Андрей Оболенский

Жизнь как жизнь. Меня звали Глашей. Рассказы

Жизнь как жизнь    

 

С чёрной корявой яблони, оставшейся от сада, который когда-то здесь рос, упало яблоко. Большое, зелёное, сплошь покрытое твёрдыми тёмными наростами, оно лежало у дерева в невысокой траве. Яблоко было неправильное, но всё же оставалось фруктом. Так бывает часто, даже и вне ботанических понятий. В тени дерев спасалась от полдневной жары собака. Она родилась дворнягой и тоже была неправильной. Наверное, поэтому у неё отсутствовало имя, все звали её просто «Собака». Подразумевалось, что с большой буквы, потому что слово заменяло имя. И это тоже бывает, в том числе и вне кинологических понятий. Так вот, Собака ткнула носом яблоко, поняла, что это – гадость. Потянулась, опершись на передние лапы и подняв пегий зад, подумала и потрусила неспешно к дому бабы Наты.

      Усевшись у калитки, Собака, сознавая собственные права, залаяла. Баба Ната всегда выносила ей что-нибудь поесть в худой кастрюле, жившей в хозяйстве почти с войны. Кастрюля не настолько прохудилась, чтобы из неё совсем выливалось то, что возможно съесть. И такое встречается, даже вне бытовых понятий. Баба Ната трудилась по хозяйству и поэтому не вдруг услышала лай Собаки. Не вдруг услышала ещё и потому, что думала о своём. Вчера позвонила дочь из далёкого города Кургана и сказала, что, может, привезёт на месяц внучку. Обещала уже года четыре, но не привозила, наверное, потому, что деньги зарабатывала, жить-то надо.

   Баба Ната ждала и почти ежедневно пекла свежие пироги: вдруг нагрянут без предупреждения. А  внучку видела очень давно, думала, что она уже совсем большая и должна знать, что у неё есть бабушка, которая может угостить смородиной и даже солёным ядрёным огурцом, каких в городе сыскать трудно.

       Баба Ната жила совсем одна уже лет пять. Господь прибрал супруга внезапно – старик почти не болел. Дом без него хоть и остался крепким, но стал больше скрипеть и разговаривать; может, с кем-то, а может, сам с собой. Так казалось бабе Нате, она думала, что это старческое, потому что быть не могло, ни в каких понятиях. Без Иван Палыча тосковала сначала, потом привыкла. Собак бездомных привечала, ругалась с дачниками, когда обижали бессловесных. Вот и сейчас услышала лай. «Жрать хочет, родимая».

      Баба Ната налила в Собакину кастрюлю позавчерашнего супа и пошла за калитку. Собака, вывалив красный язык, терпеливо ждала. Соседский второклассник Колька, ошалевший от долгих каникул, стоял рядом и смотрел, как Собака лакает суп. Колька не хотел идти домой, потому что отец опять с утра пьяный. Колька видел, что похмелился он совсем чуток, но сразу начал кричать на мать и ко всему придираться. Кольке стало тошно, и ушёл он посмотреть, что творится на пыльной улице, хотя знал, что отец долго буянить не станет: нальёт из старинной большой банки полстакана самогона, выпьет и будет гулко храпеть до вечера. Неделю назад обещал настоящую удочку сделать, а всё никак. Колька ещё недолго посмотрел на Собаку и пошёл к речке, подумав, что, может, там есть что интересное. По дороге встретилась ему Татьяна Павловна, училка из школы. Она красивая и Кольке нравилась. Он поздоровался, хотя в его классе она уроков не вела. Татьяна Павловна улыбнулась и дёрнула Кольку за отросшую летом чёлку, которая мешала смотреть на мир. Татьяна Павловна загорела, выглядела как тётя из журнала с английскими буквами, потому что только вчера прилетела из Алушты, где море, песок и солнце дешевле, чем в Египте.

      Всё бы хорошо складывалось на отдыхе, но Артур сказал, прощаясь, что женат, но обязательно разведётся, как только приедет домой. Обещал позвонить. Татьяна Павловна познакомилась с Артуром в столовой, на обеде, он пожаловался ей, что борщ есть никак невозможно, хотя путёвка в дом отдыха стоит дорого. Дешевле, чем в Египет, но дорого. Татьяна Павловна согласилась, что борщ плох и путёвка дороговата, а потом они пошли на море. Там долго купались, говорили о всякой ерунде, на обратном пути Артур купил вина, а проснулась она в его постели, к чему была готова уже с начала разговора о борще. Когда Артур уезжал на родину в Курган, то сказал Татьяне Павловне, что женат, и она заплакала. Артура на родине в Кургане ждала не только жена, но и сын. Звонить Татьяне Павловне он не собирался, хотя вспоминал о ней с удовольствием, думая, что отдых удался.

