Леонид Губанов

Молитва. Стихотворения

ГУБАНОВ Леонид Георгиевич, поэт (20.7.1946 Москва — 8.9. 1983 там же). Мать Губанова работала в ОВИРе.  Губанов опубликовал первые свои стихи в возрасте 15-ти лет в газ. «Пионерская правда».  На него рано обратили внимание известные авторы. Состоялась публикация в журнале «Юность» (1964, N 6), но его «затем подвергли издевательскому разгрому»  в официальной критике.  Дальнейший путь Губанова проходил в сфере неформальной культуры. Вместе с В. Алейниковым и Ю. Кублановским он основал в середине 60-х гг. независимое лит. объединение СМОГ, от первых букв слов Смелость, Мысль, Образ, Глубина, иронически называемое также Самое Молодое Общество Гениев. За 4 года существования эта группа молодых поэтов в неформальных кругах Москвы стала известной и признанной благодаря стихам и выступлениям. В 1965 после участия в демонстрации Губанова на какое-то время поместили в психиатрическую клинику.  Журнал «Грани» в 1966 впервые обратил внимание на Губанова, напечатав подборку стихов СМОГа. За этим последовала публикация отд. стихов в антологии «Аполлон 77», в журн. «Время и мы» и «Стрелец». Губанов умер, как и предсказал в своем стихотворении «Полина», в возрасте 37 лет... 

 

 

Редакция благодарит супругу Леонида Губанова  - Ирину Губанову за помощь и предоставленные материалы.

 

 

МОЛИТВА

 

Моя звезда, не тай, не тай,

Моя звезда — мы веселимся,

Моя звезда не дай, не дай

Напиться или застрелиться.

Как хорошо, что мы вдвоем,

Как хорошо, что мы горбаты

Пред Богом, а перед царем

Как хорошо, что мы крылаты.

Нас скосят, но не за царя,

За чьи-то старые молебны,

Когда, ресницы опаля,

За пазуху летит комета.

Моя звезда, не тай, не тай,

Не будь кометой той задета

Лишь потому, что сотню тайн

Хранят закаты и рассветы.

Мы под одною кофтой ждем

Нерукотворного причастья

И задыхаемся копьем,

Когда дожди идут не часто.

Моя звезда — моя глава,

Любовница, когда на плахе

Я знаю смертные рубахи

Крахмаленые рукава.

И все равно, и все равно,

Ад пережив тугими нервами,

Да здравствует твое вино,

Что льется в половине первого.

Да здравствуют твои глаза,

Твои цветы полупечальные,

Да здравствует слепой азарт

Смеяться счастью за плечами.

Моя звезда, не тай, не тай,

Мы нашумели, как гостиница,

И если не напишем - Рай,

Нам это Богом не простится.

 

 

ИМПРОВИЗАЦИЯ 

 

                          В. Хлебникову

 

Перед отъездом серых глаз

Смеялись черные рубахи,

И пахло сеном и рыбалкой,

И я стихотворенье пас.

Была пора прощальных — раз

Перед отъездом серых глаз.

О Лес — вечерний мой пустыш,

Я вижу твой закатный краешек,

Где зайца траурную клавишу

Охотник по миру пустил.

Прости, мой заспанный орешник,

Я ухожу туда, где грешен,

Туда, где краше всё и проще

И журавли бельё полощут.

И вновь душа рисует грусть,

И мне в ладонях злых и цепких

Несут отравленную грудь

Мои страдающие церкви.

Во мне соборно, дымно, набожно,

Я — тихий зверь, я на крестах,

Я чье-то маленькое — надо же —

На неприкаянных устах!

 

 

СЕРЫЙ КОНЬ

 

Я беру кривоногое лето коня,

как горбушку беру, только кончится вздох.

Белый пруд твоих рук очень хочет меня,

ну а вечер и Бог, ну а вечер и Бог?

 

Знаю я, что меня берегут на потом,

и в прихожих, где чахло целуются свечи,

оставляют меня гениальным пальто,

выгребая всю мелочь, которую не в чем.

