другое измерение, населенное счастливыми и беззаботными людьми, заполненное солнцем и ветром, легкокрылыми парусами и огромным сияющим морем, на которое Сергей Тимофеевич мог теперь любоваться часами, ни о чем не заботясь более.

Поднявшись на самый верх, Полезаев свернул в узкую длинную аллею, коридором уходящую в сумерки, и затрусил по дорожке, стиснутой с обеих сторон плотными, как заборы, рядами деревьев и стриженных под машинку барбарисовых кустов.

Стало совсем темно. Аллея еще не осветилась электрическими огнями. В спину дышал сырой ветер с моря. За деревьями двигались тени. Шуршал гравий. Где-то стучали по железу. Полезаев зябко ежился и поглядывал по сторонам.

— Стойте! — вдруг окликнули его сзади.

Полезаев содрогнулся, словно от укуса насекомого, и прибавил шагу.

— Сергей Тимофеевич! Подождите! Мне трудно бежать за вами на шпильках!

Только сейчас до него дошло, что голос этот никак не мужской, а женский. И что принадлежит он...

— Лиличка?.. — Полезаев обернулся и встал как вкопанный, поджидая настигающую его девушку. — Что вы здесь делаете — так поздно и одна?..

— Почему же одна? — ответила она, чуть запыхавшись, и пошла рядом. — Теперь вдвоем с вами. Что за кавалеры нынче пошли? Никто даме руку не предложит.

Он смутился, неловко схватил ее под руку и с трепетом ощутил, как тепла и нежна ее тонкая кожа. Никогда еще не доводилось ему прикасаться к этой руке. В другое время, в соответствующей обстановке, он сошел бы с ума от счастья, потому что давно обожал Лиличку — тихо и незаметно, боясь обнаружить свою томительную холостяцкую страсть. Но сейчас, в этой глухой аллее, какая-то непонятная тревога тяготила его душу, не позволяя раскрепоститься чувству. Аллея была темна и длинна, как труба тоннеля. Странные шорохи пробегали по ней из конца в конец. Чьи-то шаги и голоса отдавались таинственным, пугающим эхом.

— Идемте скорей! — выпалил Полезаев, оглядываясь. — Через двадцать минут пансионат закроют.

— Ну и что! — ответила Лиличка. — Не оставят же нас ночевать на улице. Все равно впустят.

— Не знаю, — замежевался Сергей Тимофеевич. — А вдруг возьмут и не откроют? Порядок есть порядок. Хотя... Я вообще-то еще ни разу не опаздывал. А вы?..

— Ерунда все это, — громко рассмеялась она. — Ну их всех!

— Как это? — опешил Полезаев.

— А вот так! — и она рассмеялась еще громче.

Лиличка Филатова работала с ним в одном отделе. И путевки в пансионат “Чайка” получили они от одного профсоюза. И поселили их в одном и том же корпусе. Только комнаты у них были на разных этажах: у Полезаева — на третьем, а у Лилички — на четвертом. Сергей Тимофеевич нередко, затаив дыхание, следил за ней из окна, когда она прогуливалась у парадного входа с какой-нибудь из своих многочисленных подружек. И в столовой старался оказаться поблизости. Но подойти, заговорить, а тем более открыть свои чувства и намерения не насмелился бы, наверное, и под страхом смерти.

И тут она сама оказалась рядом — так близко и волнительно!

— Вечер-то какой замечательный! — романтическим голосом произнесла Лиличка, глядя вверх. — Смотрите, какие невероятные звезды! Вам нравится глядеть на звезды?

— На звезды? — тупо переспросил он и тоже глянул в темное небо. — Зачем?

— Как это — зачем? — искренне удивилась она. — Вы что — никогда не глядите на звезды?

— Я?.. Вообще-то я... Нет, почему же не смотрю? Смотрю, конечно. Как все нормальные люди.

— Да нет, я не об этом. Не в том смысле.

— А в каком же еще?.. Глупости все это. Звезды как звезды. Ничего в них особенного нет. А вот в планетарии... Знаете, я регулярно хожу в наш городской планетарий. У меня, к вашему сведению, даже абонемент имеется. На год.

— Что вы, разве там звезды? Они же не настоящие.

— Зато все хорошо видно. В любую погоду. Даже днем. И лекции читают. Очень полезно для умственного развития личности.

— Лекции?.. Скукотища!

— Не скажите. Очень интересно и познавательно.

— А например?

— Что, например?

— Ну, лекции какие?

— Разные. О звездах тех же, о галактиках, о Земле... О многом.

— А конкретней. О чем, скажем, была самая последняя?

— Последняя?.. О, я до сих пор под впечатлением. Это что-то невероятное... Это... — Сергей Тимофеевич развел руками, не находя соответствующих слов. — Называлась она: “Сезонные явления природы в различных климатических зонах земного шара”. Удивительная лекция! Замечательная!

— Фу, какое занудство! — фыркнула Лиличка. И Полезаев, не видя, почувствовал, как скривилось в темноте ее милое, обворожительное личико.

— Зря вы так, — обиделся он. — И никакое это не занудство. Это наука. Это познание... А вот в прошлом году была просто потрясающая лекция: “Влияние солнечной радиации на длительность срока беременности и плодовитость самок пиренейской выхухоли”.

— Странный вы человек, Сергей Тимофеевич, — сказала Лиличка. — Не могу понять, шутите вы или всерьез. Нет, правда странный.

— И ничего во мне странного нет, — ответствовал сконфуженный Полезаев. — Обыкновенный. Может быть, не такой заметный, как некоторые. Живу тихо, спокойно, без претензий и лишних запросов. Ни во что не вмешиваюсь, в конфликты ни с кем не вступаю, на рожон не лезу. И на работе мной довольны. Оклад вот недавно повысили. Премии регулярно дают. Сам Мясогузов меня хвалит, по ручке здоровается... Да вы все это и без меня прекрасно знаете. Давайте-ка шагу прибавим!

— А вам никогда не хотелось, — защебетала Лиличка, явно не собираясь прибавлять шагу, — сделать что-нибудь необыкновенное, особенное что-нибудь? Взять, например, и пройтись на руках посреди улицы? Или раскинуть руки и полететь? Или этому толстому, противному Мясогузову подложить в портфель жабу?

— Жабу?.. Мясогузову?.. — опешил от такого невиданного кощунства Полезаев и заозирался по сторонам, как будто боясь, что их могли подслушать. — Гадость какая! Что вы, Лиличка, как можно? Он же руководитель, солидный человек... Зачем? Вы знаете, как он может отреагировать?

— Зануда он, ваш Мясогузов. И бабник. Его же все в отделе ненавидят. И пахнет у него изо рта дурно. Да разве дело в нем. Я ведь о другом. С жабой, конечно, я зря — глупость это.

Дружно зажглись фонари. И все стало видно — ровные ряды деревьев, крашенные зеленой краской скамьи с притулившимися к ним урнами, сонные цветы на клумбах, голубое Лиличкино платье... И ее зеленые глаза — невероятные, умопомрачительные глаза...

— Сядем? — предложила она, замедляя шаг у ближайшей скамьи.

— Нет-нет! — торопливо ответил он. — Поздно уже. Надо идти.

— Зачем? Все равно опоздали... Ну, как хотите. Я вообще-то никуда не тороплюсь.

Полезаев сморщился, как будто проглотил муху, и потянул свою спутницу вперед. Лиличка подчинилась с явной неохотой.

— А как вы относитесь к любви? — внезапно спросила она после недолгого молчания.

— К любви? — ужаснулся Полезаев. — В каком смысле?

— В обыкновенном. В каком еще... Вы любили когда-нибудь? Сильно, до безумия? Чтобы как мотылек, сгорающий в огне...

— Я?.. Не знаю... Все это как-то...

Лиличкин каверзный вопрос застал Сергея Тимофеевича врасплох. Не был он готов сейчас — вот так, с ходу — ответить на него. Да и в другое время затруднился бы. Он всегда относился к женщинам с опаской. У него, если честно признаться, никогда и не бывало далеко заходящих отношений ни с одной из представительниц прекрасного пола. Впрочем, нет. Кажется, была все-таки в его жизни одна женщина... Инспектор отдела кадров. Довольно приятной наружности, отзывчивая, любезная... Но это было очень давно. И вовсе не до безумия... Как же ее звали?.. Тонечка? Или Сонечка?..

— А если бы вы шли сейчас, допустим, с любимой девушкой... — не унималась Лиличка. — Это я к примеру... И какой-нибудь тип обидел ее. Оскорбил, допустим. Мразь какая-нибудь. Что бы вы стали делать?

“Этого еще не хватало! — подумал Сергей Тимофеевич, холодея. — Место такое. И никого вокруг...”

— Ну... — промямлил он. — Я бы это... Я бы ему... Как следует...

И тут, будто нарочно, рядом стрельнула сломанная ветка. Чья-то огромная тень обозначилась сбоку и выступила из-за барбарисового куста, перерезая путь.

Лиличка ойкнула и больно вцепилась в локоть Полезаева своими длинными и острыми ноготками. Тот странно задергался, словно за шиворот ему бросили какого-нибудь мерзкого мохнатого паука, и стал отнимать у нее руку.

Лиличка не отдавала.

Тень между тем выбралась на дорожку и остановилась в конусе фонарного света.

Полезаев обомлел: тот самый — с пляжа!..

Перед ними стоял тип, на голову которому Сергей Тимофеевич чуть было не поимел неосторожность свалиться некоторое время назад. Торс его едва умещался в черной замшевой куртке. Левый борт оттопыривал какой-то подозрительный предмет.

“Запомнил!.. Он меня запомнил!..” — затрепетал Полезаев, пытаясь сообразить, в какую сторону удобней бежать.

Сейчас, в неверном вечернем свете, этот битюг казался еще шире и выше. Настоящий шкаф. И нос у него был ужасный — исковерканный весь.

— Я, из-звините, н-не к-курю, — пробормотал Сергей Тимофеевич, словно выдавливая из тюбика засохшую пасту.

— Я — тоже, — нагло ответил незнакомец. Плечи его загораживали половину аллеи.

— Ч-чего же вы хотите? — прошептал Полезаев, чувствуя, что бежать, скорее всего, придется. И очень быстро.

— Так, пустячок один. Спросить кой-чего.

— Ну, спрашивайте тогда. Только скорее. Некогда мне.

Полезаев покосился на спутницу. Она с каким-то раздражающим спокойствием разглядывала свои туфельки и молчала.

— Ну, что у вас там? — томился невольный кавалер, подпрыгивая на месте, будто ему сильно приспичило.

— Ах, да... Чего же я хотел? — издевался битюг, беспардонно поедая Лиличку своими жадными, плотоядными зенками. Он пожирал ее, словно Гаргантюа — телячий окорок. Он растягивал в похотливой ухмылке масляные губищи и широко раздувал фистулы ноздрей. — Да, о чем это я? А, вспомнил! Спите вы хорошо? Кошмары не мучают?

— Я?.. Сплю?.. Как это? — насторожился Полезаев, угадывая в столь странном вопросе какой-то изощренный подвох. — Сплю?.. А что вам за нужда? Нормально сплю. Ну и что?.. Лиличка, вы тоже идете? Или нет?.. Вы со мной?.. Или как?..

— Почему тоже, Сергей Тимофеевич? — очнулась она от оцепенения и вскинула недоуменные, полные отчаяния глаза. — Вы спрашиваете меня? А разве я и вы... Тоже?.. Разве мы не...

Полезаев мелко засуетился. Он зачем-то доставал из кармана носовой платок, комкал его, прятал обратно в карман и снова доставал.

— Лиличка! Так вы идете?.. Или... Извините, молодой человек, у меня совершенно нет времени. Дела, черт бы их побрал... А это моя сослуживица — Лилия Петровна... Прекрасный товарищ и собеседница... И вообще... Мы тут, знаете, случайно встретились... Лиличка, так вы, значит, не спешите? А мне вот нужно идти... Понимаете? Время, черт бы его... Режим опять же...

— Идите, Сергей Тимофеевич! Идите! Я-то думала, что вы... Что вам... — она стояла бледная, растерянная, беспомощная, как птенец в кулаке. Зеленые камушки глаз ее сделались вдруг какими-то серыми, холодными. Она выпустила полезаевскую руку и оттолкнула ее с презрением, словно нечто непотребное. — Ну, так идите себе, если вы так... Если вы так торопитесь!

Полезаев отскочил, будто его ударили по щеке.

— Значит, вы остаетесь с-с... — зашипел он, как гусь. — С-с этим?.. Ну и ладно. А я пошел.

И на хрупких, подламывающихся тростинках ног заковылял прочь.

Дойдя до конца аллеи, Сергей Тимофеевич оглянулся.

Два силуэта медленно удалялись в сторону моря.

“Вот тебе и Лиличка! — вознегодовал Полезаев. — Она ведь с любым готова пойти! А я-то и уши развесил. Любовь, говорит... Знаем мы теперь вашу любовь! Да она же не стоит и мизинца той... Как же ее?.. Сонечка? Или Тонечка? Черт бы их всех побрал!.. А этот хлыщ! Как пожирал он ее своими погаными глазами!”

Сергей Тимофеевич представил перед собой этого негодяя, этого проходимца, разрушившего недолгую иллюзию его счастья. Он мысленно плевал в эти масленые бесстыжие глаза, никогда не озаряемые светом совести и благородства. Негодяй размазывал по физиономии полезаевские плевки и доставал из-за пазухи огромный сверкающий нож — изогнутый и страшный, как турецкий ятаган. Полезаев снисходительно улыбнулся и одним небрежным движением обезоружил противника. Нож хищно блеснул, улетая в ночь. Негодяй сразу же сделался маленьким, скукожился весь, ощерился, как зверек. Полезаев рассмеялся и резко, почти без замаха, вбил носок своего правого ботинка прямо в пах негодяя. Тот выпучил глаза, сломался пополам, рухнул наземь и засучил по асфальту ногами. Полезаев поднял его за шиворот, как нагадившего кутенка, и...

— Ой! Не надо! — заверещал негодяй не своим голосом. — Люди! Помогите! Да где же вы все? Люди! Убивают!

Сергей Тимофеевич очнулся и остолбенел.

Перед ним вертелся волчком тщедушный, скрюченный старикашка с перекошенным от боли и страха лицом, зажимая обеими руками пах, в который угодил полезаевский ботинок, и громко причитая:

— Он ударил меня! Он меня убил! Я ветеран войны, орденоносец! У меня удостоверение! Я кровь за него, подонка, проливал! Не подходи, бандюга!

— Простите, я не хотел. Это случайно, — униженно оправдывался Полезаев. — Я задумался. Ради всего святого, простите меня. Я больше не буду...

— Милиция! — не унимался старик. — Хватайте его! Милиция!

— Ради всего... Простите... — едва не плача, простонал Сергей Тимофеевич. — Ну, пожалуйста...

И, бочком обогнув потерпевшего, бросился бежать к своему пансионату.

Глава 2

Не было в полезаевской жизни более долгой и мучительной ночи. Ах, как тяжко и муторно тянулась она, эта проклятая ночь, полная отчаянных мыслей, страшных подозрений и прозрений. И конечно же, угрызений совести, поскольку, обладая несметным количеством недостатков (как и все мы, грешные), Сергей Тимофеевич был по сути своей человеком довольно положительным, крайне ранимым и до невероятия совестливым (чего не скажешь о подавляющем большинстве из нас, грешных).

“Что же я наделал? — терзался он на скрипучей пансионатской кровати, с головою укрывшись колючим верблюжьим одеялом — Что я наделал? Как же мне жить-то теперь после такого? Тварь я ничтожная, тварь я дрожащая!”

Спать он не мог. Да и какой человек сумел бы заснуть после такого. Разве что совершенно конченый и бездушный. Сергей Тимофеевич то и дело вставал, подходил к широкому, открытому в шелестящую южную ночь окну. Там, за окном, все было тихо и мирно. Трещали цикады. Перешептывались деревья. У входа в пансионат горел желтый фонарь. В свете его мельтешила разная насекомая мелочь. На скамейке сидела дежурная сестра и глядела в небо. Все в этом благостном, идиллическом мире шло своим чередом. И никто из сущих в нем не ведал, что творилось сейчас в полезаевском сердце, какие страсти там бушевали.

Сергея Тимофеевича подмывало броситься вниз, чтобы покончить раз и навсегда со всеми этими жуткими муками. Но до земли было не так уж и далеко. Да и все пространство внизу занимали кусты и цветочные клумбы. Так что попытка свести счеты с жизнью потерпела бы, скорее всего, полную неудачу и лишь добавила бы толику новых страданий к уже имеющимся.

Полезаев бессильно стонал, падал на кровать и вновь забирался с головою под одеяло. И опять на него наваливались отчаянье и боль — еще более страшные и неутолимые. И казалось, что у этой безумной ночи никогда не будет конца.

Порою он вскакивал, издавал душераздирающий вопль, сбрасывал на пол одеяло и принимался пинать и топтать его, что-то нечленораздельно выкрикивая и мыча, как будто именно этот простой и безобидный предмет виновен в том, что случилось сегодня, да и не только в этом, а и во всех бедах и напастях несуразной и жалкой полезаевской жизни. И только настойчивые стуки разбуженных соседей охлаждали его истерические порывы и возвращали на кровать.

Когда же Полезаев устал наконец и сон упокоил горячую голову его на мокрой от слез подушке, видения, пришедшие к нему, оказались ничуть не отраднее, ничуть не светлее терзавших его только что мыслей.

***

Снился Сергею Тимофеевичу суд. Нет, не тот еще пока, что издавна именуют Страшным и которым давно уже запугали всех земных грешников, а иной — совсем не похожий на небесный. И видение суда было удивительно реальным и выпуклым, словно вся эта чудовищная фантасмагория происходила в действительности.

Виделся Полезаеву просторный зал, освещенный электрическими люстрами. Зрительские ряды, занимающие большую его часть, полнились чинной, прилично одетой публикой. На возвышении у торцовой стены стоял длинный, застеленный красным бархатом стол. На столе — графин и стаканы. За столом высились резные спинки трех монументальных, весьма внушительной величины кресел.

Поначалу Сергей Тимофеевич не понимал, где он находится и что происходит здесь, в этом странном месте, поскольку никогда прежде не доводилось ему присутствовать на подобных мероприятиях. И догадался он обо всем только тогда, когда некто вдруг объявил громовым голосом:

— Встать! Суд идет!

“Ну и пусть себе идет, — мелькнула в полезаевском мозгу тихая мысль. — Мне-то что?”

Но когда публика дружно повставала с мест, открылось вдруг Полезаеву, что он не сидит вместе со всеми в зрительских рядах, а находится почему-то в отдельной зарешеченной загородке на широкой деревянной скамье, охраняемый с двух сторон неподвижно застывшими личностями в милицейской форме.

Сергею Тимофеевичу стало страшно. Так страшно, что он почувствовал, как вздымаются вокруг лысины его дрожащие волосы. Полезаев попробовал ущипнуть себя за руку. Но рука почему-то не ущипывалась. Она вдруг запропастилась куда-то, словно ее и не было совсем...

А происходящее между тем воспринималось крайне реально. Слишком уж реально. И это еще больше пугало его.

Когда же Полезаев оставил наконец в покое свою неуловимую руку, он вдруг заметил присутствие в зале новых персонажей, восседающих в креслах на возвышении. Три властного вида фигуры в белых завитых париках и нелепых головных уборах. Судьи, надо полагать. И средняя из этой суровой троицы личность — безобразно толстая, необъятная, тускло поблескивающая стеклами очков — показалась ему удивительно знакомой. Он вытянул шею, напряг до предела словно бы подслеповатые глаза... И не поверил им. Толстяком этим оказался не кто иной, как грозный его начальник Никодим Евстигнеевич Мясогузов...

Удар гонга — неожиданный, резкий — полоснул по сердцу Сергея Тимофеевича, будто нож.

— Слушается дело, — протяжно и громко изрек Мясогузов, не отрывая глаз от разложенных перед ним бумаг, — за номером тринадцать...

“Номер-то какой неудачный, — подумалось Полезаеву. — Чертова дюжина. Нет, не нравится мне все это. Ох, не нравится...”

А Мясогузов между тем говорил и говорил что-то. Но слова его слабо удерживались в полезаевском сознании. Только по прошествии некоторого времени начал он воспринимать отдельные слова, а затем и целые фразы. И смысл этих слов был чудовищно нелеп и абсурден. Полезаеву “шили” самое что ни на есть настоящее уголовное дело. Шили грубо, откровенно, видными за версту белыми нитками. А инкриминировалось Сергею Тимофеевичу убийство. И не простое, а с самыми немыслимыми отягчающими обстоятельствами. Да, Полезаева — тишайшего и скромнейшего человека, не обидевшего за тридцать четыре года своего правильного, почти непорочного существования и мухи — обвиняли в убийстве. И не только в убийстве, а еще и в грубом изнасиловании жертвы — некой гражданки Филатовой Лилии Петровны... Лилички!.. Самого дорогого, может быть, человека в его жизни!..

Услышав такую гнусную ложь, Полезаев подскочил на месте, бросился грудью на решетку, пытаясь пробиться сквозь железные прутья к Мясогузову и задушить его собственными руками. Но руки снова подевались куда-то, а самого Полезаева тут же схватили, зажали кричащий беззвучно рот и водворили на место.

Мясогузов закончил чтение предварительных материалов и перешел непосредственно к самому судебному разбирательству.

И выступили вперед двое — обвинитель и защитник. Оба почему-то с одинаковыми фамилиями — Ивановы. И с похожими именами-отчествами — Иосиф Лаврентьевич и Лаврентий Иосифович. И — более того — с совершенно идентичными физиономиями. Полезаева кинуло в дрожь, когда он разглядел их как следует... Это были абсолютные близнецы того самого негодяя с пляжа, лишившего Сергея Тимофеевича его Лилички, только что объявленной Мясогузовым убиенной. Оба они были огромны и широки. И оба имели точно таким же манером изуродованные носы.

И завели они между собою хитроумное словесное состязание, целью которого было напустить побольше тумана и под покровом его свести, как им нужно, не сходящиеся с концами концы этого безумного судилища. Причем, кто из них представлял какую сторону, определить казалось невозможным, так как оба они, в одинаковых одеждах и с одинаковыми лицами, бегали из угла в угол, поминутно менялись местами и вскоре окончательно перепутались.

А когда Полезаев пригляделся к субъектам, занимающим кресла слева и справа от Мясогузова, он понял, что обречен. Это были еще двое Мясогузовых — точно таких же, ничем не отличимых от оригинала. Сергей Тимофеевич уже не особо удивился, обнаружив далее, что и публика в зале сплошь состоит из чередующихся в каком-то замысловатом геометрическом порядке все тех же Мясогузовых и Ивановых.

Вызвали свидетеля — того самого орденоносца из аллеи, случайно попавшего под горячую полезаевскую ногу, — тощего старика с небритой несколько дней физиономией, бегающими туда-сюда глазками и перебинтованной почему-то головой, а не чреслами, как было бы вернее. Субъект без зазрения совести понес такую околесицу, что у Полезаева помутилось в глазах.

— Да, граждане судьи, это он и есть, — победно поглядывая на несчастного Сергея Тимофеевича, изливал свою несусветную клевету мстительный старик. — Вот этот самый бандюга, который на подсудимой скамье. Подлый убийца и маньяк. Он ведь меня поначалу хотел... это самое... Нож к горлу приставил. Но не на того напал, мерзавец! Я ведь еще на фронте таких штабелями укладывал, за что награды от Родины имею. Вот так!

— Ложь это все! Гнусная ложь! — кричал Полезаев из-за своей решетки. Но его словно и не слышал никто.

— А когда этот вот понял, что на ножик меня не возьмешь, — продолжал старый лжец, — отстал он, на попятную, значит, пошел. Да такого стрекача задал... И тут ему она и подвернулась. Ну, та самая, которую злодей этот под кустом, значит... И чего только он с ней не делал, как только не изгалялся над бедняжкой, сволочь! А потом взял да и зарезал. Будь моя воля, я бы таких...

— Достаточно! — оборвал старика Мясогузов. — Свидетель свободен! А теперь я предоставляю слово жертве преступления.

Тут и случилось оно — самое страшное. В зал внесли... гроб. И в гробу том покоилась бездыханная Лиличка. И на восковой щеке ее застыла кровавая слеза...

— Нет! — вскричал Сергей Тимофеевич не своим голосом. — Этого не может быть! Это сон!

Но опять никто не услышал его истошного крика.

— Говорите! — приказал Мясогузов покойнице.

И та вдруг зашевелилась, приподнялась из гроба своего, словно гоголевская панночка, и, указав рукою на Полезаева, громко произнесла:

— Вот он!

Зал, доселе спокойный и тихий, взорвался, зашумел оглушительной бурей:

— К стенке его!

— Расстрелять!

— Четвертовать!

Но грозный Мясогузов мгновенно утихомирил кричащих одним своим полыхающим взглядом.

— Спокойно, товарищи! — сказал он, когда утихли страсти. — Суд готов огласить свое решение. Все настолько ясно, что перерыва на совещание не будет. Мнение наше единогласно и очевидно.

И немедленно приступил к оглашению.

— Именем Российской Федерации...

Полезаев сжался пружиной, готовый вскочить, возмутиться, опротестовать заведомо несправедливый приговор.

— ...Приморский районный суд в составе судьи Мясогузова...

— Подождите! — не выдержал Полезаев. — Это незаконно!

— ...и народных заседателей Мясогузовых...

“Почему же инородных? — опешил Сергей Тимофеевич. — А куда они наших-то подевали?”

— ...рассмотрев уголовное дело...

— Боже мой! Да что же это такое!.. — вскричал Полезаев. — Лиличка!.. Лилия Петровна! И вы туда же? Вы с ними? Но ничего же не было! Ничего!..

Но и она не слышала его. Лишь глядела в потолок своими мертвыми глазами. И по щекам ее катились красные слезы.

— ...приговорил подсудимого Полезаева, — железным голосом отчеканивал неумолимый Мясогузов, — к высшей...

— Нет! — взвыл Сергей Тимофеевич, вскакивая на непослушных ногах.

— ...мере наказания...

— Вы не имеете права! Я буду жаловаться!

— Приговор привести в исполнение немедленно! Здесь, в зале суда! И сейчас! — с нескрываемым злорадством взревел Мясогузов и зашелся страшным демоническим хохотом, от коего посыпались вниз блестящие осколки вдрызг разлетающихся люстр.

Зал взорвался аплодисментами, криками: “Браво!” и “Бис!”.

И погасла последняя люстра... И почувствовал Сергей Тимофеевич всей дрожащею шкурой своей, как во тьме поднимаются те, кто был в зале, и как медленно и жутко надвигаются они на него, сверкая страшными нечеловеческими очами...

***

Когда Сергей Тимофеевич пробудился и открыл глаза, первой мыслью его была мысль о Лиличке.

“Как же она? Что с ней? А вдруг этот ужасный сон неспроста? Может, он вещий?.. А что, если этот подонок с исковерканным носом... Такие ведь на все способны! О, Господи! А вдруг ее и в живых уже нет? И лежит она, может быть, сейчас на дне какой-нибудь ямы, присыпанная мусором и листвою... Или там — у пляжа, в воде... А утром кто-нибудь наступит ногой на ее безобразно раздувшийся труп и заблажит: “Утопленница! Утопленница!”... А потом ее выволокут за ноги на берег — грубо и бесцеремонно, будто какой-нибудь мешок картошки. И вокруг соберутся горластые зеваки. И она будет лежать на золотом песке страшной, бесформенной грудой, окутанная водорослями, облепленная копошащимися тварями морскими... А на свернутой напрочь шее ее — вчера еще такой тонкой, такой обворожительной и прекрасной — ужасные лиловые следы от безжалостных пальцев убийцы...”

Полезаев моментально вскочил и — как был, необутый, в пижаме — бросился со всех ног на четвертый этаж.

Все еще спали. Не встретив ни единой души, достиг Сергей Тимофеевич Лиличкиной двери и с ходу забарабанил в нее, не жалея кулаков.

Никто не отозвался, никто не открыл Полезаеву. Только заспанные соседи опасливо выглядывали из дверей и снова прятались, словно суслики в свои уютные норки.

И тогда Полезаев помчался вниз, на первый этаж, где должен быть телефон и кто-нибудь из обслуживающего персонала.

Дежурная сестра бдительно похрапывала за столом, уронив седую голову на руки, и свет настольной лампы золотым нимбом падал ей на затылок.

— Просыпайтесь! Подъем! — выпалил ей в ухо Сергей Тимофеевич.

— Что там стряслось? — спокойно, не удосужась даже приподнять голову, спросила дежурная. — Пожар, что ли?

— Хуже! — еще громче заорал Полезаев. — Убийство!

Дежурная наконец подняла голову и, широко зевнув, уставилась на него круглыми совиными глазами.

— Да ну? Не может быть! У нас отродясь такого не бывало! Правда, два сезона тому... Напился тут один ухарь...

— Прекратите! Как вы можете? Тут такое! Тут...

— Неужели правда? — всплеснула дежурная руками. — Вот это да!

— Где у вас телефон? Ну, чего вы сидите, как... Телефон у вас есть, спрашиваю?

— Телефон? Да сломался он давно. И никто не чинит. Я говорила старшей сестре. И не раз. А она говорит...

— А еще? Другой телефон... — Полезаев не мог стоять на месте. Ему нужно было куда-то бежать, что-то делать. А еще ему сильно хотелось влепить этой дуре пощечину. И он еле сдерживался. — Есть еще где-нибудь телефон?

— Есть, — кивнула дежурная. — В кабинете главного. Но он запирает его. И ключ с собой уносит.

— А от сорок четвертой комнаты есть ключ?

— От сорок четвертой? Это где маленькая такая, крашеная, общипанная вся?

— Сами вы общипанная! — зашипел Полезаев, уязвленный до глубины души. — Давайте ключ, вам говорят! Есть у вас ключ или нет?

— Есть. От сорок четвертой есть. Как же без ключа... Только не велено...

— Да там же... Неужели вам непонятно? Человек пропал! В милицию звонить надо, всех на ноги поднимать! А вы...

— Ладно, берите уж, — сдалась дежурная. — Но с одним условием. Пойдем вместе.

— Идемте! Только скорее, ради бога!

Дежурная мигом отыскала ключ. И они торопливо отправились на четвертый этаж.

Дверь не была закрыта на внутреннюю щеколду и поддалась легко. Полезаев первым заскочил в комнату, щелкнул выключателем...

Лиличка сладко спала, живописно разметавшись на постели. И лунный луч целовал ее розовую щеку.

— Кто здесь? — просыпаясь, испуганно спросила она. Но, разглядев незваных гостей, тут же успокоилась. — Ах, вот это кто! Сергей Тимофеевич! Собственной персоной! И что вы тут, интересно, потеряли посреди ночи? А ну, вон отсюда!

— Подождите! Лиличка! Вы должны меня... Я...

— Вон!

— Но я...

— Вам непонятно? — Лиличка, кутаясь в простыню, поднялась с кровати и выразительно, как в театре, указала тоненьким розовым пальчиком своим на дверь. — Вон отсюда, вам говорят! Или я вызываю милицию!

Дежурная мигом уяснила ситуацию и сконфуженно выскочила в коридор, где уже слышался рокот собирающейся толпы. А Полезаев застыл на месте, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногою.

— Лиличка!.. Лилия Петровна! — бормотал он, будто рыба, хватая ртом раскаленный воздух. — Я...

— Вон! — неумолимо твердила она. — Вон! Вон! Вон!

Сергей Тимофеевич, поняв наконец бесполезность любых своих слов и оправданий, потерянно вздохнул, повернулся и пошел прочь с виновато опущенной головою.

Долог и тяжек был путь его к своей комнате под злорадными взглядами и шушуканьями в спину...

Глава 3

Из пансионата Полезаев съехал этим же утром, хотя срок путевки еще не кончился. Быстро собрал вещи, доложил дежурной сестре, что его срочно отзывают на работу, и тут же поспешил к остановке, чтобы успеть на первый автобус. Шел словно в тумане, ничего не видя вокруг, боясь поднять низко опущенную голову. Больше всего на свете страшила сейчас Сергея Тимофеевича возможность попасться кому-нибудь на глаза. А уж тем паче ей — виновнице его скоропостижного бегства, его смертельного стыда и отчаяния.

Кажется, все обошлось без дополнительных осложнений. Никто вроде бы не обратил внимания на затравленного беглеца, никто не бросил ему вослед ни обидного слова, ни убийственного взгляда. Незамеченным добрался Полезаев до спасительного автобуса, тяжело упал на сиденье, откинулся на спинку. И только теперь позволил себе немного расслабиться, перевести дух.

Но автобус, как назло, не спешил трогаться. Он долго стоял, словно раздумывая, ехать ему или вообще остаться здесь, на остановке, под благостной сенью экзотической пальмы, в этом укромном уголке душного суматошного городка, в этом беззаботном и живописном Эдеме, где столь величавы и чудесны виды на залитое солнцем взморье и где дышится так легко, как нигде на свете. Но машина — она и есть машина. Что возьмешь с нее, железной. Если бы понимала она, глупая, что творилось сейчас в живом и горячем сердце одного из ее пассажиров — скромного лысоватого мужчины с бородкой, нетерпеливо ерзающего на переднем сиденье у окна, — да она тут же рванулась бы с места как бешеная и помчала бы его прочь от этого страшного, проклятого места, от этого ада земного, только внешне кажущегося таким тихим и безобидным.

Сергей Тимофеевич истомился весь, издергался, покуда железная бестолочь не соизволила наконец захлопнуть двери и медленно — слишком уж медленно и вяло, будто издеваясь над несчастным беглецом, — не отчалила от зеленой остановочной будки.

“Слава Богу!” — вздохнул облегченно Полезаев и уставился в окно, созерцая плывущие мимо холмы с белыми коробочками построек на склонах. Но глаза его, почти не смыкающиеся вот уже вторые сутки, не желали никак любоваться прекрасными видами. Они желали спать. Им хотелось видеть не эту суетную, пусть даже и крайне привлекательную, действительность, а какие-нибудь тихие, туманные, дарящие полное забвение сны, где нет ни боли, ни отчаяния, ни суицидальной тоски. Ни той женщины, что явилась виновницей всего этого.

Сергей Тимофеевич героически боролся с тяжелыми, словно отлитыми из чугуна, веками, чувствуя, что ему не выиграть поединка, что вот-вот они одолеют его сопротивление и закроются окончательно. Но боязнь проспать свою остановку заставляла его тереть то и дело глаза, привставать с сиденья, шевелить руками и ногами, вертеть головой.

Заметив на коленях у соседки своей — седой, благообразной старушки в летней сетчатой шляпке и золоченых очках — открытую книгу весьма солидной толщины, Полезаев уставился в нее, пытаясь сосредоточиться на строчках и хотя бы ненадолго перехватить у проклятой сонной напасти инициативу.

“Я нарцисс Саронский, лилия долин! — уцепился Сергей Тимофеевич за расплывчатую, ускользающую строку и пошел, пошел все дальше и дальше, словно канатоходец по натянутому над бездною тросу. — Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами. Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. В тени ее люблю я сидеть, и плоды ее сладки для гортани моей...”

“Что это? — удивился Полезаев. — Я никогда не читал такого!”

Да, действительно, он никогда не читал ничего подобного. Впрочем, ему вообще крайне редко доводилось брать в руки книги. За исключением, конечно, специальных, необходимых для работы. И в бытность свою студентом Сергей Тимофеевич довольствовался лишь учебной литературой. А на художественную и тому подобную беллетристику всегда почему-то не оставалось времени. Да и не больно жаловал Полезаев столь никчемное времяпрепровождение, как чтение романов и стихов. Слишком уж скучным и утомительным занятием казалось ему пустопорожнее перелистывание страниц. Лучше в кино сходить, считал он, или, на худой конец, радио послушать. Но тут...

“...Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною — любовь. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви...”

Чудесные слова заворожили Полезаева, затянули властно в свою терпкую, благоуханную глубину. И сонливость его под напором их подалась вспять, начала отпускать понемногу.

“...На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя...”

Сергей Тимофеевич читал как завороженный. И не хотел отрываться. Так захватили его эти волшебные, произнесенные в какой-то туманной, невообразимо далекой древности признания в любви. Только странной тревогой почему-то дышали они, только что-то опасное таили они в себе.

“...О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы твои — как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как лента алая -— губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими; шея твоя — как столп Давидов, сооруженный для оружий, тысяча щитов висит на нем — все щиты сильных; два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями. Доколе день дышит прохладою, и убегают тени, пойду я...”

Полезаев остановился вдруг, вперился тупо в последние строки, вернулся на несколько абзацев назад, перечел заново тот, с которого начиналась раскрытая страница. И его словно ударили под дых...

“...Я нарцисс Саронский, лилия долин... Лилия долин!.. Лилия!..”

Так вот что заставило екнуть сердце его! Это слово, странно созвучное имени той, от которой он улепетывал сейчас без оглядки... Лилия... Лиличка... Она никак не хотела отпускать Полезаева от себя. Она догнала его и здесь, в этом душном, трясущемся автобусе, с каждой минутой все дальше уносящем Сергея Тимофеевича от пансионата с таким красивым и вполне безобидным, казалось бы, названием “Чайка”, что стало для него роковым и навсегда ненавистным.

— Лилия долин... Черт бы их побрал, все эти лилии! — воскликнул в сердцах Полезаев, не замечая, что выражается вслух.

— Что вы сказали? — удивленно вскинула старушка маленькие, блеклые, словно увядшие незабудки, глаза, карикатурно искаженные толстенными стеклами ее мощных окуляров.

— Я?.. — растерялся Сергей Тимофеевич. — С чего это вы взяли? Я ничего не говорил. Вам, наверное, показалось.

— Ну, я, кажется, еще не настолько глуха, — усмехнулась старушка. — А впрочем, как изволите.

