Липа Грузман

Ну вот, все уже в вагоне

Ну вот, все уже в вагоне, лежат – кто спит, кто думу свою думает.

Ребят-хулиганов, которых в армию забрали из Приволжска, «погрузили» в эшелон, воинский, конечно, находящийся в ведении главного военного коменданта железных дорог СССР. И – с берегов Волги матушки-реки отправили на восток.

Как положено, эшелон имел свой литерный номер – 00431, а что означает такой номер, пацаны-новобранцы не знали, да и зачем им… Главное, плюхают по рельсам вагоны, больше десятка, в центре – один товарный, там была кухня, четыре котла полевой кухни, выбрасывающих клубы дыма через жестяные трубы. Внутри работали солдаты и сержанты, готовя дважды в день солдатскую баланду, которую разносили в алюминиевых термосах.

А еще рядом с кухней был купейный штабной вагон. Там с комфортом устроился начальник эшелона подполковник Вихров. Из-за багрового раздутого, лоснящегося лица с отвисшим пухлым подбородком лысоголовая пацанва ему тут же приклеила прозвание Краснорожий. Он и не подозревал о кликухе…

Там же, в штабном вагоне, располагались обязательный политотдел с майором, санчасть с лейтенантом-фельдшером и дежурная часть – купе, имеющее телефонную связь со всеми вагонами, тут около полевого телефонного аппарата бодрствовал дежурный офицер, с помощником-сержантом. Зачем был нужен этот пост, неужели мятежа боялись? Но – положено, тому и быть.

За окнами вагонов мелькали леса, поля и реки, станции, деревушки и городишки. Порой за окнами видны были и большие города, которые эшелон быстро проскакивал. А остановки, причем значительные, спецпоезд делал на каких-то далеких от городов станциях и полустанках.

Всюду было очень красиво. Еще бы: летняя пора царила надо огромной страной, что совокупно с открывающимися дальними просторами очень чувствовалось и пьянило душу.

Похмелье от дней отбытия «родине служить» выветривалось. Так что счастливые мгновения, когда никто не мешал смотреть в окна, радуясь панорамам теплого, солнечного лета, чередовались с уже зародившейся в новобранцах неприязнью к командам тупых, ограниченных сержантов, расположившихся на нижних, комфортных полках плацкартного вагона, где и на вторых, и на третьих (багажных) полках лежали рекруты. Впрочем, ребята-призывники были довольны, что едут в более-менее приличных условиях. Времена транспортировки в так называемых товарных теплушках ушли в прошлое, так что о тех вагонах с нарами из необструганных досок не раз вспоминали сержанты и капитан Афонин, объясняя новичкам, как о них заботится страна: приказ министра обороны от отмене использования товарняков для перевозки к месту прохождения службы уже действовал.

Сам капитан Афонин расположился в купе проводника, прикрепив к двери табличку с надписью «Штаб команды № 104». Под нижнюю полку-кровать он задвинул полевой телефон, громоздкий, эбонитовый, от которого тянулись два провода в соседний вагон. А на верхней полке штабного купе уютненько разместилась неведомо откуда взявшаяся мамзелька по имени Марина. Само собой, никто официально не объяснял, какие обязанности она выполняла в штабе, но пацаны-то были не дратвой шиты: уже смекнули, что крашенная бляндинка – плечевая.

И когда на дальних запасных путях рекрутам давали команду покинуть вагоны для переклички, после которой сержанты рысью мчались с докладами к капитанам, а те один за другим козыряли и обращались к Краснорожему и его свите – двум майорам: один просто заместитель, другой замполит, то стриженые «под придурка» новобранцы могли видеть, что почти в каждом спецкупе-штабе имеет место быть блондинистая «девушка в кофточке белой», скромная ромашка за белой занавеской. И им, невинным созданиям, офицеры – начальники команд – делают страшные глаза и украдкой показывают кулаки или делают знаки руками, которые иначе как «не торчи тут» истолковать было нельзя; девы надували губки и больше не высовывали свои мордашки из-за занавесок.

Кому рисковать-то охота? Вдруг их смеющиеся, жизнерадостные личики засечет командование эшелона, и тогда…

А собственно, что «тогда»? Наверное, ничего бы не было: расплывется в блудливой улыбке Краснорожий да скажет: «Вот я твоей жене доложу, как ты себя вел в служебной командировке!», а после построения пригласит к себе для личной беседы санитарочку из медсанчасти, чтобы повысить ее морально-политический уровень.

А пацаны, оставившие своих девушек в Приволжске, только и вздыхали: «Кому война, кому масленица», слыша хохоток из-за двери со строгой табличкой «Штаб».

