Елена Фельдман
Осенины. Стихотворения
Благовещение
он говорит:
не бойся, ты
меж женами благословенна.
ничьи холодные персты
не тронут белое колено.
река не вскроет тонкий лед,
лоза не выбросит бутона –
но принесет зимою плод
в обход извечного закона.
тебе отмерено сполна –
не тяготись до срока знаньем.
чужая древняя вина
твоим простится послушаньем.
та, первая, была горда
и возжелала воли вящей.
но ты – иная; ты – вода,
что принимает форму чаши.
союз свершится до зари,
и свет пройдет врата сегодня.
она глотает слезы и
кивает:
Се, раба Господня.
Осенины
Осени?ны, осенины,
Именины нежной смерти,
Серебро на мокрых ветках,
Серебро на тонких пальцах.
Что теперь в кедровых пяльцах?
– Море, вереск и равнины.
Что теперь в твоих карманах?
– Соль, каштаны и шиповник.
Если дни считать на убыль,
Ни за что не выйдешь в лето –
В темноте зимы застрянешь
Между сном и пробужденьем.
Где хранится вдохновенье?
Там, где шляпы и балетки,
Телефон в пыли сусальной,
Разум пуст, а сердце полно.
Катятся по полю волны –
Долгий благовест низинный.
Тихо теплятся былинки
Между ливнем и закатом.
Небо горбится раскатом,
И лиловый краткий прочерк
Вдруг бросается сквозь тучи –
Двух миров рукопожатье.
Тихий праздник в черном платье.
***
Я часто думаю о Боге.
Ну как он там?
Не жмет ли свитер,
который я ему вязала
крючком на прошлый день рожденья?
Не мерзнут ли босые ноги?
Осталось ли еще варенье
в кладовке, доверху забитой
мощами веников и швабр?
Гундит простуженный ноябрь,
и эскадрилья ватных туч
плывет над городом неспешно.
Мой добрый друг,
мой друг нездешний
ко мне торопится на чай.
Звонок продребезжит: встречай.
Теряя тапки и терпенье,
оставлю на плите варенье,
в прихожей загляну в глазок...
А там –
ну он, конечно.
Бог.
Молитва
Господи, душу мою застегни на все пуговицы,
А уж крапивным ремнем я подпояшусь сама.
Высохли дочерна три амстердамские луковицы,
Бродит под окнами кошкой бездомной зима.
Господи, нет у меня ни любви, ни терпения.
Стану вязать – лишь запутаю пеструю нить.
Стану писать – отвлекусь от листа на мгновение,
А полчаса уж прошли, и строки в немоте не добыть.
Боязно сгинуть вот так по январской бескормице:
Спину не выпрямить, не срифмоваться с весной.
Кто-то поет тебе, кто-то молчит или молится;
Я же пишу, а ты вечно стоишь за спиной.
Хоть бы разулся, из шкафа взял кружку щербатую,
Поколдовал над плитой, что жалеет огня...
Ты ведь здесь жил – в переулочке возле Арбата –
Год или два в тридцать первом; подольше меня!
Впрочем, не стоит: то было не в жизни –
в прологе к ней.
Путь твой окончен, а был он длиннее стократ.
Кто там смеется? Не дети ль твои босоногие?
Что там алеет? Не царский ли твой виноград?
Сыну
Открытка – памятка, заплатка,
Где штемпель тонет в акварели,
В себя вместила без остатка
Четыре тихие недели:
Фонарики хурмы тягучей,
Песок и ель, окно беседки,
И в нем – мохеровые тучи,
Надетые на пальцы-ветки.
Я там жила почти до снега;
О том погашенная марка
Свидетельствует четверть века,
Сияя в сумерках неярко.
Я там жила – должно быть, славно:
Писала письма, печь топила,
И керосинка своенравно
С крюка мигала в четверть силы.
Я там жила – ждала кого-то,
Кто не хотел меня и сада.
Инициалы – с оборота,
Но не смотри туда, не надо.
Чернила синие расплылись,
Слова столкнулись, точно глыбы,
И адресат, конечно, выбыл,
И вы с сестрою не родились.
Silentium
Полгода полной немоты.
Что может быть опасней слова?
Когда ты нем, с любым на «ты» –
От царедворца до портного.
Когда ты нем, то всюду вхож,
Везде обласкан и уместен,
Во взглядах с каждым встречным схож –
И все же безупречно честен.
Молчи, каленая стрела,
Уймись, раздвоенное жало:
Я столько весен отдала –
А ты? Что ты взамен мне дало?
Неверный голос, грубый слух
(С такими не берут в пророки)
И слабнущий с годами нюх
На точные, как Гринвич, строки.
Что взять с аллергика? Живу
И ни на что не претендую.
Держусь пока что на плаву,
А вот в трубу уже не дую.
Придет зима – бледна, тиха,
Из неба вытряхнет набивку
И заострит иглой стиха
Свою последнюю прививку.