— Извините, — буркнул Полезаев. — Похоже, я и в самом деле... Извините... А что это у вас за книга? Никогда не читал ничего подобного.

— Жаль, молодой человек. Книга эта особенная. И прочесть ее должен каждый. Точнее, не должен, а обязан. Хотя бы раз в жизни.

— Вот даже как?

— Именно так. Я, например, ее читаю всегда. И вам советую.

— Всегда одну и ту же книгу? Хм... И не надоедает?

— Что вы! Разве она может надоесть?

— Но как же она все-таки называется, эта чудесная, никогда не надоедающая книга?

— Библия. А вы разве не слышали о такой?

— Подождите, — растерялся Сергей Тимофеевич. — Про Библию я слыхал. Я же не последний невежа, в конце-то концов. Пытался читать даже. Но... Там ведь ничего подобного нет. Вот этого, что у вас тут... Яблони, ланиты под кудрями... И все такое... Лилии долин... И эти, как их?.. Сосцы, понимаешь ли... Не было в Библии ничего такого.

— Вы, похоже, не там читали, — старушка снисходительно улыбнулась и захлопнула книгу. Как отчетливо значилось на обложке, она и впрямь называлась Библией. — Извините, молодой человек, мне скоро выходить.

— Да и мне тоже, — спохватился Полезаев. — Подождите! Я так ничего и не понял.

— А тут и понимать нечего. Это Песнь песней Соломона — одна из книг Ветхого Завета. Можно сказать, поэма о любви.

— Так это — Ветхий? Теперь понятно. Я-то другой пытался читать — Новый. А этот не доводилось.

— Ну, так возьмите и прочтите... А мне пора, молодой человек.

И с таковыми словами старушка вдруг подала книгу собеседнику. Полезаев осторожно принял ее, крайне изумленный и огорошенный.

— Это... мне?..

— Да, вам. Берите, берите. При случае вернете.

— Но как же я...

Тут автобус подкатил к остановке. Старушка поправила низко сползшие очки, махнула на прощанье рукою и как-то неожиданно легко и ловко для ее преклонных лет выскочила в дверь.

Глава 4

До окончания срока путевки оставалось четыре дня. Но на этом полезаевский отпуск еще не заканчивался. В общей сложности отдыхать ему было почти полторы недели. Целая уйма времени. А вот куда девать такую уйму? Что делать с ней? Тем более сейчас, после этой дурацкой истории, которая перевернула всю жизнь Сергея Тимофеевича и, можно сказать, разбила ее вдребезги.

Первые двое суток Полезаев пластом лежал на кровати. Ничего не ел. Никуда не выходил. И только на третий день, ближе к обеду, когда стало совсем невтерпеж от мыслей, копошащихся в голове его скопищем скользких, отвратных червей, он вскочил с кровати и кинулся на улицу, на свежий воздух.

Но лучше бы он не делал этого. Лучше бы лежал себе дома и потихоньку испускал дух. Или уж, в конце концов, петлю накинул на заметно истончавшую за двое суток шею.

Поначалу все складывалось хорошо. Можно сказать, замечательно. Огромное южное солнце ухнуло на Полезаева жаркой, ослепительной глыбой, вышибив моментально из души и разума его всю эту невыносимую муть и жуть. Но, как выяснилось впоследствии, совсем ненадолго.

Сергей Тимофеевич постоял минуту-другую у своего подъезда, привыкая к яркому свету (все эти два дня провел он в полутьме, так и не раздернув ни разу тяжелых оконных штор), затем обвел прищуренным взглядом двор, привычно занятый своей мелкой, незначительной жизнью, и направился к щербатой, слегка скособоченной арке из красного кирпича, прямиком выходящей на улицу имени 4-го Съезда работников пищевой промышленности (в просторечии — Шамовку) — главную улицу микрорайона. Куда потом повернутся стопы его, он еще точно не знал. Да это и не имело сейчас особенно важного значения. Не все ли равно. Лишь бы идти, лишь бы не оставаться дома, в тяжко давящих стенах. Лишь бы сбежать от... А от кого, собственно? От себя? И от себя — тоже. Хотя возможно ли это вообще?

“А может, напрасно я так? — думал он, шагая по яркой, пестрой от людей Шамовке. — Может, ничего страшного и не стряслось? Жизнь продолжается. Солнце светит. Птицы поют. Люди вон снуют себе, суетятся. Мороженое покупают, газировку из автоматов пьют. И тротуар, похоже, недавно поливали — блестит весь, как будто стеклышко. А воздух-то, воздух какой!.. Нет, зря я, наверно, так...”

Но судьба-злодейка, похоже, считала, что не зря. И не преминула напомнить об этом своей незадачливой жертве.

Сергей Тимофеевич, у которого двое суток не было во рту и маковой росинки, надумал перекусить в одном из летних кафе, разросшихся повсюду за последнее время, как дождевые грибы. Названия у него, по всей видимости, не было (впрочем, оно, возможно, и существовало, но Полезаев никакой вывески не заметил), а обслуживали, как показалось ему, совсем недурственно для уличного заведения. Синие пластмассовые столики под тенистыми зонтами, окруженные четверками таких же по цвету, обтекаемой формы стульев, приятно ласкали взор неожиданной чистотою. И на каждом — что особенно подкупило Полезаева — красовались голубая салфетница (весьма изящная, из той же пластмассы) и полная доверху стеклянная солонка. А главное, здесь подавали мясное — сочные, исходящие сногсшибательным духом, горячие манты. Да и посетителей было совсем немного.

Едва Сергей Тимофеевич пристроился за крайним столиком, откуда-то выскочил шустрый, молодцеватый официант — чистенький, в белой рубахе, с бабочкой, тотчас же принял заказ и побежал исполнять. А заказал Полезаев кроме желанных мантов еще грибной салат, чашечку турецкого кофе и бисквитное пирожное с кремом.

“А ведь все не так уж и плохо!” — подумал Сергей Тимофеевич, не подозревая, что через какое-то несчастное мгновение от этой благостной мысли не останется и малейшего следа.

И буквально тотчас же его словно ударило обухом...

В кафе входила... она! Господи! Как она могла здесь оказаться? Ей же в данный момент положено находиться там — в “Чайке”! Она была в том самом голубом платье. И зеленые камушки глаз ее весело поблескивали, словно только что омытые свежей морскою влагой... А рядом с Лиличкой... Нет, такого Полезаев не мог представить даже в самом кошмарнейшем из снов! Тот самый урод с переломанным носом, из-за которого все и стряслось...

Полезаеву показалось, что мир вместе со временем его и пространством вдруг разлетелся вдребезги. Он почувствовал, что сейчас умрет. Его трясло. И воздуха в груди катастрофически не хватало.

Боясь оказаться замеченным, Сергей Тимофеевич собрал последние силы и отвернулся, с трудом овладев неповоротливой головою. Но Лиличка и этот мерзавец были слишком увлечены друг другом, чтобы удостоить кого-нибудь своим вниманием. Заняв свободный столик в дальнем углу кафе, они тут же принялись о чем-то оживленно беседовать.

Полезаев не видел, что манты давно уже поданы и лежат перед ним, истекая дурманящим соком. Глаза его застилало лиловым туманом, а сердце грохотало, как полковой барабан.

“За что?! — вопило все его существо. — Нельзя же так с человеком! Как же так?..”

Он порывался встать, подойти к ним, высказать Лиличке все, что скопилось в страдающей душе, а этого негодяя взять за импортный галстук и в кровь избить ему красную, самодовольно ухмыляющуюся рожу... Но он прекрасно понимал, что никогда не отважится сделать такое. И потому бессильная ярость еще пуще палила огнем нутро его, угрожая выжечь все, что там есть, без остатка, до самой последней живинки.

Не в силах терпеть более, Сергей Тимофеевич вскочил, опрокинув легкий, почти невесомый стул, и кинулся бежать, наталкиваясь на прохожих, не слыша позади отчаянных воплей разъяренного официанта.

Остановился Полезаев лишь тогда, когда ноги отказались нести его. Он притулился боком к какой-то стене, закрыл глаза и бессильно обмяк, не понимая, жив он еще или умер, и где находится душа его — на земле еще или уже где-то далече... И не ангелы ли это Божьи, шелестя над ним белоснежными крылами, зовут его к себе...

***

— Эй, очнись! — откуда-то издали — не то с неба, не то из-под земли — воззвал к нему чей-то голос. — Тебе говорят, мужик! Ты что — помирать надумал?

Полезаеву было уже безразлично, кто зовет его и зачем. Он почти не сопротивлялся, когда его вели куда-то под руки, усаживали где-то, поили какой-то отвратно пахнущей дрянью...

Когда же Сергей Тимофеевич очнулся наконец и возымел способность видеть, что творится вокруг, он обнаружил себя в том самом кафе, из которого только что уносил ноги... Впрочем... Нет, кафе, кажется, было другое... Да, определенно другое, хотя и очень похожее на то. Почти такие же столики. Правда, иного цвета — зеленого. Почти такие же салфетницы и солонки...

— Ожил? Давно бы так, — сказал сидящий напротив человек — сухой, остроносый, с короткой спортивной стрижкой и золотой фиксою во рту. — А давай-ка мы еще по одной...

Полезаев покорно выпил почти полстакана чего-то крепкого, обжигающего. Скорее всего — водки. Закусил теплой, мыльного вкуса сосиской. В голове его тотчас зашумело, а внутри сразу сделалось горячо-горячо. И вскоре пришло прояснение.

Он вообще-то не пил. Не находил в этом сомнительном и крайне опасном для здоровья занятии того удовольствия, что почему-то находит в нем едва ли не большая часть человечества. Да и профессия Сергея Тимофеевича — инженер по технике безопасности — приучила его осторожно относиться ко всему, что может нанести человеку какой-либо вред. И совсем не важно — какой именно. Вред — он и есть вред. Опасность — она и есть опасность. Да, Полезав никогда не делал того, что чревато нехорошими последствиями как для него лично, так и для кого-либо другого. И это был едва ли не важнейший жизненный принцип его. Он старался неукоснительно следовать ему всегда, везде и во всем. По крайней мере, до недавнего времени...

— Звать-то тебя как? — спросил остроносый, запросто похлопывая его по плечу.

— Меня? — удивился Полезаев, не сразу уразумев, чего от него хотят.

— А кого же еще? Тебя, конечно. Не меня же.

— Ну... — замешкался Сергей Тимофеевич, с трудом припоминая свое имя. — Меня... Подождите... Сергей... Да, кажется, так...

— Кажется? Да ты, брат, не перегрелся ли часом на солнце?

— Нет, нет, что вы... — слабо замотал Полезаев головою.

— Кажется ему, видите ли! — ухмыльнулся остроносый. — Креститься надо, если кажется.

— Нет, точно — Сергей.

— То-то же! Не люблю неопределенностей. Предпочитаю конкректно знать, с кем дело имею. Не выношу, понимаешь ли, когда темнят и все такое. Ясно? А меня Вольдемаром зовут.

— Очень приятно, — кивнул Полезаев. — Только идти мне надо. Вот вам... За помощь, так сказать, за участие...

И, достав из кармана сторублевую бумажку, положил на стол.

— Извините, я пошел.

Вольдемар громко расхохотался, блеснув золотом во рту, но к деньгам не притронулся.

— Сидеть! — приказал он вдруг не то всерьез, не то в шутку. — И не рыпаться! А деньги мне твои не нужны. Забери. Своих навалом. Пей! Сегодня я угощаю.

И Полезаев повиновался. Сам не зная почему. Выпил еще одну, пожевал безвкусных сосисок. И деньги спрятал обратно в карман.

— А ты случайно не писатель? — поинтересовался вдруг Вольдемар.

— Нет, — замотал головой Полезаев. — Инженер я. По технике безопасности.

— Это хорошо, — Вольдемар вполне искренне обрадовался.

— Что именно? — не понял Сергей Тимофеевич. — Что не писатель? Или что инженер?

— И то и другое. Но скорее первое, — Вольдемар задумался. Нос его, и так неестественно острый, заострился до какой-то немыслимой крайности. Не нос, а настоящее шило. Хоть валенки подшивай. — Да, первое... Точно, первое.

— Почему же?

— Да так... Был тут у нас писатель один. На тебя, кстати, здорово похожий. Тоже с бороденкой. И лысина почти такая же. С ним занятная история получилась. Если хочешь, могу рассказать.

“А почему бы и не послушать? — подумал Полезаев, уже вполне пришедший в себя и почти способный нормально мыслить и воспринимать. — Домой я все равно сейчас не пойду. Посижу еще. Драться он, похоже, на меня не кинется... Хотя рожа у него... Явно бандитская. Уголовная какая-то рожа... И руки все синие от наколок. Нет, ничего он мне, скорее всего, не сделает. Сразу видно, когда человек настроен мирно. Сидит спокойно, руками в лицо не тычет. Ладно, посижу. Будь что будет...”

Сергей Тимофеевич собрался сказать “да”, но Вольдемар, не больно дожидаясь его согласия, уже рассказывал свою историю. Рассказывал он довольно длинно, многословно, сопровождая речь эмоциональными междометиями и замысловатыми выражениями нецензурного характера, каких Полезаеву не доводилось слыхивать отроду...

***

Писатель тот (ни имени его, ни фамилии Вольдемар не назвал) жил неподалеку от этого самого кафе, где они сидели сейчас. В своем двухэтажном особняке на углу Шамовки и Бестемьяновской (Полезаев хорошо знал этот дом, поскольку пять раз в неделю проходил мимо него, следуя на службу). Писатель, как видно, был средней паршивости, особой известности не имел, трудов его никто никогда не встречал ни на книжных прилавках, ни в библиотеках. Но имел он пытливую до надоедливости натуру и всегда носил с собой толстую записную книжицу, куда записывал все, что видел и слышал вокруг. Словом, старался запечатлеть жизнь во всех ее больших и малых подробностях — точно такой, какая она есть. Буквально. Без всякого зазрения совести.

— Нельзя, — говаривал писатель, — допускать отклонений от натуры. Не терпит она искажения правды и не принимает произвола.

Вот с натуры он и писал. Ходит, бывало, смотрит пристально вокруг и все примечает. А как попалось что-нибудь стоящее, тут же достает свою книжицу и все дотошно фиксирует. До самых мельчайших подробностей. Видит, например, летит муха. Простая навозная муха, каких великое множество. Так он ее незамедлительно ловит, разглядывает со всех сторон, замеры точные производит, крылья и лапки пересчитывает. И только потом отпускает. Если, конечно, остается что отпускать. И немедленно описывает результаты в своей книжице. Дотошно, как оно есть. Всю ее мушиную подноготную. Всю голую правду.

Или, допустим, сидит человек на лавочке. Сидит, никого не трогает, скучает себе и в затылке чешет от нечего делать. Ну и пускай бы сидел — это его законное человеческое право. Может быть, ему так нравится. Так нет же — писатель наш тут как тут. Подойдет, присядет рядышком и давай выспрашивать. Как зовут, мол, где родился, какого роду-племени, сколько судимостей имеет. Словом, всю правду требует выложить, как на допросе. А потом отпускает человека восвояси. Если тот, конечно, не успел дать деру прежде. И все до последнего словца — в книжицу.

А потом, когда наш писатель приходит к себе домой, садится он за пишущую машинку, достает свои записи. Глядишь, к утру готова основательная новелла или глава эпического романа.

И вот попадается ему однажды удивительный типаж — “колоритный”, как он любил выражаться, “фактуристый”. И прямо из самой гущи народной жизни. Просто бери — и на бумагу. Целиком и полностью. Писатель тут же впивается в него как клещ. Приглашает вот в это самое кафе, пивком за свой счет угощает, вызывает на откровение. И давай строчить в книжицу — только страницы шуршат. А типаж изливает душу, разворачивает яркие, феерические картины своей поучительной жизни. И говорит вдруг:

— Маловато будет.

— Чего? — спрашивает писатель.

— Пива. Чего ж еще? Давай-ка, голубок, повторим по паре кружечек... Нет, погоди! Пивом тут, похоже, не обойдешься. Водки хочу. А не желаешь — вали на все четыре!

Видит писатель — дело худо. Не бросать же начатое. Много еще чего не договорено. А самое интересное, самое главное — впереди. Заказал бутылку водки. Пишет дальше. Типаж повеселел, разговорился, чешет без остановки. Вот-вот уже дело пойдет к концу. Материала — на целый роман. И не маленький, страниц эдак на пятьсот. А типаж вдруг опять замолкает и требует еще. Делать нечего — берет писатель еще водки. А потом — еще и еще... И видит — кончаются деньги.

— Все, — говорит. — Пустой я.

— Ну, как знаешь, — отвечает типаж. — Тогда разговор окончен. Чао, бамбино!

Сокрушается писатель, достает заначку последнюю. Как раз на двести грамм. Опять вроде дело пошло. А типаж доходит до кондиции, теряет нить разговора и замолкает. Только глядит оловянными глазами и что-то соображает себе. Нехорошее что-то. А потом спрашивает:

— А ты, собственно, кто есть такой?

— Писатель я, — отвечает писатель. — Я из твоей жизни роман хочу сделать.

— Роман, говоришь, — вскидывается типаж. — Знаем мы ваши романы. Давай документы показывай!

— Зачем? — удивляется писатель. — Нет у меня с собой никаких документов.

— Ясно! — говорит типаж. — То-то, я смотрю, личность мне твоя больно знакомая, гражданин капитан.

— Что за чушь? — недоумевает писатель. — Не понимаю я ваших инсинуаций. Какой такой капитан?

— Точно! — оживляется типаж. — Вспомнил! Из третьего райотдела. Допрашивал ты меня в прошлом году по случаю задержания.

— Ошибка это, — уверяет писатель.

— Ошибка? А сто двадцать рублей ты у меня тогда тоже по ошибке изъял?

— Я определенно не понимаю, в чем дело, — негодует писатель, пытаясь сбежать. Но типаж начеку, хоть и лыко еле вяжет.

— Ага! Дело, говоришь! Вот ты и выдал себя с потрохами! Вынюхиваешь, выспрашиваешь... Дело шьешь, гражданин начальник?

С этими словами типаж хватает со стола вилку и наносит несчастному писателю одиннадцать ранений различной степени тяжести. Ну, а потом, как это у них, у типажей, водится, исчезает в абсолютно неизвестном направлении.

***

Такую вот престранную историю поведал замершему в удивлении Полезаеву этот фиксатый Вольдемар. А закончил он ее следующим резюме:

— Вот тебе, Серега, и вся правда жизни. Вся ее глубокая философия.

— А дальше? — спросил Сергей Тимофеевич. — Что с ним стало?

— С кем именно? — уточнил Вольдемар.

— С писателем этим.

— Не знаю, — пожал плечами рассказчик, доливая водки в стаканы. — Пропал куда-то.

— Но он, надеюсь, живой остался?

— Живой. Хоть и не совсем здоровый. Видел я его потом. На суде. Весь в бинтах и на каталке... Да что с ним сделается! На таких, как на собаке, быстро заживает. Сидит сейчас где-нибудь дома, диктует жене фантастические романы. Про свою правду жизненную, надо полагать, не вспоминает. Суровая она штука, Серега, эта правда. Давай-ка по последней. И по домам — баиньки. Ты, гляжу, осоловел уже.

Сергей Тимофеевич не стал спрашивать, что стало с тем типажом. Все ему давно было понятно, поскольку типаж этот самый преспокойно сидел сейчас перед ним и допивал, ничуть не морщась, водку, вызывая одним видом своим панический ужас. Полезаеву сильно захотелось домой. Он заерзал, порываясь подняться. Но Вольдемар пригвоздил его взглядом к месту.

— Погоди, Серега! Я тут за правду балакал. Не за какую-нибудь там правду вообще, а за конкретную. Ты меня понимаешь? За правду жизни. А что есть такое, эта жизнь? Что она за штука такая? Вот, допустим, если ударишь ножом человека, из него потечет кровь. Значит, он живой. Точнее, был живым. А если не ударишь его, то как узнаешь, живой он или нет? Вот, брат, какая штука... Ладно, пошли уже отсюда. Если чего надо будет, ищи меня здесь. Тут меня каждая собака знает. Скажешь, Вольдемар нужен. Мигом разыщут. Ну, пока. Увидимся.

На этом они и расстались.



Глава 5

“...Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! Со мною с Ливана, невеста! со мною иди с Ливана! спеши с вершины Аманы, с вершины Сенира и Ермона, от логовищ львиных, от гор барсовых! Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста! пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина, и благословение мастей твоих лучше всех ароматов!..”

— Боже мой! — восхищенно шептал Полезаев. — Боже мой! Какое чудо! Какие удивительные слова!..

Он поднимал голову, закрывал глаза, пытаясь увидеть туманные вершины Аманы и Сенира. И видел их — изумрудно-зеленые и голубые, окутанные нежной жемчужною дымкой...

Он и дважды, и трижды, и четырежды повторял каждую волшебную строку. Он твердил на все лады эти чудесные слова — и про себя, и вслух, и вполголоса, и во весь голос. Он упивался ими. Он цедил их по капле, как драгоценное вино, и катал их на языке, словно изысканные яства...

“...от логовищ львиных, от гор барсовых!..”

“...одним ожерельем на шее твоей!..”

“...и благословение мастей твоих лучше всех ароматов!..”

“...благословение мастей!..”

“...лучше всех ароматов!..”

И, только насладясь сполна всеми звуками, всеми тончайшими оттенками этих завораживающих, никогда им не слышанных слов, возвращался к распахнутой на коленях его книге...

“Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана! Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник; рассадники твои — сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами; садовый источник — колодезь живых вод и потоки с Ливана...”

“...мед и молоко под языком твоим...”

“...мед и молоко...”

“...и потоки с Ливана...”

“...и потоки с Ливана...”

“...и потоки...”

Сергею Тимофеевичу ужасно хотелось выучить все наизусть. До последнего слова. До последней буковки. Хотя с памятью у него всегда были нелады. И в школе еще мучился он над заданными стихами и отрывками, получая за мучения свои в лучшем случае жиденькую троечку. Но сейчас был совсем не тот случай. Сейчас он сам хотел этого, а не исполнял навязанную кем-то обязанность.

И у него получалось!

Эти волшебные строки сами собой, без особенных усилий удерживались в полезаевской памяти и оставались там накрепко, надолго (так ему, во всяком случае, казалось и верилось). Очень надолго. Навсегда. А было так потому, что западали они не в разум его, не в голову, а в самое сердце.

Но сладкие мгновения за чтением Песни песней не могли длиться вечно, как хотелось бы Полезаеву. В ней и было-то всего несколько страниц. Остальное в этом объемистом томе занимали другие книги Завета, для которых покуда не пришло еще время. Потом — когда-нибудь, в лучшие времена — Сергей Тимофеевич собирался прочесть их все, поскольку Песнь расшевелила что-то в душе его, раскачала какие-то глубинные, сокрытые пласты его сущности, о которых прежде он и не догадывался. Ведь жил он до сего времени как-то слишком уж обыденно и скудно. Так живут многие. Так живут почти все. Работа, дом, дела житейские и все такое прочее. И ничто его, как говорится, не колыхало особенно, кроме своего мелкого, ничем не примечательного существования. Ну, читал он газеты, смотрел телевизор... Ну, ходил по выходным в кино, в планетарий тот же... И все. И ничего более. А чтобы всерьез взяться за подобную книгу... Нет, никогда. Ни за какие пряники. А тут...

Перелистывая толстый том, наткнулся Сергей Тимофеевич на одно весьма интересное место. Это была Третья книга Царств. И описывалось там житие царя Соломона. Того самого, что считается автором Песни песней. Эту Книгу — единственную из прочих — Полезаев и прочел. Она тоже была не очень велика — страниц тридцать всего. Но к превеликому сожалению, ничего не говорилось в ней о Песни. Ни словечка, ни намека. Войны, борьба за власть, государственные перипетии, интриги, строительство храмов и городов, сложные взаимоотношения с Господом, сплошные жертвоприношения... И кровь. Реки крови. Моря... А когда же сей славнейший и мудрейший из смертных Соломон сочинял те волшебные строки? Как сподвигся он создать столь чудное и вдохновенное творение? Что деялось в душе его тогда? И кто была та “лилия долин”, чей стан “похож на пальму”, а груди — “на виноградные кисти”... Нет, ни о чем подобном там не говорилось. И это весьма удручило Полезаева. Не найдя ничего, что касалось бы искомого предмета, он попытался напрячь воображение и представить все это мысленно. Сам, доверяясь своей собственной фантазии. Да так увлекся, что целых два дня кряду занимался только тем, что лежал на диване с уставленными куда-то сквозь стену глазами, совершенно отрешась от мира сего и устремляя мысленный взор свой в мир воображаемый, в иные места и времена... И порой у него что-то получалось. Некие туманные видения, причудливые образы являлись ему, плыли перед глазами, складывались в странные картины... Да, он действительно видел голубые холмы палестинские, зеленые склоны Галаада, белые стены и башни Иерусалима... И видел его самого — царя Соломона, — почему-то уже не очень молодого, лысоватого, с широким некрасивым лицом и маленькими круглыми глазами, блестящими от восторга и вожделения... И ее — ту самую, чьи ланиты “как половинки гранатового яблока”, а чрево — “ворох пшеницы, обставленный лилиями”... И похожа лицом она была, конечно же, на нее — на Лиличку Филатову. На кого же еще она могла походить?..

Но как уже было сказано, все это не могло длиться вечно. Рано или поздно он возвращался к реальности, опять окунался с головою в унылое и безотрадное существованье свое.

И вновь наваливались на него эти безмолвные и тяжкие стены. И вновь душа его занималась тупой и безжалостной болью.

***

До выхода на работу оставалось все меньше и меньше времени. Но если прежде, в иные годы, Сергей Тимофеевич с превеликой радостью ждал этого момента, соскучась за месяц бездействия, бежал сломя голову в свою контору и нетерпеливо хватался за пропахшие пылью бумаги, то теперь он с ужасом представлял, что будет, когда нога его переступит порог производственного отдела... Там, в злосчастном пансионате “Чайка”, отдыхала добрая половина полезаевских сослуживцев. И в основном — женщины. А языки у них, как известно, весьма длинны и ядовиты. Его же будут склонять на все лады, покуда не затюкают совсем, покуда не вынудят уволиться или — не дай Бог! — руки на себя наложить...

Но не столько этого страшился Полезаев, сколько другого — гораздо более страшного. Такого, в сравнении с чем все сплетни, россказни и неприятности по работе казались сущим пустяком, безобидной безделицей — плюнь да разотри. Нет, даже не грозного начальника своего, Никодима Евстигнеевича Мясогузова, коему, конечно же, донесут всю эту дурацкую историю в первую очередь. Нет, нет и еще раз нет! Сергей Тимофеевич боялся ее. И только ее... Той самой, что разбила вдребезги разум и сердце его. Той, что сломала жизнь его, словно простую былинку.

Только сейчас, после всего случившегося, понял Полезаев, как любит он ее, проклятую. И как ненавидит ее. Но прежде всего — любит, а ненавидит уже потом, не в первую очередь. Да и ненавидит ли вообще? Разве можно ее ненавидеть?.. Разве можно?.. Ведь она... Она... “...нарцисс Саронский, лилия долин! Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами...” Боже! Как прекрасна она! Как желанна она и навсегда недоступна!.. “Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви... как лента алая губы твои, и уста твои любезны... шея твоя — как столп Давидов... два сосца твои...” О, Господи!.. Два сосца!..

***

На девятые сутки после бегства своего из пансионата Полезаев понял, что должен увидеть ее. Сейчас же. Немедленно. Увидеть и поговорить с ней. А если он не сделает этого, то умрет. Да-да, именно так.

Понимание это явилось ему ночью, перед рассветом, когда, так и не сомкнув с самого вечера глаз, лежал он на своем плюшевом диване со старушкиной Библией на груди и поднятым к потолку лицом. Когда же за окнами окончательно рассвело и дробно застрекотали в тишине первые трамваи, Сергей Тимофеевич поспешно вскочил с постели, наскоро оделся и, даже не перекусив и не почистив зубов, отправился на улицу.

Погода, как это ни странно для здешнего июля, стояла неважная. Шел дождь — мелкий и брюзгливый, очень похожий на осенний. Все небо затянуло сплошной серой пеленою. Как будто сама природа изменила своим постоянным вековым привычкам лишь для того, чтобы воспрепятствовать полезаевскому предприятию и заставить его вернуться домой несолоно хлебавши.

И Сергей Тимофеевич вернулся. Нет, не совсем, а только для того, чтобы взять зонт. Вскоре он уже вновь был на улице и, надежно укрытый от сеящей с небес влаги, продолжал свое путешествие.

Лиличка жила в пяти минутах ходьбы — на Шамовке. Полезаев хорошо знал эту старую пятиэтажную малосемейку, построенную в начале пятидесятых годов, поскольку сам ютился несколько лет в одной из ее комнатушек, пока не заработал нормальное отдельное жилье. Да и обитали там по большей части полезаевские сослуживцы — работники Приморского аппаратурно-механического завода, которому отдал Сергей Тимофеевич пятнадцать лет своей жизни без одного месяца.

С тех пор как Лиличка поселилась в этом доме, вот уже почти седьмой год, Полезаев, следуя будними утрами на службу, обязательно притормаживал возле и делал вид, что у него развязался шнурок или приключилась еще какая-нибудь оказия, скажем, выпали из кармана ключи. А сам между тем не сводил глаз со второго подъезда, откуда она должна была появиться с минуты на минуту. Эти наивные, детские уловки иногда удавались (не так, впрочем, часто, как хотелось бы Сергею Тимофеевичу). И когда она, бодрая и свежая, словно утренняя роза, выпархивала из дверей, он, таясь за широким стволом тополя, дожидался, пока она пройдет мимо, а потом, замирая и трепеща от счастья, шел следом за нею до заводской проходной. И это были самые светлые и счастливые мгновенья в его весьма невзрачной и скудной на радости жизни.

Сегодня Полезаев поступил таким же образом. Схоронился за тополем и стал ждать. И не раз поблагодарил он себя за то, что прихватил зонт, так как дождь вовсе и не думал кончаться, а, наоборот, становился сильнее и сильнее, превращаясь уже в нешуточный ливень.

Но время шло, минута летела за минутой, до начала работы оставалось всего ничего, а Лилички не было. Сергей Тимофеевич занервничал. То и дело он выскакивал из-за своего укрытия, подбегал к подъездной двери и прислушивался: не стучат ли по лестнице торопливые каблучки? А затем, так ничего и не услыхав, возвращался под дерево в полной растерянности и досаде.

“Где же она? — недоумевал Полезаев. — Неужели что-то случилось?..”

И действительно, все это было довольно неожиданно и странно. Лиличкин отпуск закончился три дня назад. На службу она сегодня не могла не пойти. Это уж точно. И вдобавок ко всем своим неисчислимым достоинствам, Лиличка отличалась завидной, почти неестественной пунктуальностью. Выходила из дома она ровно в половине восьмого (ходьбы до завода было не больше четверти часа), и ни минутой раньше или позже. Уж кто-кто, а Сергей Тимофеевич знал это досконально. Она никогда никуда не опаздывала. Не помнил Полезаев такого. Разве что... Но этот случай был одним-единственным, исключительным. Там, в “Чайке”, тем злосчастным вечером, когда Лиличка странным образом изменила своим привычкам, пожелав прогуляться с ним по аллее в нарушение всех пансионатских законов и расписаний... Да, случай этот казался крайне загадочным и необъяснимым. Хотя потом уже, дома, Сергей Тимофеевич пытался найти ему объяснение и, кажется, нашел. Почти нашел... Но это совсем не то, это другое. Это ведь было еще тогда. А может, ничего и не было вовсе? Может, просто приснилось, померещилось?.. Но сейчас...

Ровно в восемь, потеряв последнюю надежду, Полезаев решился на то, чего прежде никогда бы себе не позволил. Слабо соображая, что творит, кинулся он к подъезду, распахнул дверь и, складывая на ходу мокрый, брызжущий во все стороны зонт, помчался по лестнице наверх, на третий этаж...

“Нет, здесь что-то не так! — терзался Сергей Тимофеевич, перескакивая за один прыжок через несколько ступенек. — А вдруг у нее и впрямь что-нибудь случилось?.. А вдруг...”

Не добежав до площадки третьего этажа какой-нибудь трети лестничного пролета, запыхавшийся Полезаев на всем ходу врезался в спускающегося сверху человека. Головою. Прямо в упругий, неподатливый живот. И едва устоял на ногах от удара. Человек же не шелохнулся. Только шумно выдохнул из себя воздух и гулким, басовитым голосом произнес:

— Эй! Поосторожней, приятель!

— Извините, — сконфуженно прошептал Сергей Тимофеевич, поднимая глаза. — Я очень торо...

И осекся, разглядев наконец того, кто стоял перед ним...

Это был... Кто же еще это мог быть?.. Тот самый — из пансионатской аллеи. Мерзавец и отъявленный негодяй. И он, конечно же, не мог не узнать Полезаева.

— А, гражданин Полезаев! Сергей Тимофеевич! Очень приятно! — наигранно расцвел этот непотребный ублюдок. — Каким ветром вас сюда? Какими судьбами? А, понимаю-понимаю! Вы к ней, к Лилии Петровне... Только напрасно. Совсем напрасно.

— Это почему? — задыхаясь от гнева и ненависти, вымолвил Полезаев.

— Они сегодня не принимают... И завтра. И послезавтра. И вообще.

— Как это? — не понял Сергей Тимофеевич. — Почему не принимают?.. И что значит это ваше “вообще”?

— А то и значит, — мерзко осклабился негодяй, — что вообще и никогда. Не хотят они принимать в ближайшие сто лет. И заметьте, не кого-нибудь, а именно вас. Да, вас, гражданин Полезаев, как это ни прискорбно. Вот так-с! Извольте развернуть свою, извиняюсь за выражение, задницу и быстренько отправляться отсюда в противоположном направлении.

— Что? — обомлел Полезаев. — Да как вы... Как вы смеете? Вы... бандит! Вы преступник! Да я сейчас в милицию!.. Да я...

— Ах, как интересно! Продолжайте, продолжайте! Чего же вы хватаете ртом воздух на рыбий манер? Ну, говорите отчетливо и внятно, я вас очень внимательно слушаю.

Негодяй изобразил на своей красной, щекастой физиономии совершенно изуверскую улыбку. Весь вид его — наглый, самодовольный — выказывал полнейшее пренебрежение к Полезаеву, как будто к какой-нибудь ничтожной букашке.

— Да вас... — Сергей Тимофеевич задохнулся от негодования и нехватки слов. — Да вы... Вас судить надо! Вот!

— Помилуйте, за что же? За какие такие прегрешенья? Я совершенно чист перед законом. Я уважаемый человек, доктор. Кандидат наук, между прочим. За что же меня судить, гражданин Полезаев?

— Вы — доктор? — Сергей Тимофеевич едва не свалился со ступеньки от такой несусветной лжи. — Это с вашей-то...

Он хотел сказать “рожей”, но язык его, конечно же, отказался молвить такое слово. Это лишь про себя Полезаев отваживался употреблять крепкие выражения типа “негодяй”, “ублюдок”, “дерьмо” и так далее, а вслух он ничего подобного никогда и никому не говорил — упаси Бог. Тем более вот так — лицом к лицу с адресатом.

— Не верите? Что ж, вот вам моя визитная карточка. А если этого мало, могу предъявить документы.

И негодяй, нырнув ручищей во внутренний карман куртки (той самой, кстати, в которой он был тем злосчастным вечером в пансионатской аллее), на самом деле извлек белый прямоугольник визитки и всунул его в безвольные полезаевские пальцы.

— А теперь идите! — приказал он командным голосом. — И прощайте!..

Сергей Тимофеевич, мигом утратив весь боевой пыл, почему-то повиновался. То ли на него так сильно подействовал этот властный, не терпящий возражений голос, то ли ему вдруг стало стыдно за свое поведение. То ли еще что. Но так или иначе, он медленно повернулся и поплелся по лестнице вниз.

— А вид-то у вас неважный, — донеслось ему вдогонку. — Глаза у вас какие-то... И цвет лица... Вы приходите ко мне на прием. Обязательно приходите.

Через силу доковыляв до двери, Полезаев вышел на улицу. Дождь уже кончился. Солнце весело выглядывало из-за края уползающей тучи. Все вокруг искрилось и сверкало, словно после генеральной уборки. Но Сергею Тимофеевичу не было дела до того, что творилось сейчас вокруг. Мерзко и худо было у него на душе. И больше всего из-за того, что этот жуткий человек, выдающий себя за доктора, не пошел с ним на улицу, а остался там, на лестнице, в ее доме...

Он хотел выбросить в лужу бумажный прямоугольник, что до сих пор был зажат в его кулаке, но вдруг передумал, поднес к глазам и прочел. Это и в самом деле оказалась визитная карточка — солидно исполненная, на хорошей глянцевой бумаге с замысловатыми вензелями. И принадлежала она, как это ни странно, некоему Виталию Кузьмичу Сидорову, врачу-психиатру, действительно кандидату медицинских наук. А кроме сего указывались в ней приемные дни и часы, адрес поликлиники, где он работал, и номера телефонов — рабочего и домашнего, что, в общем-то, было Полезаеву без надобности... Хотя кто его знает? Может быть, и пригодится еще. Мало ли...

— Вот же мерзавец! — пробормотал Сергей Тимофеевич, сунул визитку в карман и — по лужам, не разбирая дороги — понуро поплелся домой.

Глава 6

Полезаев стоял на приморской набережной, прямо над пляжем, и глядел на закат.

Он широко расставил коротковатые ноги, почти по локти запустил руки в просторные карманы. Ветер трепал рыжеватый венок его волос и сбивал набок редкий кустик бородки.