 

Я стою посреди анекдотов и ласк,

только окрик слетит, только ревность притухнет,

серый конь моих глаз, серый конь моих глаз,

кто-то влюбится в вас и овес напридумает.

 

Только ты им не верь и не трогай с крыльца

в тихий, траурный дворик «люблю»,

ведь на медные деньги чужого лица

даже грусть я тебе не куплю.

 

Осыпаются руки, идут по домам,

низкорослые песни поют,

люди сходят с ума, люди сходят с ума,

но коней за собой не ведут.

 

Снова лес обо мне, называет купцом,

говорит, что смешон и скуласт.

Но стоит как свеча над убитым лицом

серый конь, серый конь моих глаз.

 

Я беру кривоногое лето коня...

Как он плох, как он плох, как он плох!

Белый пруд твоих рук не желает понять...

Ну а Бог?

                  Ну а Бог?

                                     Ну а Бог?

 

(1964)

 

 

 

 

СТИХОТВОРЕНИЕ О БРОШЕННОЙ ПОЭМЕ

 

Посвящается А. Галичу

 

Эта женщина недописана,

Эта женщина недолатана.

Этой женщине не до бисера,

А до губ моих - Ада адова...

 

Этой женщине только месяцы,

Да и то совсем непорочные.

Пусть слова ее не ременятся,

Не скрипят зубами молочными.

 

Вот сидит она, непричастная,

Непричесанная, ей без надобности.

И рука ее не при часиках,

И лицо ее не при радости.

 

Как ей хмурится, как ей горбится,

Непрочитанной, обездоленной.

Вся Душа ее в белой горнице,

Ну, а горница недостроена.

 

Вот и все дела, мама-вишенка!

Вот такие вот, непригожие.

Почему она — просто лишенка.

Ни гостиная, ни прохожая?

 

Что мне делать с ней, отлюбившему,

Отходившему к бабам легкого?..

Подарить на грудь бусы лишние,

Навести румян неба летного?!

 

Ничего-то в ней не раскается,

Ничего-то в ней не разбудится?

Отвернет лицо, сгонит пальцы,

Незнакомо-страшно напудрится.

 

Я приеду к ней как-то пьяненьким,

Завалюсь во двор, стану окна бить,

А в моем пальто кулек пряников,

А потом еще что жевать и пить.

 

Выходи, скажу, девка подлая,

Говорить хочу, все, что на сердце...

А она в ответ: "Ты не подлинный,

А ты вали к другой, а то хватится!"

 

И опять закат свитра черного,

И опять рассвет мира нового.

Синий снег да снег, только в чем-то мы

Виноваты все невиновные.

 

Я иду домой, словно в озере

Карасем иду из мошны.

Столько женщин мы к черту бросили —

Скольким сами мы не нужны!

 

Эта женщина с кожей тоненькой.

Этой женщине из изгнания

Будет гроб стоять в пятом томике

Неизвестного мне издания.

 

Я иду домой, не юлю,

Пять легавых я наколол.

Мир обидели — как юлу —

Завели, забыв на кого?

 

(1964)

 

 

В КОЛЬЧУГЕ ТРЕЗВОСТИ

 

                       Льву Рыжову

 

Не знаю я, что мне дороже:

слепая правда или ложь?

Но мне бы бархат Царской ложи,

но мне бы в руки — царский нож.

 

Я — самый главный угловой

и уголовник неба вечный,

где Бог счастливой головой

шакалит грусть судьбы беспечной.

В пивных ларьках надежды вышколены,

не продают нас, а меняют,

и птицы в небе пахнут вышками,

и крылья в смерти обвиняют.

Я снова жду отряд карательный

в душе разнузданной своей,

где лик Казанской Божьей Матери

и на знамёнах — соловей.

Где белый стих не приземлится,

где чёрный стих не подведёт,

где родина, как продавщица,

оценит голову вперёд.

Наложит что, венок из лавра?