И не понять им пока, что их-то в казенщину только везут – и уже на душе тяжело, а офицеры в скучном захолустном гарнизоне долгие года мыкаются, и только когда командировка перепадает, в это время он, носитель погон со звёздочками, сам себе хозяин: вырвался на простор, в ресторан пару раз сходить успел – выпить-закусить культурно, под музыку, без назойливых жены и тещи над ухом, заграничное кино посмотреть, может, с барышней какой время провести, детям игрушек прикупить (в гарнизоне-то, бывает, и тетрадки дефицит, и пионерские галстуки, а уж немецкую куклу или велосипед – вообще не сыскать)…

А сейчас доживает тот офицер последние счастливые денечки, попивая дармовую водку, конфискованную у призывников, доедая шпроты и копченую колбасу, обслуживает его не «верная боевая подруга», превратившаяся на отшибе в круглую дуру и скандалистку, а свеженькая молодка, пахнущая цветами и ржаным хлебушком.

Скажем честно: не густо выпадает служаке чудных мгновений, когда являются ему мимолетные виденья, всякие гении не очень чистой красоты, маркитантки из области гусарской романтики. Так что их короткие загулы никого не волнуют. Как говорил в соседнем вагоне капитан Гусев, сопровождающий будущих служителей Советскому Союзу: «Я советский офицер! Чисто выбрит. Слегка пьян. Подворотничок подшит всегда свежий из накрахмаленной ткани. А курок взведен на двенадцать часов!».

 

…Эшелон тащился на восток. Проходили дни, куда везут – так и было неизвестно, каждое утро и каждый вечер были одинаковы: поверки-переклички с покомандным построением салаг. И почти в каждое построение, после переклички, перед строем ставили одного-двух «залетевших» лысиков – то есть пойманных сержантами или офицерами новобранцев, которые возвращались затаренными после неофициального путешествия в магазин или шинок*.  

Это не поощрялось нигде, но в команде 104 отлов и конфискация бухалова сопровождались особым ритуалом. Капитан Афонин выставлял перед строем «батарею» бутылок (один раз их оказалось аж девять!) – и после принятия от сержантов докладов, что салаги построены, а вот такие-то задержаны за поход в шинок, и доказательства перед глазами, начальник команды, с довольной рожей – вновь подфартило, и есть халявное зелье – тискал речугу:

– Товарищи солдаты!!

Да-да, вы уже солдаты, несмотря на то, что еще не приняли присягу и не надели военную форму. Вы, трудно даже сказать, где и как, совершенно развратились. Ведь еще недавно в советской школе учились, вам там учителя про моральный кодекс строителя коммунизма объясняли. А вы – ужас что творите! Пьяными пришли в военкомат, пьяными сели в автобус и весь его обрыгали. На пересыльном пункте только и делали, что стремились достать выпивку, чтобы попало на старые дрожжи. Стыд, товарищи!

И сейчас, следуя к месту службы, вы не о предстоящей задаче думаете, а так и ищете, где бы хлебнуть мерзкого пойла, которое вас превращает в свиней. Среди вас есть солдаты, которые уже несколько дней не могут протрезвиться, всё еще в полупьяном состоянии.

Позор! Партия и народ доверили вам служить Родине – честно, трезво служить, не роняя высокого звания советского воина. А что получается? То и дело находятся желающие залить за воротник. Это не то чтобы не по-военному, не по-коммунистически, это просто не по-людски, а по-свински!

Сержант Матарчук! Немедленно убрать всё это отсюда!

Капитан брезгливым жестом показывает на выставленную перед строем новобранцев батарею бутылок с более-менее прозрачной жидкостью.

Сержант козыряет, запихивает за широкий армейский ремень поллитровки, похожие на гранаты времен Гражданской войны, и поднимается по ступенькам в «штаб», где у него добро принимает веснушчатая белокурая деваха, с нетерпением ожидающая пополнения запаса увеселяющей жидкости. А нальют ли сержанту стакашек – то пешкам неведомо.

Пацаны, сглатывая слюну, с тоской смотрят на уносимые в «штаб» побулькивающие бутылки. Эх, хорошо, что никто не может заглянуть в их души! Ужаснуться можно было бы от матюгов и замысловатых проклятий в адрес паскуды-капитана и его «плечевой попутчицы».

 

*   *   *  

И на каком-то полустанке за станцией Зима, уже известной гражданам Советского Союза тем, что в годы Великой Отечественной войны там жил великий поэт, видно, беседы пацанов о вечных вопросах бытия нехорошо подействовали на какого-то призывника из нервных.

И когда измятый, изрядно подогретый градусами капитан Афонин вновь толкал речугу по поводу морального разложения молодых солдат, из задней шеренги, откуда-то сбоку прилетело:

– Товарищ капитан! А вам-то, похоже, не совсем личит сжирать бухалово, отшакаленное у пацанвы!