Солнце уже израсходовало весь жар. Обессиленное, с ощипанными лучами, оно уползало за окоем. Но по заливу не шныряли сегодня розовокрылые яхты. И не играло аргентинское танго. Сегодня стояла полная тишина — странная, тревожная, можно сказать, гробовая тишина. Над пляжем не порхали мячи и воланы. И бронзовокожие атлеты не желали прогуливаться у воды со своими веселыми подругами. Пляж словно вымер. Пусто и одиноко было вокруг. Приморская набережная, обычно битком набитая праздношатающимися людьми, напоминала заброшенное кладбище.

— Вот и все, — пробормотал Полезаев. — Все кончилось!..

И медленно, едва переставляя ноги, потащился наверх, к пансионату.

Наверху его догнала Лиличка и пошла рядом — тихая, безмолвная, похожая на тающиий призрак. И шли они так почти до конца аллеи — молча, не проронив ни слова, как будто никогда не знали друг друга. Шли до того самого момента, пока не стрельнула где-то неподалеку сломанная ветка и не выступил из-за барбарисового куста громоздкий силуэт кандидата медицинских наук Сидорова. Доктор был в белом больничном халате, а из карманов на груди его выглядывали фонендоскоп и маленький стальной молоточек.

— Сергей Тимофеевич! — всплеснул он своими огромными ручищами. — Что же это вы режим нарушаете? Нехорошо-с. Нельзя вам никак нарушать режим. При вашем-то состоянии... А ну-ка покажите язык!

Полезаев с неохотой показал.

— Ах, какой ужас! — воскликнул Сидоров, побледнев будто смерть. — Немедленно в палату! Сию же минуту!

— А что такое? — удивился Полезаев. — Я совершенно здоров.

— Да у вас же, голубчик, явные признаки шизофрении. Да еще и синдромус маниакалис... Боже мой! Вам же осталось жить считанные минуты!

— Зачем вы так шутите, доктор? — рассердился Сергей Тимофеевич. — Я ведь могу и по сопатке. А ну, прочь с дороги!

И, оттолкнув наглеца, потянул за собою молчаливую Лиличку.

Словно целлулоидный мячик, отлетел Сидоров куда-то за барбарисовые кусты. Но тут же выскочил оттуда, выхватил из кармана свой сверкающий молоток и, зверски оскалясь, бросился в яростную атаку.

Полезаев опять смахнул негодяя с дороги и повлек свою спутницу дальше — туда, где призрачным Эльсинором выступала из клубящегося тумана белесая громадина пансионата “Чайка”.

— Санитары! — вопил позади беснующийся доктор. — Вяжите его! Он же совсем свихнулся! Он же псих! Шизофреник! Маньяк!

— Ах ты мразь! — рассердился Сергей Тимофеевич. — Да у тебя самого крыша съехала! Да я тебя!..

Он рванулся назад, в погоню за этим подлым ничтожеством. Но Лиличка — бессловесная и тихая Лиличка — вдруг взяла и подставила ему ножку. Неожиданно, предательски, исподтишка... Полезаев упал как подкошенный, полетел в какую-то черную, бездонную яму... и проснулся.

Стояла глубокая ночь. В глухой темноте комнаты едва угадывался синеватый прямоугольник окна. Было тревожно и жутко. Оглушительно громко тикал на тумбочке будильник, и его стрелки призрачно светились во тьме зеленоватым фосфорным светом.

— Приснится же такое! — пробормотал Сергей Тимофеевич, тяжело поднялся и, не включая света, пошел на кухню попить воды.

Возвратясь, он попытался заснуть, но это оказалось далеко не легким делом, хотя спать ему хотелось ужасно. Он неоднократно вставал, вновь отправлялся на кухню, снова пил воду большими, жадными глотками, заходил в туалет облегчиться, возвращался под одеяло и опять мучительно, изо всех сил, старался заснуть. И опять у него ничего не получалось. Какие-то странные, дикие мысли приходили в голову и никак не хотели покидать ее. Полезаеву стало казаться, что в комнате кто-то есть. И что этот невидимый кто-то следит за ним изо всех углов сразу, из-под стола и кровати, из-за подозрительно колышущихся штор и грозит ему длинным костлявым пальцем. И что вот-вот этот грозный, смертельно опасный кто-то вдруг выскочит откуда-нибудь, укажет на него, словно гоголевский Вий, и грянет убийственным голосом: “Вот он!”...

Когда же Сергею Тимофеевичу все-таки удалось заснуть, увиденный им сон оказался ничуть не приятнее первого.

Полезаев опять стоял на той же самой приморской набережной и глядел на тот же самый закат. Солнце уже израсходовало весь жар. Обессиленное, с ощипанными лучами, оно уползало за окоем. По заливу шныряли розовокрылые от заката яхты. Где-то играла музыка. И это было то самое аргентинское... Стоп! Это была совсем другая музыка... Похоронная. Фредерика Шопена.

И вообще, все здесь было не так. Совсем не так...

Внизу, неподалеку от места, где стоял Полезаев, прямо по пляжу, переступая через тела загорающих граждан, шли длинною вереницей какие-то люди в темных одеждах. Впереди процессии несли обитый красной материей гроб. Крышки на нем не было. И лицо того, кто покоился там, показалось Сергею Тимофеевичу удивительно знакомым.

“Кто же это? — заметался Полезаев. — Я ведь его наверняка хорошо знаю. Даже слишком хорошо... Может быть, это... Нет, на Ревякина, кажется, не походит... И вроде бы не Долгопятов из механического. У того нос в два раза длиннее...”

Сергей Тимофеевич свесился через перила, чтобы получше разглядеть лицо усопшего. Но это было довольно трудно. Впрочем, покойник, он и есть покойник. Все покойники почему-то похожи друг на друга. Смерть уравнивает всех, нивелирует, сглаживает людские индивидуальности. Даже внешне, физически...

“Боже мой! — вскричал Полезаев, наконец-то признав мертвеца. — Это же я!..”

И он не ошибся. Тот, кто лежал в гробу, был как раз им самим — Сергеем Тимофеевичем Полезаевым. И гроб — он заметил это только сейчас — весь был обложен цветами. Лилиями... А процессия шла себе и шла, и гроб уплывал все дальше и дальше. Вот уже прошествовал мимо и замыкающий колонну человек, которым оказался самолично Никодим Евстигнеевич Мясогузов — заплаканный, убитый горем...

— Постойте! — закричал Полезаев. — Куда вы? Это ошибка! Вот же я — живой и здоровый! Остановитесь!

Но никто не услышал его крика. Никто даже не повернул головы. Тогда Сергей Тимофеевич спрыгнул вниз и побежал за удаляющимся шествием, перескакивая большими прыжками через лежбища коричневых тел, наступая на колышущиеся животы и зады. А процессия уже входила в море. И ликерная волна с завитками шипучей пены медленно смыкалась за гробом.

— Да остановитесь же вы, идиоты! — вопил Полезаев, падая на песок, сплошь усеянный охапками лилий. — Вы утопите живого человека! Стойте! Назад! Убийцы! Подонки! Сволочи!..

И, просыпаясь от собственного крика, подскочил на кровати — мокрый от пота, задыхающийся, жадно хватающий ртом воздух. За окнами явственно рассвело. Близился новый день. И день этот не предвещал ничего хорошего, как и те, что миновали.

Сергей Тимофеевич тяжело поднялся с постели, босиком доковылял до окна и притулился носом к прохладному стеклу. Там, снаружи, все было как всегда. Голубело небо. Белели облака. Вяло пошевеливали полусонной листвою тополя. Ртутью блестели лужи, не просохшие после вчерашнего ливня. Истомленные ночью собаки волочили на поводках по газонам еще не проснувшихся до конца хозяев. И хлопотливый дворник Василий вовсю уже поднимал своей жидкой метлою клубы пыли, медленно уносимые утренним ветерком в сторону гаражей.

Полезаев отрешенно смотрел на двор, выглядящий сверху, с высоты пятого этажа, таким небольшим, таким тихим и безобидным, и ему показалось вдруг, что он вовсе не человек, а парящая над землею птица. И страстно захотелось ему подняться выше — туда, в самую утреннюю лазурь, под эти чистые, девственной белизною сияющие облака, откуда видно совсем не то, что снизу. И тут же стал подниматься он ввысь, как бы раскинув широко в стороны свои невидимые крылья. И двор оказался тотчас где-то далеко внизу — совсем крохотный, едва различимый, словно игрушечный. А вскоре открылся перед полезаевским взором весь город. А потом и он исчез из виду. И раскинулась под Сергеем Тимофеевичем вся огромная, изрезанная реками и кучерявящаяся лесами страна. А затем и она растворилась в голубизне огромного, занимающего все видимое пространство шара с хорошо знакомыми со школьных лет очертаниями материков и океанов. И шар этот уплывал понемногу все дальше и дальше в глухую космическую черноту, покуда не сделался хилой, едва заметною звездочкой. И увидел Полезаев, как змеится серебряной лентою Млечный Путь, как вращаются, словно гигантские колеса, сверкающие клубы и спирали туманностей и галактик... Нет, вовсе не таких, что показывали ему на затертых слайдах в Приморском областном планетарии, а совсем иных — непостижимо сущих, немыслимо безмерных и убийственно прекрасных в своем леденящем величии...

И ему стало страшно одному, затерянному посреди нескончаемого мирозданья. О, как страшно стало ему!

“Боже ты мой! — ужаснулся Сергей Тимофеевич. — Насколько же он велик и бесконечен, весь этот удивительный, весь этот непостижимый мир! И как мало и ничтожно в нем то микроскопическое существо, что стоит сейчас где-то там, в каком-то задрипанном городке Приморске, у зачуханного окна, приплюснувшись носом к давно немытому стеклу. Букашка, инфузория, молекула... И этой инфузории по большому счету нет никакого дела до всего остального мира — до городов и стран, до материков и океанов, до светил и туманностей. Эта молекула изволит страдать от какой-то там дурацкой любви. Эта никчемная, незаметная в жизни букашка смертельно мучается из-за какой-то другой букашки, без которой она почему-то не может существовать... Боже мой! Какая немыслимая глупость! Какая несусветная чушь!”

И тотчас же рухнул Полезаев со вселенских высот на свою маленькую и многогрешную землю, вновь очутился у своего немытого окна, опять обнаружил за тусклыми стеклами все тот же убогий двор с копошащимися по нему букашками человеков...

Скрипнув зубами в порыве бессильной злости, отвернулся он от окна, обвел комнату мутным взглядом. И словно кузнечным молотом ударило его вдруг: “Мне же сегодня выходить на работу!”

Глава 7

То, чего опасался Полезаев, началось уже на проходной. Даже раньше — еще на подходе к заводу. Косые многозначительные взгляды, ядовитые ухмылки, ехидные вопросцы с намеками типа: “Ну, как у вас самочувствие, Сергей Тимофеевич, после всех этих пансионатских процедур?” И на последнем слове — такое красноречивое, такое откровенное ударение...

Но самое страшное, конечно же, поджидало его там — в производственном отделе. Там, в углу, налево от входа, за обычным рабочим столиком светлого дерева, вечно заставленным стопами пухлых пронумерованных папок и пачек писчей бумаги, неровно уложенных и постоянно съезжающих на пол.

Нет, Лиличка — девушка порядочная, ничего такого, что могут позволить себе иные ретивые, склонные на пакости сослуживцы, она себе никогда не позволит. Она не снизойдет до мелкой банальной мести, до откровенных инсинуаций и всех этих изощренных уловок, в коих женщины несоизмеримо изобретательнее мужчин. Ну, притворится, будто не видит инженера по технике безопасности Полезаева, сделает вид, что его как бы нет в отделе, а может быть, и вообще в природе... Вот и все, пожалуй, на что она способна. Но дело ведь совсем не в ней. Точнее, не только в ней, а больше в нем самом. В том, что у него внутри — там, в той самой штуковине, зовущейся душой... Разве возможно человеку вынести такие мучения? Не какому-нибудь герою вестерна, который запросто решает все проблемы, не вынимая сигары изо рта, а маленькому, безвольному, слабому физически и душевно существу, страдающему даже от пустяковой царапины на пальце, а тем более — на сердце...

В общем, до своего отдела Полезаев так и не добрался — не выдержал, не сумел превозмочь себя. Свернул на полпути — и прямиком в приемную. Взял у секретарши Раисы лист бумаги, написал заявление по собственному желанию, положил перед нею на стол, откланялся и отправился восвояси, сделав вид, что не слышит ее недоуменных вопросов, летящих ему вослед.

Никого не видел вокруг Сергей Тимофеевич, ничего не слышал, ни с кем не заговаривал. Слишком тяжело ему было покидать родной завод, который давно вошел в кровь и плоть его, стал неотъемлемой частью жизни... Так или иначе, как бы ни было горько и обидно ему, а заводского порога он решил не переступать больше никогда. Ни за что, ни при каких обстоятельствах. Знал он, конечно, что так просто с такого серьезного предприятия не увольняют, что нужен еще месяц отработки, подписание всех этих тягомотных обходных листов и так далее, да и, в конце концов, — согласие начальника отдела Мясогузова. Что в противном случае его просто уволят по тридцать третьей статье, вышвырнут вон с позорной записью в трудовой книжке... Знал, конечно. Но себя пересилить не мог. Будь что будет, гори оно все белым пламенем!

Вот так запросто рухнула полезаевская жизнь. Разбилась вдребезги, словно чайная чашка. За каких-нибудь полторы недели Сергей Тимофеевич разом лишился всего — душевного покоя, благополучия, работы, общественного положения, надежды на завтрашний день, смысла существования... Осталось еще только потерять крышу над головой — и все, конец, полный и окончательный крах...

Пуст душою и мрачен, шел Полезаев, не различая дороги в непроглядном тумане бытия, наталкиваясь на столбы и стены, переходя улицы в совершенно не предусмотренных для этого местах. Он забыл вдруг свой домашний адрес, запамятовал, куда и зачем идет, и вообще кто он есть такой и почему. Просто шел и шел, автоматически переставляя ноги, как будто тупой механизм с заводом. И нечто странное приключилось вдруг с его сознанием. Ему стало казаться, что в голове у него, в том самом месте, где еще полторы недели назад благополучно ворочались мозги, образовалась сквозная черная дыра. Точно такая же, о каких сейчас так много пишут в газетах и журналах, только маленькая — не космических масштабов, а вполне человеческих. И что дыра эта, будучи поначалу микроскопической, совсем незаметной, с каждой минутою становится все больше и больше, все больше и больше...

Полезаеву стало страшно. Он остановился и закричал в туман:

— Помогите! Она высосет меня! Она меня съест!

Но из тумана никто не отзывался. Люди пропали. Их совсем не осталось на земле. Никого. Ни единой души. Может быть, всех уже высосали до дна, до полного исчезновения их собственные черные дыры?..

Долго взывал Сергей Тимофеевич о помощи. А когда понял тщетность взываний своих, сел посреди тротуара на асфальт и горько зарыдал.

“Господи! Да куда же они все подевались? — утирая со щек горючие слезы, думал он какой-то крохотной, может быть, самой последней, чудом уцелевшей еще в голове его извилиной мозга. — Что с ними случилось? И что со мной?..”

А потом этот жуткий вселенский туман, с каждой минутою все плотнее и гуще смыкающийся кругом, окончательно заслонил мир. И ничего не осталось, кроме него, — ни земли, ни неба, ни самого мироздания. А затем пропал и туман. И с ним кончилось все. Вообще все...

***

Пришел в себя Полезаев неизвестно когда и где. По всей видимости, он лежал на спине. Да, именно так. Вокруг было абсолютно темно и невероятно тихо. Только один-единственный звук слышался в этой гробовой тишине — глухой и отрывистый, похожий на стук далекого барабана. Не сразу Сергей Тимофеевич понял, что это стучит его собственное сердце.

Физически он чувствовал себя вполне нормально. Только немного поднывало правое колено. Вероятно, ударился, когда падал в обморок. Кроме этого, ничего неприятного Полезаев не ощущал. Он лежал вполне живой и здоровый. И сердце его стучало. И голова работала. Правда, лежал он неизвестно где. Но это уже было менее важно, чем факт самого существования его на этом свете. Или еще на каком... Впрочем, можно ли было назвать словом “свет” эту кромешную тьму, что его обступала?..

Но все это не так сильно тревожило сейчас Сергея Тимофеевича. Тьма, надо полагать, когда-нибудь, да рассеется. Наступит утро. Не может же быть так, что оно не наступит вообще. И все разъяснится. Может быть, рассвет уже совсем близок?

Нет, сейчас его более занимало другое. А именно вот какая вещь.

Когда Полезаев очнулся, еще до того, как открыл он глаза свои, в сознании его ясно мерцали какие-то странные картины. Словно бы заключительные пассажи, последние аккорды яркого сна или видения, которое созерцал он, будучи в бессознательном состоянии. Нет, даже не сна. Это было нечто большее, чем простой сон. Нечто гораздо более ощутимое и реальное. Как будто он и не спал вовсе, а просто находился в это время в каком-то другом месте. Вполне реальном, а не воображаемом. И место это звалось Палестиной. И там с ним происходило что-то. Что именно, он уже помнил весьма смутно. Знал только, что оно было взаправду. И вовсе не сейчас, а очень давно — во времена царя Соломона...

“Может быть, я и впрямь свихнулся? — подумал Сергей Тимофеевич, холодея от такой безотрадной мысли. — А что? А вдруг это правда?.. Эти странные обмороки, эти слишком уж реальные видения... Подозрительно реальные... И тогда — в первый раз, когда я увидел ее с этим негодяем, и побежал куда-то, и потерял сознание... Тогда ведь тоже было нечто подобное!..”

Ему опять стало страшно. И сердце его бешено заколотилось. И почувствовал он, что вот-вот вновь провалится в небытие... И что снова случится это...

— Люди! — закричал в темноту Полезаев. — Кто-нибудь! Отзовитесь!..

И кто-то вдруг отозвался из бесконечного далека человеческим голосом — тихо, едва различимо. Кто-то услышал отчаянный зов его и, медленно приближаясь, шел из тьмы на помощь...

Сергей Тимофеевич облегченно вздохнул, расслабился и стал ждать своего избавителя. Не прошло и минуты, как тот оказался рядом.

— Вставай! — сказал он грубоватым, странно знакомым голосом. — Хватит лежать!

И вспыхнул свет — такой ослепительный, что Полезаев тотчас зажмурился. А когда он опасливо открыл глаза, то с превеликим удивлением обнаружил прямо перед собою неестественно близкое, отчетливо выделяющееся на светлом фоне темным пятном лицо Вольдемара. Да, того самого Вольдемара, что вот так же недавно пришел к нему — беспомощному и жалкому — на выручку, привел в себя после того неожиданного удара, причиной коего было явление Лилички в компании с этим негодяем Сидоровым, или как там его еще...

Но гораздо более удивился Сергей Тимофеевич, когда отвел глаза от участливого лица спасителя и огляделся. Место, где находился он, оказалось его собственной квартирой. И лежал он на своем собственном диване, купленном в рассрочку два года тому назад. И за незашторенными окнами уже вовсю хозяйничал вечер.

***

— Ну и здоров же ты спать! — осклабился Вольдемар, шутливо хлопая Полезаева по плечу. Тот от неожиданности дернулся, едва не слетев с дивана, подскочил и спустил на пол босые ноги.

— Лежать! — строго скомандовал Вольдемар.

Сергей Тимофеевич вернул ноги на место и поспешно исполнил команду.

— Куда?!

— Туда, — кивнул Полезаев в сторону двери. — Терпеть уже нет возможности... Так я схожу?

— Ладно, иди, — немного подумав, разрешил Вольдемар.

Сергей Тимофеевич, пошатываясь, поплелся в туалетную комнату. Вернулся он более уверенным шагом. И вид его был вполне нормальным, будто и не лежал он каких-нибудь несколько минут назад вот здесь, на этом вот самом диване, тупым и бессознательным трупом.

— Рассказывай! — приказал Вольдемар, когда Полезаев улегся.

— Что рассказывать-то?

— Всё!

И Сергей Тимофеевич, повинуясь приказу, рассказал. Все. Абсолютно все. И про Лиличку Филатову, и про пансионат “Чайка”, и про кошмарный свой конфуз в аллее, и про негодяя Сидорова, и про безмерные муки свои, и про угрызения, и про сегодняшнее самоувольнение с работы. Даже про старушку в автобусе, что книгу ему дала, и про ту рассказал. Всю душу свою болящую выложил, как на исповеди...

Долго молчал Вольдемар после его долгого и сбивчивого рассказа. А потом вдруг просипел тихим и жутким голосом:

— Мочить!..

Подумал, сведя к переносице угольные брови, и повторил еще более жутко:

— Мочить! И никаких гвоздей!

— Кого? — робко вопросил Полезаев. — Мочить, это в смысле... того?.. Я что-то не совсем... Мочить, вы говорите?.. Всех?.. И ее?.. Нет!.. Зачем же сразу так?.. Да разве можно?.. Что вы такое говорите, Вольдемар? Это же...

От одной мысли о таких ужасах его прошиб ледяной пот.

— Зачем же всех? — ухмыльнулся Вольдемар. — Одного хватит. Доктора этого недорезанного. Как его там?... Сидоров, кажется? Вот его самого, сучару. Его одного за глаза хватит. И чем скорее, тем лучше, Серега. Век воли не видать! Понял? Мочить! И никаких гвоздей, как говорил один мой тезка!

Смертельно перепуганный Вольдемаровыми речами, Сергей Тимофеевич попытался перевести разговор на какую-нибудь иную тему. Но иных тем у него, собственно говоря, и не было. Кончились все прочие темы тем жутким вечером. Там, в аллее пансионата “Чайка”. И скорее всего, кончились навсегда. Навеки. По гроб жизни полезаевской.

И тут, пытаясь увести разговор в сторону, лихорадочно отыскивая обходные пути, Сергей Тимофеевич споткнулся вдруг на глубокой ухабине.

“А как это, интересно, мы оказались здесь, дома? Я же в беспамятстве был! А он видит меня второй раз в жизни... Или не второй?..”

Ничего вразумительного не смог ответить Вольдемар на недоуменные полезаевские вопросы. Только отшучивался да скалил свои нездоровые зубы, пуская фиксою золотых “зайчат”.

— Все нормально, Серега, все путем. Не бери в голову. Пошли-ка, брат, порубаем чего-нибудь. Тебе не мешало бы сейчас. Да и мне.

— Но как же? — не отступал Полезаев, неохотно влачась за Вольдемаром на кухню. — Я ничего не понимаю. Каким образом вы меня нашли? В тот раз, допустим, дело было случайное. Мало ли... А сейчас?.. Нет, не бывает же так, чтобы вот так...

— Значит, судьба, брат, — ухмылялся Вольдемар, раскладывая на тарелки почти остывшую глазунью. Он, оказывается, успел уже обжиться на кухне и сварганить простецкий ужин. — Она, злодейка, порой такие фортеля выкидывает, что диву даешься. И прекрати мне выкать. Не люблю я этого.

— Хорошо, хорошо, — кивал Полезаев, осторожно обкусывая со всех сторон растекающийся желток. — На “ты”, так на “ты”. Ничего не имею против... Но... Как, интересно, вы... Извиняюсь, ты... Как ты адрес-то мой узнал? Я же не говорил ничего. Я же вообще...

— Наитие, — отвечал Вольдемар, умяв свою порцию в один присест и наливая чаю. — Провидение, понимаешь ли... Судьба. Пути Господни, как говорится. Гора, она, видишь ли, с горой, а человек, он же всегда с человеком, зараза...

И далее — в таком же духе.

Сергей Тимофеевич заволновался вдруг, забеспокоился не на шутку. Очень уж странной показалась ему вся эта история. И тип этот фиксатый, хотя Полезаев, как порядочный человек, испытывал к нему вполне благодарные чувства, был весьма странен и подозрителен. Если не сказать больше. В первую встречу Сергей Тимофеевич порядочно струхнул. Да и немудрено — не так часто доводилось ему сталкиваться с личностями подобного плана. С записными маргиналами и явными уголовниками. Он всегда старался обходить таких стороной. Один Бог знает, что у них там на уме. Возьмет да и ножиком... Они ведь все с ножами непременно. Или еще с чем. А тут это странное знакомство... В тот раз Полезаев натерпелся страхов — все следил за Вольдемаровой вилкой, рассказов его наслушавшись, все примечал да приглядывался. А когда отделался от него наконец, кинулся домой без оглядки. И двери за собой на все замки запер, что прежде за ним не так уж и часто водилось.

Много разных каверзных мыслей и вопросов выроилось вдруг в полезаевской голове. И в конце концов, как ему показалось, он все понял, отыскал довольно убедительное объяснение неожиданного появления в его жизни этого чужого и опасного человека.

Деньги! Вот в чем была зарыта собака. Именно они, проклятые!

Дело в том, что Сергей Тимофеевич, при своей весьма приличной инженерской зарплате, вел крайне скромный образ жизни. В быту довольствовался самым малым, только жизненно необходимым, кушал простую пищу, одежду носил недорогую, за мебелями заморскими не гонялся, золота-хрусталя не жаловал. А все нетраченые деньги (считай, большую часть зарплаты, едва ли не две трети) он откладывал на черный день. Нет, не как гоголевский Плюшкин, не из жадности. Просто его вполне удовлетворяла месячная треть. Больше ему для жизни не требовалось. Остальное было излишком. Вот и скопилась за долгие холостяцкие годы кругленькая сумма. Десять тысяч рублей без каких-то копеек. В принципе, с такими деньгами спокойно можно было бросить работу и безбедно существовать (при его-то расходах) едва ли не до самого скончания дней. Ну, до пенсии-то уж точно.

Вот об этих-то самых денежках, скорее всего, и пронюхал этот матерый рецидивист. Вот почему он объявился в полезаевской жизни. Вот откуда его забота и участие. Вот где причина его назойливого альтруизма.

Поняв такую очевидную вещь, Сергей Тимофеевич едва не лишился чувств. Кровь прилила к голове его, сердце бешено заколотилось, а руки-ноги затряслись от неимоверного ужаса.

Заметив разительную перемену в полезаевском состоянии, Вольдемар вдруг занервничал, захмурился, тут же уложил хозяина в постель, наказал хорошенько выспаться, торопливо распрощался и ушел, захлопнув за собою дверь.

Полезаев же немедленно встал и кинулся проверять, на месте ли деньги.

Они, как ни странно, оказались на месте. Там, где и всегда, — у окна, за батареей центрального отопления, надежно завернутые в лоскут непромокаемой клеенки.

У Сергея Тимофеевича немного отлегло от сердца. Но длилось это совсем недолго. Вскоре же опасливые подозрения возвернулись и вновь принялись изводить его. То, что Вольдемар ушел без денег, еще ведь ровным счетом ничего не значило. Просто он не сумел отыскать их. Или решил, чтобы не навлекать на себя явных подозрений, явиться за ними потом, когда хозяина дома не будет. А для такого матерого рецидивиста взломать замок — сущая пустяковина.

Полезаев, уже было прилегший, поворочался, поворочался на кровати да и встал. Какой тут, к дьяволу, сон, когда на душе кошек целый выводок скребется!

Так и промаялся всю ночь, так и пробродил из угла в угол в раздумьях. А глаза свои усталые смежил Сергей Тимофеевич лишь на самом рассвете — под ритмичную колыбельную шаркающей дворничьей метлы.

Глава 8

Прислужница ввела ее в царскую опочивальню тотчас же, как за стеною раздались настоятельные удары гонга. И немедленно удалилась, с замирающим сердцем затворив за собою двери и вознося благодарения Господу за то, что сегодня она вновь оказалась достаточно расторопной, успела унести свои ноги до того, как затих звук последнего удара, в очередной раз изловчилась ускользнуть от жестокого наказания — может быть, даже самой смерти.

Соломон, возлежащий уже наготове с обнаженными чреслами, бросил самшитовый молоточек на резную столешницу из слоновой кости и с интересом принялся разглядывать новую наложницу, робко замершую у порога.

Она была и впрямь хороша. Даже лучше, чем расписывал Навуфей — старый, искушенный евнух, служивший еще Соломонову отцу Давиду и перевидавший на веку своем столько красавиц, сколько не могло и присниться обоим властителям Иудеи, вместе взятым. Легкая, полупрозрачная накидка из тончайшего шелка ничуть не скрывала прелестей девы, и Соломон, придирчиво оценив их все, остался доволен. Конечно же, имел он наложниц и гораздо более яркой наружности, чьи пышные, неодолимо зовущие тела туманили разум, пьянили сильнее крепких сарептских вин и ввергали в безумие. Но в этом юном существе, не обладающем столь роскошными бедрами и грудью, что всегда нравились ему, было какое-то особенное, невыразимое очарование. И маленькие, немного узковатые губы ее, и скромно опущенные глаза, в коих почему-то не замечалось обычной для прочих наложниц животной покорности, и изящные завитки слегка умащенных волос, и крохотные, крепко сжатые в напряжении кулачки, и тонкая, словно выточенная из хрупкого порфира талия — все было приятно Соломонову глазу, все наполняло неизъяснимой радостью душу его.

— Ну, — молвил царь наконец. — Чего же ты встала у порога? Иди сюда, милая. Твой господин заждался.

Она с заметным усилием шагнула вперед и остановилась.

— Ну! Иди же!

Она сделала еще один шаг и вновь замерла на месте. Острая грудь ее учащенно вздымалась под шелком, словно девушка только что пробежала без остановки целую тысячу локтей. Но вздымалась она, судя по всему, не от переполняющей ее страсти, а от чего-то иного. Может быть, от страха. Может быть, от нежелания возлечь на ложе. Или по какой-то другой причине, коей не ведал премудрый Соломон. Чрезмерно бледное лицо наложницы, искаженное странной тревогою, едва ли не отчаянием, красноречиво являло ее внутреннюю борьбу. Что бы там ни было, похоже, неразумная дева вовсе не рвалась ублажить господина своего, не спешила изведать ласк славнейшего и достойнейшего царя из всех царей обозримого мира. Такого на веку Соломоновом еще не случалось. Он приподнялся на ложе, крайне удивленный и раздосадованный.

— Что такое? Или твой господин неприятен тебе? Или он слишком стар и безобразен?

— Нет, — поспешно ответила она. — Нет, великий царь.

— Тогда почему же ты медлишь?

Наложница молчала, не зная, как ответить грозному повелителю, в воле которого было предать нерадивую рабыню самой лютой из всех мыслимых казней земных. Не нашлась она и при следующем вопросе.

Тогда разгневанный царь встал с ложа своего, приблизился к неразумной и, обойдя ее кругом, остановился напротив. Взгляд его полыхающих очей мог бы сейчас возжечь настенный светильник.

— Или ты возомнила, несчастная, что вольна распоряжаться собою, решать сама — возлечь тебе с господином твоим или отказать ему? Не забылась ли ты? Не спутала ли по недомыслию царские покои с жалкою рабской лачугой, где тебе истинное место?

На побелевшем, словно алавастровый сосуд, лице ее сверкнули расширенные ужасом глаза — огромные, немыслимой глубины... и такого зеленого цвета, каким в редкие года бывают вешние воды благословенного Иордана. Никогда не видал Соломон достославный столь прекрасных и притягательных глаз. Он даже отпрянул от неожиданности, словно боясь, что они затянут его в свою зеленую глубь.

— Я жду ответа! — строго потребовал Соломон, с немалым усилием одолев замешательство и стараясь не выказать проявленной только что слабости, никак не приличествующей его высокому положению на этой земле. — Почему ты не желаешь исполнить то, что надлежит?

— Я... Я не могу, великий царь, — тихо, подобно шелесту тростника, выдохнула она.

— Почему? — вопросил Соломон удивленно.

— Не знаю, — еще тише прошептала она дрожащими губами.

— Это не ответ, — с недовольством произнес царь. — Говори, иначе я прикажу запереть тебя в клетку с голодными львами!

Наложница вдруг закатила глаза и повалилась в беспамятстве на пол.

Соломон едва успел подхватить ее на руки, не желая, чтобы она расшибла о мрамор свою глупую голову, и отнес на ложе — почти бездыханную, обмякшую и неожиданно легкую, словно фазанье перо.

Обморок длился не очень долго, но царь успел хорошо рассмотреть лежащую деву. И оказалось, что все лицо ее усеяно крохотными коричневыми пятнышками, узкие и весьма редкие брови не так ровно, как надлежит, подведены сурьмою, а на левой груди — чуть пониже сосца — довольно большой и неприглядный на вид шрам, напоминающий кривой полумесяц.

“Надо наказать Навуфея, — подумал Соломон. — Чтобы не вводил ко мне больше таких наложниц”.

Сокрушенно взглянув на увядшее достоинство свое, он со вздохом запахнул полы исподнего платья, присел на ложе рядом с беспамятной девою и стал дожидаться, когда она соизволит открыть свои зеленые глаза.

Когда же наложница очнулась и, увидев сидящего рядом царя, вновь затряслась от испуга, Соломон произнес троекратное проклятье, немедленно вызвал прислужниц и велел увести ее из опочивальни. А затем приказал отыскать нерадивого евнуха.

Тот явился довольно скоро для его старческих лет. Криво горбясь и волоча перебитую некогда разгневанным Давидом ногу, доковылял он до Соломонова ложа и пал ниц перед ним.

— Прости, господин мой, — слезно каялся перепуганный насмерть евнух. — Не гневайся на старого Навуфея. Верой и правдой служил я тебе и отцу твоему Давиду. Господь свидетель тому. Казни меня самой лютой казнью, какой пожелаешь. А лучше — помилуй, если грех мой не столь велик. Ведь не найдется замены старому Навуфею во всей земле Палестинской. Кто еще в благословенном царстве твоем знает дело мое, как я? Кто в землях Гада и Симеона, Манассии и Рувима, Ефрема и Иссахара, Дана и Завулона, Неффалима и...

— Довольно, довольно, старый пройдоха! — перебил его царь, успевший уже остыть от гнева. — Так ты мне будешь нудить всю ночь. А к утру я велю казнить тебя за болтливость твою непомерную. Не гневаюсь я давно. Встань сейчас же! И замолчи!

Но старик словно не слышал слов повелителя и продолжал перечислять все колена Израиля и Иуды, и без того ведомые многомудрому царю.

— Молчи! А не то я заткну твою глотку рукоятью вот этого молотка!

Угроза тут же подействовала. Навуфей замолчал, тяжело поднялся с пола и замер в ожидании нового приказа. На морщинистом и щербатом лице его не было ни слезинки, хотя только что казалось, что ручьи из глаз его должны затопить всю царскую опочивальню.

Соломону великое множество раз приходилось прощать евнуховы прегрешения. Он давно привык к этому неловкому и забавному старику. Еще с детских лет. И вряд ли когда исполнил бы свои угрозы — более шутливые, чем серьезные. И Навуфей прекрасно знал это. А посему слезы его были не более чем игрою.

— Ладно, старик! Позабавились — и довольно.

— Слушаюсь и повинуюсь, великий царь, — склонился в поклоне евнух. — Что пожелает господин мой?.. Бросить ослушницу в яму с гадами ядовитыми? Или прилюдно забить каменьями?..

— Нет, — покачал головою Соломон. — Не за тем я позвал тебя.

— Что же тогда?

— Ничего. Пусть живет покуда.

— А наказание? Как же без него?

— Наказание? Ты этого так сильно желаешь?

Старик закивал головою.

— Ну, хорошо, будет наказание. Запри ее и держи на воде и сухих лепешках. И ничего не давай более.

— Надолго, господин?

— Пока не одумается. Покуда сама не запросится на царское ложе.

— Все сделаю так, как ты желаешь, великий царь... Так я иду исполнять?

— Подожди! — Соломон на мгновенье задумался. — Как зовут эту нерадивую? Кто она есть и откуда?

— Суламита зовут ее. Дочь горшечника Иоаха от четвертой жены его Олданы, самаритянки. Отец ее до недавних времен поставлял утварь для двора твоего, господин. А месяц тому назад почти половина доставленного им товара оказалась негодной. Его и казнили тут же. Дело обычное.

— Я не слыхал об этом, — нахмурился Соломон.

— Зачем же беспокоить великого царя Иудеи такими пустяками? — осклабился евнух. — А дочь его я приглядел для тебя, господин. Славная девушка. Дай только время, она опомнится. Непременно опомнится. Ей ведь не приходилось еще возлежать с мужчиною. Вот увидишь, великий царь, сколь хороша на ложе эта пугливая лань. Через неделю ты не узнаешь ее. Она будет ласкова и нежна с тобою, как никакая другая. Так будет. И очень скоро. Поверь мне, старику.

— Но почему она не возлегла со мной? Разве только из-за юной неопытности и боязни? Сдается мне, что причина в ином. Я тоже не первую весну живу на этом свете и кое-что смыслю в женщинах, Навуфей. Я видел ее глаза. Нет, причина, несомненно, в ином. И ты ее знаешь, старый негодник. Верно?

Евнух покорно кивнул.

— Так чего же ты молчишь? Немедленно говори! Великий царь твой может быть не только мудрым и добродетельным. Ты не раз видел меня и во гневе, старик. Говори! А не то...

— Хорошо, господин, — вздохнул евнух. — Я скажу тебе все... Был жених у нее. Водонос по имени Асаф. Так он кинулся защищать Иоаха, когда пришли за ним. А потом сбежал. И никто не видал его с тех пор в Иерусалиме.

— Вот оно что! — воскликнул Соломон. — Вот почему эта ослушница так страшится царского ложа! Она не может забыть своего водоноса!..

— Истинно так, господин, — закивал Навуфей головою. — Истинно так.

— Хорошо! — молвил царь. — Я утром же отдам приказ Ванее, Иодаеву сыну, разыскать сего беглого Асафа. Пускай найдут его, где бы ни был он, и доставят ко мне. А теперь уходи, старик. И приведи сюда идумеянку Зарру. Давно не была она здесь. Да, и накажи не жалеть для нее благовоний!

