Наталия Черных

Балтийские элегии

ПРУССКИМ ТЕНЯМ


Прусские тени, о что вы мне!
Жилища ваши теперь -; очарованные луга в парящем пространстве.

Спелая голова истории вздрагивает на плечах
(завершается душная пыльная дорога) -;
значит, снимут её.

Вся страна и весь шар земной нынче как ароматная падалица,
брошенная в сено лугов,

населённых мышиным горошком и клевером,
кроткой ромашкой и прочими травами,

то продолжение прусских костей.


Вот и Нестеров. Тени в простом снаряжении встречают.


Речь совершенна,
изогнута луком и вымочена в солёной крови,
притаилась в звуках потока.

Здесь говорят по-старонемецки,
а русская речь совершенна во все времена.

На западе русское слово -; до дрожи.
Оно ходит выцветшей беспризорницей там,

где военные веси, наследье орла, где старый опорный пункт.


Земля здесь прозрачна, пылью присыпана прошлых кошмаров,
чтобы яснее стали черты её лика.

Здесь всё моё до последней травинки,
прозрачна и я сама, растворяюсь в земле,

будто земля та наследует воде морской,
озарённой мерцаньем глубинным.


Здесь в зрачках отражения
пепельных тел тополей,
золотых лесополос,
седого асфальта и хмурых строений.


Запад солнца -; тризна любви по русской земле.
И мне думается, что здесь

разрешенье вопроса о том, что же будет с нами со всеми.

Стены под Черняховском приходят как богатыри,
сбросившие узы времени.


Тень истории вместе с заходом солнца исчезнет. Останется нечто.
Мимика стен из камня и набухшего от дождя кирпича,
тень тщетного домостроительства.

Здесь я уже не на земле,


а в свободном воздушном пространстве, там луга начинают пение.


Тени пруссов выходят на улицы города, чтобы нас встретить.

Нас — это меня и моё невозвратное детство,
которого не было, но чьи признаки всё же существовали.

Сырая стена с надстройкой из кремовых кружев,
над улицей жутко широкой,

оргия лип,
какой не бывает южней и восточней означенных мест,


небо, трижды великое небо глядит.

О если бы мне предложили найти лишь одну вещь,
в которой мне виделась бы свобода почти в полной мере,
я выбрала бы небо над Кенигсбергом
и его пригородные пространства,

со всей нелегальной тяжестью существования возле границы.


Вот песок и вот ветер.
Не нуждаюсь боле ни в чём, обладая всеми своими мечтами.

Здесь край света и некое продолжение их,

в виде Куршской косы, на которую въезд ограничен.
Мне лишь надобно видеть

дорогу, стены и море. Приехали. Панихиды лугов,
пенье цветов луговых и пение влажных от неба деревьев
радость приносит.

Всё именно так, как должно быть: воспоминание радость приносит,

не о чем в прошлом грустить.


ПЯТОМУ ФОРТУ

Меня утомил элегический дистих,
рассеяла стопы его по лугам,

над окрестностью Раушенбурга,
по земле, которой как будто бы нет.

Сиплые жалобы ходят с покорностью скотьей,
следов не останется в пышной траве.

Если в мире жива благодарность за простое закатное солнце,

за Балтийское море и солоноватую воду,
облепиху на старых ветвях, и за хлеб,

поданный кем-то с растительным маслом и солью,
за лекарства во время болезни,

за смех и добротную тяжесть,
за огрехи и за скорлупки страстей -;

та благодарность больше меня.
Её не закрыть маскировкой, не запереть в камеру

с гулкими стенами,

злое унынье вещают они одинокой душе,

не свести к ледяной наготе унижений и горя,
духоте столовых разговоров,

не загубить, не испортить острыми, плоскими -;
всегда -; отношениями.

Благодарность под спудом растёт.
Ветви её разметались выше и шире,

весь горизонт занимают гроздья морских облаков.
Родина, русский военный пейзаж,

скажете, рядом семья и любовь,

но вот здесь, на границе русскоязычного мира,

в горсти западного славянства, напитанного слезами Белоруссии,
в бывшей столице Восточной Пруссии,
звучит русская речь,

лежащая в плащ-палатке с бурыми пятнами.


Древний мир соразмерен здесь современности,
а язычество не гасит уже христианства.

Здесь поля погребённого некогда бога Нептуна,
здесь Хранитель морской,

предстоятель Балтийских начал,
к Ангелам обратился на русском,
но России здесь нет.

Что мне в том, что России уж нет,

а кто спорит, что есть она в этих лугах и на дюнах?
Здесь родиною становится речь.

Звуки слов падают тенью,
а после становятся серебристым объёмным пейзажем,

он сложился в скупое повествование, в сведённый к отрезку дороги эпос
о западном крае Руси, об осколке её среди многолюдья.


Элегический дистих лишь сено:
васильки и ромашка, больная пшеница, бледный мак,

в букете из слов есть вьюнок и мыший горошек, и чайные листья,
что подаются в последнем стакане в преддверье отъезда.

Море слышно здесь всюду.