 – Что-о-о? – взвился Афонин. – Кто это сказал? Выйти из строя!!

Никто не шевельнулся, на лицах начинающих защитников Отечества явственно проглядывались ухмылки…

– Да как вы, сволочи, – накручивался на гайку начальник команды, –  посмели советскому офицеру такое сказать?! Да я… Ну, смотрите: кто из этой команды попадет в мое подразделение – жизни не рады будете! А сейча-а-ас – слушай мою команду: ложись!

Все лысоголовые легли на животы, вытянув вперед руки.

– Встать! Равняйсь! Смирно! Ложись!

И как будто какой-то идиотский механизм включили, укладывающий и поднимающий стриженых налысо пацанов.

А небритый, с ядовито-красной рожей советский офицер всё не переставал командовать – в его мозгах крутилась заигранная пластинка всё с тем же:

– Ложись! Встать! Равняйсь! Смирно! Ложись!

Но тут к Афонину подошел офицер с красной повязкой на рукаве – это означало, что он дежурный по эшелону. Вполголоса он что-то сказал капитану, и тот после команд «Встать! Равняйсь! Смирно!» вдруг приказал:

– Сержант Матарчук! Забрать всю эту дрянь и отнести в штаб эшелона!

Его правая рука вяло качнулась в сторону поблескивающих в лунном свете четырех бутылок, стоящих перед строем новобранцев.

Проводив взглядом очаровательные изгибы бутылок, Афонин снова перешел на словесный понос:

– Команда! Всем занять свои места в вагоне. Еще одни сутки – и мы прибудем в расположение воинской части. А уж там, салаги, б…дь, держитесь! Я вас живьём есть буду!

В это время из-за занавески в окне штаба команды появилось рассерженное личико «плечевой» капитана. Ещё бы: дежурный по эшелону прибрал халявное бухалово, ее временный возлюбленный к любовным играм не склонен, вот как подскакивает от ярости, да и романтическое путешествие, когда она была на всём готовом, подходило к концу, и надо было снова решать житейские проблемы типа «с кем?» и «почем?».

 Не железная леди, эмоции закипели, мордаха становилась всё злее. Уж как там они разбирались – салагам неведомо, но, похоже, разборка была серьезная.

А эшелону что? Он вновь поплюхал на восток. Гении мысли с одной извилиной, сержанты, завалились на нижние полки. Капитан Афонин закрылся в купе-штабе со взбешенной шалавой. А пацанва расползлась по своим местам – на вторых и третьих (багажных) полках.

У многих в ушах застряло «Я вас живьём есть буду!», это означало, что впереди будет еще ого-го сколько плохого.

На утренней зорьке 9 июля 1965 года эшелон вдруг остановился на захолустном полустаночке, недалеко от берега. 

Буквально в двадцати пяти метрах он насыпи железнодорожного полотна – волна сверкающей, плотной воды била о мелкие камешки священного Байкала. Красотища!!

Те пацаны, что не спали, тут же сыпанули из вагона под прохладный ветерок, поднимающийся от моря-озера к гребням скал, поросших соснами. Вдоль вагонов прошел дежурный офицер и тихонько сказал: «Пять минут даю. Можете быстренько искупнуться, но вода очень холодная. Только не шуметь, пусть салаги, которые спят, так и дрыхнут. Смотрите, чтобы через пять минут все были в своих вагонах!».

Нотька-сапожник моментально разделся до семейных трусов и – о счастье в этом миге! – плюхнулся в обжигающе холодную воду Байкала. Рядом с ним с шумом и большим количеством брызг плюхнулся в воду сержант Матарчук – и, несмотря на запрет, не сдержался, над байкальской водой понеслось:

– Ой, б…, как хорошо! Ну и холодища ж!

 И другие не выдерживали, изливая эмоции:

– Б…! Ух и здорово ж! В первом же письме напишу домой, что в Байкале купался…

– У-у-у!! Хорошо-то как! Эх, а говорят, если человек в Байкале на утренней зорьке купался, сто лет жить будет. А-а-а-а!!

– Эй, орлы, гляньте: солнышко показалось из-за горы. Ну и яркое ж оно тут! Красотища невиданная!

…Дежурный офицер дошел до паровоза и повернул назад. Он шел, ступая начищенными сапогами по нежнейшей пене, нанесенной на берег волнами, и командовал:

– Прекратить купание! Все по местам, скоро эшелон тронется!

Потом усмехнулся и добавил:

– Ну, повезло вам, ребята! Так очень редко случается, чтобы кто-то из салаг смог в Байкале искупаться!