Глава 9

“О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедр твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои...”

— Господи! Да что же это такое?!. Да за что же мне эти муки адские?!.

С истошным стоном Полезаев захлопнул книгу, обхватил руками свою несчастную голову и повалился ничком на диван.

Сколько раз виделись ему в воображении сии вожделенные и недоступные сосцы — маленькие, розовые, упругие, словно нераскрывшиеся бутоны. Сколько раз мысленно тянулся он к ним дрожащими руками своими, сгорая от желания владеть ими безраздельно, ласкать их и целовать, нежно лелеять их, как самую великую во всей этой вселенной драгоценность... И сколько раз руки его натыкались на чужие и грубые лапищи, бесцеремонно, по-хозяйски, будто какую-нибудь заурядную собственность, тискающие и терзающие их... Красные, заскорузлые лапищи наглеца и подонка Сидорова...

— Что же делать-то мне? — взывал Сергей Тимофеевич в безответную пустоту. — Что? Что? Что?! Я же скоро сойду с ума! Я же погибну так!.. Я... Я же... Я убью его! Я не могу больше терпеть!.. Я точно убью эту мразь! Убью! Убью! Убью!.. Верно сказал Вольдемар. Мочить таких надо! Мочить!..

Мысль эта — страшная, невозможная, но единственно верная и, как мстилось ему сейчас, спасительная, подбросила Полезаева на месте, заставила соскочить с дивана и погнала его по комнате из угла в угол.

Собственно говоря, не вдруг появилась безумная эта мысль, не в одночасье. Впервые промелькнула она, словно легкая тень от набежавшего облака, еще тогда — в Лиличкином подъезде, при неожиданном столкновении с проклятым доктором. Промелькнула и затаилась до времени, подспудно вызревая в каком-то укромном и темном уголке полезаевской души — сначала робко, незаметно, почти неосязаемо, но час от часу все тверже, все уверенней. И вот дозрела. Заявила о себе со всей властной и неумолимой неизбежностью... И ясно понял Сергей Тимофеевич — именно сейчас, в этот самый момент, — что иных вариантов у него просто-напросто не осталось. Или он убьет Сидорова, или умрет сам...

Впрочем, первый вариант, даже если эта безумная затея пройдет без сучка без задоринки, если все будет, как говорится, шито-крыто, ничуть не лучше второго. Не монстр же, в конце концов, Полезаев какой-нибудь, не записной убивец. Разве сможет он жить спокойно, как ни в чем не бывало, после такого? Разве сумеет жить вообще?.. Обагренные руки, которые не отмыть уже никогда, до скончанья дней... Совесть, изо дня в день разъедающая душу, словно соляная кислота... Ночные нескончаемые кошмары... Страх разоблачения... “Мальчики кровавые в глазах”...

А Лиличка?.. Как насмелится он потом поднять глаза на нее? Как отважится приблизиться к ней? Какое право будет иметь он вообще думать о ней?.. Даже просто думать...

Но если он не сделает этого? Что ждет его впереди — завтра, скажем, или послезавтра? Сколько протянет он так? Ну, неделю. Ну, две. Ну, месяц... А дальше? Что будет дальше?..

Долго терзался Сергей Тимофеевич, пытаясь взвесить всевозможные “за” и “против”. И выходило по всем статьям, что ничего не осталось ему, как исполнить свое страшное дело. И как можно скорее, не откладывая.

***

Целую неделю не выходил Полезаев из дома. Ни разу не удосужился даже выглянуть из окна во двор, где вовсю уже хозяйничал август и листва начинала желтеть, предвещая любимое полезаевское время — бабье лето с его золотыми и теплыми днями, когда в воздухе плавают серебристые паутинки и как-то особенно ласково, совсем по-матерински, согревает мир добродушное солнце. Нет, ничего такого не видел Сергей Тимофеевич, ни о чем не желал знать. Душа его была накрепко запечатана тяжкими печатями, не дозволяющими пробиться вовнутрь ничему постороннему. А внутри у Полезаева клубилась черная, непроглядная мгла. Зол и мрачен, ходил он из угла в угол, не находя себе места. Он почти ничего не ел и не пил. А спал лишь тогда, когда не оставалось сил бороться с усталостью, когда сами собою закрывались глаза. Да и можно ли было назвать сном эти краткие — на пару часов, не более, — отключения, эти недолгие клевания носом?

И все дни и ночи напролет он мучительно разрабатывал план предстоящего убийства.

Главное затруднение вызывал способ осуществления этого предприятия. Сергей Тимофеевич, за всю жизнь свою не лишивший жизни ни единого существа, даже какой-нибудь курицы, совершенно не имел по данной части опыта. Если, конечно, не считать убиения комаров, тараканов и прочей насекомой сволочи, в чем грешны поголовно все представители рода человечьего. Сей пустяковый опыт вряд ли может сгодиться в подобном деле. Но иного у Полезаева не было. Впрочем, многие ли из нормальных людей имеют опыт убийства себе подобных? К счастью, не очень многие. Иначе жизнь наша напоминала бы какую-нибудь амазонскую сельву в мезозойскую эру.

Да, опыта у Полезаева по части душегубства не имелось вовсе. И взять его было негде. Хотя... Да ведь есть же такой человек! Есть! И ходить за ним далеко не надо. Он же чуть ли не сам навязывается!.. Но от одной мысли о Вольдемаре у Сергея Тимофеевича по спине пробегал зябкий холодок и боязливо сжималось сердце... Нет, с таким лучше не связываться. Себе дороже обойдется. Этот и тебя заодно прихлопнет, будто комаришку несчастного, — так, между делом, просто за компанию... Нет, вернее будет ограничиться собственной головой и руками. А опыт — он дело наживное. Тут главное — практика. И желание, само собой. А желания у Полезаева было через край. Выше макушки. И желание это душило его, изводило страждущее сердце, призывало к немедленным действиям.

Где? Когда? Как? Эти три вопроса разрешались долго и мучительно, поскольку вариантов имелось довольно много, а выбрать единственный Сергей Тимофеевич, опять же в силу своего нулевого опыта, затруднялся.

Ну, первые два вопроса были немного попроще. С ними он определился гораздо скорее, чем с третьим — самым заковыристым.

Вот, скажем, место... Место, собственно говоря, вещь немаловажная. От места зависит многое, хотя и не все. Тут, как рассуждал Полезаев, самое главное, чтобы оно было удобным для задуманного. Чтобы ничто не мешало. И чтобы ни одной посторонней души рядом не случилось. Да и время, оно ведь тоже не пустяк. Неподходящее время может свести насмарку все предприятие.

Поначалу Сергей Тимофеевич думал подстеречь свою жертву в какой-нибудь тихой, безлюдной подворотне. Вечером, конечно же, или ночью. Так обычно поступали почти все книжные и киношные злодеи. Но легко сказать, а попробуй-ка подстереги! А вдруг он не собирается гулять по подворотням вечерами? Может, он вообще засветло спать ложится? А если даже и гуляет, то совсем не обязательно — один. Да и чтобы выследить человека, нужно затратить уйму времени и терпения. Возможно, придется целыми сутками дежурить у подъезда, выглядывать из-за угла, таиться, красться следом, выбирая подходящий момент... Нет, не так это просто. Тут голову впору сломать.

Перебрав множество вариантов — по большей части откровенно неудачных и глупых, — остановился Сергей Тимофеевич на одном. Впрочем, и этот, если вдуматься, был едва ли умнее прочих. Но лучше, как ни силился, он придумать не смог. А вариант был такой.

Ближе к вечеру, когда рабочий день подходит к своему концу, Полезаев прямиком отправится в поликлинику, где работает Сидоров. Да, именно туда — в самое логово врага (тем более адрес известен — визитку-то докторову Сергей Тимофеевич припас, похоже, совсем не случайно)... И там, дождавшись, когда из кабинета выйдет последний посетитель, он и сделает свое кровавое дело.

А что? Вполне красивый и смелый план. И слабых мест у него не так уж и много. Пожалуй, одно всего лишь. Сдается, что так оно и есть. Одно-единственное. Как войти и выйти незамеченным?.. Да, именно это. Остальное все не так уж и сложно, если разобраться.

Эта нелегкая задачка изрядно помучила Сергея Тимофеевича. Но к своему удивлению, когда казалось, что решения у нее нет вообще, его осенило. Вспомнил Полезаев, как в совсем еще недавние годы на заводе шумно и весело отмечали Новый год. Как задолго к нему готовились, как запасались загодя шампанским и мандаринами, как сами шили себе маскарадные принадлежности... Вот именно — маскарадные! Что же он раньше-то думал? Все же так просто! А самое главное — у Полезаева благополучно сохранилось кое-что из новогоднего реквизита трехлетней давности. И прежде всего — то, что имело сейчас архиважное значение, то, что запросто снимало все проблемы с маскировкой. А именно — парик. Да-да, он самый. Необходимейшая вещь в арсенале артистов и шпионов. В данном случае — целых три вещи. Полный комплект — накладные волосы, усы и борода. Он собственноручно изготовил их и с успехом применил на одном из новогодних балов в заводском Дворце культуры, волшебным образом превратясь в седого, согбенного старичка. Его никто не узнал. Даже Лиличка Филатова. Мало того, она, не подозревая, с кем имеет дело, подала ему свою обворожительную ручку и самолично помогла подняться по лестнице на второй этаж... Длинные волосы парика полностью замаскировывали уже тогда явственно различимую полезаевскую лысину, а густые усищи и широкая окладистая борода надежно скрывали его собственные чахлые усики и неказистую, плоховато растущую бороденку.

Сергей Тимофеевич с воодушевлением пустился в розыски и довольно скоро нашел искомые вещицы. Они преспокойно лежали в нижнем ящике платяного шкафа. И ничего с ними не сделалось за эти годы, что с облегчением обнаружил Полезаев при пробной попытке примерить их в ванной у зеркала.

Но одно неожиданное обстоятельство тут же разрушило охватившее Сергея Тимофеевича на миг благостное состояние духа, так давно не посещавшее его — с того самого вечера в пансионатской аллее, когда начался отсчет полезаевскому пребыванию в аду. Мало того, обстоятельство это ошарашило его, бросило в дрожь, повергло в неописуемый ужас...

Это было лицо, которое глянуло на него из зеркала, когда он снял с себя маскировочные причиндалы.

“Господи! — воскликнул Полезаев. — Кто это? Неужели это я?..”

Вопрос был, конечно, совершенно дурацким, поскольку в комнате никого другого, кроме самого Сергея Тимофеевича, находиться не могло.

Да, это был он. Кто же еще, как не он? И вместе с тем это был другой человек. Скорее даже не человек, а какое-то дикое животное — злобное, затравленное, страшно сверкающее кровянистыми белками глубоко запавших в глазницы глаз.

За несколько последних недель Полезаев увидел себя в зеркале впервые. Он и не подозревал, какие разительные перемены произошли с ним за это время.

“Как же это? — думал Сергей Тимофеевич, остолбенело застыв перед зеркалом. — Что же ты сотворила со мной, Лилия Петровна?..”

Это существо, что он видел перед собою, было столь ужасно и мерзко, что Полезаев не смог сдержать отчаянных слез. По стенке, ощупью, словно в тумане, выбрался он из ванной, с трудом дополз до дивана и проревел в подушку едва ли не целую ночь.

А потом, выревясь до конца, до самой последней слезинки, Сергей Тимофеевич вскочил вдруг с совершенно сухими глазами и выгоревшим до дна сердцем и прохрипел сквозь стиснутые зубы:

— И все-таки я уничтожу тебя, доктор! Чего бы мне это ни стоило. Я покараю тебя! Покараю за все. За эти вот самые слезы. За исковерканную жизнь мою. За Лиличку... За все!..

И с еще большим рвением принялся за разработку своих смертоносных планов.

К рассвету его фантастические идеи приобрели вполне законченные и уверенные очертанья. А все сомнения и опаски улетучились окончательно, словно ползучие клочья тумана.

Орудием убийства Полезаев избрал... Нет, не револьвер, конечно (откуда у него револьверу взяться-то?). И не нож (от ножа было бы слишком много крови, вид которой всегда вызывал у Сергея Тимофеевича тошноту и цепенящий обморочный страх). И не что-нибудь более изощренное и экзотическое (как, скажем, удавка или бензопила “Дружба”). Вовсе нет. Много передумав и пересомневавшись, Полезаев остановился на молотке. Да-да, как смешно и анекдотично ни выглядело бы это, именно на нем. Во-первых, молоток достаточно увесист, чтобы при хорошем ударе отправить на тот свет и такого заправского здоровяка, как Сидоров. Во-вторых, крови от него будет гораздо меньше, чем от ножа или револьвера. А в-третьих, кроме молотка, никакого иного орудия подходящего свойства в полезаевском хозяйстве просто не оказалось.

Утром, когда за окнами зашумело и задвигалось, Сергей Тимофеевич наконец успокоился и улегся, загодя завернув молоток в газету “Приморская правда” и положив на дно своего старенького черного портфеля из искусственной замши, с которым еше не так давно ходил на работу. Портфель же поставил у изголовья — поближе, на самом виду, поскольку потом, впопыхах, он вполне мог забыть о нем и уйти с пустыми руками. У него оставалось еще довольно много времени (аж до самого обеда), чтобы нормально выспаться и отдохнуть перед тем, как отправиться на свое многотрудное и опасное дело.





Глава 10

Все складывалось довольно удачно. Полезаев не проспал. И портфель с молотком не забыл. Без пятнадцати четыре он, как и планировал, вошел седеньким неприметным старичком в двери городской поликлиники № 3 и, не подходя к регистрационному окошку, поднялся на второй этаж. У кабинета психиатра не было ни единой души. Сергей Тимофеевич глубоко вздохнул, почему-то перекрестился, чего за ним не водилось отроду, и без стука отворил дверь.

Сидоров сидел за столом и спокойно перебирал регистрационные карточки, не подозревая, что делает это последний раз в своей скоропостижно заканчивающейся жизни.

— Что там у вас? — буркнул он, не поднимая головы. — Приема уже нет. Я ухожу.

— Да я на секунду, — выпалил Полезаев, чувствуя, что сердце сейчас выскочит из груди его и шмякнется прямо на затоптанный линолеум. — Сейчас... Это будет очень быстро...

И действительно — все произошло почти мгновенно. Сам поражаясь ловкости своей и отваге, Сергей Тимофеевич выхватил из расстегнутого заранее, еще в коридоре, портфеля свое смертоносное оружие и...

И тут произошло нечто невероятное и совершенно неожиданное. Что-то вдруг отчетливо щелкнуло под докторским столом. И тотчас же где-то совсем рядом, почти над полезаевским ухом, взвыла диким, душераздирающим воем сирена, заполошно замигали ослепительные огни, широко распахнулись двери, и целая толпа здоровенных, хорошо откормленных санитаров шумно ввалилась в кабинет. У Сергея Тимофеевича выхватили портфель и молоток, мигом сорвали с него парик, скрутили ему бессильные руки и в раскоряченном виде зафиксировали перед докторским столом.

А коварный Сидоров бросил свои карточки, вскочил, возвысясь утесом над маленьким, скрюченным Полезаевым, и зашелся сатанинским хохотом.

— Попался! Попался! — кричал он злорадно, брызгая слюною прямо на полезаевскую лысину. — Убийца недорезанный! Облажался, дружок! Номер не вышел-с!.. А вот мы подвесим тебя сейчас! Прямо здесь! На лампочке!

И так громко и страшно хохотал проклятый доктор, что Сергей Тимофеевич... проснулся.

День уже был в разгаре. Солнце светило во всю ивановскую. А стенные ходики показывали половину четвертого.

Сергей Тимофеевич, с трудом сообразив, что это был всего-навсего сон, а вовсе не катастрофическая реальность, ошалело вскочил и, ругая себя последними словами, путаясь в рукавах и штанинах, стал лихорадочно собираться.

Через четверть часа, не умывшись, не позавтракав, он выскочил из подъезда и, прижимая к себе чудом не забытый портфель, помчался во всю прыть к автобусной остановке, мало задумываясь над тем, какие ошеломительные эмоции вызывает у прохожих вид летящего на спринтерской скорости семидесятилетнего старика...

А еще через четверть часа — ровно в четыре — он уже вползал, задыхаясь, по лестнице на второй этаж поликлиники. И сердце его колотилось в груди, словно горошина в погремушке.

Как ни странно, никакого страха Сергей Тимофеевич до самой докторской двери не чувствовал. Скорее всего, благодаря всей этой дикой спешке. Просто у него не было времени бояться. И никаких других мыслей в голове его за всю дорогу даже не шевельнулось. Лишь одна-единственная целиком заполняла все существо его — только бы успеть, только бы не ткнуться носом в запертую дверь.

Страх настиг Полезаева у самого кабинета. Да такой жуткий, что у него отказали ноги. И если бы в коридоре не было свободных стульев, он точно бы грохнулся на пол. Но стульев было много. Собственно говоря, все они были свободны, потому что прием уже закончился, о чем красноречиво вещал бумажный листок, прилепленный скотчем к двери.

“Не может такого быть! — обомлел Сергей Тимофеевич, когда, упав на ближайший стул и не успев еще мало-мальски отдышаться, вдруг наткнулся глазами на убийственное объявление. — Нет, это неправда! Он не успел уйти! Он должен быть там!..”

Махнув рукою на все сомнения и страхи, Полезаев собрался с духом, поднялся на подламывающихся ногах и постучал в дверь.

— Кто там еще? — послышалось из-за двери. — Какого черта? Прием закончен уже! Читать не умеете?

Полезаев, не веря удаче, постучал вторично.

— Да вы там с ума посходили, что ли? — возмутились за дверью. — Я уже все карточки сдал в регистраторскую!

— Я н-на секунду! — заикаясь от волнения, еле выговорил трясущимися губами Полезаев. — Мне только с-спросить... Я вас не з-задержу...

— Ладно, — смилостивились за дверью. — Входите! Только мигом!

И голос был, несомненно, его — сидоровский!

Сергей Тимофеевич, с трудом нашаривая ускользающую застежку, суетливо открыл портфель, выпростал из газеты свое оружие, сунул его обратно — рукоятью кверху, чтобы выхватить сразу, поправил фальшивую бороду, съехавшую набок от быстрого бега, неловко толкнул дверь и шагнул вперед...

Сидоров — точно так же, как и снилось Полезаеву, — сидел за столом, перебирая какие-то бумаги, и обратил внимание на вошедшего лишь тогда, когда тот почти доковылял до стола и потянулся дрожащей рукою в портфельное чрево. Недовольно подняв глаза, доктор вдруг явственно оживился, изобразил на широкой, щекастой физиономии своей сияющую улыбку, бурно вскочил и с распростертыми объятиями пошел навстречу вошедшему.

— Сергей Тимофеевич! Дорогой! Как же долго я вас ждал!

Полезаев уронил портфель и попятился, медленно оседая. Если бы не дверной косяк, в который уперлась спина его, он и рухнул бы тут же, не имея сил удержаться на ногах.

Нет, никак не ожидал Сергей Тимофеевич такого позорного провала. Никак не мог предположить, что Сидоров так запросто признает его в замаскированном виде. Сразу же, с первого взгляда!.. Все рухнуло разом. Все полезаевские усилия, все бессонные ночи, все хитроумные планы его — все полетело к чертям собачьим.

— Ну, наконец-то! Слава Богу! Какая радость! — не то серьезно, не то глумясь, восклицал доктор, гулко всплескивая красными ручищами. — Да вы проходите, присаживайтесь. Я действительно вас жду. Давно жду. А вы все никак не почтите меня своим вниманием.

Схватив Сергея Тимофеевича за руку — вялого, едва живого, почти теряющего сознание, — он бережно, словно тяжелобольного, усадил его на стул. Затем поднял полезаевский портфель, спокойно застегнул и водворил на кушетку, не заметив странного предмета, содержащегося внутри. Или прикидываясь, что ничего не заметил...

— А хотите чаю, Сергей Тимофеевич? — добродушно, расплываясь в улыбке, как будто перед самым дорогим гостем, предложил он вдруг. — Чай вам сейчас будет в самый раз. После таких-то страхов да переживаний... Хотите? Я мигом соображу.

И, не дожидаясь ответа, включил электрический чайник, стоящий на тумбочке возле умывальной раковины.

— У меня и сахарок для вас припасен, Сергей Тимофеевич. И даже конфеты имеются. “Мишка на севере”. Хорошие конфеты... Кстати, помните песню такую старую — про север? “По тундре, по железной дороге, где мчит курьерский “Воркута — Ленинград”... Помните? Ну, если нет, это дело поправимое — научат. Времени там предостаточно... Да, сейчас ведь за убийство высшую меру не дают. Тем более — за неудавшееся. На лесоповал голубчиков — в тайгу, к мишкам северным. А вам, наверное, паричок-то лучше бы снять. Жарковато здесь...

От слов таких у начинающего было приходить в себя Полезаева едва не остановилось сердце. Он скорчился в три погибели на стуле и уткнулся лицом в ладони.

“Господи! Как же так?.. Неужели он все знает — зачем я здесь, что замыслил?.. А молоток?.. Он, конечно же, заметил его!.. Или нет?.. Или все-таки да?.. Как же меня угораздило так бездарно попасться?.. Что же делать? Что?..”

И действительно — что? Выхватить из портфеля молоток и... Ерунда полная. Не управится он с таким громилой. В нем и весу-то больше центнера. Раз ударит — и привет. Да еще, может быть, этот проклятый кандидат наук и приемчики какие-то самооборонные знает... Нет, весь план Полезаева строился на эффекте полной неожиданности. Он совсем не собирался бить Сидорова в открытую. Он хотел напасть как-нибудь исподтишка, сзади, когда ничего не подозревающая жертва отвернется или наклонится. Так у него был хоть какой-то призрачный шанс. А теперь... Теперь все кончено. Сейчас доктор вызовет милицию и... “По тундре, по железной дороге...”

Но доктор почему-то не спешил никого вызывать. Дождался, когда закипит чайник, неторопливо налил две чашки, выставил на свой рабочий стол сахарницу, выложил конфеты. И совершенно спокойно, словно ни в чем не бывало, предложил оцепенелому пациенту испить цейлонского.

— С-спасибо, — промямлил Полезаев. — Пейте с-сами свой чай.

— Обижаете, Сергей Тимофеевич! — покачал головою коварный доктор. — Без чаю — никак нельзя. Вам сейчас необходимо подкрепиться, успокоиться. Разговор у нас будет долгий, основательный. Да вы паричок-то все-таки снимите. Что вы, право, как мальчишка. И перестаньте трястись. Не съем я вас. Посидим, поболтаем о том о сем. И пойдете себе домой... Спокойно пейте свой чай и ни о чем не тревожьтесь. Ясно? Приступайте!

Сергей Тимофеевич понял вдруг, что Сидоров не обманывает его. Не сердцем почувствовал, а неким шестым чувством — точно не врет. А то, что доктор завел эти угрожающие речи про мишек да про Воркуту, так это он так — попугать просто, для острастки. Чтобы больше неповадно было убийства замышлять... Нет, все обойдется. Все образуется. И не будет никакой милиции, и через некоторое время доктор действительно отпустит его, и он без помех выйдет из этого кабинета и преспокойно отправится домой...

Осознание такой очевидной вещи немного приободрило Сергея Тимофеевича. Он снял парик, машинально вытер им, как носовым платком, потную лысину и лицо. И спрятал в карман.

— Давно бы так, — искренне обрадовался доктор. — Пейте свой чай, а я вам пока расскажу кое-что... Я должен это сделать. Да, должен! Я чувствую перед вами большую вину. И она меня душит, проклятая, спать не дает... Не могу я так больше! Простите меня, ради Бога! Простите, иначе я жить не смогу... Хотите, я на колени встану? Я буду умолять вас, пока вы не простите меня. Хотите?

— Зачем? — оторопел Полезаев. — Не надо никаких коленей. Я вас и так прощу. Это мне надо виниться перед вами за маскарад этот, за... В общем, вы понимаете за что... Это я должен...

Из Сергея Тимофеевича куда-то выветрилась вдруг вся его ненависть, пропало то жгучее, неодолимое желание убийства, что еще каких-нибудь десять минут назад палило огнем все его исстрадавшееся нутро. И Сидоров, казавшийся ему совсем недавно мерзким чудовищем, похотливым и наглым животным, вдруг предстал перед ним в ином обличье, превратился, как будто по взмаху волшебной палочки, во вполне нормального, не лишенного даже некой приятности человека. И сломанный нос его, прежде вызывающий в Полезаеве самые отвратные чувства и ассоциации, теперь не порождал в нем никакого негатива. Обыкновенный, в общем-то, нос. Немного примятый, правда, слегка кривоватый... Спортсмены вон почти все с такими ходят. И ничего. Что уж тут такого ужасного?

“Боже мой! — думал Сергей Тимофеевич, вяло прихлебывая из расписной докторской чашки чай. — Я только что мог убить его!.. Я — тихий, скромный, вполне порядочный человек!.. Что же ты сотворила со мною, моя “лилия долин”?.. Как же я опустился до такого?..”

А доктор Сидоров между тем принялся за обещанный рассказ. И вот что открылось Полезаеву из него.

Оказывается, вся эта история, начавшаяся тем злосчастным июньским вечером в аллее пансионата “Чайка”, вовсе не случайное стечение обстоятельств, не дурацкая причуда судьбы, ни с того ни с сего возжелавшей извести скромного инженера по технике безопасности Сергея Тимофеевича Полезаева. Нет, все было совсем не так. Всему имелись свои причины и объяснения. И вот какие.

Дело в том, что доктор Сидоров подвизался здесь, в поликлинике, не только для добывания хлеба насущного. Он еще и добывал материал для своей докторской диссертации. Но материала тут по его теме оказалось не совсем достаточно. Он был, конечно же, но не тот, к сожалению, не самый-самый, не тянущий на грандиозные сидоровские замыслы. Вот и рыскал он по всему городу Приморску, дабы отыскать нечто стоящее, нечто из ряда вон выходящее. А нужен ему был как воздух экземпляр человека с определенными свойствами, с определенным психическим складом, с конкретным диагнозом, чтобы на его примере проиллюстрировать и опытно подтвердить сидоровские научные изыскания и открытия. И нашел-таки доктор в конце концов таковой экземпляр. Им и оказался несчастный, ни в чем не повинный гражданин Полезаев. И первостепенную роль в его нахождении сыграла... Да-да, именно она самая — Лилия Петровна Филатова (как выяснилось, дальняя сидоровская родственница, чему Сергей Тимофеевич уж никак не мог поверить, несмотря на искренние заверения доктора). Она, мол, и рассказала однажды Сидорову о своем тайном воздыхателе, тайна которого была, откровенно говоря, секретом полишинеля, поскольку на заводе о полезаевских чувствах прекрасно ведали все без исключения, даже черствый, толстокожий Мясогузов. Напав на золотую жилу, доктор Сидоров немедленно приступил к действиям. Он вызнал всю подноготную Полезаева, всю жизнь его — от момента рождения до сегодняшнего дня. И даже — подноготную его родителей, о которой и сам-то Сергей Тимофеевич имел достаточно смутное представление. Доктор умудрился разыскать все медицинские карточки и истории болезней Полезаева, обойдя все поликлинники, в которые тот когда-либо обращался (даже по поводу какого-нибудь элементарного ОРЗ), и все больницы, где тот лечился когда-либо. Он установил дотошное наблюдение за своим подопытным кроликом, занимаясь этим не только самолично, но и подключив кое-кого из своих знакомых и коллег. А кроме того — целую свору платных наемников-соглядатаев из числа полезаевских сослуживцев, соседей его по дому и совсем уж случайных типов, готовых за поллитру родную маму продать (тут Полезаев сразу же подумал о Вольдемаре, как пить дать состоявшем в сидоровской банде). Все должен был узнать о своем подопечном доктор. И весьма преуспел в этом. К великой радости его, экземпляр оказался и в самом деле крайне интересным. Даже более того — уникальным, позволяющим не только благополучно защитить докторскую диссертацию, но и обрести, в полном смысле этого слова, мировую научную славу. Сидоров буквально ошалел от грезящихся перспектив. Мысли о будущих лаврах вскружили ему голову. И вот тут он переступил некую черту, которой не должен был переступать. Он возомнил себя едва ли не Богом, посчитал, что волен вершить человеческие судьбы, вмешиваться в них как ему угодно ради достижения его великих, как мнилось ему, и благородных целей. Вот в этом-то во всем и винился он сейчас перед своей полуобморочной, ничего толком не соображающей жертвой...

Тем злополучным вечером в пансионате “Чайка” доктор и преступил черту. В общем, это была инсценировка. Изощренная, заранее разработанная в малейших деталях и хитроумно провернутая акция. Сыграв роль отъявленного негодяя, он искусственно создал ситуацию, в которой Полезаев испытал состояние шока. И настолько сильного, что запросто мог повредиться рассудком или, чего доброго, вообще отдать концы. Сидоров не задумывался тогда, чем могут закончиться его сомнительные эксперименты. Главное — вызвать у подопытного субъекта определенные эмоции, спровоцировать его на совершение неких действий, могущих подтвердить хитромудрые сидоровские гипотезы. А остальное — сущие мелочи, пустяки. Все же это делается ради науки, ради мирового прогресса, ради человечества, в конце-то концов...

Поначалу Полезаев пытался слушать внимательно, хотя понимал из горячих речей доктора далеко не все. Да и вряд ли он был способен сейчас нормально воспринимать что-либо, мыслить ясно и здраво. Не в том состоянии находился он. Мысли его убегали куда-то, а в голове что-то шумело и звенело, заглушая докторовы слова. Но одно, по крайней мере, из всего сказанного понял Сергей Тимофеевич вполне отчетливо. И понимание это обрушилось на него тяжкой каменной глыбою, ошеломило и смяло...

А понял он то, что Лиличка Филатова, его недоступная и обожаемая “лилия долин”, была заодно с доктором и прекрасно знала все о его планах и делах. Знала с самого начала...

“Как же она могла так поступить со мной? — не в силах поверить немыслимой правде, вопрошал Полезаев. — Это же предательство! Это же... Нет, это гораздо хуже!.. Как она могла? Как?..”

А Сидоров все говорил и говорил, адресуя слова свои не столько Сергею Тимофеевичу, сколько самому себе. Точнее, даже не себе, а кому-то третьему, незримо присутствующему в кабинете. Он оборвал свою речь лишь тогда, когда обнаружил, что Полезаев, белый как мел, вперищийся в пространство пустым, отсутствующим взглядом, давно уже не обращает на него никакого внимания.

— Что с вами, Сергей Тимофеевич? Вам плохо? — подскочил к Полезаеву доктор. — Вы слышите меня?

Но Полезаев уже ничего не слышал. Теряя сознание, стремительно падал он в бездонную и непроглядную тьму...

Глава 11

Царь Иудейский и Израильский, славнейший и мудрейший из царей земных Соломон стоял на открытой террасе своего дворца, прямо над растущими не по дням, а по часам стенами храма Яхве, и глядел на закат.

Солнце почти уже скрылось за туманными вершинами Хевронских отрогов. С северо-востока, со стороны далекого Иордана, тянуло вечерней прохладою. Замирал притомившийся за день Иерусалим. Пустели базарные площади и узкие улочки. Все реже и тише звучали выкрики бродячих торговцев и водоносов. И только внизу, под дворцовой террасой, где шло полным ходом строительство, было по-прежнему людно и шумно. В быстро густеющих сумерках загорались костры и смоляные факелы, давая все больше и больше света. Сгибаясь под тяжестью каменных блоков, ползли муравьями по шатким дощатым помостам черные, блестящие от пота рабы. Надсмотрщики звонко хлопали кожаными плетьми. Работа, не прекращаясь ни на мгновенье, продолжалась и ночью, поскольку царю не терпелось закончить постройку храма как можно скорее. Рабам негоже бездельничать ночами. Их дело — трудиться неусыпно для блага своего господина и Господа его. Рабов же у царя Иудейского много — как песку в Аравийской пустыне. Упадет один — найдется на его место другой. Упадет тысяча — найдется и тысяча на замену.

Замыслы Соломоновы были велики — вровень с его величием и славой. Храма, подобного этому, не знали еще в землях Палестинских, не знали и далее — на всем Востоке. Храма столь богатого и прекрасного, что, даже издали завидев его, каждый из смертных неминуемо задохнется от счастья и падет ниц, уткнув лицо свое в прах земной, из которого создан Творцом и в который опять возвратится. Храма, достойного Господа, заключившего с оюз с народом Авраамовым — единственным из всех сущих народов.

И верно, никак не умалит славы Господней замысленный Соломоном храм. В шестьдесят локтей длиною будет он, шириною же — в двадцать. А высотою — в целых тридцать локтей. И окна сделают глухие — решетчатые, с откосами. И стены, камни для которых три года обтесывали лучшие мастера иудейские и тирские, и гивлитянские, обошьют кедром ливанским. И на кедрах по внутренним стенам вырежут узоры замысловатые. Обложат все стены и кедровый жертвенник чистым золотом... И в самом сердце храма, в давире, поставят святая святых — ковчег завета Господня...

Пятый год шло строительство, начатое в четыреста восьмидесятом году по исшествии сынов Израилевых из земли Египетской, в месяц Зиф, а конца ему еще не было видно. Ожидание томило Соломона, он самолично вел счет от того дня, когда первый камень возложен был в основание, отмечая каждый новый день чертою в особой таблице. Утром, просыпаясь, и вечером, ложась, он молил Господа ниспослать ему сил и терпенья в столь важном деле. И Господь милостиво даровал их предводителю народа своего.

“Ничего, — утешал себя Соломон, задумчиво облокотясь на перила. — Будет срок — и встанет Храм, и благодать Божья возрастет многократно над царством моим”.

Стук сандалий нарушил внезапно его размышления. Кто-то приближался сзади, ступая неспешно и ничуть не опасливо, что свойственно человеку высокого места. Но, даже не оборачиваясь, царь, конечно же, узнал, кто это, поскольку так шагать мог лишь один-единственный человек в Иерусалиме.

— Ну что, Ванея, — не повернув головы, молвил Соломон. — Исполнил ты мое повеление?

— Не совсем, великий царь, — подходя, ответил Ванея, сын Иодаев.

— Что это значит? — нахмурился Соломон, так и не удосуживаясь обернуться. — Как понимать странные слова твои?

— Не гневайся, господин, — спокойно, без малейшего подобострастия в голосе произнес Ванея. — Но дело не совсем вышло.

Царь изволил наконец поворотить голову и молча воззрился на стоящего в двух шагах позади него старика — сплошь седого, морщинистого, невысокого роста, но столь еще крепкого сложением, что вряд ли кто из дюжих Соломоновых стражей отважился бы схватиться с ним один на один.

Ванея медлил, не зная, с чего начать свои не очень утешительные объяснения.

Иного человека Соломон тут же повелел бы казнить уже за то, что не пал ниц пред наместником Божьим, как положено каждому смертному, независимо от его положения. Но на Ванею не распространялись законы писаные.

Ванея был человеком особенным. Еще при Давиде, отце Соломоновом, был он в числе сильных его — одним из главнейших начальников воинских. И потрудился на этом поприще изрядно. Мало того, Давид настолько доверял Ванее, что сделал его ближайшим исполнителем своих самых важных поручений. А самыми важными поручениями всегда считались убийства наиопаснейших врагов царских. Не было равных Ванее в убиении человеков. Силой и храбростью никто не мог превзойти его. О силе его великой говорит случай, когда он однажды сошел в снежное время в ров и поразил голыми руками льва. Мечом же отправил он на тот свет столь великое множество царских врагов, что сосчитать их невозможно.

А при Соломоне Ванея стал первейшим. Именно ему обязан был Соломон воцарением своим, поскольку Ванея самолично убил брата его, Адонию, незаконно возжелавшего захватить царский престол. Он же предал смерти отступника Иоава. Много раз выручал Соломона Ванея, потому и особое отличие имел. Сейчас же, став седым стариком, ничуть не утратил он ни силы своей, ни сноровки. Отойдя от командования войсками, остался Ванея при царе начальником службы тайной, незримой, крайне важной во все времена — и в военное время, и в мирное.

— Так что же случилось? — внимательно глядя в глаза Ванеевы, спросил Соломон. — Ты не нашел его?

— Нашел, господин.

— Ну и где же он? Почему ты не доставил ко мне этого недостойного водоноса?

— Он мертв.

— Как это мертв? Или я не велел доставить его живым?

— Велел, господин.

— Тогда почему ты ослушался моего приказа? Почему ты убил его?

— Не убивал я, господин. Этот Асаф сам перерезал свою поганую глотку ножом, когда я был еще в пяти шагах от него. Поверь мне, великий царь, тут ничего нельзя было сделать. Он хорошо понимал, что его ожидает.

— Я верю тебе, Ванея. Ты никогда не обманывал меня.

— Да, господин, — кивнул головою старик. — Жаль, что все так случилось. Видимо, Господь решил пожалеть его. Значит, такова воля Божья.

— Значит, такова, — согласился Соломон. — Ступай с миром. Я не гневаюсь на тебя.

Ванея удалился. А царь, понаблюдав еще некоторое время за строительными работами, направился в свои покои и вызвал к себе Навуфея.

— Три месяца прошло, — сказал ему Соломон, — как я приказал запереть ту наложницу... Суламиту. Ты должен помнить ее.

— Как не помнить, господин, — ответил евнух. — Три месяца и четыре дня сидит она взаперти на воде и лепешках.

— И что — одумалась? Возжелала на царское ложе?

— Нет, великий царь, не одумалась и не возжелала.

— Ты же обещал мне, лживый старик, что не пройдет и недели, как эта негодница сама запросится в царскую опочивальню!

— Обещал, господин. Память еще хорошо служит мне.