Или терновый даст венец?

Мне всё равно - какая слава,

и всё равно - какой конец.

 

Я только знаю, поздно, рано ли,

познав другую благодать,

я буду бронзовый и мраморный

под тихим солнышком стоять.

Другое знамя будет виться,

другие люди говорить,

и поумневшая столица

мои пророчества хвалить.

Погаснут вещие рубины,

дожди у ног моих кляня...

 

Простые горькие рябины

пускай цитируют меня.

 

Не треплет бронзовую чёлку,

душа не требует вина,

а за спиной портреты чёрта

дерет весёлая шпана!

 

 

* * *

 

Моя свеча, ну как тебе горится?

Вязанье пса на исповедь костей,

пусть кровь покажет, где моя граница,

пусть кровь подскажет, где моя постель!

Моя свеча, ну как тебе теряется?

Не слезы это — это вишни карие,

и я словоохотлив, как терраса -

в цветные стёкла жду цветные камни.

В саду прохладно, как в библиотеке,

в библиотеке сладко, как в саду...

 

И кодеин расплачется в аптеке,

как Троцкий в восемнадцатом году.

 

 

* * *

 

Глаз ваших луг вечнозелёный

пошлёт улыбку мне, опавшему,

потом поэмы заклеймённые

придут судить,

придут допрашивать.

Там будет много разных танцев

семи отверженным богам,

и я каракулями стансы

пойду писать по облакам.

Колодец мне попить оставит,

ржаное поле даст зерно,

берёза русская прославит

мой голос — горько неземной.

Одна дорога приголубит,

другая босиком простит

и чёрный хлеб презренье купит,

чтобы от сытости спасти.

Я ненавижу в мире лести

наивный фиговый листок...

Там, где любая фальшь на месте,

и в кандалах гремит восторг.

Я не оставлю им ни слова,

ни головы своей, ни скрипки,

ни охмелевшей запятой...

И завещание безброво,

как Джиоконда, всё в улыбке

над чьей-то жизнью золотой.

Пусть в этом мире я кочую,

на рельсы голову пролив,

я верю в чудную кольчугу

бессмертно закаленных рифм.

Я верю в свой надежный панцирь,

который стоит тайну тайн,

лишь на серебряные пальцы

холодный мел и уголь дай.

И если мною говорит

прелестный Дух и вечный странник,

то пусть звезда моя горит

на чёрном лбу у мирозданья.

И пусть тот, кто меня читал,

себе зарубит непременно:

 

что небо — это мой чердак,

где я ночую ежедневно!

 

 

ЖДИТЕ

 

Ждите палых колен,

ждите копоть солдат

и крахмальных карет,

и опять баррикад,

ждите скорых цепей

по острогам шута,

ждите новых Цapeй,

словно мясо со льда,

возвращение вспять,

ждите свой Аллилуй,

ждите жёлтую знать

и задумчивых пуль,

ждите струн или стыд

на похмельном пиру,

потому что просты

и охаять придут.

Потому что, налив

в ваши глотки вина,

я — стеклянный нарыв

на ливрее лгуна,

и меня не возьмёт

ни серебряный рубль,

ни нашествие нот

ни развалины рук.

Я и сам музыкант,

ждите просто меня,

так, как ждёт мужика

лоск и ржанье коня.

Не с мошною — так раб,

не с женою — так ладь,

ждите троицу баб,

смех берёзы ломать,

никуда не сбегать,

если губы кричат,

ты навеки свежа,

как колдунья — свеча.

О, откуда мне знать

чудо, чарочка рек,

если волосы взять,

то светло на дворе!!!

 

ШАЛАШ НАСТРОЕНИЯ 

 

Все будет у меня — и хлеб, и дом,

и дождик, что стучит уже отчаянно,

как будто некрещеных миллион

к крещеным возвращаются печально.

 

Заплаканных не будет глаз одних,

проклятья миру этому не будет.

Благословляю вечный свой родник

и голову свою на черном блюде.

