Юлия Скородумова

Президент приехал к бабушке. Стихотворения


*       *       *
Президент приехал к бабушке.
Свет-Валентине Божидаровне из деревни Одуванчики.
Каблуки достала бабушка.
В красное оделась бабушка.
Не спала, не ела бабушка.
Не пила – молилась бабушка.
Вышивала президента крестиком.
И товарок все больше хороших и разных позвала бабушка:
Одну с разительной косой из дома 6\66 позвала.
Другую без зубов и в фартуке позвала,
хоть племяш ее по пьяни всю малину ей поломал, все равно позвала.
Рвался под крышу мышиными лапками дождик.
Выл о судьбе безголовый Кассандра собака.
Куры неслись по окружности глаза кота Василиска.
Но ни слова не сронили бабушки.
Торжественные бабушки.
В черно-белое гляделись бабушки.
Кулачки держали бабушки,
чтобы президента выбрали.
Та, без зубов, даже фартук сняла.

А на утро
снежной россыпью навьюженный,
нежной поступью медвежьей
в белом венчике от Версаче
президент заходит к бабушке.
Вкруг него красивые охраннички,
все при веничках, плечистые.
И еще двое с профессиональными телекамерами HD камкодер JVC GY-HD111E,
тоже стильные, плечистые.
Президент приносит бабушке
книжку умную про родину,
майку с логотипом «Мы – наши»
и еще невероятный фрукт тропический,
черно-белый, в волосах и с запахом.
Президент глядит так ласково,
что твой Дроздов из телевизора
на жабу какую заморскую.
Обещает починить водопровод.
Бабушка ему – фотографии
мужа убиенного да сына пропащего,
и себя такую молодую
в платьице ситцевом, по моде плечистую,
и с лицом остановившимся.
Президент чаек причмокивает.
Президент глядит так ласково,
говорит, что все теперь у них в деревне наладится:
вон уже и дорожку заасфальтировали,
мужа воскресили, сына народили.
Обещает починить водопровод.
Бабушка ему в дорожку огурчиков солененьких.
Президент глядит так ласково,
будто ничего солонее в жизни не видывал.
Говорит: пора, трубят охранники.
А бабушка, такая благодарственная,
выходит на крыльцо махать вослед.
Глядь, все правда, все как и говорено.
Вон бежит дорожка асфальтовая,
за нею хвост весь в банках алюминьевых.
А сама-то шипит, извивается.
Собачка лает над ней, надрывается,
в белом венчике вместо ошейника.
Муж убиенный вертикальку выстругивает
сортир чтоб укрепить подзамоченный.
В траве шуршат плечистые охранники.
Скачет по двору сынко неприкаенный,
склевывает их губами острыми,
сил потусторонних набирается.
А еще котейко терракотовый
чашечку катает из-под президента,
немытую – покуда нечем – чашечку.
А бабушка стоит и улыбается,
огромная космическая бабушка.
Тянет к солнышку ладошки теплые,
ладошку левую с соленым огурчиком,
ладошку правую с президентом махоньким.
«Храни его, Господи, в сухом прохладном месте.
Не вскрывай его, Господи, вакуумной упаковки.
Прими его, Господи, в пункт вторичной переработки.
Спляши его, Господи, спой его, Господи, съешь его, Господи!
Убей его, Господи, кради его, Господи, прелюбодействуй его, Господи!
Поминай его имя всуе, Господи!
Только не плачь его, Господи.
Бедное крылатое, не плачь!» -
шепчет.

*       *       *

Плюс воронье – серая перхоть неба.
Когда бы мы, нежить, не жили – нежились под таким солнцем,
мы б не горланили наших птенцов, не точили перья.
Не ковыряли в дождливой земле иероглифы смерти.

Что нам еще в раскаленном эфире, в теле экрана:
Туши пожаров, рост котировок гидрометцентов.
Пламенны речи, жарены факты, сам больШой гу-
ру руку простер над бараками БАМа, ангелы меркнут.

Что тебе снится, огненный ангел – температура.
Что тебе снится, крайслер Аврора – краш-тест на рассвете.
Что тебе снится, ворона-феникс – перхоть и пепел.
Хочешь – замри, хочешь – умри, хочешь – воскресни!

*       *       *

Ночь. Прозрение мира глазами кошек.
Ежик по имени Альбион
с иголочки одет
теряет нить
разговора с лошадкой по имени Ариадна.
Что ни путь, то вспять.
В прихожей из обуви только следы,
из одежды – тени.
Зеркало - рана
присыпанная солью земли.
Под глазами пыльца степных василисков.
Губы – конец прекрасной эпохи, пылящейся в школьной подсобке.
В ушах вместо золота звон,
музыка нумизмата.
Время его ценностей прошло.
Время, цыц!

Бессонница.
Соседи без числа и совести.
Этажом выше
Пастор Шлаг учится ходить на лыжах.
Фауст горланит: «бесы мя мучат…».
Офелия на мягких лапах ступает в монастырь.
Гамлет долбит черепом в убеленный сединами потолок.
Убил, причитает, убил.
Виноградные косточки в теплую землю зарыл.
Скажи-ка! Дядя!..