— Вы что — сговорились с Ванеей? — вознегодовал Соломон. — Тот пришел с пустыми руками, этот обвел меня вокруг пальца... Или приказанья царя вашего уже ничего не стоят?

— Нет приказаний, великий царь, выше твоих. Но...

Навуфей замялся, взморщил глубокими бороздами узкий, далеко выпяченный лоб, и без того морщинистый, словно грецкий орех.

— Ну, я слушаю! — Соломон, вскочив, едва не перевернул тяжелое кресло из ливанского кедра. — Что, язык отсох, старый негодник? Так я прикажу отсечь его за ненадобностью!

— Не гневайся, господин! — залебезил евнух, перепуганный гневным ликом царя. — Ничего я не могу поделать с этой сумасшедшей. Я уж все мыслимые способы перебрал. И голодом держал по нескольку дней, и змей напускал в темницу ее для острастки...

— Змей?! — еще пуще возгневался Соломон. — Да ты сам, похоже, с ума сошел! Я же велел только запереть да не давать ей ничего, кроме воды и сухих лепешек! У тебя никак и уши отсохли, старый чурбан?

— Не беспокойся, великий царь, — Навуфей побледнел, отступил на шаг, боясь, что царь сейчас ударит его. — Змеи были без яда, обеззубленные. Разве стал бы я запускать к ней ядовитых?.. Видит Господь, все было именно так и не иначе... Я...

— Хорошо, — оборвал бормотанье старика Соломон. — А темница? Разве тебе было велено запирать ее туда? Я не произносил слова “темница”. Я велел просто запереть ослушницу в какой-нибудь отдельной комнате! И ничего более! Значит, так ты исполняешь приказы царя своего? Так? Сдается мне, что надоела тебе служба твоя — сытая да беззаботная...

— Нет! — бросился в ноги царю Навуфей. — Не гони меня, господин! Накажи, как только пожелаешь. Язык мой поганый вырви, выжги глаза мои мерзкие, казни меня самой лютою казнью... Но не гони от себя... Господом Богом тебя молю! Не гони!..

— Ладно, вставай, жалкий старик, — смилостивился Соломон. — Так и быть, помилую я тебя. В последний раз. Слышишь, в последний!

— Слышу, слышу, великий царь, — ожил евнух. — Я все сделаю, я все искуплю, я...

— Вставай, тебе говорят!

Навуфей встал и замер, боясь поднять глаза.

— Пошли! — приказал Соломон.

— Куда изволит господин?..

— В темницу. И немедленно!

— Слушаюсь и повинуюсь, великий царь!

И Навуфей, кряхтя и бормоча что-то себе под нос, повел Соломона в свое царство, расположенное в пристроенных к дворцу помещениях.

Всю дорогу, пока шли они через дворцовые залы, террасы и коридоры, Соломон, не замечая кланяющихся придворных, падающих ниц рабов и рабынь со скребками и метелками в руках, думал о той, к которой он сейчас направлял свои стопы.

В голове его теснились вопросы, на которые он никак не мог отыскать ответов. Зачем он идет в эту проклятую темницу? Почему так странно замирает сердце его, едва он подумает об этой женщине, ничем особенным, кроме, пожалуй что, этих странных зеленых глаз ее, не примечательной? О женщине, которую он и видел-то всего однажды? И вообще, что за дело ему, великому властителю Иудеи, до какой-то там жалкой наложницы, не достойной лизать подошвы его царских сандалий? Зачем ему все это, когда его ждет столько безотлагательных государственных дел и забот, несоизмеримых с этой пустячной прихотью?

Да, забот у царя было и впрямь хоть отбавляй. И строящийся храм, за которым необходим постоянный пригляд. И зашевелившиеся филистимляне, разбитые Соломоном всего-навсего год назад, но вновь вожделенно зарящиеся на благодатные земли Израильские. И прибывшие недавно послы фараоновы, что с нетерпением ожидают приема. И послание от Тирского царя Хирама о поставках строительного леса, на которое нужно ответить не далее завтрашнего утра. И между тем он оставил все эти неотложные дела, дабы собственными глазами взглянуть на эту...

Соломон вдруг поймал себя на том, что даже мысленно не может назвать ее нехорошим словом. Как будто некая сила внутри у него препятствует этому... Да, такого с ним еще не бывало, чтобы...

— Вот мы и прибыли, господин! — прервал его размышления голос Навуфея. — Здесь она, негодница!

Заскрипела тяжелая дверь. И царь, пригнувшись в низком проеме, вошел в крохотное, темное помещение, мерзкий запах коего так остро ударил в ноздри, что он задохнулся и едва не упал без чувств.

Долго приглядывался Соломон, прежде чем заметил внизу, у самых ног своих, какое-то шевеление. А когда привыкли глаза его, разглядел он наконец и свою нерадивую наложницу, лежащую без сил на грязной соломенной подстилке. Она была нага и невероятно худа. И тело ее почти сплошь покрывали синяки и ссадины...

Сердце Соломоново вдруг больно защемило от какого-то странного, доселе неведомого чувства. Это была не простая жалость, не обычное сострадание к существу человеческому. И не раскаяние, что испытывал он иной раз и прежде, совершив деяние греховное, неугодное Господу. Нет, это было нечто другое — трудно постижимое, незнакомое. И не было у Соломона слов, дабы назвать и описать это чувство.

Царь так глянул на евнуха, который, стоя подле, брезгливо зажимал пальцами свой крючковатый нос, что тот отскочил к двери и затрясся всем грузным телом.

— Так-то ты, мерзкий старик, исполняешь царские повеления? Немедленно переведи ее в другое место, покуда жива еще! И чтобы уход был за ней, как за женою царскою! А тебя я... Ладно, что сделать с тобой, я решу потом. После ужина жду тебя с подробным докладом!

Соломон повернулся и, присев, чтобы не удариться головою о притолоку, заторопился вон из этого негодного места.

И тут — не то от духоты и затхлости, столь непривычных для изнеженной царской особы, не то от яркого света, который ослепил его после сумрака темницы, не то еще от чего, — у него вдруг подкосились ноги, все замутилось в глазах... и он повалился наземь...

Глава 12

— Вот, — с гордостью промолвил доктор. — Это он самый и есть. Предмет всех моих изысканий и трудов. И ваших страданий.

И на широченной ладони своей протянул Полезаеву, полчаса назад приведенному им в сносное состояние после обморока, небольшую скляночку темно-зеленого стекла, в каких обычно отпускают медицинские микстуры и капли.

Сергей Тимофеевич осторожно, словно в ней содержалась какая-нибудь цикута или соляная кислота, взял ее и поднес к глазам. Ничего особенного в скляночке на первый взгляд не было. Обыкновенная, каких превеликое множество в любой аптеке. Почти под горлышко наполненная какой-то темноватой жидкостью. Только этикетка на ней была не фабричного, а откровенно самодельного изготовления — простой бумажный прямоугольник с отпечатанной на пишущей машинке надписью: “Бальзам Сидорова”.

— Это замечательная штука! Вы даже не представляете, какое чудодейственное средство я сотворил! — взахлеб расписывал свое детище доктор, совершенно забыв, что каких-нибудь полчаса назад он едва ли не падал в ноги жертве своих научных амбиций, каясь в невозможных грехах. — Стопроцентный результат! Переворот в лечебной медицине! А компоненты-то в основном общеизвестные, банальнейшие — корень пиона и валерианы, семя чертополоха... Тут вся изюминка в процентном соотношении, что крайне важно. Чуть меньше одного — не будет действовать, чуть больше другого — таких дел может натворить, что... Но наиважнейшее тут — один особенный компонент, который волшебно превращает простую успокоительную настойку в чудодейственный “Бальзам Сидорова”. Это малоизвестный корешок, еще никогда и никем не применявшийся в практике лечения заболеваний шизофренической группы, да и вообще в медицине. Корень цветка Lilium niger. Эндемик, чрезвычайно редкий вид. Растет в труднодоступных ущельях Памира. Мне даже пришлось снарядить специальную экспедицию, чтобы раздобыть некоторое количество корня. Lilium niger — черная лилия. Как звучит, а? Будто название поэмы... Ах, дорогой Сергей Тимофеевич! Если бы вы только понимали, свидетелем и участником какого открытия вы являетесь! Возможно, это Нобелевская премия! А может быть, даже...

— Подождите! — воскликнул вдруг Полезаев, обескураженный одним из произнесенных доктором слов. — Я не ослышался? Как вы назвали эту группу заболеваний?.. Шизофреническая?.. Вы хотите сказать, что я...

— Нет, нет, — замахал Сидоров ручищами. — Успокойтесь. Это не совсем так. Я все сейчас объясню. К заболеваниям шизофреническим ваш случай не относится. Хотя и наличествуют некоторые близкие симптомы. Это другое заболевание. Просто метод лечения один и тот же. Мой бальзам применим к невероятно обширному спектру недугов. Издавна человечество искало панацею от всех болезней. Тысячи лет! Величайшие светила медицины потерпели фиаско на этом поприще. А мне удалось! Понимаете? Нет, ничего вы не понимаете. Вы даже представить не можете, на что способен мой чудесный бальзам! Порок сердца, женское бесплодие, болезнь Паркинсона, рак...

— Не морочьте мне голову, доктор. Не виляйте. Скажите честно, что я псих, что у меня с головой не в порядке. И дело с концом. Мне ведь теперь все равно. Я человек конченый. Мне жить уже незачем.

— Как это конченый? — рассердился Сидоров. — Что за чушь вы несете? А мой бальзам? Вы забыли о нем? Я же тут битый час распинаюсь, объясняю вам, дилетанту, какое это чудо! Для чего же я вам дал его? Для чего же все мои труды, в конце-то концов? Я, можно сказать, на преступление пошел, чтобы таких, как вы, на ноги поднимать! Чтобы человечество навсегда забыло о подобных заболеваниях!

— Так все-таки — заболевание? — произнес растерянно Полезаев. — Хотя... А что же еще? Конечно, все эти душевные муки, подозрения, страхи, обмороки... И видения эти странные... Представляете, я вижу себя царем Соломоном!.. Вот сейчас только — полчаса назад — я был в Иерусалиме. И знаете, что делал? Проведывал в темнице наложницу, которая отказалась со мной спать!.. Нет, у нормальных людей такого не бывает. Я ведь и в самом деле болен. Крыша у меня — того... Я точно сошел с ума. Это вне всяких сомнений.

— Зачем же сразу с ума? — хмыкнул Сидоров. — Просто у вас чересчур хрупкая, ранимая психика. А вы, нагнетая негативные эмоции, не желая освободиться от них, доводите себя до крайней степени психического истощения. Отсюда все ваши страхи и душевные страдания. И обмороки отсюда же, и галлюцинации. Вам сейчас нужен полный покой, а вы изнуряете себя, не спите, не едите. На вас и смотреть-то страшно — до чего довели себя...

— Ну, насчет того, кто кого довел, нужно еще посмотреть!.. — взбеленился вдруг Полезаев. — Не вашими ли стараниями я дошел до такого? Вот убить вас хотел. Чуть грех страшный на душу не взял. Слава Богу, обошлось... Это вы во всем виноваты, доктор!.. Да если бы тогда, в пансионате, вы не выскочили из кустов этаким бандюгой, все было бы иначе. Ничего бы, собственно, и не стряслось... И Лиличка... Наука, понимаешь ли! Диссертация! Нобелевская премия!.. Да вас под суд надо, а вы тут в кабинете, в белом халатике... Микстуры, пилюли, бальзамчики... Теперь я все понял! Как же это я раньше-то? Я же читал!.. Точно! При Иосифе Виссарионовиче дело было такое — о врачах-отравителях... “Убийцы в белых халатах”... Сдается мне, гражданин Сидоров, что вы эстафету у них переняли. Наловчились людей изводить... И бальзамчик этот... Накапаешь столько-то капель — и привет! И нет соперника. И Лилия Петровна целиком и полностью ваша... Здорово придумано! Ни следов, ни запаха...

— Погодите, Сергей Тимофеевич, не кипятитесь. — Сидоров поднялся из-за стола и заходил туда-сюда по кабинету. — Зачем же мне вас травить? Что за ерунда? А ваша Лилия Петровна мне абсолютно не нужна. В том смысле, какой вы имеете в виду. Я уже замучился вам втолковывать, что она родственница мне, и ничего такого между нами быть не может. Она сестра моя троюродная. Не верите? Ну сколько вам еще это повторять? Сто раз? Тысячу? Хоть сейчас женитесь, если желаете. И если она, конечно, не против. Ясно?

— Нет, — замотал головой Полезаев. — Не ясно. Все это слова. Сказать можно что угодно.

— Значит, вам нужны доказательства? Хорошо, будут вам доказательства. Только не сейчас. Попозже.

— А почему же не сейчас?

— Потому что сейчас их у меня нет. Вам ведь нужны какие-нибудь там документы, бумаги... Да, озадачили вы меня, Сергей Тимофеевич. Не думал я, что вы такой въедливый. Что же мне с вами делать?..

Доктор, судя по всему, был в растерянности. Заложив руки за спину, он замолчал и уставился в окно. Широкая физиономия его скривилась от напряжения, словно он пытался разрешить заведомо непосильную задачу.

— Ладно, — сказал наконец Полезаев. — Не ломайте голову. Не нужны мне ваши доказательства. Обойдусь.

— Нет, зачем же? — доктора вдруг осенила какая-то мысль. — Завтра! Завтра я вам добуду неопровержимые факты. Непременно. Я предоставлю вам дневник Лилии Петровны. Есть у нее такая тетрадка с подробными ежедневными записями. Вот ее я вам и добуду. Там должно быть все. И о нас с вами, гражданин Полезаев.

Заметно приободрившись, доктор вернулся за стол и подлил себе давно уже остывшего чаю.

— Я же сказал, что не надо! — взъерепенился Полезаев. — Не возьму я у вас ничего. Не нужно мне таких доказательств. Это нехорошо — читать чужие дневники.

— Не хотите — не надо, — осклабился Сидоров. — Воля ваша. Тогда сидите и не рыпайтесь. Миль пардон, как говорится... А теперь насчет того, кто тут главный виновник... Да, я признаю свою вину, в чем и покаялся перед вами чистосердечно. Чуть ли в ноги не падал. Забыли уже? Но вина моя частична, она не столь велика, если разобраться. Ваша собственная вина перед самим собой поболе будет. Хорошо, я выскочил из тех проклятущих кустов, перепугал вас насмерть, довел до истерики. Я, можно сказать, перевернул всю вашу тихую, благополучную жизнь. Это плохо, это бесчеловечно, это недопустимо... Но вы-то, гражданин Полезаев, как повели себя в той ситуации? Вспоминайте, вспоминайте! Что, вспомнили? Нехорошо вы себя вели, уважаемый Сергей Тимофеевич. Ох, как нехорошо!.. Другой мужик врезал бы мне в челюсть от всей души, взял бы преспокойно свою дамочку под ручку и отправился с ней восвояси. А вы... Вот кто здесь истинный виновник! Вы, гражданин Полезаев! Элементарный хлюпик, трус, размазня и предатель!

— Ладно, — устало махнул рукою Сергей Тимофеевич. — Оба хороши. И насчет меня вы, разумеется, правы. Но теперь поздно выискивать виноватых... Скажите лучше, что меня ждет. Насколько все это опасно, доктор? Это мое состояние...

— Ну, если запустить... — Сидоров успокоился, вернулся за стол к остывшему чаю. — Понимаете, любая болезнь опасна, когда опускаешь руки и не предпринимаешь никаких мер. Даже банальное ОРЗ... А у вас... Да, вы больны. Серьезно больны. И болезнь ваша особенная, малоизученная. Она, собственно говоря, еще толком и не исследовалась никем. У нее даже и названия не было до недавнего времени. Не было, пока ваш покорный слуга не занялся ей вплотную. Но теперь оно есть. И лекарство есть. А знаете, как назвал я эту мудреную болезнь? Вы не поверите... Синдром Полезаева. Теперь вы, голубчик, будете знамениты. Ваша фамилия прогремит на весь мир.

Сидоров порылся в ящиках и вывалил на стол целую груду объемистых канцелярских папок.

— Вот, Сергей Тимофеевич! Это все о вас! Здесь моя Нобелевская премия. И ваша, разумеется. Наша, одним словом. Мы вместе ее заработали. Короче, берите ваш бальзам, идите себе спокойно домой и ни о чем плохом не думайте. А вечером, перед сном, накапайте в стакан ровно тридцать три капли и выпейте. И так — каждый вечер. Только... Есть одно ограничение. При употреблении бальзама ни в коем случае нельзя принимать алкоголя. Боже упаси! Иначе все пойдет прахом. Мало того, могут быть непредсказуемые осложнения.

— Например? — насторожился Полезаев.

— Точно сказать не могу, — доктор пожал необъятными плечищами. — Этот аспект изучен еще достаточно слабо. Но вам-то, полагаю, об этом беспокоиться не следует. Вы же к спиртному абсолютно равнодушны. Даже не забивайте голову такими пустяками. Все у вас будет хорошо, Сергей Тимофеевич. Ясно? Только, повторяю, ни капли, ни грамма. Договорились? Ну и прекрасно. Берите свой бальзам и не забывайте принимать регулярно. Вот так. А через месяц, даю вам стопроцентную гарантию, вы не узнаете себя.

— В каком смысле?

— Во всех. И душевно, и физически. Поправитесь, похорошеете. Есть будете с аппетитом. Страхи свои забудете. И мысли разные из головы повылетят, все эти ахи да вздохи. В общем, другим человеком станете, Сергей Тимофеевич, на свет заново родитесь. Вот так, дорогой! И все — благодаря вот этому самому бальзаму. Благодаря чудодейственной панацее, о которой так долго мечтало человечество... Бальзаму Сидорова!

Доктора так распирало от непомерного самолюбования и самодовольства, когда он произносил последние слова, особенно — название своей отравы, что Полезаеву стало неприятно находиться в одном кабинете с таким человеком.

— Это на какие такие мысли вы намекаете, доктор? — дошло до него вдруг. — О каких таких ахах и вздохах говорите?.. Это вы о моих чувствах?.. О любви?.. Я вас правильно понял?..

— Вполне, — ответил Сидоров, улыбаясь своей прежней хамской улыбкой. — Эта, с позволения сказать, любовь — и есть главная причина душевного расстройства вашего. Из-за нее все и случилось. Следовательно, если мы избавимся от причины, то исчезнет и следствие. Ясно? По-моему, все очень просто и очевидно.

— Значит, это... лекарство от любви? — остолбенел Сергей Тимофеевич, не замечая опрокинутой локтем чашки.

— Зачем же так однобоко, так узко? — фыркнул Сидоров. — Этот бальзам, как я уже говорил, от всего... Вам известна, надеюсь, такая банальная истина, что в основе любого заболевания лежит психика. В ней, родимой, корни всех наших напастей. Эмоции — вот что губительно. А любовь — одна из таких эмоций. Точнее — самая сильная, самая разрушительная.

Полезаев хотел высказать этому мерзавцу все, что думает о нем, но усилием воли остановил себя.

“Ладно, — подумал он, вставая. — Бог с ним, с этим доктором. Ну его ко всем чертям собачьим! И науку его проклятую вместе с ним!.. Хотя... Может быть, он и прав — по большому-то счету? Что хорошего принесла мне моя дурацкая любовь? Ничего хорошего. Только муки сплошные... Вот выпью вечером сидоровское снадобье и забуду обо всем. И станет мне хорошо и спокойно... А может, оно будет даже лучше, если этот чертов бальзам окажется ядом...”

С этими мыслями Сергей Тимофеевич и отправился домой, пообещав доктору регулярно сообщать о своем состоянии и обязательно явиться, когда бальзам кончится.

На пороге Сидоров окликнул его:

— Портфельчик-то свой забыли, гражданин Полезаев! Заберите. Мне чужого добра не надо. А что у вас там, кстати? Револьвер? Мясницкий нож? Или еще чего похлеще?

— Бензопила “Дружба”, — ответил пациент с плохо скрываемой неприязнью в голосе. И неприлично громко захлопнул за собою дверь.





Часть 2

Глава 13

Бывший инженер по технике безопасности Сергей Тимофеевич Полезаев стоял на приморской набережной, прямо над пляжем, и глядел на восход.

Ночью прошел неожиданный снегопад, что большая редкость для этих южных мест, даже для декабря месяца. Было непривычно холодно. Полезаеву пришлось поднять вортник демисезонного пальто, поглубже натянуть срываемую хлестким ветром шляпу и спрятать зябнущие руки в карманы.

Тусклое солнце осторожно выглядывало из-за размытой туманом черты окоема. Тяжелые серовато-зеленые валы никогда не замерзающего моря гулко накатывались на песчаную кромку берега и отступали, оставляя за собою ошметки тут же тающей пены. Заунывно посвистывал ветер. Неуютно и пусто было на веселом и шумном обычно взморье. Ни парусов, ни музыки, ни людей. Вряд ли кому приспичило бы прогуливаться в такую погоду по раскисшей набережной. Да еще и в шесть часов утра.

И только широкий пляж — ослепительно чистый, сверкающий девственной белизною — радовал полезаевский глаз. Покоем и светом полнил он душу Сергея Тимофеевича, напоминая о том, что не все в жизни этой мрак и грязь, что есть еще в ней нечто ясное, незапятнанное, неоскверняемое...

Но стоило ему отвести глаза от этой белоснежной благодати, как взгляд его обязательно натыкался на что-нибудь гораздо менее приятное — на обломки ящиков и мазутные пятна у берега, на отвратительный плавучий мусор, сплошь усеявший едва ли не всю акваторию, на ржавые бочки, грудами сваленные под самым парапетом набережной, на сварливо бранящихся чаек... И тотчас же Сергею Тимофеевичу становилось грустно, хотелось поскорее уйти куда-нибудь подальше. Но идти ему пока было некуда, поскольку до начала работы — до восьми часов — оставалось довольно много времени, да и куда бы он ни пошел сейчас, везде ему встретилось бы почти то же самое, что и здесь. А работать он устроился неподалеку от этого места — в газетный киоск. Потому и болтался сейчас у берега, чтобы скоротать время.

Полезаев, в общем-то, еще не вполне освоился на своей новой работе, не обвыкся покуда как следует. Месяц — не столь большой срок, чтобы познать все тонкости нового дела, прикипеть к нему душою... Впрочем, сумеет ли он вообще когда-нибудь прикипеть к какому-либо месту, хоть к самому золотому, после своего любимого аппаратурно-механического?..

Довольно многое переменилось за эти сумасшедшие полгода в полезаевском существовании. И не столько внешне, сколько внутренне. Внешне-то все как будто осталось по-прежнему — та же размеренная холостяцкая жизнь, та же квартира, тот же двор, те же соседи, то же одиночество. Работа вот разве что другая. Это вещь, конечно, серьезная, даже архиважная. Но есть в жизни человека нечто и поважнее места, где добывает он хлеб свой насущный. Душа, например. Вот в ней-то, в душе, и случились все полезаевские перемены.

А что, собственно, изменилось, если разобраться, если копнуть поглубже?

И сам Полезаев вряд ли смог бы объяснить толком произошедшие с душою его метаморфозы.

Что повернулось в нем? Что именно? Что конкретно?.. Что сдвинулось внутри у него, в той недосягаемой бездне, всей глубины коей не ведает никто, кроме самого Творца?..

А Бог его знает.

Нет, не ведал всех этих тонкостей и нюансов Сергей Тимофеевич. Не понимал, не мог выразить беспомощными человеческими словами. Но чувствовал. Но точно знал, что оно случилось. И осознавал, что сейчас он уже значительно отличается от того инженера по технике безопасности Полезаева, который 19 июня сего года поднялся вон по той белой каменной лестнице и ступил неверной ногою своей на шуршащий гравий темной аллеи пансионата “Чайка”.

Может быть, всему виною сидоровское снадобье, его чудодейственный бальзам?

Вполне возможно. И даже — наверняка. Во всяком случае, Полезаев с каждым днем, с каждыми тридцатью тремя принятыми на ночь каплями, терял все большую и большую долю скептицизма по отношению к доктору Сидорову и к его гениальности, еще совсем недавно казавшейся Полезаеву однозначно сомнительной.

Факты — вещь упрямая. И они были на сидоровской стороне. С того самого вечера, как Сергей Тимофеевич принял первую порцию бальзама, он не промаялся без сна ни единой ночи. Он спал как убитый. Он вернул свои растерянные за столь краткий срок одиннадцать килограммов веса. Ел регулярно и с таким невиданным аппетитом, с каким не едал он и в годы своей голодной студенческой молодости. Щеки его порозовели, налились приятным здоровым румянцем. Волосы на макушке — вот уж чего он никак не мог ожидать! — стали явственно гуще... И ужасные обмороки его разом кончились. И видения странные прекратились, словно их никогда и не бывало... Вообще-то, видений этих было жаль Сергею Тимофеевичу. Интересные были видения. Но пугающая реальность и подозрительная осязаемость их вселяли в сердце его сомнения в здравости собственного рассудка. А посему избавление от видений этих все-таки было благом.

Самое же главное — в душе полезаевской больше не осталось боли. Да, той самой боли, что терзала и мучила его прежде, едва ему стоило вспомнить о Лиличке Филатовой... Нет, он вовсе не выкинул ее из души своей. Она по-прежнему существовала где-то там. И образ ее по-прежнему вставал перед глазами Сергея Тимофеевича, когда ему это изволилось, — и белым днем, и темным вечером... Но случалось такое все реже и реже. В последнее время — особенно. Так, мелькнет перед глазами, как мелькают случайные прохожие или как мелькают низкие облака над головою в ветреную погоду... И опять — ничего. И опять все по-прежнему — тихо, спокойно, мирно. И боль вся куда-то подевалась. И тоска... Нет, Полезаев давно уже не изводился оттого, что Лиличка где-то там, а не здесь, что она так же недосягаема и чужа, что ничего у них не получится, что никогда она не будет принадлежать ему. И обладать ею безумно и страстно он почему-то уже не желал. Страсть его кончилась, взяла да испарилась вдруг куда-то. Вот и все. Так просто разрешилась проблема. Ни боли, ни трагедии, ни надрыва. А ведь казалось, что жизнь полезаевская висит на тонюсеньком волоске. Дунешь — и оборвется... Ан нет, удержалась, устояла. И теперь-то уж точно ничто и никогда не сумеет поколебать ее. Теперь-то Полезаева так просто не возьмешь. Не тот он теперь человек.

Вот и выходит, что перемены в Сергее Тимофеевиче все же случились. И немалые. Их он еще и не осмыслил как следует, не осознал до конца. Да и не больно собирался. Зачем? Так-то оно лучше. Стоит ли копать столь глубоко? Возьмешь да и выкопаешь какую-нибудь жуть... Нет, пускай оно все идет так, как ему хочется. Как располагает Господь. И нечего тут голову ломать. А что будет с ним дальше, и чем закончатся все эти перемены, он покуда знать не хотел...

Простояв почти час у парапета, увенчанного по всей длине белыми шапками рыхлого, начинающего уже подтаивать снега, и до конца исчерпав лимит своего свободного времени, Полезаев собрался уже уходить, когда заметил нечто странное, нечто весьма удивительное. Он даже полез во внутренний карман за очками, которые только недавно стал изредка надевать, хотя прописаны они были давненько — еще лет пять или шесть назад.

А привлек полезаевское внимание и заинтриговал его столь сильно чей-то одинокий след, глубоко и четко впечатанный в снежную гладь пляжа. Раньше Сергей Тимофеевич почему-то не видел этого следа. Обыкновенный, в общем-то, след, оставленный большими ботинками или сапогами. Но вся интрига заключалась в том, что он уходил прямо в море, в пенистые волны... И не возвращался оттуда...

“Мать честная! Это он, выходит, туда совсем?.. А как же... Нет, не может быть такого!..”

Сергей Тимофеевич хотел было спуститься вниз, рассмотреть след поближе, проследить, в самом ли деле уходит он в море без возврата. Ведь если так оно и есть, нужно, наверное, милицию вызвать, “скорую помощь”... Пропал же человек! И может быть, вот только что, перед самым полезаевским приходом... Так Сергей Тимофеевич и поступил бы совсем недавно, буквально еще два-три месяца назад. Побежал бы к телефонному автомату, дождался бы милиции, как уже приходилось ему однажды, в молодости, когда он наткнулся в кустах на зарезанную девушку... Да, так и поступил бы, скорее всего, тот Сергей Тимофеевич... Тот. Но не этот.

“Зачем? — подумал этот Полезаев. — И так найдут. Милиция у нас ушлая. А человек, ушедший в воду, в любом случае давно утоп. Лежит где-нибудь у берега — совершенно мертвый и синий... Чем теперь поможешь ему? Я же не Христос, чтобы воскрешать!.. А может, это вообще водолаз? Давно уже выплыл, наверное, где-нибудь в другом месте, снял доспехи свои подводные и сидит сейчас дома, в тепле, да чаек себе горячий потягивает... Или какой-нибудь мальчишка-негодник подурачиться вздумал, легковерных взрослых разыграть. Протопал к воде, а потом вернулся задом, пятясь след в след. Чтобы таких дураков, как я, озадачить... Нет, пойду-ка я отсюда. И поскорее. Да и времени-то уже нет совсем. Киоск открывать пора...”

Сергей Тимофеевич быстро повернулся и, не оглядываясь, поспешил прочь от берега.

***

Работа в газетном киоске, конечно же, не приносила Полезаеву особенного удовлетворения. Что это за работа? Сидишь целый день, как удод в дупле, и наружу выглядываешь. Скукотища несусветная. Ни тебе коллектива, ни друзей-товарищей... Впрочем, и на заводе Сергей Тимофеевич не отличался общительностью. Друзей настоящих он там себе так и не завел. Все как-то в одиночку, все где-нибудь в сторонке. Ну, были, естественно, разговоры, общение. Мероприятия, само собой. Юбилеи, скажем, праздники, выезды на природу (и не без горячительных напитков, разумеется). Многое было, о чем теперь Полезаеву вспоминалось с грустью. Пускай порою и не в своей тарелке чувствовал он себя от постоянных насмешек и подколов, коих не жалели для своего стеснительного и робкого коллеги язвительные сослуживцы, но это все же был коллектив, это было сообщество. И занимал в нем Сергей Тимофеевич свое собственное место — пусть не столь приметное и достаточно скромное... Здесь же, в дупле киоска, Полезаев сидел в единственном числе. И весь здешний коллектив состоял лишь из него самого. Что уж тут хорошего? Ни тебе общения, ни тебе соучастия в общем деле. Тоска сплошная да одиночество. Нет, не привык он к такому. Ненастоящая это работа, неправильная...

Одно только утешало Сергея Тимофеевича — покупатели, хотя их тоже бывало не густо. Один-два в полчаса. Иногда — чуть побольше. Но числилось несколько постоянных, регулярно спрашивающих “Литературку”, “Известия” или “Футбол-хоккей”. С ними изредка можно было переброситься парой фраз, поговорить о погоде, о международном положении или еще о каких пустяках.

Было еще одно примечательное обстоятельство в нынешней полезаевской работе. Киоск располагался как раз напротив главного входа пансионата “Чайка”.

Некоторое время назад такое обстоятельство имело бы огромное значение. Даже трудно представить, что это значило бы для прежнего Полезаева. Одно лишь слово “Чайка”, выгнутое над пансионатским входом из стеклянных, заполненных неоном трубок, каждый день стоящее перед самыми глазами Сергея Тимофеевича, могло бы свести его несколько месяцев назад с ума. Нет, он, конечно же, не выдержал бы такой ежедневной пытки. Он точно бы выскочил однажды из своего киоска и бросился к морю — топиться... Но сейчас он все это воспринимал вполне спокойно. Ну, пансионат. Ну, “Чайка”. И что с того?..

И действительно, что с того?

Теперь все эти глупые сантименты не трогали его. Теперь ему было плевать на такие пустяки. Все это сделалось столь мелко и ничтожно, что Сергей Тимофеевич с недоумением вспоминал те сумасшедшие дни и ночи, полные бредовых метаний, душевных страхов и психических ужасов.

“Какой же я был идиот! — думал он порою, с усмешкой поглядывая в сторону белого пансионатского корпуса, на четвертом этаже которого хорошо различалось окно той самой комнаты, в которой как раз и жила тогда Лиличка Филатова, — третье от левого угла. — Какой же я был идиот!..”

И он был прав на все сто процентов.

***

До обеда Полезаев не распродал и четверти сегодняшних изданий, избавиться от которых необходимо было к концу рабочего дня. Завтра их уже не купит ни одна собака, разве что для хозяйственных нужд — селедку там завернуть, скамеечку в парке застелить, чтобы штанов не измазать, и так далее. Потому и выглядывал он из своей амбразуры, вытянув шею, — не видать ли кого, не спешит ли кто, размахивая на бегу ассигнациями, к его киоску, дабы приобрести свежую газету с новостями или новенький “Экран”...

Но никто не бежал к нему сломя голову, никто не размахивал сторублевками да пятидесятками. И оттого было сегодня Сергею Тимофеевичу грустновато. План летел ко всем чертям. Премиальными и не пахло. С трудом дотянув до двенадцати, Полезаев запер киоск на ключ и отправился перекусить.

Ходил он обычно в кафе “Большой привет”, расположенное буквально в пятидесяти метрах — почти у самой автобусной остановки. Кормили там из рук вон плохо. А обслуживали еще хуже. И грязь стояла такая, что хоть святых выноси. Но Сергей Тимофеевич ходил именно туда, поскольку цены там были ощутимо (чуть ли не на треть) ниже, чем в более цивильной и приветливой “Березке”, куда к тому же и идти-то было почти на пятьсот метров дальше. Да и гурманом завзятым назвать Полезаева никому бы не пришло в голову даже прежде, в лучшие его времена. А уж в нынешние — и подавно.

Как всегда, Полезаев оказался в единственном числе. Посетителями не пахло. Зато явственно пахло какой-то подгоревшей гадостью — похоже, рыбой. Остановив свой выбор на ближайшем от входа столике, Сергей Тимофеевич уселся, снял шляпу, положил ее на колени и стал ждать, когда же его соизволит обнаружить обслуживающий персонал, если таковой вообще имелся в наличии.

Через пять минут он принялся ковырять ногтем грязную скатерть, через десять минут раздраженно заерзал на стуле, а через пятнадцать минут не выдержал и закричал:

— Эй, кто-нибудь! Да подойдите же, наконец!

Гробовое молчание ответило ему.

Тогда Полезаев набрал в легкие побольше воздуха и заорал сколько было мочи:

— Человек! Человек!..

И тут где-то неподалеку, за стеною, раздался раскатистый грохот падающих предметов, и тотчас же из двери, ведущей на кухню, вывалился взъерошенный здоровяк в измятом, перепачканном известкою черном костюме и со съехавшим на самое плечо галстуком-бабочкой. Судя по всему, был он под мухой. И красная, щекастая физиономия его пылала яростью.

— Человек? — здоровяк подскочил к ошарашенному Полезаеву, угрожающе нависнув над ним всею своей нешуточной массой. — Издеваешься? Какой я тебе человек, падла?!

— Извините... — опешил Сергей Тимофеевич. — Ошибочка вышла... Честное слово, не знал... Я думал, что и официанты тоже... В смысле... эти самые...

— Ах ты, гнида целлулоидная! — взревел официант. — Да я тебя!..

И потянулся растопыренной пятернею к полезаевскому горлу...

Сергей Тимофеевич так и отправился бы на тот свет, не пообедав, но провидению, по всей видимости, не очень хотелось отправлять его в столь дальнюю дорогу на пустой желудок. Чья-то крепкая рука неожиданно выскочила откуда-то сзади, из-за спины его, и перехватила волосатую ручищу официанта, остановив ее буквально в нескольких миллиметрах от полезаевского “яблочка”.

Официант суетливо задергался, пытаясь освободиться от железной хватки. Но тщетно. Десница провидения была неизмеримо сильнее.

— Остынь, сучонок! — прозвучал суровый голос.

Здоровяк мгновенно стушевался. В маленьких, налитых кровью глазках его отобразился неподдельный панический ужас.

— Я — что?.. Я — ничего... — залебезил он с неожиданным подобострастием. — Я пошутил... Шутка это...

Сергей Тимофеевич медленно повернул голову... И облегченно вздохнул, узнав в пришедшем к нему на выручку человеке вездесущего Вольдемара.

— Так, — сказал Вольдемар, отпустив трясущегося от страха официанта. — Вот, значит, как здесь принимают моих друзей?

— Я не знал! — чуть ли не плача, заюлил официант. — Откуда же мне знать? Да если бы я знал... Извините меня, пожалуйста. Я больше никогда...

— Ладно, иди! — грозно оборвал его стенанья Вольдемар. — Потом разбираться будем. А сейчас тащи все, что там у тебя есть. Самое лучшее. И не дай Бог, если нам не понравится что-нибудь!

Официант мигом убежал исполнять приказание. А Вольдемар уселся напротив Полезаева и хитро подмигнул ему.

— Ну, чего скис, Серега? Гляди веселей! Сейчас тебя накормят до отвала. И денег не возьмут.

— Спасибо! — поблагодарил Сергей Тимофеевич. — Отвратительный тип. Я его почему-то раньше не видел здесь.

— Новенький, — махнул рукою Вольдемар. — Зеленый еще. А прежнего — Алика — замели на днях. В предвариловке он сейчас.

— За что же, если не секрет?

— Обычное дело. Проворовался.

— Вот как!.. А ничего вроде был мужик. Учтивый такой, вежливый. Сдачу, правда, сдавал не всегда...

— Да ну их всех, оглоедов! — расхохотался Вольдемар. — Они тут каждый месяц меняются. Ты-то как, Серега? Мы ведь не виделись давно. Рассказывай.