Сон
Усталость стелет мне постель,
В затылок дышит неотступно,
Как обозленный дымом шмель
Или тюремщик неподкупный.
Усталость – пыльная парча,
Плита из мокрого гранита.
Не надо вызывать врача:
Я в январе еще убита.
Пишу стихи, пью чай, хожу
По матовой земле московской,
А как присмотришься – лежу
На облетелом Востряковском.
Не чувствуя ни рук, ни ног,
Тугим клубком свернулась с краю
И деревянный потолок
Во сне локтями подпираю.
На пороге
Ну, вот и все. Не страх, а жалость
Поземкой выбелила путь.
Минуты три еще осталось –
Судьбой дарованная малость,
Чтоб календарь перевернуть,
Проверить ставни и щеколды,
Погладить чайник остромордый,
Засохший выбросить букет
И подобрать один опалый,
Кленовый, желтый, пятипалый,
Непроштампованный билет.
Ни направления, ни даты...
Куда спешить нам, провожатый?
Пускай еще повьется нить.
Давай присядем на дорожку:
Еще секунду, каплю, крошку! –
Все недожитое дожить.
Черновик
Когда б Творец на Пасху разрешил
Двум све?там обменяться новостями,
Я б написала Кате, Саше, маме –
Ну, и тебе, мой ангел. Меж могил
Я и сама смеяться не могла,
А карточка почтовая все стерпит:
Улыбки, сплетни, даже штемпель смерти –
Совсем как наш, вот только без числа.
Здесь хорошо. Туманы по ночам
И чопорные аисты на крыше.
Поднимешь взгляд от Диккенса – и слышишь,
Как стряхивает лишний воск свеча.
Но ты навстречу мне не торопись;
Живи покамест громко, жарко, жадно,
Бросайся в каждый омут безоглядно
И ласточкой мисхорскою кружись.
Ведь ты, мой друг, не любишь тишины,
А здесь ее бездонные озера,
И чудище стозевно и озорно
Без устали обходит наши сны.
Бывает, обернешься невзначай –
Ничто, врасплох застигнутое взглядом,
То притворится крымским променадом,
То застучит дождем. Таков-то рай!
Нет, не спеши. Но адрес – запиши
(Не вымарает ли усталый цензор?)
И сохрани в столе.
Прощаюсь; вензель;
И вместо марки – лоскуток души.
Элизиум
Мне кажется, я уже видела это –
Такое прохладное тихое лето,
Замшелые камни, змеящийся пруд,
Где белых кувшинок созвездья цветут,
И девочку в шортах, с кудрявой головкой,
Что тянет собаку упрямую ловко.
Провинция мира, затерянный край,
Где с лимбом граничит взыскательный рай,
Мне снился годами, и даже во сне
Я двери искала в прозрачной стене.
Я помню, я знаю, я видела это –
Старинное зеркало, в бронзу одето,
Тяжелые кресла и россыпи книг,
Где с Твеном соседствует гриновский бриг.
Рассеянный ветер страницы листнет –
И в комнату солнцем и солью плеснет.
Оставь меня здесь, голубая звезда:
Пусть мимо идут налегке поезда,
И в ящике нижнем желтеет билет,
Где прочерк у даты и имени нет.
Как много не сказано и не допето
На лунных покосах последнего лета!
Еще не запаяно года кольцо,
Еще непривычно на волнах лицо.
Забывшись, ступаешь по темной воде –
И ноги в осоке и звездной слюде.
Зачем возвращаться? О ком тосковать,
Раз время вернет и невесту, и мать?
Вдохнешь – и созреет гранатом в груди:
Я дома. Путь кончен.
Орфей, уходи.
Спас
Я сейчас – почти Хемингуэй
В свитере тяжелой крупной вязки.
Писем не пишу, не жду гостей,
Не тревожу масляные краски.
У меня на сердце тишина,
На руке янтарь, на юбке – птицы,
И видна из южного окна
Рыжая кудрявая пшеница.
Тонут в апельсиновом меду
Зернышки, как маленькие луны.
Отводя незваную беду,
Ветер на гитаре тронул струны.
Подводя черту под жизнью всей,
Спас залил межу тягучим светом.
Я сейчас – почти Хемингуэй:
Счастлива – и в свитере при этом.
На Калиновом мосту
Нет ни счастья, ни несчастья, ни покоя,
Ни судьбы.
Только сосны за Смородиной-рекою
Да столбы.
Встану, выйду не воротами до света –
Тишина.
Под водой белеют рядышком монета
И луна.
Разгорелся над русалочьей купальней
Донный свет.
Ничего его нежнее и печальней
В мире нет.
Скоро, скоро встанет солнце над полями
В полный рост –
Но останется укутанным тенями
Алый мост.
Провожает пес знакомый и блохастый
До угла.
Вот и свиделись, дружочек. Здравствуй, здравствуй,
Я пришла.