Нотька быстро выскочил из воды, оделся, бегом помчался в вагон. Но даже бег не согрел, колотила дрожь. Рядом тряслись от холода другие новобранцы. Сержант Матарчук, клацая зубами, проговорил:

– Нннну, пппповезло! От вчерашних поучений капитана Афонина осссвежились в Байкале, теперь еще немного, к вечеру будем в части. Только тс-с-с, никому, это военная тайна!

Когда солнце полностью выбралось из-за туманившихся гор на другом берегу озера, в вагон принесли горячую баланду и чай. Только тогда окончательно согрелись те, кто искупался в совершенно особой байкальской воде, заставившей на всю жизнь запомнить число, месяц и год погружения в воды озера-легенды.

…А поезд плюхал себе и плюхал, не спеша. К полудню сделали длительную остановку. Команда номер сто четыре покинула вагон и под командованием непривычно трезвого, выбритого капитана Афонина и припарадившихся сержантов забралась в три автобуса. Моторы зафырчали, хорошее асфальтированное шоссе вело от города Краснореченска к Гусиноводску.

За окнами автобусов замелькали незнакомые пейзажи: степи, сопки, небольшие озерца. Судьбе было угодно забросить Нотьку и его приятелей с берегов привольной Волги в дикое Забайкалье, край лагерей и ссылок. Коренное население – буряты и баргуты – жили по своему древнему жизненному укладу, в который власти предпочитали не вмешиваться особо: юрты, духи предков, косматые лошадёнки, отары овец, костёр и шаман возле костра. Разве что конфеты-подушечки вошли в их обиход и, иногда, водочка, от которой пьянели они моментально. Чёрт их знает, как место жительства называется: аил, стойбище, становище, курул? Ладно, будет еще время разобраться.

Бодро катящие на юг Забайкалья автобусы с «котовскими» сделали часовую остановку около двух шахтерских терриконов, в крохотном посёлке Гусиноводске. Там, в вонючей общепитовской столовой, капитан Афонин организовал кормежку своего стриженого контингента. Не изысканно, но всё ж людская еда: суп-лапша, лапша с котлетой, компот и два куска хлеба. На сытый желудок и будущее не страшно!

Проглотив пролетарский обед, салаги вновь расселись по своим местам в автобусах. Думали подремать в дороге, но не тут-то было: появился капитан Афонин с ведомостью в руках, стал подходить к каждому отобедавшему в этой харчевне, пихая в руки ведомость и авторучку, говорил: «В Гусиноводске обедал? Теперь вот туточки распишись за обед. Давай-давай, быстро, много вас тут».

Нотька сидел в конце автобуса – и пока капитан до него добрался, уже подсчитал в уме: по оформляемой ведомости офицер-коммунист с ясными глазами каждому солдату должен был выдавать по одному рублю пяти копеек – так называемых суточных. А этот обед в шахтерской столовой – без овощей, без добавки хлеба, словом, по минимуму – стоил не больше пятидесяти пяти копеек.

Вот ведь вредная наука эта математика! Дальнейшие арифметические подсчеты в уме логично привели к результату: капитан Афонин наваривает на вновь призванных «родине долг отдавать» не меньше пятидесяти рублей. Мелькнула мысль: «Ох, и тварь же этот капитан!  Член партии, б…! Ворюга немазанный, да еще собирается в своем подразделении новобранцев живьём есть. Хоть бы посовестился, наглая рожа!»

И впрямь – повезло на начальничка! Часть суточных украл, всю дорогу жрал отобранную у пацанов водяру, девку попутную огуливал – а ехавшим на действительную воинскую службу ля-ля втискивает: Родина, партия, честь, достоинство, моральный кодекс строителя коммунизма…

Но вот Афонин добрался и до Нотьки, всё с теми же словами: «Обедал? Распишись!». Взял Нотька-сапожник в руки ручку, расписался в последней клеточке, против своей фамилии, отдал лист капитану, вытаращил глаза и, изображая полного придурка, запел:

Несокрушимая и легендарная,

В боях познавшая ра-адость побед,

Тебе любимая, родная армия,

Шлёт наша родина песню-привет!

 

Дурак-капитан сарказма не понял, похлопал новобранца по плечу и громко-весело сказал:

«Молодец, Сандлер! Так держать!! С воистинно патриотическим настроением мы все должны прибыть в родную воинскую часть! Родине нужны защитники!».

После этих слов Афонин остановил автобус, в котором он уже собрал подписи в ведомости, вышел и пересел в другой, где ехали пацаны, еще не исполнившие команду «Распишись!». Через минуту все автобусы вновь покатили в южном направлении, где в старинных казармах военного городка Нотьке-сапожнику и его товарищам по судьбе предстояло начать отдавать родине долг, да еще и с процентами…

 






* Шинок – это частный домишко, на отшибе населенного пункта, поближе к железной дороге, где подпольно шла торговля алкоголем.