Тут подскочил официант с подносом, полным дымящихся шашлыков и зелени. За ним — еще один, — тоже незнакомый, с вином и какими-то невиданными закусками. И пошел пир горой, по ходу которого Сергей Тимофеевич вкратце поведал Вольдемару свои последние перипетии. Без пяти час Полезаев промокнул салфеткою губы и хотел было откланяться, но Вольдемар схватил его за рукав и усадил на место.

— Никуда твой киоск не денется. Сиди! Покупателей-то все равно нет.

Сергей Тимофеевич подумал, подумал... и согласился. Действительно, вряд ли там собралась нескончаемая очередь. Кому они нужны сейчас, эти паршивые газеты с журналами? Да и холодно там, в киоске, неуютно. А здесь — сущая благодать, рай земной. И “Киндзмараули” рекою льется, и шашлыки, и фрукты... Нет, нечего там делать.

— Ты думаешь, Серега, — сказал Вольдемар, наливая бокалы, — докторишка этот купил меня? Только честно. Да? Я прав?

— Ну, не знаю... — замялся Полезаев. — Я как-то...

— А ты не юли. Говори как есть. Думаешь, купил?

Полезаев утвердительно кивнул.

— А вот и нет. Ошибся ты, Серега. Меня еще ни одна падла не сумела купить. И не купит. Просто, когда он подкатил ко мне с предложением познакомиться поближе с неким любопытным типом и периодически докладывать ему, что да как, где, мол, бывает, как себя ведет при таких-то и таких-то обстоятельствах, мне стало жутко интересно. Заинтересовал меня этот загадочный тип. А когда познакомился с тобой, вижу, мужик ты вполне нормальный, стоящий, не фраер какой-нибудь. У меня нюх на людей. На зоне обострился до крайности. Там без этого — смерть... Ну, короче, понравился ты мне, Серега. Понимаешь?

— Угу, — только и промычал Сергей Тимофеевич, стаскивая зубами со шпажки шашлычный кус.

— А докторишку-то я сразу отшил, — продолжал Вольдемар, налегая больше на вино, чем на закуски. — Вместе с деньгами его. Он меня сейчас за три квартала обходит. Паскудный мужичонка. С такими на зоне знаешь что делают? Ладно, зачем тебе это знать... Ну, в общем, понимаешь, какая штука... Напомнил ты мне меня самого. Я ведь тоже когда-то в таких же лопушках числился. Тише травы был, ниже воды. Поперек никому слова не говорил. И угораздило меня влюбиться в одну... Если тебе неинтересно, я могу не рассказывать.

— Нет, почему же? — искренне заверил Полезаев. — Мне очень интересно.

— Так вот, — продолжал Вольдемар, одним махом опрокинув очередной бокал. — Звали ее Анжелика. Был у нас бурный роман. Дело шло к свадьбе. И тут... Помнишь, я тебе историю одну рассказывал? Про писателя, который натурально правду жизненную писал. Помнишь? Дело в том, что рассказал я не совсем так, как все оно было. Короче... Нет, короче не получится... Знаешь, какая у меня кличка среди блатных? Писатель. Я ведь и правда писал. Стихи, рассказы. Еще со школы. Даже пару книжонок хреновеньких умудрился издать. И Анжелика моя тоже писала.

— А сейчас? — перебил Полезаев.

— Что сейчас?

— Почему в прошедшем времени? Сейчас-то не пишешь?

Вольдемар скривился весь, как будто вместо вина хлебнул уксуса.

— Знаешь, один мой знакомый поэт любил приговаривать: “Я пишу гениальные стихи, но получаются они хреново”... Вот так. Не гений я, Серега... Хотя... Есть задумки. Роман все собираюсь начать. Много лет уже. Да руки никак не доходят. А я сделаю. Сдохну, а сделаю! И знаешь, как он будет называться? “Век воли...”. С многоточием. Усекаешь суть?

— Не очень, — пожал плечами Сергей Тимофеевич.

— Это же просто. Ты что, никогда не слыхал такого выражения?

— Какого еще выражения?

— Ну, “век воли не видать”. Это обзывка у нас такая. Клятва. Неужели не слыхал?

— А-а! Слыхал, конечно. Почему же не слыхал?.. А-а, вон оно как! Понимаю! Теперь понимаю! — закивал Полезаев, хотя ровным счетом абсолютно ничего не понял, поскольку вино уже хорошо ударило ему в голову.

А Вольдемар, не забывая подливать и себе, и собеседнику, продолжал свой рассказ.

— В общем, Анжелика моя тоже пописывала. На литературном вечере одном и схлестнулись мы с ней. Поэзия, понимаешь ли, весна и все такое... Молодые были, влюбчивые. А потом, когда закрутилось-завертелось, надумали мы вместе поехать в Москву — в Литературный институт поступать. Готовились долго, рукописи на конкурс послали. Мои убогие сочинения прошли, а ее — настоящие, клевые стихи — зарубили. Слез было, истерик... Но в конце концов я все же поехал. А она осталась ждать меня. Три года мы с ней потом переписывались, в любви до гроба клялись, каждый день отсчитывали до окончания моей учебы. Пока я однажды письмо не получил из Приморска. От школьного приятеля. Из него-то и узнал я, как хранит мне верность моя “маркиза ангелов”... Короче, оказалось, что она два года была любовницей того самого писателя, про которого я тебе тогда рассказывал. А тот, падлюга, женат, детишек не счесть по разным городам... Ну, я чуть с ума не сдвинулся. Бросил Литинститут, плюнул на писательскую карьеру и помчался домой... А дальше, Серега, ты знаешь, что было. Выследил я писателя, в забегаловку какую-то заманил. Хотел сначала миром все разрешить — за беседой, за рюмашкой. Я же тогда вроде тебя был, людей губить не научился еще. Мораль, нравственность и все такое... Но ничего путного из наших разговоров не вышло. Вот и пришлось мне эту падаль вилкой...

— Вон оно что! — протянул изрядно хмельной уже Полезаев. — И тебя, значит, любовь эта проклятущая в самую пятку уязвила? Мы, выходит, по одной статье?.. Так, выходит?.. О, брат, какие они коварные, эти самые...

Язык у Сергея Тимофеевича уже хорошо заплетался, глаза разбегались куда-то. Он все норовил прилечь головою на стол. Вполне еще остойчивый Вольдемар, видя, что беседы у них не получается, схватил квелого собеседника под белы ручки и потащил его по хорошо известному ему адресу.

Глава 14

Пил, конечно, Сергей Тимофеевич совершенно напрасно. Не надо ему было даже губ мочить. Он совсем запамятовал о предостережениях доктора. Столько месяцев прекрасно помнил, не брал в рот ни грамма, даже слышать не мог, когда кто-нибудь в его присутствии затевал разговоры о спиртном. А тут вдруг все как отрезало. Забыл напрочь. Будто затмение нашло. В общем, сорвался Полезаев.

Рано утром, когда Сергей Тимофеевич продрал глаза, только и понял он, какую совершил несусветную глупость.

Чувствовал он себя так скверно, как не чувствовал уже много месяцев. Ох, как гадко было Полезаеву в это утро! Ему казалось, что он умирает. Все тело его ходило ходуном от дрожи, сердце норовило выпрыгнуть из груди, а внутри у него творилось такое, что человеческим языком описать невозможно... И голова! Как жутко болела голова! Такой боли не испытывал еще Сергей Тимофеевич в жизни своей. Казалось, она сейчас взорвется и разлетится по комнате тысячью кровавых ошметков...

С трудом поднявшись, дотащился Полезаев до кухни, открыл холодильник, где на дверной полочке хранился сидоровский бальзам, нащупал дрожащими пальцами прохладный пузырек... и обомлел... Он был пуст...

Сергей Тимофеевич, не веря глазам своим, подошел к окну, повертел пузырек на свету... И обнаружил, что его спасительное снадобье действительно кончилось. Вернее, почти кончилось, поскольку на донце все-таки оставалось еще несколько капель. Но капель совершенно бесполезных, поскольку до необходимых тридцати трех недоставало катастрофически много.

“Как же так? — ужаснулся Полезаев. — Вчера еще было полно — почти целая треть!.. Куда же оно все подевалось?..”

Он лихорадочно отвинтил крышечку, налил в пузырек воды из-под крана, поболтал и выцедил все до последней молекулы. А потом вернулся в постель, укрылся с головою и постарался задремать, потому что бальзам правильно действовал только на спящий организм.

Но какой тут мог быть сон? О сне сейчас не было и речи. Во-первых, Полезаев проспал уже весь вчерашний вечер и всю ночь напропалую. А во-вторых, так худо было ему, что впору вызывать “неотложку”.

Впрочем, промаявшись не меньше часа, Сергей Тимофеевич с удивлением заметил, что ему становится лучше. Бальзам, хоть и было его всего ничего, все-таки действовал. Дрожь мало-помалу исчезла, сердце начало успокаиваться, голове полегчало. А часа через полтора Полезаев поднялся и стал собираться на работу.

В половине восьмого его уже мчал автобус в сторону курортного прибережья. А без десяти восемь он уже отпирал дверь своего киоска.

***

День выдался неважнецкий. И в смысле погоды, и вообще. С утра что-то моросило из серого неба — не то жиденький снежок напополам с дождем, не то дождь напополам со снегом. А тянулся этот день чрезмерно долго и утомительно. Полезаев никак не мог найти себе места. Он нервно ерзал на своей хромой табуретке и нетерпеливо поглядывал на часы. И состояние его час от часу становилось все хуже и хуже. Наверное, сидоровское снадобье в таком мизерном количестве могло подействовать лишь с мизерной силою и на небольшой срок. Возможно, оно даже и не сработало, а просто послужило чисто психологическим стимулятором, заставившим Сергея Тимофеевича собраться и немного успокоиться. Да и как оно могло подействовать вообще после вчерашнего неумеренного возлияния, после принятия запретного алкоголя? Доктор же Сидоров строго-настрого предупреждал, что нельзя. А еще он говорил, что последствия могут быть непредсказуемыми и весьма опасными!

И последствия эти не заставили себя ждать.

Еще задолго до обеда Полезаев почувствовал: оно возвращается — то самое, о чем он уже и забыл давно. Ему становилось все труднее дышать, сердце невыносимо щемило. Его подмывало вскочить и броситься куда-то сломя голову. А глаза его все чаще, все настойчивей устремлялись в окно — в сторону белеющего невдалеке корпуса с надписью “Чайка” над входом...

Час промаялся так Сергей Тимофеевич, другой, третий...

А когда стало совсем невмоготу, запер он свой киоск и кинулся к морю, на свою любимую набережную, надеясь, что там ему полегчает. А где же еще, как не там, у моря, где ему всегда было лучше, чем в любом ином месте этого неуютного и беспощадного мира, мог искать он спасения и защиты?

Но и у моря ему не стало легче. И состояние его усугубляла эта сумасшедшая погода, как назло, с каждой минутою становящаяся все хуже и хуже. Низкие косматые облака неслись почти над самой водою. Ветер свистел разбойно, рвал с полезаевской головы шляпу и нещадно хлестал по лицу не то снегом, не то дождем, словно желая выместить на нем всю свою природную злобу.

Недолго выдержал Сергей Тимофеевич на берегу. Через несколько минут ноги сами собой понесли его наверх по застланной влажным снегом лестнице, следуя механически той самой роковою дорогой к пансионатской аллее, где полгода назад рухнула к чертям собачьим вся его тихая и размеренная жизнь.

Зачем он шел туда сейчас, что потерял там?.. На этот вопрос Полезаев не знал ответа. Да он и не искал его. Он просто шел бездумно, подчиняясь властному внутреннему зову, и в глазах его, мокрых не то от небесной влаги, не то от слез, стояла она — его бездушная и жестокая, его прекрасная и ласковая “лилия долин”...

Странно, как за какие-то жалкие полгода Сергей Тимофеевич умудрился забыть ее. Забыть, какие у нее были волосы, какие губы, какой голос. Только глаза помнил ясно — такие глубокие, такие манящие, такие немыслимо зеленые, словно обкатанные морем камушки...

Полезаев шел, не глядя под ноги, то и дело оскальзываясь в раскисшем снежном месиве, и с каждым шагом вспоминал. Вспоминал все отчетливее, все вернее. К тому времени, как он добрался до верха, до конца лестницы, он вспомнил ее всю. До мельчайших подробностей. Вспомнил и волосы, и губы ее, и голос. И все остальное... Да как же смог он позволить себе забыть? Как посмел отказаться от счастья, от судьбы? Зачем предал он любовь свою — то самое, без чего и жить-то на свете невозможно?.. Какой же он был идиот, какая мразь и ничтожество, если поддался на уговоры этого мошенника в белом халате!

“Лиличка! — шептал он исступленно. — Лиличка! Бесценная моя!.. Что я наделал? Что я натворил?.. Пусть ты не любишь меня. Пусть. Но я-то... Я-то ведь люблю тебя. Разве этого недостаточно? Неужели для того, чтобы любить и быть счастливым, так обязательно, чтобы тебе отвечали взаимностью? Разве одно только осознание того, что где-то на свете есть существо, дороже и прекраснее которого нет во всей вселенной, не наполняет счастьем и смыслом всю твою жизнь? Это же так много! А больше и важнее этого нет ничего. Ничего!.. Лиличка! Единственная моя, любимая! Прости мне мое предательство! Прости!..”

Взобравшись наверх и ступив на заснеженный гравий пансионатской аллеи, Сергей Тимофеевич остановился, перевел дыхание и медленно-медленно двинулся вперед, внимательно глядя под ноги, словно стараясь разглядеть следы, оставленные полгода назад.

Он забыл обо всем — и о беснующейся погоде, и о своем ужасном физическом состоянии. Он шел и вспоминал все, что было тогда, тем летним вечером...

Вот здесь, у этой скамейки, Лиличка догнала его... “Стойте! — крикнула она. — Я не могу бежать за вами на шпильках!..” А он здорово струхнул. Ничтожество! Идиот несчастный!

Вот здесь она взяла его под руку... Он тогда чуть с ума не сошел от счастья. Господи, какая у нее удивительная кожа! Тонкая, бархатная... А ручка такая маленькая, такая изящная, как у какой-нибудь аристократки или богини греческой...

А на этом самом месте она спросила его про звезды, и он понес какую-то ахинею про планетарий. Ничтожество, недоумок!.. Ах, если бы сейчас все это повторилось, он сказал бы ей... А что бы он, собственно, сказал ей сейчас? Завел бы какую-нибудь другую ахинею, еще хлеще той?.. Да нет, сейчас он, конечно... Тьфу ты, пропасть! Дался ему этот проклятый планетарий!

Еще она, помнится, говорила про какую-то жабу. Да, спрашивала, не хотелось ли, мол, ему подложить ее в портфель Мясогузову?.. И про то, чтобы раскинуть руки и полететь... А он тогда подумал, что у нее с головой не в порядке... Кретин! Дубина стоеросовая!..

А когда они были вот здесь, зажглись фонари. И он — впервые так близко — увидел ее зеленые глаза... И едва не рехнулся. О, что творилось тогда в душе его! А он... Дурак! Олух царя небесного! Нет, расстреливать надо таких недоносков. В самом раннем младенчестве. Из автомата!..

А потом они сели. Вот на эту самую скамейку. И она задала ему тот самый провокационный вопрос о любви... Боже мой! Как стушевался он тогда! Его будто обухом по голове навернули. И язык у него словно отсох...

Сейчас-то он, конечно, сказал бы. Все сказал бы он ей сейчас... И о том, как прекрасны глаза ее голубиные под кудрями ее. И что волосы ее — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской, а зубы ее — как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними... И что как лента алая губы ее, и уста ее любезны, как половинки гранатового яблока... И что шея ее — как столп Давидов... И что два сосца ее — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями... Господи! Сколько всего сказал бы он ей сейчас!.. Или опять бы не смог? Или все-таки одолел бы свою проклятую робость? Осилил бы страх утробный?..

Сергею Тимофеевичу не верилось, что все вернулось, что душа его, опоенная сидоровским бальзамом, вновь очнулась от тупого оцепенения и возымела прежнюю способность любить и страдать.

Так вот почему этот мерзкий докторишка так беспокоился о спиртном! Он боялся, что его гнусная затея провалится, что бесчеловечные эксперименты его пойдут прахом... А может быть, он все и затеял только лишь для того, чтобы отнять у Полезаева Лиличку?.. Опоил, одурманил несчастного олуха, а сам сейчас там — с ней... Родственница, говорит. Да какая такая родственница, к чертям собачьим? За версту же видать, что никакого родства между ними нет! И быть не может! Это же сущий бред! Ложь несусветная!

Взвинченный до предела, раздираемый противоречивыми мыслями, Сергей Тимофеевич обнаружил вдруг, что стоит он на том самом роковом месте — у того самого барбарисового куста, из-за которого тогда...

И тут он почувствовал, что последние силы покидают его, сердце совсем останавливается и воздух кончается в груди. А ноги подламываются, словно худые былинки... Подламываются, подламываются, подламываются...

Полезаев отчаянно потянулся рукою к барбарисовой ветке. Но рука хватала лишь пустоту. А в глазах у него все уже расплывалось и меркло, расплывалось и меркло, расплывалось и ме...

Глава 15

— Нет, господин, я не понимаю.

— Ты? Не понимаешь?

— Не понимаю.

— Ты — мой верный, мой многомудрый Ванея? Тот, кому ведомы все мысли мои, все сокровенные тайны мои, коих не ведает никто из смертных? Тот, кому достаточно взгляда единого, дабы проникнуть всю душу мою до самого дна ее и узреть то, что незримо и мне самому? Ты не понимаешь меня? Не ошибаюсь ли я? Не лгут ли глаза мои? Ты ли это сидишь сейчас предо мною? Может, ты и не Ванея вовсе?.. А что? Может, ты и впрямь другой человек, напяливший личину и одежды моего Ванеи?

— Я это, великий царь. Ванея... Не надобно бы тебе больше вина. Довольно.

— Нет, налей еще. Сегодня я буду пить, покуда не свалюсь под стол. Так мне сегодня хочется... Ну, наливай же! Нет, ты точно не Ванея. У того и борода короче, и брови пореже... Кто же ты тогда есть? А не филистимлянский ли ты соглядатай? Отвечай! Не то я велю поджарить тебя на вертеле, как фазана!

— Не гневайся, господин, но тебе надо прилечь и поспать. Третью ночь глаз не смыкаешь. И вино ты уже все выпил. Кончилось вино.

— Вот ты и выдал себя, филистимлянин! Теперь я вижу — ты не Ванея.

— Ты ошибаешься, великий царь.

— Нет, ты не Ванея. Тому-то хорошо известно, что у меня в опочивальне всегда припрятан кувшин вина. Только он знает, где оно и какое. Ну, докажи, что я ошибся. Неси, если ты Ванея!

— Не гневайся, господин, но я не могу сделать это.

— Тогда я велю схватить тебя, филистимлянское отродье. Тебя сначала будут пытать, а потом...

— Подожди, господин, погляди сюда!

— Что это?

— Кувшин.

— Какой еще кувшин?

— Тот самый, что я совсем недавно достал из потайной ниши на стене — вон за тем красным ковром с золотыми лилиями — и принес тебе, как ты и велел.

— Но он пуст! Там нет ни капли вина!

— Ты уже успел выпить его, господин.

— А в тех ничего не осталось?

— И в тех ничего. За ночь ты осушил полдюжины кувшинов... Ложись, великий царь, иначе во всей земле Израильской не останется винных запасов.

— Ничего, Иудея богатая страна. И виноград нынче родится знатный.

— Господин! Прости меня, но если ты не ляжешь сейчас опочивать, я скручу тебя и силою унесу на ложе. Поверь мне, я сделаю это. Солнце вот-вот взойдет, а ты не спал еще. Днем тебе предстоит много важных дел. А ты... И пить я тебе более не позволю.

— Значит, ты все-таки Ванея... Да, теперь я вижу — ты Ванея. И верно, кто иной отважился бы на подобные речи с царем Иудейским... Силою, говоришь?.. Верно, сил у тебя еще в достатке... А я-то что? Разве я уже так стар и немощен? А ну давай бороться! Поглядим, кто кого!

Соломон попытался оторвать свой зад от кедрового сиденья, но не смог. Ноги плохо слушались его. Да и голова кружилась чрезмерно.

— Ладно, — вяло махнул он рукою. — Потом. Сейчас я тебе не соперник, Ванея. Но спать я все же не буду. Не желаю я спать! Не хочу! А если ты немедленно не найдешь мне вина, я кликну стражей. Уж они-то намнут тебе бока, старик.

Ванея поднялся, молча сгреб в охапку великого царя, отнес к расправленному ложу и швырнул на него, словно мешок с мукою.

— Ты что позволяешь себе? — вскричал возмущенный Соломон. — Да я тебя... Да я сейчас...

— Замолчи, господин! — сурово приказал Ванея. — Ты что, хочешь, чтобы я связал тебя, как жалкого барана, да еще и рот твой царский заткнул твоим же вонючим от вина подолом?.. Я могу. Ты меня знаешь. Лучше уж лежи смирно. И попробуй заснуть. Скоро запоют петухи... Не запамятовал ли ты, великий царь, кто ты есть такой и какие труды великие возложены на тебя?.. Не стыдно ли тебе, господин мой, хлестать кувшинами вино да изводить себя глупыми воздыханиями о какой-то жалкой наложнице? Ты уже высох весь, как рыбина вяленая. Глаза одни остались. Давно ли гляделся ты в зеркало, великий царь?.. Что, не помнишь? Может, принести его?.. Не нужно?.. Верно. Не доставит тебе радости созерцание лика твоего непотребного... Одумайся, господин. Не тебя ли молва окрестила славнейшим и мудрейшим из царей земных?.. Нет, похоже, не тебя, а кого-то другого. Ты не тот Соломон. Ты другой. Ты жалок и ничтожен в сравнении с тем Соломоном...

Царь притих на ложе, безропотно принимая горькую истину Ванеевых речей.

— О, как низко ты пал, господин! — продолжал тот, грозно возвышаясь над оробевшим повелителем своим. — Вид твой ужасен. Да и как может быть иначе, если денно и нощно валяться на боку, хлестать вино да глядеть в потолок пустыми очами... Где же вся мудрость твоя и вся слава?.. Смотри, как бы не отвернулся от тебя Господь, как бы не навлек ты гнева Его на всех нас! Худые времена пришли для земли Иудейской. Скудеют житницы ее и сокровищницы. Кругом запустение и разор. Враг твой — Иеровоам — столковался с Египтом. Того и гляди, придет с войском многотысячным. Что будем делать тогда?.. Филистимляне третий месяц стоят почти у самого Эммауса! Ждут подходящего часа. Вот-вот выступят... А ты... Давно ли ты собирал сильных своих на совет? Давно ли принимал государственные решения?..

Ничего не мог ответить Соломон. Все, что говорил Ванея, было правдою. И правда эта невыносимым огнем палила душу его.

— Вот ты сетуешь, что я не понимаю тебя, — не унимался Ванея. — Но ведь это истинно так. Я не могу и не хочу понимать тебя, господин. Ты променял народ свой, Господом избранный, на какую-то ничтожную, жалкую...

— Замолчи! — привскочил на ложе царь. — Что угодно говори, как хочешь стыди и казни меня, но не смей говорить о ней плохими словами! Все женщины мира не стоят и мизинца ее. Это святая женщина. Таких нет больше ни под солнцем, ни под луною. Она единственная. Она...

— Чем же сия наложница отличается от прочих? — криво усмехнулся Ванея. — Все женщины одинаковы. Господь сотворил их подобными одна другой по сути своей. И всех их предназначил для одного — для продолжения рода людского. И еще — для ублажения мужской похоти. Ни для чего более эти существа не пригодны. И устроено у них все одинаково — что у царицы, что у базарной шлюхи...

— Не говори так, Ванея! Иначе я точно кликну стражей!

Хмель начинал понемногу выветриваться из головы Соломоновой. Но худо было славному повелителю Иудейскому и Израильскому, как никогда еще не бывало. И не столько телесно, сколько душевно. Не ведал мудрейший из царей земных, насквозь видящий каждого подданного своего и каждого раба своего, что творится у него самого внутри. И не мог он ни осмыслить терзаний души своей, ни избыть их, поскольку было все это превыше сил человечьих.

Тяжко поднялся с ложа Соломон, подошел к окну, за которым уже начинало светать, и уставился в сизую утреннюю даль, будто надеясь разглядеть там нечто, способное облегчить его муки. Но, ничего не найдя, отвернулся со вздохом.

— Молчи, Ванея! Молчи! Не говори больше. Все, что скажешь ты, мне и без того известно. Ты так и не понял меня. Впрочем, как тебе понять, если и сам я бессилен. И даже Господь, у коего прошу я ответа и день и ночь, не дает мне его... О, сколько раз мне казалось, что все решается просто — одним лишь взмахом ножа! Впрочем, ты знаешь это. Хорошо знаешь. Не ты ли сам подсказывал мне глазами своими таковое решение? Не ты ли исподволь склонял меня к нему? Да и сейчас, намекни я только, ты выхватил бы свой ненасытный, вечно жаждущий крови нож и помчался бы туда, к ней...

— Зачем же нож? — усмехнулся Ванея. — Можно и без него. Стоит ли тупить попусту доброе лезвие?

— Вот! Я же говорил! Ты — палач! Ты — ничтожный мясник! Ты... — задыхаясь от гнева, подскочил к нему Соломон.

— Успокойся, господин. Я убивал не по собственной прихоти. Я делал это по приказу царя своего и по воле Господа своего. Нет крови напрасной на руках моих.

— Хорошо, — отступил, поникнув, Соломон. — Ты прав. Все верно, все истинно. Я не гневаюсь на тебя, Ванея. Но что же делать мне? Подскажи, мой верный слуга. Неужто это единственный выход?

— Иного я не ведаю, — пожал плечами Ванея. — Не сам ли ты, великий царь, говорил: “Не отдавай женщинам сил твоих, ни путей твоих губительницам царей”?.. Твои это слова. Я хорошо запомнил их, поскольку нет слов верней, чем эти... Погубишь ты царство свое, господин, Господом избранное. Жизнь одной женщины не стоит жизни и благополучия целого народа.

— Да, Ванея, мои это слова. И верны они несомненно... Нет ничего опаснее для облеченного властью человека, чем женщина. Сколько царств славных нашло погибель свою из-за них. И мое не устоит, если Господь не поможет мне. Но я ничего не могу поделать с собою. Ничего не нужно мне — ни славы, ни почестей, ни богатств. Только она... Суламита... О, как прекрасна она! Глаза ее голубиные под кудрями ее... Волосы ее, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской... Шея ее, как столп Давидов, сооруженный для оружий... Два сосца ее...

— Господин! Не преувеличиваешь ли ты? Неужто настолько хороша эта жалкая, заморенная рабыня, чтобы так затмить разум величайшему из царей земных? Да если хочешь, я приведу к тебе тысячу таких наложниц, пред красотою коих она покажется тебе несчастной дурнушкою!

— Замолчи, Ванея! Как мерзки слова твои! Да, тысячи женщин имел я — и жен, и наложниц, и цариц, и рабынь. И многих из них любил. И голову терял из-за них. Но так — никогда. Ни одной не желал я так сильно. Все женщины те были счастливы разделить со мною ложе мое. Все они были безропотны и покорны. Но эта... Третий год пошел, как здесь, в опочивальне, увидел я ее... О, эти глаза! Нет подобных глаз ни во всей Палестине, ни за пределами ее! И жгут они сердце мое и днем и ночью. И душу мою выжигают дотла... Вот и не сплю я ночами, вот и пью я без меры вино. И нет дела мне ни до чего более — ни до царства моего, ни до Царства Небесного, да простит меня Господь за речи мои греховные... Нет, Ванея, никогда не поймешь ты меня, никогда не представишь, как страстно люблю я эту женщину, как невыносимо желаю ее.

— Странно мне слышать такие слова из уст господина моего, — сказал Ванея, пожимая плечами. — Разве не царь ты? Разве не можешь ты приказать рабыне своей? Разве не можешь взять ее силою?

— Не могу! Не могу, Ванея! Как я посмею сделать с ней то, чего она не желает? Как посмею причинить ей боль? Нет, не будет такого никогда!

— Значит, ты никогда не сумеешь познать ее.

— Ну и что? Разве я перестану любить ее из-за этого?

— Нет, господин, ты прав. Я и впрямь не понимаю тебя. Это превыше разума моего.

— Как знаешь, Ванея. Мне все равно, поймешь ты меня или нет. Ступай. Ты утомил меня. Я желаю побыть в одиночестве.

— Нет, великий царь, я не уйду, покуда ты не уснешь.

— Ступай, тебе говорят. А если хочешь, чтобы я поскорее лег, принеси вина. Я ведь все равно прикажу подать его, когда ты уйдешь.

— Хорошо, господин, будет тебе твое вино.

Сказав так, Ванея прошел в дальний угол опочивальни, достал из потайной ниши нетронутый кувшин и принес удивленному царю.

— Ах ты, старый лгун! — жадно припав к сосуду и осушив одним духом добрую половину его, воскликнул Соломон. — Ты обманул меня!

— Не гневайся, господин, но я делал это, заботясь о благе твоем. И о благе царства твоего. Не следовало бы тебе пить сейчас. Я принес этот кувшин только потому, что ты обещал возлечь поскорее. Ложись же, великий царь. Скоро станет совсем светло.

— Иди, Ванея! Чем скорее ты уйдешь, тем раньше засну я. Иди!

— Слушаюсь, господин!

— Постой! Дай мне слово, что ни один волос не упадет с головы ее.

— Ты не доверяешь своему старому верному слуге, великий царь? Твой отец, Давид, и тот не сомневался во мне.

— Я хорошо знаю тебя Ванея. Благо Иудеи тебе дороже всего. Даже блага царя твоего.

— Не думаешь ли ты, господин мой, что я могу...

— Думаю, Ванея. Думаю. Случай с кувшином — подтверждение моих опасений. Ты способен на все, старый лгун. Признайся, не имел ли ты в мыслях своих самовольно содеять то, к чему подспудно склоняешь меня вот уже третий год? Не желалось ли тебе самому тайно пустить в ход свой кровожадный нож, который ты не снимаешь с пояса, даже входя ко мне?.. Что же ты медлишь с ответом, Ванея, верный слуга мой? Или язык отсох у тебя?

— Да, господин, ты воистину мудрейший из смертных. Ничто не укроется от тебя. Верно ты прочел мысли мои. Желал я этого. И сейчас желаю. Именно туда, на женскую половину, я и собирался отправиться, выйдя отсюда. Именно к ней. И замыслил я именно то, чего ты так опасаешься. Мало того, я сейчас же отправлюсь туда. И содею то, что велено мне Господом. Я убью ее, великий царь, поскольку медлить нельзя более. И ты, господин мой, не сможешь помешать мне.

— Что? В своем ли ты уме, раб? Опомнись! Да я тебя... — Соломон схватился за пояс, забыв, что ни меча, ни ножа своего он никогда не носил в покоях. — Стража! Сюда! Ко мне!

Но никто не поспешил на зов его.

— Успокойся, господин! — Ванея быстро приблизился к царю, крепко схватил его за руки. — Никто не придет сюда.

— Это заговор? — бледнея от ужаса, прошептал Соломон. — Ты убьешь меня, Ванея?

— Нет, великий царь, тебе ничто не грозит. Ты был и останешься моим господином и повелителем Израиля... Но она должна умереть. Так повелел Господь. Так решил совет сильных твоих... Выгляни в окно, господин, и ты увидишь свой народ, собравшийся у дворца. Все они там. И Азария с ними, и Елихореф, и Ахия, и Завуф, и Ахисар, и Адонирам... И все слуги твои верные, и все рабы твои. И все они ждут и надеются, что сейчас свершится Господня воля, исполнителем коей выпало быть мне... Но... Сердце мое противится этому. Будет лучше, если ты сам исполнишь волю Господа и народа своего.

— Я?! Нет! Никогда! — Соломон зарыдал, обмякая в объятьях Ванеевых. — Что ты творишь со мною? Оставь меня! Я устал! Я хочу спать!..

— Ты сделаешь это, великий царь! Ты не можешь поступить иначе. Вот... — и Ванея вложил в дрожащую Соломонову ладонь свой длинный тяжелый нож, коим отправил на тот свет не одну сотню человек. — Возьми, господин. И иди!..

— Побойся Бога, Ванея! Пожалей меня! Ты же знаешь, что я никогда не смогу сделать этого... — Соломон бросил нож на пол и тяжело навалился на стол, пытаясь обрести опору. — Оставь меня! Дай мне побыть одному, подумать...

— Нет, господин, думать уже поздно. Дело зашло слишком далеко. Все давно предначертано свыше. И это должно свершиться. Сейчас. Именно сейчас... А если у тебя не хватает мужества и решимости, это сделаю я...

Ванея поднял нож, повернулся и решительным шагом направился к выходу из опочивальни.

— Стой, Ванея! Подожди!

— Что еще, великий царь?

— Не спеши! Не бери греха на душу. Неужто нельзя иначе — без крови, без убийства?

— Нельзя! — жестко отрезал Ванея.

— Нет, ты не прав! Можно! Господь всегда дозволяет нам, смертным, выбрать — пасть или подняться, содеять зло или благо... Я... Я давно хотел отпустить ее на волю. Не место здесь — в золотой темнице — столь нежному и благоуханному цветку... Вчера еще вечером, когда я в последний раз был у нее и душа моя обливалась слезами при виде страданий моей невинной и несчастной жертвы, я поклялся перед Господом, что отпущу ее. Завтра же... То есть сегодня... Отпущу, чего бы мне это ни стоило. И Господь не противился решению моему. Он давно пытался вразумить меня, заставить одуматься. Он не раз давал мне понять, что я совершаю страшный грех, насильно удерживая эту девушку у себя. А я не слышал Господа своего. Я был ослеплен безумной страстью. Я желал ее. Ах, как я желал ее!.. О, Господи! Простишь ли ты меня когда?.. Сумеешь ли...

— Все, великий царь! — оборвал Соломона Ванея. — Я иду! Мне больше нельзя задерживаться. Народ Израиля ждет. И я не в силах ничего изменить.

— Нет, Ванея, стой! Давай отпустим ее. Тихо, спокойно, дабы не знал никто. Дабы ни одна собака не пронюхала. А?.. Разве так будет хуже для всех? Она уйдет к себе восвояси. Уйдет далеко. Ну, хоть в Египет тот же или к филистимлянам. Найдет там себе мужа достойного — при ее-то красоте! — и станет жить себе да поживать в благости и покое. Она заслужила счастливую жизнь, Ванея. Заслужила муками и безгрешием своим. Она должна быть свободной. А я... Слышишь? Отпусти ее, Ванея! Отпусти!.. Ради всего святого. Ты не можешь предать царя своего. Ты же меня с младенчества... Ты же еще отцу моему верой и правдою... Ты же...

— Нет, господин! Поздно!

— Стой, Ванея! — грянул вдруг Соломон тем прежним, тем истинным голосом своим, от коего замирали подданные и в страхе падали ниц. — Подойди сюда! Я хочу сказать тебе одну важную вещь.

— У меня нет времени, господин.

— Ничего, это не долго. Подойди!

Ванея неохотно вернулся, подошел к царю.

— Ближе! Эще ближе! Вот так!

И Соломон, собрав все свои гаснущие силы, ударил Ванею по крутолобой голове схваченным со стола кувшином.

Ванея тихонько охнул и, словно подкошенный сноп, пал возле царских ног на пестрый фарсидский ковер, окропив карминными брызгами белоснежную чистоту вытканных на нем лилий.

Но царь уже не видел этого. Закатывая мутные очи, бессильно валился он в раздающуюся под ним пустоту...

Глава 16

Вольдемара на этот раз почему-то не оказалось рядом. Пришлось Полезаеву приходить в себя и добираться до своего дома самостоятельно. Едва живой, мокрый и грязный, перевалился он через порог, чуть ли не ползком дотащился до дивана и — как был, в одежде и обуви — рухнул на него без сил, даже не помня, запер ли он за собою дверь.

Долго лежал так Сергей Тимофеевич, не способный пошевелить ни рукой, ни ногою, — может, час, а может, и все два. А когда оклемался немного и предпринял попытку встать, почувствовал, что если он тотчас же не проглотит хотя бы кусок черствого хлеба, то незамедлительно отдаст концы.

Все, что было, выгреб Полезаев из холодильника — пару залежалых куриных окорочков, тронутый уже прозеленью плавленый сырок “Дружба”, большую луковую головку, два соленых огурчика и полбанки малинового варенья (оно оказалось очень кстати, поскольку промерз Сергей Тимофеевич на снегу весьма изрядно). И все это уничтожил он в один присест, не очень следуя принятой у нормальных людей очередности поедания продуктов.

Насытившись, Полезаев вернулся на диван, мгновенно отключился и проспал не менее двенадцати часов без каких-либо снов или видений. Только утром уже, когда он выкарабкивался из непроглядной темени беспамятства, примстилось ему нечто странное и ужасное.

Будто бы стоит он на приморской набережной, на излюбленном месте своем — над пляжем. Абсолютно голый. Но с маленьким букетиком белых лилий в руке, никак не годящимся, чтобы хоть отчасти прикрыть срам... И стоит он вовсе даже не летом, не в разгар купального сезона, когда нагота человеческая (пусть и не такая откровенная) более естественна и оправданна, а натуральной зимою — как раз после обильного декабрьского снегопада. Стоит совершенно белым днем, посреди огромного стечения по-зимнему одетого народа. И все эти люди ходят вокруг, оглядывают его с ног до головы, тычут в него пальцами и нагло смеются.

А по берегу, выйдя буквально из пены морской, что твоя Афродита, идет к нему Лиличка Филатова. Точно в таком же наряде, что и у Полезаева. Только без цветов... Идет, тянет к нему руки свои и зовет его жалобно:

— Сергей Тимофеевич!.. Сережа!...