       В самом деле, могла ведь какая-нибудь склочная бабёха подвернуться, – поди потом доказывай. А вообще хорошо, что хоть кто-то подвернулся, водку пришлось бы пить весь отпуск, а чего ещё-то делать в одиночестве. Жена Артура была ревнива и сразу потащила его в постель, чтобы проверить на предмет потасканности. Криминала не нашла, хотя и жалела, что отпустила одного. Выхода не было, мужик пять лет без отпуска – не мужик.

   Пошла советоваться к подруге, потому что если муж один в Крыму, то обязательно должен с кем-то спать. Но криминал не найден, мужик в порядке, вот и пошла. Подруга Людмила посоветовала не усложнять, чего там, спал с кем, не спал, пустое это всё. Главное в том, что у сына есть отец. Вот у Людмилиной дочки, нажитой в молодости, отца не было, то есть он был, конечно, но Людмила не знала кто. То ли Павлик, то ли Митя, то ли Владлен, все трое отказались. Трепыхалась Людмила одна, даже к матери в деревню который год не могла дочь отвезти, деньги зарабатывать требовалось. В общем, выходило так, что на любой факт в жизни отыщется факт важнее, а значит, и нервы трепать не стоит.

   Напились подруги с радости открытия, Людмила слаба на это дело с возрастом стала. Чуть что – сразу за пиво, в пластике брала, по три литра, дёшево и забористо. Говорят, туда добавляют некое вещество, чтобы стало забористо и больше покупали. Голова только утром болит, но на это анальгин существует.

   Замужем побывать Людмиле не случилось, очень хотела, да как-то всё мимо. Но любовник постоянный имелся, мужчина очень положительный, правда, предложения не делал, всё колебался, вроде как присматривался. Звали любовника просто – Пётр Васильевич. Работал он в приличной курганской конторе, был одинок исключительно по душевной склонности. Любил тишину, телевизор, работу, журнал ”Playboy” американского издания, который в Кургане трудно достать, и кулебяку с тешей осетра. К любовнице, к Людмиле то есть, относился с симпатией, но общался с ней больше, так сказать, по необходимости, – у солидного человека в его возрасте должна иметься женщина. Мало ли, в кино пойти, в гости. Людмила кино не любила, хотела в Крым, изводила Петра Васильевича, а он жалел деньги, ведь придётся ещё и на Людмилину дочку тратиться. И начальник, его тоже звали просто – Иван Андреевич, никак в отпуск не разрешал уйти, говорил, нет тебе замены, и всё тут. Сам-то каждый год в деревню уезжал, дом имелся у него в селе Сухошино, что около Осташкова. Вот и в этом году оставил заместо себя Петра Васильевича и укатил.

   Иван Андреевич приехал в Сухошино и сразу почувствовал себя совершенно счастливым. Три недели тишины, природы и покоя, а в Кургане пусть Пётр Васильевич отдувается. Приехал, побросал в дом вещи, и, даже марафета в комнате не наведя, пошёл в лес.

По пыльной дороге пробежала собака; потом встретил Кольку, сына запойно пьющего бездельника Аркаши; ещё – загорелую молодую женщину повстречал, учительницу, кажется, она приветливо кивнула ему. Прошёл Иван Андреевич мимо брошенных домов, одичавших садов, хотел спуститься к реке, но передумал. Сел на траву под старой раскоряченной яблоней, наслаждаясь тишиной и лёгким, щекочущим редкие, зачёсанные назад волосы, ветерком. 

      С яблони вдруг, напугав, бухнулось зелёное, всё в крапинах, яблоко. Иван Андреевич подумал:  «Хорошо, что не по голове». Ещё подумал: «Плохо, что я – Иван Андреевич, хоть и начальник, но не Ньютон». И ещё подумал: «Плохо, что не Ньютон, но хорошо, что не Исаак, а Иван Андреевич». Машинально взял яблоко, подкатившееся прямо к руке, потёр о рубашку. Надкусил. Яблоко было кислое и жёсткое. «Нет в жизни счастья», – сказал себе Иван Андреевич и отбросил яблоко прочь. А может, понял он, что такое зло и что такое добро, и стал самым-самым умным и великим на свете человеком, – не знаю, не могу сказать. Ведь мне и в голову не пришло есть яблоко, я просто покатал его носом и побежал к бабе Нате. У неё в железной кастрюле всегда есть позавчерашний суп, надо только долго лаять у калитки, люди всегда думают не о том, о чём следует.                                                                                                                             

 


Меня звали Глашей 

 

   Меня зовут Глаша. Мне шестнадцать лет. Я уже долго в больнице, тут много врачей и докторов, они называют друг друга и так, и так, поэтому я не знаю, кто врач, а кто доктор. Один из них каждый день приходит ко мне в палату и спрашивает о разных вещах, показывает картинки. Но в первый день я просто рассказала ему про себя, он попросил. Слушал внимательно, я была рада, потому что никому о себе ещё не рассказывала, меня никто не просил.

