Сергей Ивкин
Баобаб. Стихотворения
* * *
Зеркало карманное, подкова,
семь тюков лежалого белья.
Всё, что остаётся, – бестолково.
Так же на полях приткнусь и я.
Что отыщет мой весёлый крестник
в крохотной квартире опосля?
Восемь книжек и ключи от бездны,
медного младенчика в яслях?
Обдирая старые обои,
разберет на белых кирпичах:
«Ежедневно говорю с тобою».
Можешь ничего не отвечать.
* * *
Радомире Цыганковой
Океанариум в Токио.
Ламантин –
фишка рекламы.
На чипсах и на еде для кошек
милая мордочка.
То, что всегда один…
Конкурс:
«Нарисуй для него подружку!»
(для самых крошек).
Строгая девочка лет пяти
приложила ладошку к стеклу и шепчет:
«Я к тебе прихожу каждый день. Гляди,
я тебе нарисую самых прекрасных женщин».
Он привык замирать
и греться о тень руки.
Улыбались туристы, но отключали вспышки.
Девочка говорила: «Все они – дураки.
Я тебя познакомлю с куклой и старым мишкой».
И отплывала в тёмное никуда.
Мир засыпал.
Со стекла испарялись пятна…
Время не существует.
Оно – вода.
Ходит по кругу.
Чистится, вероятно…
* * *
Те, кто назвали меня – Баобаб,
вымерли пять миллионов листьев тому назад.
Я помню шорох их аккуратных лап,
вопли пойманного грызуна,
грай перелётных стай над своим птенцом,
встретившим немыслимого врага.
Потом они разглядели на мне лицо
и дали мне имя – Изеэльга.
Они приносили корм для моих корней.
Они окружили меня дождевой водой.
Их песни как вязкие смолы текли во мне,
как будто их страсти себе возводили дом.
И каждую осень, чтобы забыть и спать,
я скидывал в землю эту чужую речь,
которая прела и выпускала пар,
в которую страшно было однажды лечь.
Но шкуры моей не коснулись топор и гвоздь,
моим долголетием радуга изумлена.
И столько мной листьев скинуто на авось,
что больше нет смысла отращивать имена.
* * *
В пятнадцать лет мне повезло.
Меня освидетельствовала психиатр
после пролома черепа в двух местах
и убрала из моей истории
страницу с диагнозом «Сумеречный эффект»:
— В случае чего
можешь сослаться на травму.
Компьютеров в больницах не было,
все документы хранились в единственном экземпляре.
В школе я видел то, чего не видели другие,
и говорил вслух.
Надо мной не смеялись – боялись,
потому что каждое откровение имело последствия:
укушенный красной змеёй ребёнок
подхватывал простуду,
синие пауки приносили нервное истощение.
Затыкаться я не научился.
Однажды застыл посреди улицы Пальмиро Тольятти,
потому что прямо в воздухе зияла дыра,
и там в ней, внутри, с той стороны воздуха
искрила проводка.
В другой раз воздух был исцарапан
огромными когтями,
и я не смог протиснуться между царапинами,
пришлось делать крюк в четыре квартала.
В моём доме в старом кресле
любит спать человек без лица.
В окна (сквозь стекло и антикомариную сетку)
влетают говорящие птицы.
В плафоне в ванной комнате живёт
дальний родственник Оле-Лукойе.
Бреясь по утрам, стараюсь не порезать
в зеркале жабры:
у крови в горле болотный вкус.
Для чего я это рассказываю?
Мне нужно, чтобы вы поверили:
я присутствовал при знаменитой
шахматной партии Тристана Тцара
и Владимира Ильича Ульянова-Ленина
в Цюрихе одна тысяча девятьсот
шестнадцатого года. В январе.
В «CaféTerasse».
Чехословацкий поэт Любомир Фельдек
неверно описал события.
Не было лозунгов дадаизма.
Не было тихих сентенций.
Не было исторической миссии.
Они не предполагали встретиться снова.
Поэт передвигал чёрные фигуры.
Литератор – белые.
Белые начали и выиграли.
Литература всегда начинает и выигрывает.
А поэзия всё теряет и остаётся.
* * *
Отец играет на скрипке
над могилою сына.
Каждое воскресенье
в полдень приходит сюда.
Стройный, белобородый,
невероятно красивый.
Время на этих пальцах
не оставляет следа.
Слушаешь, отвернувшись,
частые сбои ритма.
Звук пересыпан пеплом,
грубый, глухой, земной:
Господи Милосердный,
это моя молитва,
в сердце моём калитка.
Выйди и плачь со мной.
Касание
Екатерине Симоновой
– Не бывает больше таких золотистых дней,
осыпающихся, словно фреска,
прохладных, остающихся на пальцах
плоскими кусочками памяти,
лиловыми, терракотовыми, розовыми.
Выцветают, словно недодержанные фотографии,
висят на прищепках,
сворачиваясь по краям,
не сохраняются в цифре – мои дни.
Просят тактильного,
желают касаний,
дыхания на плече. Ничего сверх.
– Молишься сам за себя, потому и пустуешь.
Не проси и не жди,
раздавай, что скопилось.
Твоего: только ждущее сборки и роста.
Остальное – пускай.
Не твоё, воспевателя, дело.
Твоего: то, что жаждет
полыхающих вишен
и вышитых бисером улиц,
заплутавших трамваев,
оставленных кем-то в пустыне,
убегающих птиц,
позабывших возможность полёта.
Остальное – не здесь.
Не твоя, врачевателя, ноша.
Табу
1. В данном стихотворении двадцать строк немоты.
2. Вкус начинается с табуирования.
3. Воля – с принятого бездействия.
4. Текст похож на крону дерева,
5. например, тополя,
6. все листья которого остались висеть в воздухе,
7. когда ствол извлечён.
8. Осязаю листья по одному:
9. розовые прожилки исчезают,
10. осыпается соединительная ткань.
11. Приоткрываются губы.
12. Скользит ладонь по животу.
13. Бедру.
14. Подушечки моих пальцев, вдавлены в твои ягодицы.
15. Оставляю стихи на обоях.
16. Из клавиатуры выпали все буквы.
17. Пустота очерчена шариковой ручкой
18. в том самом вагоне метро,
19. где тебя встретил
20. «в марте месяце, после морозов».
* * *
Так стоят они
мужчина напротив женщины.
Он её спрашивает:
«Кто я для тебя?»
Она ему отвечает:
«А кто я для тебя?»
Он:
«Видимо моя смерть.
Так долго держала моё сердце
в ладони,
что стало оно окариной.
Отпустишь отверстия –
не успеют они зарубцеваться».
Она:
«Я буду отводить пальцы по одному».
С пдф-версией номера можно ознакомиться по ссылке http://promegalit.ru/modules/magazines/download.php?file=1522609818.pdf