И чем ближе она подходит, тем более перестает походить на Афродиту, тем виднее и отчетливее становятся синие следы чьих-то пальцев на ее тоненькой шее, тем яснее проступают густо рассыпанные по худенькому телу ее страшные трупные пятна...

А позади Лилички — на чистом, сияющем непорочной белизною снегу — остаются глубокие и четкие следы ее маленьких ступней... И следы эти повернуты не вперед, как им следовало бы, а... назад. К морю.

Вот это самое и заставило Полезаева остолбенеть на месте. Не покойницкий Лиличкин вид, не пятна трупные, не мертвые глазницы... Скованный ужасом, стоял он, не в силах ни шевельнуться, ни кинуться вперед на жалобный зов ее, и глядел, глядел неотрывно на эти странные, магические следы, идущие и к нему, и от него одновременно...

Недолгим было видение, но столь сильно подействовало оно на Сергея Тимофеевича, что он тут же вскочил и заметался по комнате, ничего не соображая и не видя перед собою.

— Нет! — кричал он в исступленье. — Нет! Я больше так не могу! Я сойду с ума!.. Все снова! Я не могу!.. Я должен пойти к доктору за этим проклятым бальзамом. Сейчас же!..

Так Полезаев и поступил. Пробегавшись, прокричавшись, но так и не успокоясь как следует, он немедленно собрался и кинулся со всех ног в проклятую сидоровскую поликлинику.

***

Очередь, как всегда, была велика. Почти два часа протомился Сергей Тимофеевич в тесном и душном коридоре среди подобных ему существ с полными безумной тоски глазами, прежде чем оказался наедине с заветной дверью докторского кабинета.

— Ну, наконец-то! — с облегчением выдохнул он и потянул на себя дверную ручку. — К вам можно, доктор?..

— Входите! — послышалось в ответ.

Полезаев переступил порог... и остолбенел. За сидоровским столом восседал совершенно незнакомый ему человек. Он был раз в пять субтильней Сидорова, неимоверно бородат и абсолютно лыс. В бледной костлявой руке его дымилась сидоровская чайная чашка.

— А где... Виталий Кузьмич?.. Я, собственно, к нему...

— Нет вашего Сидорова, — ответил неизвестный доктор. — Вообще нет.

— Как это нет? — обомлел Сергей Тимофеевич. — Куда же он подевался?

— Слава Богу, уехамши.

— Куда?

— Да все туда же — в столицу, в нее, родимую, — бородач довольно улыбнулся и поставил чашку на стол. — Да вы проходите, проходите!

— Но мне нужен Сидоров.

— Всем он нужен. Я и сам с удовольствием плюнул бы в его бесстыжие глаза... Ну, почему вы не проходите? Там, в коридоре, полно еще народу, между прочим.

— Зачем же он уехал? Мне так нужно к Виталию Кузьмичу. Именно к нему, а не к вам.

— Я, между прочим, — возмущенно выпалил бородач, — имею точно такое же медицинское образование, как и ваш разлюбезный Виталий Кузьмич. И знаю свое дело не хуже, чем он. Давайте сюда свою карточку! Да побыстрее! Люди ждут!

— Нет у меня никакой карточки, — буркнул Полезаев. — И не нужна мне ваша карточка. Мне доктор Сидоров нужен. Он лично занимался мной.

— Похоже, отзанимался ваш доктор.

— Да что же случилось-то, наконец? Я не уйду отсюда, пока вы не расскажете.

— Жулик ваш Сидоров, вот что. Неделю назад заявил он главному врачу, что его вызывают в Москву, в Комитет здравоохранения. Мол, там будет решаться вопрос о выдвижении его на Нобелевскую премию. Представляете, на Нобелевскую! Ни больше ни меньше!.. И уехал.

— Ну и что здесь такого?

— А то, — бородач отхлебнул чаю из сидоровской чашки и скривился, обжегшись. — Главный позвонил потом в Москву. Так его там на смех подняли. Какой, мол, такой Сидоров? Какая Нобелевская? Да мы, мол, и знать не знаем никакого Сидорова. Вот так. Жулик он. Я давно подозревал это. С самого начала, еще тогда, между прочим, когда его только приняли к нам. Да фактов у меня на него не было. А то бы я...

— Подождите! — Сергей Тимофеевич растерялся. — А мне-то что делать теперь?

— Раздевайтесь! — приказал бородач. — Там и поглядим.

И потянулся к лежащему на столе фонендоскопу.

— Нет! Зачем? — выпалил Полезаев, пятясь назад. — Я это... Я пойду...

И бросился прочь из кабинета.

***

“Как же быть-то мне теперь? — терзался Сергей Тимофеевич, стиснутый со всех сторон в плотно упакованном автобусе, словно селедка в жестяной банке. — Без бальзама мне хана. Не протяну я так долго, не выдержу. Что же делать? Что?..”

А делать и в самом деле было нечего. Сидоров смылся. Бальзама не видать как собственных ушей. А без бальзама дальнейшее полезаевское существованье представлялось крайне сомнительным.

Тот факт, что доктор оказался жуликом, поначалу не слишком уязвил Полезаева. Новость сия показалась ему вполне естественной, даже закономерною. В глубине души Сергей Тимофеевич ожидал чего-то подобного. Не мог такой непотребный человек, как Сидоров, не оказаться, в конце концов, жуликом. Это было изначально написано на твердокаменном лбу его. Не бывает порядочных людей с такими маслеными глазками, с такими ужасными носами, с такими разбойными рожами...

“Боже ты мой! — подумал вдруг Полезаев. — А Лиличка?.. Что этот мерзавец мог сотворить с ней?.. А может... Может, ее и в живых уже нет?!.”

Эта мысль заставила его содрогнуться от ужаса. Он встрепенулся, задергался на месте, словно пытаясь кинуться бежать куда-то. Но в автобусе было слишком тесно. Чужие телеса сжимали его со всех сторон, не позволяя двинуть ни рукой, ни ногою.

— Эй! — рявкнул кто-то сзади, дохнув жутким, спирающим дух перегаром. — Ты чего буянишь, мужик?

— Я?.. Да я ничего... — пробормотал Сергей Тимофеевич. — Я стою.

— Ага, стоишь! — подхватил кто-то слева. — А на чем, спрашивается? Да ты, гад, мне все ноги отдавил!

— Извините, — растерялся Полезаев. — Я... Я нечаянно.

— За нечаянно бьют отчаянно. — пробасили справа.

— Отстаньте вы все от меня! — раздраженно воскликнул Сергей Тимофеевич. — Я же извинился. Чего вам еще надо? Идите вы все...

— Чего-чего? — отозвались сзади. — Это ты у меня сейчас пойдешь, голубок! Да не пойдешь — полетишь!

— Эй ты, лысый! — зычно гаркнула вдруг из головы автобуса суровая кондукторша. — А ну покажь билет! Не припомню я что-то, чтобы ты расплачивался. Щас проверять пойду!

“Билет?.. — опешил Полезаев. — Я же совсем забыл про него!”

Да, действительно, будучи в расстройстве, терзаемый своими невеселыми думами, он даже не подумал о каком-то там билете.

— Ну! — не отставала кондукторша. — Где билет, лишенец?

— Сейчас! Погодите секундочку! Я сейчас!

Сергей Тимофеевич попытался протиснуть руку в задний карман, где лежал бумажник, но в такой тесноте это было крайне проблематично. Только после долгих нечеловеческих усилий ему наконец удалось достичь цели... Но бумажника на месте не оказалось...

“Стащили! — похолодел Полезаев. — Вытащили, сволочи!”

Денег при нем имелось не так уж и много. Не больше тридцати рублей. Но бумажник был еще совсем новехонький и очень дорогой. Сергей Тимофеевич купил его в пансионатском киоске как раз в свой последний злосчастный отпуск.

— Украли! — возопил он на весь автобус. — Бумажник украли! Воры!

— Во дает! — загоготал кто-то со шкентеля. — Артист! А ну всыпьте ему, друганы, по первое число! Я бы и сам с удовольствием, да не дотянусь.

И тут же чей-то твердый, хорошо натренированный кулак больно впился Сергею Тимофеевичу под ребро.

Он от неожиданности громко вскрикнул и завертел головою, пытаясь отыскать глазами обидчика. Да где там! Слишком уж плотно было набито автобусное чрево. Слишком уж много пялилось на него отовсюду одинаково злых и презрительных глаз.

— Ну, где билет? — не отставала кондукторша.

— Я же говорю, что бумажник у меня украли! Вот сейчас! Только что! А вам всем хоть бы хны!.. Понимаете? Украли! Тут милицию нужно, а вы... А еще меня ударили! Кулаком... Это же хулиганство! Нужно милицию...

— Милицию? — расхохотались справа. — А мы тебя щас самого и оформим. Как злостного “зайца”. Пропустите-ка специалиста!

И чей-то каменный локоть саданул Полезаеву чуть выше поясницы — как раз в самую почку.

— Ой! — закричал в полный голос Сергей Тимофеевич. — Да что же вы делаете, товарищи? Вы же натурально бьете меня. Так же нельзя. Это же линчевание какое-то получа...

Но очередной удар — еще более весомый — не дал ему закончить фразу. А следом, словно из рога изобилия, посыпались новые удары. Со всех сторон. И слева, и справа, и сзади, и спереди. Еще и еще. Не смертельные, конечно, но весьма и весьма ощутимые. Один больнее другого.

— Помогите! Люди! — тщетно пытаясь защититься, благим матом заорал Полезаев. — Они же меня убьют!.. Остановите автобус! Вы слышите? Остановите!..

Автобус и вправду резко затормозил. Двери открылись. Растерзанного Сергея Тимофеевича под матюги и гиканье вытолкнули наконец наружу, довешивая по ходу последние тычки и подзатыльники. Прямо в снежную слякоть. Ничком. И автобус отправился дальше по своему привычному, обыденному маршруту, вобрав во чрево свое новую толику пассажиров.

Полезаев с трудом дотащился до скамейки, упал на нее словно подкошенный и не менее получаса приходил в себя, стирая носовым платком с брюк и пальто на глазах подсыхающую грязь, с оханьем пересчитывая ссадины и ушибы.

По счастью, раны оказались не слишком тяжкими, не угрожающими особо ни здоровью, ни жизни его. А то, что бумажник вытащили, — ничего. Во внутреннем кармане пальто отыскалось рублей десять мелочью. С лихвою хватит добраться до дома.

Оклемавшись, Сергей Тимофеевич решил продолжить свой путь на трамвае, предполагая, что там с ним обойдутся иначе.

Так он и сделал. Благо трамвайная остановка находилась неподалеку — в десятке шагов от автобусной.

В трамвае было гораздо свободней. Здесь не толкались, не давили друг друга, не висли на поручнях. Но все сидячие места оказались заняты. А как хотелось Полезаеву присесть сейчас где-нибудь у окошка, уткнуться носом в запотевшее стекло и поразмыслить обо всех своих печалях и горестях.

Впрочем, ехать ему было не так уж и долго — остановки три-четыре, не больше. Ничего, можно и стоя.

“Ладно, — думал он, опустив долу грустные глаза и тяжко вздыхая над чьим-то белобрысым затылком. — Хоть жив остался. А могли бы и вообще...”

И тут (тем самым боковым зрением, о коем так часто твердят в детективных романах) приметил он раскрытую на чьих-то коленях книгу... Там, справа, на следующем сиденье за тем, возле которого он стоял...

Сергей Тимофеевич даже вздрогнул. Так неожиданно взволновала его эта чужая книга. И память тут же скакнула вспять — в не очень еще давнее лето. В это самое лето, когда...

С замирающим сердцем Полезаев подобрался поближе, пригляделся...

Она! Та самая!.. Ну, может быть, и не та буквально, но очень похожая. Точная копия. Близняшка той...

Он поднял глаза... И старушка была та же самая!..

Щеки его запылали. Он тут же напрочь забыл и об автобусной бойне, и о недавних обидах своих, и о болячках. Обо всем.

Резко отвернувшись, чтобы не быть обнаруженным, Сергей Тимофеевич ретировался под прикрытием чьей-то обширной спины поближе к задней двери. Отсюда он хорошо видел сидящую вполоборота к нему старушку — ничуть не изменившуюся, в тех же самых очках, только одетую в зимнюю каракулевую шубку. И в спортивной шапочке ручной вязки вместо прежней забавной шляпки.

Молодая женщина в сером пальто, сидящая на соседнем с нею месте, была теперь так же хорошо видна Полезаеву. И бедное сердце его едва не остановилось, когда разглядел он, кто она такая...

“Лиличка?.. Боже мой! Откуда? Какими судьбами?.. Нет, этого не может быть!.. Хорошо, что она не заметила меня... Вот дела!.. Но каким образом они очутились тут вместе?..”

Сергей Тимофеевич, несмотря на опасность разоблачения, подкрался поближе — почти на расстояние вытянутой руки — и стал вслушиваться в разговор, который негромко вели женщины.

Судя по всему, до этого самого момента знакомы они не были. Похоже, Лиличка, точно так же, как некогда Полезаев, заметила на старушкиных коленях раскрытую Библию. Раскрытую там же — на Песни песней... Скорее всего, заинтриговала ее все та же “лилия долин”, на которую некогда купился и наивный Сергей Тимофеевич. Еще бы! Как не купиться на такое звучное, такое завораживающее словосочетание?

Разговор у них шел о том же. О книге. В основном говорила старушка, а Лиличка больше слушала, кивая головою, да задавала вопросы. Вопросы были почти те же, что некогда задавал Полезаев. И ответы на них следовали подобные тем же, давешним.

— Жаль, девушка, жаль, — сокрушалась старушка. — Такую книгу надо обязательно прочесть. Хотя бы раз в жизни. Я вот, например, читаю ее всегда.

— Одну и ту же книгу? — удивлялась Лиличка. — Странно. И не надоедает?

— Нет, что вы! Разве она может надоесть.

— Интересно. Я до сих пор не отваживалась.

— Так возьмите и прочтите. Честное слово, не пожалеете. Вот, берите!

— Что вы, что вы! Не надо, я в библиотеке...

— Берите, вам говорят! И не спорьте! Между прочим, в библиотеке вы такой книги не найдете. Не бывает таких в наших библиотеках. Берите!

— Спасибо, бабушка!

— Пожалуйста! При случае вернете, если не понадобится... Ох, мне же выходить сейчас!

Старушка живо вскочила и направилась к открывшейся двери.

— Погодите! — окликнула ее Лиличка. — Я немного провожу вас. Мы не успели договорить.

И поспешила за старушкою следом.

Сергей Тимофеевич оцепенело смотрел им вслед из окна, пока до него не дошло, что ему надлежит отправиться за ними. Но хватился он поздновато — двери сомкнулись перед самым его носом. Трамвай тут же тронулся и покатил, набирая скорость...

Глава 17

Трамвайная встреча окончательно разбередила полезаевскую душу. Несколько дней он не мог опомниться — все вспоминал, все раздумывал да терялся в догадках. И на улицу не показывал носа.

Больше всего, конечно, Сергей Тимофеевич думал о Лиличке. Она, в общем-то, ничуть не изменилась, чего никак не скажешь о нем самом. И так же волнительно было ему находиться поблизости от нее. Точно так же, как и тогда. Чувства его и не думали угасать. Они никуда не делись. Они все там же — внутри — на прежнем месте. И ничем уже, похоже, не избыть их из сердца его.

А старушка... Та озадачила Полезаева основательно. Что это за старушка такая странная. Она что — так и ездит целыми днями по городу да Библии простакам подсовывает? Ей что — больше делать нечего?.. Хотя... Она же, надо полагать, на пенсии. Что ей в самом деле делать-то еще?

В общем, добавила хлопот Сергею Тимофеевичу эта трамвайная встреча.

И тут же вскорости, совсем случайно (впрочем, случайно ли?), делая дома генеральную уборку, наткнулся Полезаев на старушкину Библию. И вновь принялся перечитывать Песнь песней. А там дошло и до Ветхого Завета. А потом — и до Нового. Не выходя из дома несколько дней кряду, и о сне позабыв, и о пище, не смог остановиться он, покуда не прочел запоем всю книгу — от корки до корки.

Надо ли говорить, сколько столпилось в голове полезаевской всевозможных мыслей, сколько узнал он и понял за столь короткий срок? Вся жизнь человеческая во всем ее величии и во всей мерзости ее предстала перед Сергеем Тимофеевичем. И многое в жизни этой открылось ему по-новому, с иной, неожиданной стороны. Великая книга эта произвела настоящий переворот в сумбурном сознании его, вынула из него душу, вытрясла ее хорошенько и вернула обратно. На положенное место. Вернула более мудрой, спокойной и ясной.

Когда же Полезаев выбрался наконец из дома, он и вокруг-то глядел иначе. И людей, снующих по улицам, видел он не совсем такими, какими видел их прежде.

“Вот идет человек, — думал Сергей Тимофеевич, глядя на какого-нибудь последнего забулдыгу, шатко бредущего по тротуару. — Да, именно человек. Существо, созданное по образу и подобию Божьему. А значит, я должен любить его, несмотря ни на что. Значит, я не имею никакого права осуждать его, что бы он ни делал, как ни отвратен был бы вид его. В нем же частица Господа, как и во мне. Это же, в сущности, я и есть. И он ничуть не хуже и не лучше меня. Он — это я. Смею ли я относиться к нему иначе, чем к самому себе?”

И отношение Полезаева к Лиличке претерпело под воздействием незабываемых библейских историй и мощных, глубоко врезающихся в сознание образов значительную метаморфозу. Нет, не отрекся он от безумной страсти своей, не перестал любить. Он испытывал к ней нисколько не меньшее чувство, чем прежде. Но чувство это сделалось словно бы чище и светлее. Оно стало, как ему казалось, не таким суетным, не таким надрывным и безысходным. И боли прежней почти не причиняло душе.

Впрочем, вполне возможно, что полезаевские метаморфозы имели временный характер. Может быть, все они вскорости должны были сгинуть столь же нежданно, как и случились, ничего не оставив в душе Сергея Тимофеевича — ни следа, ни помина. Но он не желал задумываться об этом прежде времени, дабы не разрушить прекрасную иллюзию. И был прав, поскольку сейчас ему было вполне хорошо и покойно. А что будет дальше, сие нам, букашкам Божиим, неведомо.

Между прочим, в книге обнаружилась одна любопытная запись от руки. На чистом листе, который обычно приклеивается изнутри к обложке. На заднем форзаце. Так он, кажется, называется. До сего самого момента Сергей Тимофеевич почему-то не удосужился заметить этой записи. А она была такова:

“Канатный переулок, дом № 17, квартира 4. Калмыкова Вера Васильевна”.

Судя по всему, это был адрес той самой старушки.

И Полезаеву тотчас же захотелось пойти к ней. Поговорить о том о сем. Да и книгу, поскольку она благополучно прочтена до конца, возвернуть ее законной владелице.

Адресок обнаружился в субботу, где-то ближе к полудню. И Полезаев решил отправиться прямо сейчас, не откладывая. А что, почему бы не взять и не сходить? Сегодня выходной. Все нормальные люди дома. Отдыхают, телевизор смотрят. Самое подходящее для прогулок и визитов время. В гости не принято заявляться с утра пораньше или на ночь глядя. Тем более к пенсионерам, как правило, ложащимся спать едва смеркается и встающим чуть свет.

Решение это возникло мгновенно и твердо. Никаких сомнений и колебаний у Полезаева не было. И никаких возражений не нашлось. Так, значит, нужно. Такова, значит, вышняя воля. Да и сердце полезаевское, словно чувствуя некую особенность и важность сего предприятия, подсказывало, что идти нужно непременно. Именно сегодня. Именно сейчас.

Ровно в полдень, надев парадный костюм с галстуком и прихватив Библию, Сергей Тимофеевич отправился по найденному адресу.





***

Дом № 17 по Канатному переулку Полезаев отыскал без особых проблем. Да и ехать-то никуда не нужно было. Совсем рядом — минут пятнадцать пешего хода.

Но здесь, уже у самого дома, оказавшегося до ветхости древним, бревенчатым, заметно скособоченным и всего-то о двух этажах высотою, сомнения одолели вдруг Сергея Тимофеевича. Долго стоял он у подъезда, не решаясь войти. Что-то внутри у него по неизвестной причине противилось, ныло тревожно, подмывало развернуться на сто восемьдесят градусов и уйти, покуда еще не поздно.

Судя по всему, ничего неприятного в этом доме его поджидать не должно было. Ну войдет он. Ну отдаст книгу. И все. И тут же отправится восвояси. Что тут такого страшного?

Но чем дольше стоял Полезаев, тем сильнее тянуло его сделать отсюда ноги. Да поскорее, пока не стряслось чего-то непоправимого.

Так он и поступил в конце концов, не найдя в себе силы побороть дурацких сомнений. И поступил правильно, поскольку не успел он отойти от дома и на два десятка шагов, как позади него громко хлопнула подъездная дверь... И, резко обернувшись, Сергей Тимофеевич тут же понял, почему он не решался переступить порог этого дома.

Из подъезда вышла... Да, это, конечно же, была она. Лиличка Филатова. В своем сером демисезонном пальто и пушистой мохеровой шапочке. Веселая, улыбающаяся, невероятно счастливая всем лучезарным видом своим и безмятежная, словно осиянное солнцем облачко.

Полезаев, страшась оказаться обнаруженным, отскочил за ближайшее дерево. Но Лиличка, похоже, ничего и не видела вокруг. Как сияющее виденье, легким, порхающим шагом проплыла она мимо и исчезла за углом.

Сергей Тимофеевич привалился горячим лбом к холодной бугристой коре тополя и беззвучно зарыдал. Все чувства его, все его страсти и муки душевные излились вдруг в этом беззвучном и бесслезном рыдании. И — странное дело — душа словно бы освободилась, чудесным образом прочистилась. Легко и спокойно сделалось тотчас же в душе полезаевской.

“Что это было? — подумал Сергей Тимофеевич, отстраняясь от ствола и с удивлением, как будто впервые, озирая необыкновенно светлый и ясный мир, обступающий его со всех сторон. — Странно. Она ушла, а мне почему-то хорошо. И солнце вон сразу выглянуло... Что это со мной такое?”

И верно, солнце, не показывавшееся три дня подряд, вышло вдруг из-за туч и теперь ослепительно сияло в вышине. Сияло совсем не по-зимнему, а как будто в самый разгар пляжного сезона. И рыхлый грязноватый снег, доселе никак не желающий таять, исчезал прямо на глазах, тут же превращаясь в полные голубых небесных просверков лужи.

“Это знак! — воспрянул Сергей Тимофеевич. — Это хороший знак! Это Господь посылает мне добрую весть!”.

И, чувствуя в себе необыкновенную ясность, он решительно направился к подъезду.

Шаткая деревянная лестница привела Полезаева на второй этаж, к искомой двери, — старой, обшарпанной, обитой дешевым коричневым дерматином. Белая некогда панелька звонка, прикрученная криво к хлипкому косяку, была, как это водится в нынешние времена, обожжена самими же хозяевами до полной потери товарного вида, чтобы не покусилось обнаглевшее ворье, шастающее ночами по подъездам и не брезгующее любой поживою — от лампочек до электрических счетчиков. Дело обычное, к сожалению. И сам Сергей Тимофеевич, замаявшись покупать каждую неделю новые звонки, тоже обжег свой по совету ушлых соседей. И до сих пор не мог нарадоваться — за полтора года ни одна собака не позарилась.

Помедлив самую малость, протянул Полезаев руку к изуродованной кнопке... И тут же отдернул, напуганный неожиданно громким ударом подъездной двери. Обернувшись, увидел он поднимающегося по лестнице человека лет тридцати — худощавого, длинноволосого, без головного убора, в распахнутом настежь пальто, несущего на плече... елку... Да, именно елку! Большую, разлапистую, наполняющую все вокруг сладостным новогодним запахом!

— Извините, — сказал человек. — Мне бы пройти.

— Да-да, конечно, — смутился Сергей Тимофеевич. — Проходите, пожалуйста!

И, нажав кнопку звонка, отступил в сторону.

Дверь почти моментально отворилась, пропустила человека с елкой и тут же захлопнулась.

Полезаев, пару минут назад набравшийся смелости войти в эту дверь, вдруг замежевался, остро почувствовав всю собственную неуместность и ненужность.

“И зачем я сюда приперся? — грустно подумал он. — Здесь у них своя жизнь, свои дела. К Новому году люди готовятся. Праздник, веселье, хлопоты... А я кто такой?.. Господи! А число-то сегодня какое? Неужели тридцать первое?.. Не может быть! Как умудрился я прозевать? Я же всегда... Я же...”

Сокрушенно вздохнув, Полезаев пристроил пакет с книгою на дверную ручку и поплелся по лестнице вниз. На душе у него снова сделалось мерзко и пакостно. Недавнее благостное состояние улетучилось без остатка. И наверное, уже окончательно.

— Молодой человек!

Полезаев приостановился, не решаясь поверить, что это обращаются к нему.

— Куда же вы?

Он повернулся и увидел женщину в очках, стоящую на лестничной площадке у открытой двери и манящую его рукою. Это, несомненно, была та самая Вера Васильевна. Но назвать ее старушкою Полезаев никак не отважился бы, поскольку выглядела она значительно моложе, чем ему ожидалось. Тогда, летом, он еще удивился ее моложавости и живости. Но сейчас она казалась едва ли не ровесницей ему. Ну, лет сорок — сорок пять. Максимум — пятьдесят. Ни в коем случае не больше. Довольно стройная, подтянутая, в левисовских джинсах и ярко-синей — совсем не старушечьей расцветки и фасона — самовязаной кофточке. В волосах — ни сединки. И губы накрашены, как у заправской модницы!.. С такой и в ресторан пойти можно запросто. И вообще... Вот тебе и старушка!..

— Это вы... мне? — недоверчиво спросил Сергей Тимофеевич.

— А кому же еще? Вы же к нам? Верно?

Полезаев кивнул.

— Так проходите же! Не выстужайте квартиру!

В три прыжка взлетел он по лестнице.

— Здравствуйте, Вера Васильевна! Вы, наверно, уже забыли меня? Вы мне еще книгу дали. Там, в автобусе... Помните?..

Женщина засмеялась и отступила в сторону, пропуская гостя.

— Проходите, проходите. Только вы ошиблись, молодой человек.

— В каком смысле? — растерялся Сергей Тимофеевич. — Извините... Тогда я...

— Да не стойте же вы столбом! Проходите!

— Я что — не в ту квартиру?.. Это не четвертая разве?.. Но тогда...

— Четвертая, четвертая. Вот же цифра на двери. Только я не Вера Васильевна.

— Как это понимать? — остолбенел Полезаев. — Вы шутите?

— Нет, я вполне серьезно.

— Тогда кто же вы?

— Я — Надежда Васильевна. Сестра ее.

— Ах, вон оно что! — у Сергея Тимофеевича отлегло от сердца. — Но вы так похожи. Просто невозможно отличить.

— Многие ошибаются, молодой человек. Не вы первый... Ну, пройдете вы, наконец?

Полезаев снял свой пакет с ручки и вошел в прихожую — узкую, но довольно длинную, в виде коридора, с несколькими дверьми в отдельные комнаты, чистую, опрятную, застеленную яркими самоткаными половиками.

— Раздевайтесь! — сказала Надежда Васильевна. — Вот вешалка. А вот — тапочки. Да обувайте же, вам говорят! Пол у нас ледяной. Топят плохо. Ну... А я пойду Верочку позову.

И направилась никак уж не старушечьей походкою в дальнюю комнату.

Сергей Тимофеевич скинул пальто и замешкался у вешалки, тщетно пытаясь нацепить его на крючок и проклиная себя за то, что никак не удосужится пришить петельку на воротник. Удалось ему это лишь с пятого или шестого раза. На тот же крючок подвесил он и пакет с книгою, запамятовав от волненья, что его надлежит отдать хозяйке. Потом долго выбирал подходящие по размеру тапочки, коих под вешалкой оказалось преизрядное количество. Видать, от гостей в этом доме не было отбоя.

Когда же, отыскав расческу в кармане, Полезаев прилизывал перед круглым стенным зеркалом свои чахлые поросли на висках и затылке, из кухни появилась наконец Вера Васильевна, удивительно похожая на свою сестру. В таких же очках с позолоченной оправою. И одета точно так же. Разве что кофта зеленого цвета. Да помада на губах вроде бы другого оттенка — потемнее. Вот, пожалуй, и вся разница.

— Здравствуйте, Вера Васильевна! — неловко и суетливо расшаркался Сергей Тимофеевич. — Вы меня уже и не помните, наверно... Я — Полезаев... Инженер по технике безопасности... Бывший... Вы мне еще книгу дали. В автобусе. Полгода назад.

Хозяйка засмеялась и всплеснула руками.

— Ну и сестрица у меня! Седьмой десяток уже, а от молодых кавалеров отбою нет! Так и ходят — один за одним! Ай да Верочка! Ай да проказница!

— Подождите! — растерялся Сергей Тимофеевич. — Никакой я не кавалер. Я совсем...

— Да шучу я, шучу, молодой человек. Извините, если обидела.

— Ничего, ничего. Я понимаю. Только... Вы что — тоже не она?..

— Не она, конечно, — женщина взяла Полезаева за локоть и потянула за собою. — Идемте! Она там — в своей комнате.

— А вы, значит, тоже сестра ей?.. С ума сойти! Вы так похожи!.. Да сколько же вас всего-то?..

— Три штуки всего. Вера, Надя да я. А зовут меня Любовью Васильевной. Так уж родители нас окрестили. Прихоть у них была такая. Раз три девочки, то и зваться они должны именно так, а не иначе.

— Очень приятно познакомиться. Это надо же, как вы похо... — но договорить Сергей Тимофеевич не успел, поскольку из комнаты, в которую они намеревались уже войти, вышла третья женщинаа — точно такая же, как и предыдущие. Только в розовой кофточке.

— Ну, наконец-то! — искренне обрадовалась она. — То-то я с утра все ждала, ждала, вот-вот гость дорогой нагрянет. Пирогов напекла. С клубникой. Вкусные. Честное слово, не обманываю.

— Извините за неожиданное вторжение, — замежевался Сергей Тимофеевич. — Полезаев я... Сергей... Вы меня, конечно, забыли уже. Полгода назад, летом, в автобусе...

— Не суетитесь, молодой человек, — прервала его Вера Васильевна. — Я все прекрасно помню. Я знаю, кто вы и зачем пришли. Не надо извиняться. Но о делах — потом. После чая.

— Нет, — заупирался Полезаев. — Я не хочу. Я из дома. Я не голоден!

Он вспомнил о книге, торопливо схватил с вешалки свой пакет и протянул хозяйке.

— Вот. Возвращаю в целости и сохранности. Извините, что так долго не мог выбраться... Спасибо!

— А вы хоть прочли? — изучающе глядя ему в глаза, спросила Вера Васильевна, не спеша принять книгу.

— Конечно, как же не прочесть, — живо ответствовал Сергей Тимофеевич. — Обязательно прочел.

— Всю?

— От корки до корки! Клянусь!

— Замечательно! Идемте же в комнату.

— Хорошо, — мотнул головою Полезаев, не зная, что делать с книгой, так и не взятой хозяйкою. — Только я ненадолго...

Комната Веры Васильевны — небольшая, скромно обставленная, но весьма и весьма уютная, — поразила Сергея Тимофеевича отнюдь не видом своим, а наличием одной крайне примечательной вещи. Книжного шкафа. Огромного, из какого-то дорогого и редкого дерева, искусной ручной работы (похоже, еще дореволюционных времен), занимающего буквально половину комнатного пространства и очень смахивающего на какое-то древнее фортификационное сооружение. На мощную крепость — монолитную, основательную, внушающую почтение и трепет всем неприступным и гордым видом своим. Но не столько сам по себе поразил Полезаева сей незыблемый монумент шкафостроительства, сколько содержимое его. Все неохватное нутро этого колоссального сооружения было забито до отказа всевозможными изданиями Библии. Судя по всему, наполнялся он не один десяток лет и даже не одним поколением хозяев, поскольку корешки многих книг, изданных явно не при нынешней власти, столь основательно изглодало время, что, казалось, лишь коснись их, и они рассыплются в прах. Да и накопить такое количество столь редких и ценных изданий за одну человеческую жизнь просто немыслимо.

— Боже мой! — остолбенел Сергей Тимофеевич. — Да откуда же у вас столько Библий? И зачем?

— Как это — зачем? — удивилась Вера Васильевна, коей вопрос этот, очевидно, показался нелепым и бестактным. — Вы разве сами не догадываетесь?

— Ах, да! — спохватился Полезаев, живо припомнив, каким образом у него самого оказалась вот эта самая книга, которую он сейчас неловко вертел в руках, не зная, что с нею делать. — С ума сойти!.. Так вы, значит, только для того и собираете все это?.. Чтобы просто так, задаром, раздавать этакое добро кому ни попадя?..

— А вы себя тоже причисляете к этой категории? — улыбнулась Вера Васильевна. — Зачем же кому ни попадя?.. Только тем, кто нуждается. Кто достоин.

— Значит, я тоже... достоин?

— Да, именно так.

— Но почему же тогда...

— Подождите, Сергей! Обо всем этом мы еще не раз поговорим. Потом. А сейчас у нас есть более важное дело. Крайне важное именно для вас. Вот...

И Вера Васильевна, раскрыв одну из многочисленных дверец своего невероятного шкафа, взяла с полки и протянула Полезаеву открытку. Обыкновенную новогоднюю открытку, какие сам он еще недавно продавал дюжинами в своем киоске на приморской набережной. Дед Мороз, Снегурочка, елка с гирляндами и флажками. Все как полагается. И надпись, естественно. “С Новым годом!”.

— Что это? — удивился Сергей Тимофеевич. — Это мне? Зачем? Ничего не понимаю.

— Да вы переверните и прочтите! Какой же вы недогадливый! Прочтите на обороте, вам говорят! И тогда все станет ясно.

Полезаев перевернул открытку. На обратной стороне ее обнаружился текст, отпечатанный на пишущей машинке. Это было приглашение, каковые обыкновенно вручаются по случаю некоего торжественного мероприятия. Но ни фамилии приглашаемого, ни даже каких-нибудь инициалов, что обычно вписывают от руки в пустом пространстве над чертою, простроченной каскадом непрерывных тире, почему-то не было. Абсолютно чистое место. Ни единой буковки, ни малейшей закорючки.

— Ну, прочли?

— Сейчас, сейчас, — растерянно протянул Сергей Тимофеевич, ничего еще толком не понявший. — Приглашение? С какой стати? И какое отношение оно имеет ко мне?..

— Читайте, читайте! — приказным тоном ответствовала Вера Васильевна. — Там все и прояснится.

А текст приглашения был таков:



“Уважаемый(ая) тов. _ __ __ __ __ __ __

Приглашаем Вас во Дворец культуры ПАМЗ на

БОЛЬШОЙ НОВОГОДНИЙ БАЛ-МАСКАРАД.

В программе: выступления коллективов художественной самодеятельности и приглашенных артистов, веселые аттракционы, конкурсы, вручение новогодних подарков передовикам производства, праздничный банкет.

Вход только при наличии маскарадного костюма.

Лучшие костюмы будут отмечены призами.

Бал состоится 31 декабря с. г. Начало в 22.00 час.

Организационный комитет, администрация Приморского аппаратурно-механического завода, партком, местком”.



— Ну и что? — пожал плечами Полезаев. — А я-то здесь при чем? Это же совсем не мне.

— А кому же тогда, если не вам?

— Ну, не знаю... Мало ли кому.

— Не говорите ерунды, Сергей. Если оно вручено вам, значит, вам и назначено.

— А фамилия? Почему фамилии никакой нет?

— Да при чем же здесь фамилия?

— Как это? Я что-то не понимаю вас, Вера Васильевна. В любом официальном документе, адресованном кому-либо лично, должны быть указаны фамилия и инициалы. Так положено. Разве вы не знаете об этом? Эдак ведь можно любому проходимцу воспользоваться. Нет, я отказываюсь принимать такое приглашение. Я же конкретная личность все-таки, а не имярек какой-нибудь! Вот, возьмите...

— Чудак человек! Да не должно быть здесь никакой фамилии!

— Но почему?

— Потому что это не просто бал, а бал-маскарад! Вы понимаете разницу? Там все должны быть инкогнито. Не только в костюмах, но и в масках! У них же будет конкурс маскарадных костюмов. Призы дорогие. А чтобы не случилось никакой предвзятости, чтобы все было честно, все обязаны скрывать свои истинные личности. А потом, когда подведут итоги, маски снимут. Тогда все и откроется — кто есть кто на самом деле. И приглашения потому безымянные, чтобы инкогнито блюсти. Разве это вам не понятно, Сергей?

— Ну, вообще-то... Понятно, конечно. Неужели я профан последний? Бывал я на маскарадах... Но... У меня много вопросов. Я-то здесь с какого боку? Почему они, скажем, не прислали это приглашение мне лично — домой? У меня же и адрес там, наверно, остался. В конторе... Ничего не понимаю! И отчего они вдруг вообще вспомнили обо мне? На кой я им сдался? Меня же... по статье...

— Значит, помнят еще, — рассмеялась Вера Васильевна. — Некоторые.

— В каком смысле? Я что-то...

— До чего же вы недогадливый, Сережа! В том смысле, что имеются некоторые личности, некие небезызвестные вам особы, которые вас помнят очень хорошо. Вы даже не представляете себе, как хорошо. И они, эти особы, непременно желают видеть вас на балу. Ясно вам?.. Вот они-то и передали мне для вас это приглашение. Понимаете? Лично для вас.

— И что — их много, особ этих?

— Не очень, — хитро усмехнулась Вера Васильевна. — Но одна, по крайней мере, в наличии имеется.

— Подождите! — осенило вдруг Полезаева. — А не та ли это случайно особа, что вышла из вашего дома как раз перед моим приходом?