   Я живу в Москве, на большой улице, в высоком доме. Из окон виден лес. Но он далеко. Поэтому такой маленький. Так всегда бывает: далёкое кажется маленьким, хотя и большое. Ещё давно мне об этом сказал папа. Я живу вместе с папой, мамой и котом Биллом.

   Я училась в школе недолго, это было много дней и ночей назад. Помню только запах мела в классе, мел был очень белый и поэтому пах газетой, которую папа приносит снизу, когда уходит на работу. Каждый цвет пахнет по-своему, например, красная роза пахнет не розой, а землёй, потому что всё красное пахнет землёй. И кровь, когда её натекает много. Помню ещё, что в школе меня били и плевали в меня. Показывали языки и кричали, что я не умею думать. Они врали, я умею думать. Я не умею писать и плохо читаю, а думаю я хорошо.

   Мама всегда смотрит на меня, как на стул или на тарелку, и почти не разговаривает со мной. Зато с тарелкой она разговаривает, я сама слышала, она разговаривала с ней, когда разбила. И со стулом разговаривала, когда уронила его. Я знаю, что нужно отвечать, когда мама что-нибудь спрашивает. Я запомнила нужные слова и понимаю, как их надо складывать, чтобы мама не рассердилась на то, что я молчу. Слова похожи на мои камни. У меня много разных камней. Когда я гуляю во дворе, я собираю их, самые красивые, и кладу в коробку. Дома я раскладываю их по-разному и говорю с фигурами, которые получаются. И слова я тоже раскладываю, как камни, и у меня всегда выходит так, чтобы мама не сердилась. Я не люблю маму.

   Я люблю папу. Он часто смеётся и говорит, что у меня красивое имя, и добавляет какую-то фамилию, я никак не могу запомнить её.

   Ещё к нам часто приходит Татьяна Ивановна. Она дружит с мамой и работает в школе, в той, куда меня отдали. У Татьяны Ивановны внутри свет, поэтому я вижу всё, что она говорит. Её слова мягкие, как плюшевые игрушки, не колючие и не кусачие. Сейчас Татьяна Ивановна перестала приходить, зато приходит тётя Вера. Я не люблю тётю Веру. Она смотрит на меня, как дети смотрят на уток в пруду, я иногда убегаю к пруду. Дети кидают уткам хлеб, а тётя Вера даёт мне конфеты. Я люблю конфеты, а тётю Веру не люблю.

   У меня есть два мира. Иногда я живу и в том, и в другом, вижу, что есть две Глаши в разных мирах. Один мир за дверью – это двор и то, что дальше двора. Этот мир не страшный, он просто большой. А другой – мой. В нём всегда есть я, огромный глобус у папы в комнате, мои камни и кот Билл. Он неласковый и никого не боится. Когда я раскладываю цепочки и узоры из моих камней, Билл смотрит на меня. Ему интересно. Интересно, что скажут мне камни. Я понимаю всё, что они говорят, и передаю Биллу. Ещё я люблю смотреть на глобус. У меня никогда не получается увидеть на нём себя. Наверное, потому, что в это время я всегда только в большом мире, а там нет глобуса.

   Иногда мне кажется, что мой мир кто-то сделал, я только не знаю, кто сделал его для меня. Я слышу в нём музыку, она очень красивая, иногда слышу голоса и смех. Это смеются не надо мной. Просто смеются.  Не знаю кто. Мне приятно, когда я слышу смех и музыку.

   Я живу в своих мирах давно, и каждый день у меня всё одинаково. Утро, завтрак, уборка – мама велит мне убирать квартиру каждый день, потом большой мир – двор, я сижу на скамейке и дышу свежим воздухом. Я не знаю, что такое дышать свежим воздухом, но так сказала мама. Она кладёт мне во все карманы бумажку, по которой меня можно найти, если я потеряюсь. Потом обед, после него я исчезаю в своём мире, а иногда ещё остаюсь и в большом, тогда получается две меня. Мне не нравится быть в обоих мирах сразу, но так иногда получается. Приходит папа, мы ужинаем, и я ложусь спать.

   Я иногда бываю злая. Когда мой мир выталкивает меня, а большой не разрешает войти. Тогда я плачу, кричу, однажды укусила тётю Веру за плечо. Я никогда не помню, как это бывает. Мне кажется, что начинает дуть ветер, и он несёт меня, как лист, не давая упасть ни в одном из миров. Тогда мне страшно.