Балтика расстилается той синевой,
что на земле не бывает, но память о ней

существует исконно в обычных российских словесных структурах.

Грамматика моря Балтийского носит военный мундир,
она августа дочь,

звездопада и первых зарниц,
гроз в канун Преображенья Господня,

она восхитительна.
Я приникаю к ней,
а мой элегический дистих как сено

рассыпается прочь по лугам неземным,
по извилистым лентам асфальта,

по песку и по ветру;

мне более ничего не надо от плотного мира.

Разве лишь это Балтийское море.
Увидеть его для меня нечто вроде задания,

пункта из кодекса чести, или военной обязанности, или любви

к обетованной земле.


Здесь был ранен один мой дед и убит другой; форт остался.

Красный кирпич форта в любое время года влажен и страшен,
он будто напитан кровью.

Красный кирпич старого форта податлив как пластилин,
он уже породнился с почвой,

он служит кормильцем нечаянно буйным растеньям.
Но гроты его неизменны,

в них можно спасаться от выстрелов даже теперь.

В этих гротах можно молиться.


Когда из квадратика неба, втиснутого в окно,
проглянет цветущая ветка

возвещающая об окончанье войны и о Пасхе,
становится ясно, что здесь

земля неземная.

Она будто парит в синем море,
как остров, будто спина чудо-рыбы.

Вновь находит тяжёлая синяя гладь,
испещренная блёстками ряби.


Вот и кварцевый мелкий песок, в который так славно зарыться,

вот и волны, и неоднородное дно.
Возвращенье отсюда как будто второе рожденье.



БАЛТИЙСКИМ ВОЛНАМ

Море Балтийское точно запомнит меня,
чтобы после, когда сократятся стихии,

возвестить моё имя Бессмертному
с просьбой о милости к доле моей,

напоминающий каменистое дно и зелёный прибой.

Порой смотрю как в зеркало,
в лицо балтийской нереиды:

в ладонях у нимфы два лебедя в лентах заката.


Что вам моя голова и мой голос, о волны балтийские?
Что вы забыли во мне?


Вот закатный ваш, солнечный кварц,
вот песок и тончайшие нервы стволов

на серебряных дюнах,
покрытых лиловой путаницей старческих ветвей облепихи.

Что-то во мне, может быть, дух,
напитанный пылью песчаной владимирской,

с прикосновением к дюнам,
поросшим тонким белёсым дрекольем,

окрылился огромно, и галька,
биясь одна о другую, прочь катится с перьев его.

Но не чудо ли, что детский, убогий мой пруд, лягушатник мой
вдруг развернулся

Балтикой благословенной?

Что цветенье тревожно-наивное розы шиповой

превратилось в спелые крупные ягоды,
в слёзную мудрую сладость?

Слёзы с мёдом лугов. Вот Балтика, вот её строгие воды,
а водоросли как бархат у ног.

Не чудо ли, что Балтика астрами смотрит,
лиловыми, белыми и золотыми,

а взор их лучась славословит благое Начало и первую Мысль.

Чудо, чудо.


Не сие ли великое небо открывалось мне в снах, свободных
от призрачных и плотяных наваждений? Это великое небо!

Небо великое родственно синему морю,
ведь Балтика -; пучина оживших легенд,

в них ясности больше и смысла, чем в нынешнем товарообмене.
Капли моря сквозь стены порой проникают,
не только сквозь коконы шёлковых дюн и деревьев.

Море Балтийское слышно здесь всюду.


Кёниг прекрасен и строг,

а луга вокруг него лёгкие как облака или охапки сухого сена.

Панихиды лугов при въезде в город
сменяются рождественской тишиною.

Шум городской существует будто за кругом,
тишину не встревожить ничем,

ведь она -; свойство здешней земли.
Переулки и планировка жилищ -;

всё нездешнее, из той особенной жизни,
о которой теперь позабыли

ненавязчиво. Монумент загораживает вид на парк,

два быка в битве сошлись.
Мне было бы странно превозносить прошлое,

оно исчерпало себя до капли, оно не напоит меня.
Память есть нечто иное,

верного домостроительства ход и движение будто дыханья,
заключённого в карцере времени, силы воздушной.
Память -; особенный стук,

перестук, азбука, буквы, словечки.
Проще -; всё, что не собственность

плотного мира.
Тонкие нервы стволов мерцают над пепельной почвой.


Влага  морская креплёная, будто стальная, ложится на губы,
чтобы снять утомление жажды. Тени неведомых пруссов выходят

из пышных лугов и жилищ своих,
чтобы приветствовать нас как потомков.


Разве взорвать шар земной в неком последнем сраженье,
но битвы не будет.


Волны балтийские дружат со мной.
Мягкий кирпич старого форта встречает.

Балтика помнит меня.
Здесь русская речь совершенна, здесь яснее,

что к истокам уже не пройти,
что вбирает их море, не завершённое берегами.



Павшино, конец 2007 -; Отрадное, начало 2010 г г.


К списку номеров журнала «АЛЬТЕРНАЦИЯ» | К содержанию номера