— Врать не буду. Она самая.

— Вот как оно... — шумно выдохнул Сергей Тимофеевич, тщетно стараясь собрать разбредающиеся мысли и уразуметь суть происходящего. — Это, значит... она... Нет, я сейчас сойду с ума.

— А вот этого — не надо, — шутливо погрозила пальцем Вера Васильевна. — Ум ваш еще вам пригодится.

— Вы полагаете?

— Несомненно!

— А число?..

— Что — число? — не поняла Вера Васильевна.

— Какое сегодня число?

— Тридцатое с утра было.

— Завтра!.. Значит, это будет завтра?!.

— Надо полагать, завтра.

— Целые сутки! С ума сойти! Я же не доживу! Я...

— Доживете. Куда вы денетесь.

— Но постойте! — затрепетал Полезаев, чувствуя, как заливается краскою лицо его и в груди раздается горячая волна. — Если она принесла это для меня... Нет, я даже не смею представить, что тогда все это значит! Выходит, что... Нет, у меня точно с мозгами что-то не совсем... Если она...

— Не ломайте голову, Сергей. Идите себе спокойно домой. Там все обмозгуете как следует. Договорились?.. Вот и славно. Собирайтесь и идите. А мозги свои скороспелыми мыслями да догадками покуда не забивайте. Подумайте лучше о маскарадном костюме.

Ничего не помня и не соображая, Сергей Тимофеевич кое-как оделся и, даже не соизволив от избытка скачущих в голове его мыслей вымолвить ни “спасибо”, ни “прощайте”, отправился прямиком домой.

И только дома до Полезаева дошло, что он так и не отдал Вере Васильевне ее книгу.





Глава 18

Полезаев стоял на приморской набережной, прямо над пляжем, и глядел на закат.

Солнце давно уже завалилось за море. Только тускнеющее на глазах багровое марево вдали отмечало то место, где кануло блеклое зимнее светило.

Было довольно холодно. Ветер, пронизывающий до костей, дул с залива, раскачивал грустные остовы безлистых пальм, носил по снежному пляжу обрывки газет и пустые пластиковые стаканы из-под пива.

Сергей Тимофеевич вжимал голову в поднятый до отказа воротник и придерживал рукою шляпу, что так и порывалась улететь в быстро сгущающуюся синеву предновогодних сумерек.

До начала маскарадного действа оставалось еще целых два часа с четвертью. Полезаев, с самого раннего утра занятый сборами и целый день проведший в волнительных хлопотах и ожиданиях, был полностью готов и экипирован. Нетерпение выгнало его из дома в шесть часов вечера. И вот уже более полутора часов мотался он по непогоде, нарезая сужающиеся круги вокруг своей желанной цели — Дворца культуры ПАМЗ.

Вчерашнее посещение Веры Васильевны вдохнуло в исстрадавшуюся душу его столько надежды и силы, что он буквально парил все это время над землею, не чувствуя под ногами ее заледенелой тверди. И не замечал он сейчас вовсе ни этого пронзительного ветра, ни этого крепчающего час от часу холода. Ему было тепло и приятно, как будто на солнечном пляже в самый разгар купального сезона. Как в те незабвенные и счастливые дни, когда он и ведать не ведал, какие сюрпризы преподнесет ему безжалостная судьба. И вокруг зеленели, как прежде, пальмы и араукарии, и розовокрылые яхты вновь сновали по сверкающей глади залива, и ликерные волны с завитками шипучей пены ласково лизали сахарную кромку раскаленного пляжа...

И музыка... Вновь ему слышалась та чудесная музыка. То самое аргентинское танго, которое танцевал он когда-то с этой... Как же ее?.. Нет, в самом деле! Музыка звучала в ушах его так отчетливо и ясно, словно и вправду настоящий оркестр орудовал где-то совсем неподалеку...

Сергей Тимофеевич помотал головою, стряхивая наваждение. Яхты мгновенно пропали, пальмы тотчас же скукожились и враз облетели, ликерные волны немедленно обернулись тяжкими свинцовыми валами... Но музыка и не подумала пропадать! Музыка осталась!.. Даже наоборот, зазвучала еще слышнее и громче.

“Что за оказия? — удивился Полезаев. — Не может быть такого! Не свихнулся ли я часом от своего нежданного счастья?..”

И только по прошествии некоторого времени дошло до Сергея Тимофеевича, что он вовсе не грезит, что музыка-то настоящая. Вполне реальная музыка. Оркестр. Духовой. И что играет он совсем неподалеку. И не где-нибудь, а именно во Дворце культуры ПАМЗ, где через два часа (даже меньше уже, чем через два) случится нечто судьбоносное в полезаевской жизни. И что это действительно аргентинское танго. То самое... “Кумпарсита”, кажется... Да, совершенно верно, “Кумпарсита”...

Полезаев обрадовался, что не сошел с ума. Сойти с него в такой важный момент было бы совсем некстати.

Не зная, что делать с такой уймою времени, остающейся до начала маскарадного действа, Сергей Тимофеевич решил каким-нибудь образом занять его. А именно — сходить перекусить. Хотя бы в то же кафе “Большой привет”, в коем бывал он в последний раз давольно давненько. Осенью еще. С Вольдемаром. В пору работы своей в газетном киоске.

Полезев резко отвернулся от моря и быстро направился прочь.

“Боже ты мой! — думал он. — Скоро я увижу ее!.. Скоро я скажу ей... Скажу... А что?.. Что смогу я ей сказать?.. Может быть, она и слушать меня не захочет? Может быть, это всего лишь шутка, розыгрыш?.. А вдруг она просто желает позабавиться, помучить меня, идиота?.. Нет, не может быть! Она не такая. Она...”

И тут Сергей Тимофеевич понял вдруг, что он и не знает, в сущности, ничего о ней, о своей драгоценной Лиличке, в той мере, в какой это необходимо страстно любящему человеку. Любящий желает знать все — от устройства души и мировоззрения предмета своего обожания до самой последней мелочи, до ничтожной пустяковинки какой-нибудь вроде любимого сорта кофе или фасона лифчика. Ничего этого Полезаев не знал. Абсолютно ничего. И подумалось ему с ужасом: а что будет дальше — после того, как он увидит ее, как скажет ей все, что положено в таких случаях, а она ответит так, как положено, и все завершится тем самым финалом, о котором он не мог и мечтать еще сутки назад?.. Что будет тогда? Что?..

“Нет! — спохватился Сергей Тимофеевич, так и не отыскав ответа на свой невозможный вопрос. — Лучше я подожду немного. Там видно будет. Там все и решится. Там...”

***

Дворец культуры Приморского аппаратурно-механического завода некогда и на самом деле был дворцом. Настоящим. Обиталищем вельмож и аристократов. И принадлежал он, конечно же, вовсе не государству, не организации какой-нибудь и никак уж не производственному коллективу, а одному-единственному хозяину — князю Дудыкину, светскому льву и предводителю местного дворянства. И балы в нем устраивались не чета нынешним. Соответствующие. С золочеными каретами у ворот, с фраками и платьями, шитыми у самых знаменитых парижских портных, с выписанными из самого Санкт-Петербурга модными духовыми оркестрами... Печальным воспоминанием о прежнем великолепии его остались лишь полдюжины амуров инвалидной наружности на фронтоне да пара шикарных некогда и уже далеко не беломраморных лестниц, ведущих из вестибюля на второй этаж, с такими же потрепанными и побитыми временем наядами вдоль витиеватых перил.

Но и теперь еще Дудыкинский дворец, как именовали его старожилы, был красивейшим и значительнейшим сооружением города. А уж сегодня — 31 декабря — равных ему не могло отыскаться и подавно. Величественный, сияющий, весь в гирляндах цветных огней, высился он над взморьем, словно какой-нибудь заправский Парфенон. И самая приличная публика Приморска стекалась к нему отовсюду в предвкушении грандиозной новогодней феерии.

Ровно в 22.00, с трудом протолкавшись к запруженному веселым народом входу и предъявив свой драгоценный пропуск, Полезаев был допущен в сияющий вестибюль. Лицо свое, как и все присутствующие, скрывал он под черною полумаской с двумя узкими глазными прорезями, которую собственноручно смастерил нынешним утром из завалявшегося куска картона и аккуратно выкрасил быстросохнущей китайскою тушью. Для большей надежности маскировку дополняла та самая накладная борода, которой он уже воспользовался однажды (по счастью, не совсем удачно) при позорно проваленном покушении на жизнь доктора Сидорова. Но сейчас был совсем другой случай. Совсем другой.

Пристроившись к очереди в гардероб, Сергей Тимофеевич скинул плащ и стеснительно огляделся, примечая, как отреагируют прочие на его неумеренно яркий костюм, доселе сокрытый плащом, также изготовленный из подручных средств — махрового домашнего халата и нашитых на него там и сям золотых люрексовых лоскутов, придающих наряду надлежащий блеск и вполне восточный (на полезаевский взгляд) колорит. Не заметив особого внимания и ажиотажа со стороны занятой собою публики, разглаживающей и поправляющей свои маскарадные одеяния, он достал из пакета тюрбан, посверкивающий серебром и золотом шоколадной фольги, и быстро, с расторопностью факира, дабы никто не успел разглядеть его примелькавшейся в этих местах лысины, заменил им шляпу.

Сдав одежду, Сергей Тимофеевич принялся бродить по вестибюлю, надеясь отыскать единственно интересующую его среди всего этого множества людей особу. Но все присутствующие дамы старательно скрывали свои личности под масками. И замысловатые наряды — один невероятней другого — так же надежно прятали контуры их разнокалиберных фигур.

Не найдя Лилички в вестибюле, Полезаев протиснулся в главный зал, расположенный тут же, на первом этаже, как раз напротив парадного входа.

Все здесь основательно преобразовали по случаю грандиозного мероприятия. На сцене водрузили огромную, почти досягающую макушкой потолка, елку. Потолок занавесили всевозможными гирляндами, снежинками и флажками. Ряды кресел из зала вынесли вовсе, примерно четверть свободного пространства оставили для танцев, остальные же три четверти заставили множеством аккуратных столиков с винами и закусками, на четыре персоны каждый. Добрая половина мест была уже занята приглашенными, и кое-кто из самых нетерпеливых успел, похоже, приступить к празднеству, не имея никаких сил дождаться официального тоста.

Растерянно поводив глазами по залу и констатировав, что не так просто отыскать человека в столь великом и пестром скопище людском, Сергей Тимофеевич выбрал один из свободных столиков, устроился за ним и продолжил свои поиски уже с места, путем внимательного и подробного изучения каждой окружающей персоны. По счастью, никто покуда не спешил нарушать его царского одиночества (впрочем, вряд ли хоть одна душа в этом зале признала в нем знаменитого библейского царя). Никем не отвлекаемый, Полезаев крутил головою во все стороны и нервничал, рассеянно ковыряя вилкою салат.

И каких только не было вокруг личностей и типажей! Непомерно раздавшийся в ширину Дон Кихот и чересчур изможденный подельник его Санчо Панса. Угрюмый Винни-Пух и смешливый граф Дракула. Развязная Красная Шапочка и чопорный Гасан Абдуррахман ибн Хоттаб. Весьма миловидный Фантомас и разбойной наружности Чебурашка... А уж разной живности было без счета — тут тебе и зайцы, и волки, и слоны, и медведи, и звери летучие, и гады ползучие, и еще черт его знает какая немыслимая фауна. В общем, всякой твари по паре. Хвосты, рога, хоботы... Зверинец, одним словом. Бестиарий сущий...

Весело звенели бокалы, дробно стучали ножи и вилки. Заводской духовой оркестр, напрасно пытаясь заглушить нарастающий гул голосов, наяривал “Елочку”. И вся эта катавасия грозила уже вылиться в банальную, хотя и грандиозную по масштабам своим, пьянку, когда на сцене раздался в стороны зеленый бархатный занавес и явился наконец народу Дедушка Мороз, слишком уж мелковатый ростом для его статуса, вместе с дородной до неприличия внучкой своей — Снегурочкой.

Оркестр тут же замолк. Публика, недовольная тем, что ее отрывают от пиршества, побросала вилки и замерла, напряженно уставясь на сцену.

Лишь один из присутствующих не обратил на явление это ровным счетом никакого внимания, продолжая напряженно крутить головою в блестящем тюрбане своем. Его ничуть не занимало, что там пищит со сцены женским голосом не вполне тверезый Мороз Иваныч и что сипло басит в ответ хорошо поддатая внучка. Он ничего не слышал сейчас. И ничего не видел, кроме колышущегося моря масок, за одной из которых скрывалось где-то самое драгоценное и желанное из всех человеческих лиц.

Между тем на сцене зажглась елка. Дед Мороз со Снегурочкой перебрались в зал — поближе к народу и выпивке, оркестр грянул зажигательный бониэмовский “Babilon”, публика повскакивала с мест. И началась буйная, безудержная свистопляска.

Сергей Тимофеевич тоже вскочил и покинул свой столик. Но не затем, чтобы присоединиться к скачущей толпе, а чтобы его кто-нибудь ненароком не опрокинул со стула, поскольку сидел он с самого краю, в опасной близости от танцевального гульбища.

С трудом протиснувшись к лестнице, Полезаев поднялся на совершенно пустой второй этаж, облокотился о резные мраморные перила и продолжил обзор с высоты. Радужное настроение его таяло с каждой минутою. И в сердце уже начинала гнездиться угрюмая тревога.

“Ну, где же она? Куда же она подевалась? — думал Сергей Тимофеевич, не находя себе места. — Должна же она объявиться, подать какой-нибудь знак, подойти, наконец!.. Меня-то уж она, несомненно, узнает. Я ведь один такой здесь... Господи! Да где же она?.. Может, вон та — в розовом балдахине, у которой слюдяные стрекозьи крылья?.. Нет, эта слишком уж грузновата. Да и ростом... А может, эта — в заячьем костюме с забавными плюшевыми ушами?.. Да нет же! Какая чушь! Разве стала бы она так фривольно отплясывать с этим брюхатым гиппопотамом?.. Нет! Нет!.. Что же делать? Как же найти ее? Как?..”

И тут его словно бы окатило жаром с головы до пят. И почувствовал он всею кожей, что она стоит как раз позади него, за спиною, и глядит ему в самый затылок...

Медленно, боясь спугнуть наваждение, повернул Полезаев голову... И едва не свалился вниз — на беснующуюся толпу...

Это была она!..

В полупрозрачном платье лилового цвета стояла она перед ним. Почти все лицо ее, кроме рта и подбородка, закрывала глухая матерчатая маска, расшитая блестками. А голову увенчивал огромный цветочный бутон — белоснежный, благоухающий сладким ароматом каких-то немыслимых заморских духов. И бутон этот, несомненно, принадлежал к семейству лилейных...

— Наконец-то! Господи! Неужели это вы?.. А я уже отчаялся совсем. Стою тут, как...

Она прижала палец к губам, приказывая ему замолчать.

Он послушно замолк, готовый на все, и замер, ожидая любого ее приказа.

Но тут внизу, как на грех, завязалась среди танцующих шумная кулачная потасовка. Сергей Тимофеевич лишь на мгновение отвлекся, напуганный истошными визгами женщин и матами мужчин, а когда вновь обратил к Лиличке взор свой, едва не закричал от ужаса... Она исчезла. Там, где только что колыхался ее благоухающий бутон, зияла убийственная пустота...

“Господи! Куда же она делась?.. — заметался Сергей Тимофеевич. — Нет, этого не может быть!.. Сейчас же только... Вот здесь...”

Весь дрожа, бросился он к перилам, свесился вниз, лихорадочно забегал глазами по залу... Но разве так сразу отыщешь иголку в этом большом и пестром, как цыганский табор, стогу?

А схватка внизу между тем завершилась. Так же стремительно, как и началась. Потрепанный Винни и Чебурашка с болтающимся на нитке плюшевым ухом, всего лишь минуту назад жестоко волтузящие друг друга, уже по-братски обнимались за столиком и пили на брудершафт. А публика вновь отплясывала как ни в чем не бывало.

Разбитый и удрученный, Полезаев поплелся по коридору в дальний конец безлюдного этажа, сел на скамью у бочонка с полузавядшим фикусом, привалился спиною к стене и закрыл глаза, проклиная себя за свою глупую доверчивость.

“Зачем я пришел сюда?.. Идиот несчастный! Раскатал губу, слюни распустил... Да кому я нужен?.. Поманила пальчиком, посмеялась и была такова... А чего я еще мог ожидать? Что она бросится ко мне в объятья и тут же предложит жениться на ней?.. Ну вот и получил по мордасам. Кретин! Придурок! Слюнтяй!..”

Полезаев застонал, обхватил руками голову, чувствуя, что она расколется вот-вот от невыносимого отчаянья... И едва не упал в обморок, ощутив неожиданное прикосновение к щеке чьих-то горячих и ласковых пальцев...

“Вернулась! Вернулась! — воспрянул Сергей Тимофеевич, мигом забыв о недавних страданьях своих. — Нашлась!..”

Но боязнь спугнуть иллюзорное счастье и вновь обнаружить пустоту перед собою не позволяла ему открыть глаза. Так, зажмурясь, сидел он в немом оцепененье, жадно вдыхал аромат пьянящих духов и чувствовал, что сейчас сойдет с ума от этого магнетического шелеста ткани, от этого сладкого, невозможно близкого дыханья любимого существа...

А горячая рука потянула его вдруг за собою. И он безропотно подчинился, легко и бездумно пошел туда, куда она влекла его. А влекла она его вовсе не вниз, где бесновалась шумная пьяная толпа, а куда-то наверх — в тишину, полумрак и безлюдье таинственных дудыкинских лабиринтов... На третий этаж. На седьмое небо...

***

То, что случилось там, на седьмом небе, напоминало сон. Нет, не один из тех кошмаров, что мучили Полезаева в последние времена. Совсем другой — сладостный, невероятный, безмерно счастливый...

И не важно, что во сне этом царила полная тьма (впрочем, не будь ее, все лишилось бы, наверное, самого главного — пьянящей и зыбкой тайны своей). Не важно, что у Сергея Тимофеевича не имелось никакого мужского опыта (если не считать всерьез одного-двух невразумительных и позабытых давно эпизодов с той... Как же ее?.. Тонечкой? Или Сонечкой?..). Не важно, что от твердого пола было больно коленкам и что какая-то дурацкая швабра постоянно падала сверху, а он все водворял ее на место, а она все падала и падала...

Эти нюансы казались такими ничтожными и мизерными в сравнении со всем остальным. Задыхаясь от счастья, пил Полезаев свой чудесный, восхитительный сон. И шептал пересохшими от долгой жажды губами:

“О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! О, как много ласки твои лучше вина, и благословение мастей твоих лучше всех ароматов!..”

О, Песнь песней!.. О, Сон снов!..

Но чем дольше длился этот сон, тем с большей тревогою думал Сергей Тимофеевич о том, что он скоро кончится. Так оно и случилось. И гораздо скорее, чем опасался Полезаев.

Неожиданно вспыхнул свет. Комната, оказавшаяся наяву какой-то грязной подсобкой, заставленной ящиками, заваленной кипами старых афиш и всевозможным бутафорским хламом, моментально наполнилась множеством людей в маскарадных костюмах. И та, которая только что страстно отдавала Полезаеву себя, закричала вдруг странно чужим и неприятным голосом:

— Подлец! Он изнасиловал меня!..

— Лиличка! Что вы такое говорите? — отказываясь верить ушам своим, пролепетал шокированный Полезаев. — Вы ведь только что... Нет! Этого не может быть!..

Красный от стыда и возмущения, вскочил он, пытаясь прикрыть наготу свою соломоновым нарядом, но руки не слушались его, и все валилось из них на пол, а он опять подбирал то тюрбан, то халат, и опять у него ничего не получалось. И маска отлетела кому-то под ноги. Впрочем, какой прок был сейчас от раскрашенного куска картона, когда Полезаева давно уже все узнали? Разве спас бы он его сейчас?..

А ряженые толпились кругом, тыкали в него пальцами и наслаждались чужим позором.

— Подождите! — кричал Сергей Тимофеевич, кое-как нацепив непослушный халат. — Это неправда! Все было не так! Подождите! Послушайте меня!

Но довольная публика не желала слушать никаких оправданий. А из тесных рядов ее выскочил вдруг некий тощий субъект в клетчатом костюме Арлекина и громко заверещал скрипучим старческим голосом:

— Вот он, гаденыш! Я сразу признал его!.. Прошлым летом, в отпуске, я стал жертвой его разбойного нападения на меня... Он, бандюга!.. Глаз у меня еще не подводит. Вострый глаз еще. Милицию надо звать! Вязать его надо, насильника!

Полезаев, конечно же, понял, что это за тип. Тот самый, которого он пнул случайно в пансионатской аллее, когда приключилась та злосчастная история с Лиличкой. И тип этот, похоже, ничего не забыл и жаждал мести.

— Да погодите же! Какое насилие? — пытался вразумить толпу Сергей Тимофеевич. — Лиличка и я... Мы...

— Какая еще Лиличка? Что он несет? — возроптала толпа.

— Вот эта. Какая же еще?.. У нас ведь все было по-хорошему. Обоюдно. По зову естества, как говорится... Так ведь, Лилия Петровна?..

Медленно, ничуть не стыдясь наготы своей, девушка встала и скинула единственную из вещей, которая была на ней, — маску...

Толпа восторженно загудела, подалась поближе.

Полезаев кинулся к Лиличке, чтобы закрыть ее телом своим, чтобы хоть частично оградить любимую от всеобщего посрамления и позора...

И отпрянул в ужасе, поскольку вовсе не Лиличкино лицо явилось из-под усыпанной блестками лилейной маски, а ехидная, ухмыляющаяся физиономия... директорской секретарши Раисы!..

Это был удар. Удар смертельный и подлый. Удар ниже пояса.

Сергей Тимофеевич не смог вынести такого страшного удара. Ноги его предательски подкосились, и он рухнул без памяти на пол...

Глава 19

Открыв наконец глаза, Сергей Тимофеевич не сразу уразумел, где находится. И не сразу увидел, что лежит он вниз лицом на каменном полу, запятнанном каплями свежей крови, и рука лежащего рядом с ним человека — тяжелая, с тонким узорчатым перстнем на заскорузлом и также окровавленном пальце — неподвижно покоится под щекою его.

Полезаев прислушался, пытаясь понять, жив ли лежащий с ним рядом... И ухо его уловило едва различимое, неровное и сдавленное дыхание.

Ванея был жив. И судя по всему, вот-вот уже был готов очнуться.

“Мне же нельзя терять времени! — опомнился Сергей Тимофеевич, пролежав минуту-другую недвижным трупом. — Мне нужно бежать! Мне нужно туда, к ней!..”

Он через силу поднялся на ноги, ошвырнул прочь так и сжимаемое до сих пор в ладони горлышко разбитого кувшина и, шатаясь, побрел к двери. Но глухой и тревожный гул, доносящийся с улицы, остановил Полезаева на полпути. Прежде он почему-то не слышал его. Только сейчас...

Теряясь в догадках, подскочил Сергей Тимофеевич к узкому окну, сквозь мутноватую слюду которого слабо сочился в опочивальню розовый свет настающего утра, и опасливо выглянул наружу...

Как не солгал Ванея, все колена Израильские стеклись полноводной рекою на площадь у царского дворца. Все они были здесь. Все стояли и ждали, устремив свои взгляды на окна обители государя своего. И руки их напряженно сжимали мечи и копья. И Азария был с ними, и Елихореф, и Ахия, и Завуф, и Ахисар, и Адонирам... И все слуги верные, и все рабы... И все они ждали свершенья Господней воли...

“Нет! — вскричал Полезаев, отшатываясь от окна. — Я не допущу этого! Я не позволю!..”

И бросился с обмирающим сердцем на женскую половину.

Единственной мыслью, стучащей в голове его всю дорогу, была мысль о том, успеет ли он добежать и отпустить на волю несчастную пленницу свою, пока не очнется Ванея...

Запыхавшись, достиг Полезаев заветной двери и срывающимся голосом приказал страже отпереть. Угрюмый гигант с кривым тесаком за поясом поспешно исполнил приказ. Сергей Тимофеевич, не решаясь поверить, что он благополучно достиг своей цели и позади не слыхать ужасного топота Ванеиных ног, облегченно вздохнул и, наклонясь под низкою притолокой, переступил порог.

“Сейчас, любимая... Сейчас, моя бедная Суламита... Лилия моя, — шептал он пересохшими от волнения губами. — Я отпущу тебя... Сейчас...”

Она спала на лежанке своей под тонким шелковым покрывалом, отвернувшись к стене и ничего не слыша. Полезаев, забыв, что промедление смерти подобно, замер над нею, любуясь изгибом ее несравненного бедра, изящной маленькой ножкой, едва прикрытой полупрозрачной тканью, и сердце его затрепетало, грозя выскочить из груди, и душа его задохнулась от любви и нежности.

“Сейчас, — повторял он бездумно. — Сейчас...”

Когда же Сергей Тимофеевич вспомнил наконец, зачем он пришел сюда, и решился разбудить возлюбленную свою, страшный шум позади подбросил его на месте и заставил обернуться... За распахнутой дверью стоял запыхавшийся Ванея. И в руке его сверкал кровожадный нож...

“Прочь! — захрипел Полезаев. — Прочь! Ты не сделаешь этого!.. Я не позволю тебе, жалкий раб!..”

Заслонив Суламиту телом своим, он торопливо принялся будить ее:

“Проснись, любимая! Вставай!.. Тебе пора уходить отсюда!..”

Но она не шевелилась. И кожа ее была холоднее льда на вершинах гор Галаадских...

Полезаев схватил Суламиту за плечи, повернул к себе... И увидел...

В недвижной руке ее был намертво сжат кривой и узкий, как жало пустынной гадюки, кинжал, а на шее зияла огромная кровавая рана...

“Не-е-е-е-т! — взвыл Полезаев не своим голосом. — Не-е-е-е-е-е-е-т!..”

И сердце его остановилось...

***

“...Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она — пламень весьма сильный.

Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее...”

“...Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его...”

— Кто здесь? — сросил в темноту Полезаев. — Кто это говорит?..

— Вы, Сергей Тимофеевич, — прозвучало в ответ.

— Я?..

— Вы.

— Но... Я же...

— Не волнуйтесь. Лежите спокойно. Вам нельзя волноваться.

— Суламита?.. Это вы?..

— Я, Сергей Тимофеевич.

— Почему так темно? Где мы?

— Сейчас я зажгу свет. Подождите...

Сухо щелкнул выключатель. Полезаев зажмурился от чересчур яркого света и не сразу открыл глаза, словно набитые песком.

— Лилия Петровна? Неужели это вы?.. Я не могу поверить.

— А кто же еще? — улыбнулась она какой-то странной, невеселой улыбкою и присела на стул у полезаевского ложа. На ней был костюм... Белоснежки. И никаких лилий, на которые так непростительно и глупо купился несчастный Полезаев. И маска не скрывала прелестного лица ее. — Лежите, лежите! Вам пока не надо вставать...

Но Сергей Тимофеевич вряд ли сумел бы сделать это при всем своем жгучем желании. Он был слаб настолько, что не смог бы и муху отогнать, если бы она вздумала усесться ему на макушку.

— Где мы?.. Я решительно ничего не понимаю... Это не больница?..

Полезаев забегал глазами по сторонам, пытаясь определить, где же он находится... И вскоре до него дошло, что это все тот же Дудыкинский дворец — одна из его многочисленных комнат на третьем этаже. Глухие портьеры на окнах. Стены сплошь завешаны всевозможными костюмами и афишами. Пианино в углу. Сладковатый запах нафталина... Судя по всему — репетиционный зал местного драматического кружка. А сам он, похоже, лежал на чем-то вроде узкого и ужасно неудобного дивана с ощутимо выпирающими тут и там пружинами.

— Почему я здесь?

— Вам было плохо. Вы упали в обморок. По счастью, рядом оказался доктор. Он сказал, что ничего страшного. Просто вам надо полежать немного. Вот вас и принесли сюда.

— А куда же они все делись? — густо краснея, спросил Полезаев. — Столько народу было. Такое представление... Театр бесплатный.

— Там все, внизу, никак нагуляться не могут, — с заметным напряжением произнесла Лиличка.

И только сейчас услышал Сергей Тимофеевич веселую музыку и топот отплясывающей толпы, что явственно доносились сквозь неплотно закрытую дверь.

— А этот... доктор... — тревожно задумавшись, спросил вдруг Полезаев. — Его фамилия случайно не Сидоров?..

Лиличка встрепенулась, слегка побледнела и только собралась оветить, как ее опередил грянувший зычно, словно гром с ясного неба, очень знакомый и столь же ненавистный Сергею Тимофеевичу голос:

— Сидоров! Конечно, Сидоров!..

Тут же распахнулась широко одна из оконных портьер... И явился из-за нее здоровенный детина в тесноватом костюме гиппопотама...

— Виталий? — вскочила перепуганная Лиличка. — Почему ты здесь? Как ты посмел?..

— Я? — вопросом на вопрос ответил доктор. — А вы-то, уважаемая Лилия Петровна, как здесь оказались? Вместе с этим, с позволения сказать...

— Не смей говорить таким тоном! — оборвала она его. — Уходи немедленно! Вон отсюда!

— Ни за что! — заявил Сидоров, напыщенным театральным жестом сняв свою отвратительную маску и явив почти ничуть не отличающуюся от нее физиономию. — Я уйду только вместе с вами, дражайшая Лилия Петровна. Ну зачем вам сдалось это ничтожество? Идемте! Я заказал такси. У нас всего-навсего десять минут. Как раз чтобы снять с себя весь этот маскарад и спуститься вниз... Ну, чего же вы ждете?..

— Вон! — грозно приказала Лиличка. — Считаю до трех. Раз...

— Ладно, сдаюсь, — расхохотался доктор и невозмутимо направился к двери. — Ухожу, ухожу. Поворкуйте тут без меня... Только не забудьте, милейшая Лилия Петровна, что такси прибудет через десять... Пардон, через восемь с половиной минут. Я жду вас внизу.

С этими словами он и удалился.

— Вот оно как, — потерянно произнес Полезаев. — Вы все-таки с ним... А я, глупец...

— Не надо, Сергей Тимофеевич! Давайте о другом.

— А о чем?

— Да я и сама не знаю... Давайте ничего не будем говорить. Просто помолчим. Так иногда лучше.

— И о чем же мы будем молчать? — Полезаев грустно улыбнулся и предпринял попытку встать. Тело почти не слушалось его, но он все же умудрился сесть и бессильно откинулся на диванную спинку. — О чем?.. О моем гнусном поступке? Об этой мерзости, что все вы недавно изволили лицезреть?..

— Не надо! Зачем? — залилась краскою Лиличка. — Не мучайте меня. Это было так... Я ведь только уже решилась... А вы... Нет, не надо! — Глаза ее вдруг повлажнели, голос задрожал. — Что же вы наделали? Как вы могли?..

— Подождите! — растерялся Сергей Тимофеевич. — Все не так, как вы думаете. Я ведь принял ее за вас... Она же была в этом костюме... Разве я смог бы...

— Только не надо оправдываться! — вспыхнула Лиличка и вскочила со стула. — Поздно! Завтра я... Завтра мы уезжаем из этого города. Совсем. И вы больше никогда не увидите меня!.. Прощайте, Сергей Тимофеевич!

— Стойте! Я же не все вам сказал! Я...

— А это вам на прощанье! — она отвесила ему хлесткую пощечину и торопливо выбежала из комнаты.

— Лиличка! — кричал Полезаев ей вслед. — Я умру без вас!.. Вернитесь!..

Но она не вернулась.

Сергей Тимофеевич уронил голову в ладони и зарыдал — отчаянно, безысходно, понимая впервые с ясной отчетливостью, что это конец и что в жизни его больше нет никакого смысла. И рыдал он до тех пор, пока не кончились слезы. А когда они кончились и пришло холодное, тупое безразличие, он почувствовал вдруг чье-то присутствие рядом.

Полезаев поднял почти просохшие глаза и увидел трех женщин в просторных и длинных одеждах разного цвета, судя по фигурам, достаточно немолодых, молчаливо стоящих перед ним и ждущих, когда он обратит на них внимание. Одна из них держала в руке веретено, вторая — миниатюрную прялку, а третья — большие портновские ножницы. Лица их скрывали маскарадные полумаски, но ему почудилось, что он откуда-то знает этих странных женщин.

— Вот возьмите, — сказала одна из них, которая с прялкой, и протянула ему носовой платок.

— Спасибо, не надо, — слабо отмахнулся Полезаев. — Я так... Я уже в норме.

— Как хотите.

Женщина спрятала платок, присела рядом с ним на диван.

— Ну, что изволите с вами делать? — спросила она, вздохнув.

— Делайте что хотите, — равнодушно пожал Сергей Тимофеевич плечами. — Мне теперь все равно.

— Так ли? — недоверчиво усмехнулась женщина.

— Так, — кивнул Полезаев.

— Только не лгите себе. Не надо. Другим вы можете сказать что угодно, а себе... И учтите главное — это еще не конец. Это лишь начало.

— Начало чего? Конца?

— Вот, — живо откликнулась та, что с веретеном. — Я же говорила. Он еще в состоянии шутить. А это хороший симптом.

— Верно, — согласилась та, что с ножницами. — Пациент скорее жив, чем мертв.

— Оставьте меня, пожалуйста! — взмолился Сергей Тимофеевич. — Мне нужно побыть одному. Я устал.

— Уходим, уходим, — послушно согласилась та, что с прялкой. Легко, словно вспорхнув, поднялась она с дивана. — Держите!

И подала ничего не понимающему Полезаеву небольшой, сложенный вдвое листок бумаги.

— Что это?

— Адрес.

— Чей?

— Ее. Чей же еще? Новый адрес... Ладно, нам пора.

И женщины чинно удалились.

Сергей Тимофеевич глубоко вздохнул, уставился в стену, совершенно не зная, как ему теперь быть и что делать. И сидел бы он так, наверное, до тех пор, пока не истлели бы его бренные останки, но сегодня его определенно не желали оставлять в покое. Вдруг отдернулась еще одна оконная портьера — соседняя с той, за которой таился подлый Сидоров, — и новый персонаж появился из-за нее как ни в чем не бывало.

— Ну, чего скис, Серега? Пошли! Я отведу тебя домой.

— Пошли, Вольдемар, — ничему уже не удивляясь, сказал Полезаев. — Домой, так домой.

Глава 20

Где-то в середине января, числа не то пятнадцатого, не то шестнадцатого, вечером в субботу, когда давно уже закончилась служба и в Никольской церкви почти не осталось молящихся, Анна Григорьевна Ситникова, немолодая женщина, служащая здесь же, при иконной лавке, заметила странного человека. Человек этот вошел слишком уж торопливо, запыхавшись, почти вбежал, словно за ним гнались. Был он в длинном, почти до пят, сером плаще, такого же цвета шляпе и черных очках. Если бы не эти очки, Анна Григорьевна и не обратила бы на него особенного внимания. Ну, человек как человек. Невысокого роста, лысоватый (шляпу он тут же, спохватившись, снял), при бородке. Похоже, в церкви он очень давно не был, а может быть, вообще пришел сюда впервые, поскольку долго стоял у входа, словно бы не решаясь пройти дальше, и удивленно озирался. Потом вдруг, как будто опомнясь, человек этот неловко перекрестился и, так и не пройдя к алтарю, не помолясь, направился сразу к иконной лавке, что располагалась неподалеку от входа.

Анна Григорьевна внимательно следила, как человек этот странный разглядывал выложенные на прилавке иконки, свечи, крестики, молитвословы, и все примечала. Мало ли что. А вдруг вор какой-нибудь? Вон глазенки-то как бегают — туда-сюда, туда-сюда...

— Ну, — спросила она, не выдержав. — Выбрали что-нибудь?

Человек вздрогнул и замялся в нерешительности.

— Мы закрываемся скоро, — сказала Анна Григорьевна. — Так что давайте быстрее.

Человек послушно закивал и тихо промолвил:

— А Библия у вас есть?

— Библия? Конечно есть. А вам какую? Новый Завет или Ветхий? Или чтобы оба вместе?

— Чтобы вместе, — ответил человек и выложил на прилавок такую толстую пачку денег, что Анна Григорьевна оторопела. Столько денег она никогда не видывала.

— Да вы что? Это же слишком много! Это же...

— А мне и надо много, не одну, — сказал странный человек. — Мне на все... Здесь ровно десять тысяч. Пересчитайте, пожалуйста!

— Что вы? — всплеснула руками перепуганная Анна Григорьевна. — У нас и нет столько.

— А сколько есть?

— Ну, десять-двенадцать, не больше... Я сейчас проверю. Вот... Ровно десять.

— Давайте хоть десять тогда, — сокрушенно вздохнув, сказал человек. — Жаль. Я-то думал...

Он отсчитал нужную сумму, с явной неохотою спрятал ничуть не потончавшую пачку в карман и аккуратно уложил книги в полиэтиленовый пакет.

— А еще будут? — вернулся он вдруг, отойдя уже было на несколько шагов.

— Будут, — ответила Анна Григорьевна. — Конечно, будут. Вы заходите на той неделе. Во вторник или среду.

— Правда? — обрадовался человек. Лицо его все засветилось вдруг от счастья. — Как хорошо! Если бы вы знали, как вы меня обрадовали. Да я теперь... Да я каждый день буду приходить. Я вам еще всем надоем тут!.. Я у порога спать буду, как собака!.. Я...

— Постойте! — крикнула ему вслед Анна Григорьевна. — Вы забыли свою шляпу! Вот она — на прилавке! Вернитесь!..

Но странный человек уже не слышал ее. Он бежал к выходу. Даже не бежал, а словно бы летел по воздуху, ничуть не обремененный весьма тяжелым пакетом своим. Так летел, что крыльями вились позади полы его широкого и длинного плаща...