Но ведь недаром
Эта ночь музеев. Эта ночь кошмаров,
где кошкам снятся улетающие тарелки.
Млечный их путь бередит усы,
сиюминутные стрелки.
Судный день триедино
благовестит обглоданный кочет.
Время цыц!
Козлы, кричу, кончайте свою лебединую песнь.
Бессонница. Гомер хохочет.

Пьяный делает много такого, от чего протрезвев краснеет Сенека
                                                                             рекламный стенд в метро

С каждым пьяным в метро Сенека трезвеет.
Веет былым, устает веселиться, длится.
Философским взглядом сквозь толпу числом зверя
Расчленяет пьяные лица:
Некем утешиться, нечем опохмелиться.

А пьяных много в метро и все они что-то делают:
кто-то зимует озябшим деревом
сбрасывая листья во сне.
Сенека начинает краснеть.
Кто-то в щели сквозит кто-то кого-то метелит.
Кто-то сидит орлом над печенью Прометея
носом клюет.
Сенеку рвет.

Горлом его идет караван. Из глаза сочится осень.
Мраморный свод светает, дряхлеющие агрегаты
снисходят к людям, протягивают руки, револьверы, колосья.
Рыбаки на стремнине милостыню просят.
Собака лежит и дремлет, голубь сидит и гадит.
Под полонез Огинского легавые гонят зайца.
Выхода нет. Конец абзаца.

С каждым пьяным в метро Сенека краснеет все больше.
В мозгу его зреет мак, красный крест на лбу  расцветает.
Кто-то напишет: Призрак Сенеки бродит по Европе. Другой прочитает
и снимет культовый фильм, скажем «Сенека в Польше».
Выведя формулу обетованного ралли,
взвоет Шумахер, спеленут стягом Феррари.
Красный конь его искупается в брызгах петровской водки.
Красный цветок распустится лианами магистрали
В руках таджикского маугли, колдующего над проводкой.


На каждого пьяного в метро приходится тетка с говядиной.
кровавое многоточье за всяким твоим постулатом.
Вот еще один в уголке расправляется с рыбой вяленой,
так торжественно, словно мнит себя Понтий Пилатом.
Сенека знает: за каждым пьяным в метро приходит расплата.
Зубы стучат как разбитое фортепьяно.
Станция Красные ворота. Вены открываются. Входит пьяный.
Икает.
Сенека истекает.
Выдавливает из себя по капле
пьяного. Стойко держась за поручень, становится вровень
с именем своим на рекламном плакате.
Звучит гордо.
Следующая станция переливания крови
из горлышка в горло.

СЛОН И МОСЬКА
Слон - это Моська. Разница в силе звука.
Слон - это тише, сиречь потворней судьбе.
Моська - проворней. В сравнении с силой сивуха
легче находит выход. При всем при том
слон напоказ, однако весьма ведом.
Моська невзрачна, зато сама по себе.
Слон - это серостью траченная гора,
Моська - мышка, что ее родила.
Слон - это склон, это слалом мелких кусачих тварей,
это салон безмятежного лона, льготный вольготный край.
Моська - цербер зубов при воротах в оральный рай,
компостер, дабы компостом сполна отоварить
длинноухую поросль, ибо - не выпирай.
Слон - это стан прокатный с седлом, предержащим власть.
Моська - заслон для тех, кто стремится туда попасть.
Слон, если он в квадрате - это больше, чем слон,
ибо влачит офицерский чин, фигура его легка.
На полях сражений между добром и злом
черный и белый сливаются в цвет слона. И если река
времени Ч впадает в цейтнот, наша Б-2 крепка.
Моська при этом ни бе ни ме, это игра без слов
в роли Муму на ладье, коей слон весло.
Слон на троих - это опора мира,
его судьбоносная поступь, не путы, но путь.
Моська - это гроза кумира,
громовыми раскатами лая в силах перевернуть
тушу на уши - майна да станет вира.
Только что слон был трон, глядь - уже слон-каторжанин.
Слон в движенье - это то правый, то левый уклон.
Слон - это стон говорливой Моськи, ее боязливых дрожаний
увеличительное стекло.
Слон - это слом, ходячий ужас посудной лавки,
в судьбах которой призван оставить след.
Моська - жанр бессловесных тварей, кордебалет,
пляска святой его виты, включая поправки
на весомость персоны и фасон а-ля бога семейные плавки.
Слон - это сонм, запредельная масса молекул. Это фарфор,
ячейка семейного очага, построенная по росту
хозяевами разномастных мосек. Слон - это просто
звон по хрупкости славы земной в лучах восхищенных фар,
очерченных траурной тушью фанфар.
Моське видится сон, в котором слон - это муха,
это возврат к изначальному, это почин вчерне.
Она его полюбила за вечную муку для уха.
Он ее - за сострадание к оного величине.
В этом залог их величия. Ибо иначе нет
ничего, кроме речи, в коей слон только слог...
С костью слоновой в горле Моська молчит. Эпилог.