   Недавно что-то случилось. Пришёл папа, они с мамой сердились. Потом стали сердиться каждый день. Когда люди сердятся, у них глаза будто закрыты изнутри кусочками чёрной или белой бумаги. У мамы – чёрной, у папы – белой. И вот один раз, когда мама и папа сердились, подул ветер и понёс меня. Папа вдруг превратился в волка, которого я видела в книжках, а мама стала тараканом. Папа начал щёлкать зубами и ловить маму, бегавшую по ковру. Я бросилась на папу, я люблю его, но мне стало страшно, оцарапала ему лицо, а он изо всех сил ударил меня в щёку. Ветер тут же перестал нести меня, я увидела, что папа уже не волк. Но мне всё равно было страшно, потому что его глаза оставались белыми. Он ещё ударил меня, больно, я спряталась за кресло. Но папа вытащил меня за руку, снова ударил, потащил в мою комнату, бросил на кровать и погасил свет. «Спи! – крикнул он. – Сучка недоделанная!» Я запомнила эти два слова, они сцепились и превратились в одно, я легко запомнила.

   Я осталась в своём мире одна. Было темно и щекотно в носу. Я очень хотела, чтобы мой мир помог мне, но он не помогал. И нас стало двое: первая я – в своём мире, где темно и щекотно в носу, и вторая я – в большом. Как тогда, много дней назад, весной, когда мы с папой ездили в лес. Я увидела на грязном и мокром пригорке жёлтые, яркие цветки. Они будили землю, заставляли её жить, чтобы она не была просто землёй, а покрылась травой, чтобы деревья, растущие из неё, стали зелёными. Я не знаю, как это назвать, но и у земли, и у людей есть такие цветки. Моя бабушка – серая и старая, но, когда она приезжает к нам, я вижу, что она живая, как та земля, потому что у неё глаза смеются, хотя глубокие и тёмные, и земля тоже смеялась жёлтыми цветами, говорила мне, что будет жить.

   Я не спала и дожидалась утра. Нас было двое, одна Глаша здесь, которой страшно, вторая Глаша там, рядом с цветами. И я захотела поменяться с ней местами. Пусть вторая немного побудет здесь с моими камнями, Билл придёт и будет мурлыкать.

   Я дождалась утра, когда стало совсем светло. Оделась и взяла из маминого кошелька денежку. Я знала, что к цветам пешком не дойти, а ехать без денежки нельзя. Автобус я увидела сразу, он привёз меня на вокзал. Поезд стоял и ждал. Я села, и он поехал. В окнах замелькал лес, потом поезд приехал на остановку, и я вышла. Было холодно, но я быстро пошла вдоль железной дороги, и стало тепло. Солнце было яркое, но не грело. Я знала, что яркое часто не греет. Лес был далеко. Когда я проходила мимо железных коробок, похожих на дома, только без окон, мне навстречу вышли два человека. Они улыбались, но были чёрными и пахли я не знаю чем. Один был с тёмными редкими зубами и провалившимся ртом, маленький и худой, второй – тоже худой, но высокий. Они зачем-то повели меня за железные коробки, я не понимала, что они говорят. Высокий схватил меня за плечи и прижал к себе, мне не нравился запах, когда он дышал. И тут налетел ветер и понёс меня. Оба человека превратились в волков, как это было с папой перед тем, как я пошла к цветам. Я закричала, извернулась и вцепилась ногтями в лицо высокого. Потекла кровь, запахло землёй, а я укусила его руку. Высокий закричал, а второй человек ударил меня по голове. Стало темно, и я как будто заснула.

   А когда проснулась, всё вокруг было белым. Оба моих мира куда-то исчезли, исчезла и вторая Глаша, наверное, ей надоело смотреть на цветы. Если бы я дошла до них, мне бы не надоело так быстро. Голова моя была замотана белой тканью, которая называется бинт, и болела. Спина болела тоже.

   Потом пришли люди в светло-голубых, пахнущих мятой халатах. Светло-голубое всегда пахнет мятой. Их было много, они называли меня Аглаей. Я не понимала, почему они поменяли мне имя, но мне было легко рядом с ними. Я не хотела в свой мир, я не хотела снова быть Глашей. Меня спрашивали о чём-то, но говорить я не могла, потому что очень болела голова. Поняла только, что приедут мама с папой.

   Я не хотела видеть маму и папу, я не хотела к своим камням и к Биллу. Я хотела лежать и чувствовать запах мяты от голубых халатов.

   – Меня… зовут… Аглая… – сквозь боль сказала я. Или это сказала вторая Глаша, которая, наверное, была сейчас с цветами?

   Мне подарили новое имя. Изменился мир. В нём уже не могло быть мамы и папы, Билла, не могло быть Глаши и квартиры, которую надо убирать. Вот только как я буду жить без камней? С кем я буду разговаривать? И что стало с большим миром? Разве он мог исчезнуть?