 

И плащ, познавший ангела крыло,

и смерть, что в нищете со мною мается,

Простое и железное перо,

которое над всеми улыбается.

 

А славе, беззащитной, как свеча,

зажженной на границе тьмы и тленья,

оставлю, умирая, невзначай —

бессмертные свои стихотворенья.

 

Все будет у меня — и хлеб, и дом,

и Божий страх, и ангельские числа,

но только, умоляю, будь потом —

душа, отцеловавшая отчизну!..

 

 

* * *

 

Природа плачет по тебе,

как может плакать лишь природа.

Я потерял тебя теперь,

когда лечу по небосводу

 

своей поэзии, где врать

уже нельзя, как солнце выкупать,

где звезды камнем не сорвать

и почерк топором не вырубить.

 

Природа плачет по тебе,

а я-то плачу по народу,

который режет лебедей

и в казнях не находит брода

 

который ходит не дыша,

как бы дышать не запретили,

которым ни к чему душа,

как мне мои же запятые.

 

Природа плачет по тебе,

дай мне забыть тебя, иначе —

о, сколько б смеха не терпел,

и я с природою заплачу!..

 

* * *

 

Я тоскую с тобой по Чуду,

в этом нет никакой причуды.

По предательству так — Иуда,

Магдалина так — по губам.

 

Да, я плачу, но и плачу я,

будь же доброй и будь же чуткой,

я тоскую с тобой по Чуду,

как ни с кем я не тосковал!

 

Ну, а ты в этом Мире грешном

будь же ласковой, будь же нежной.

И предсмертной Любви безбрежной

Милосердна будь, как сестра.

 

Замело меня вьюгой снежной,

завело меня в стан мятежный,

и прилежная грусть прилежно

надо мною гнездо свила.

 

Я тоскую с тобой по Чуду,

по невиданным небесам,

даже мёртвый я верен буду

сим влюбленным своим глазам!!!

 

 

* * *

 

Меняю я трехкомнатную грусть

на однокомнатную радость.

И век двадцатый я меняю, Русь,

на век тринадцатый, где сладость!!!

 

 

* * *

 

Я родился, чтобы пропеть,

отзвенеть на ветру осиной.

Я родился, чтобы терпеть

смех твой звонкий и свет твой синий.

Я родился, чтобы понять

век погромный и миг наш краткий.

Я влюбился, чтобы обнять

мир огромный и стан твой сладкий,

виноградную гроздь сломать,

гвоздь погнуть и шагнуть в бессмертье.

Я родился, чтобы с ума

вас свести, как рисунок с меди.

И вдали черешневых глаз,

звездам преданный как собака,

я родился, чтобы хоть раз

на груди у Счастья заплакать.

 

В этом зеркале — небеса.

В небесах — золотая тайна.

Тайна в том, что я написал,

ведь родился я не случайно!!!

 

 

* * *

 

Мы себя похоронили —

ни уздечки, ни седла,

только крылья, только крылья

только песня нам с утра.

 

Только птицею взвиваться,

небеса благодарить,

никогда за хлеб не драться,

а парить, парить, парить!

 

И своим орлиным оком

видеть то, что проще нас, —

люди ходят ведь под Богом,

мы живем у Божьих глаз.

 

И летаем и воркуем.

Гимн неслыханный вдвоём,

нас стреляют, мы — ликуем!

Распинают, мы — поем!

 

И сгорев, мы воскресаем

Вознесенья вешним днем.

Небо с синими глазами

в сердце плещется моем!!!

 

 

* * *

 

Когда на душе, словно в келье, сожженной

свечами столетий,

уже не помогут ни милые жены,

ни робкие дети.

Уже не помогут ни звонкие струны,

ни светлые даты.

Уже не для Бога и золоторунная

рукопись Данте.

И счастье не в счастье, и горе не в горе,

и яда не слаще,

и мы зарифмованы насмерть — прибоем

тоски настоящей.

И та красота, что стояла за мною

в молитве упрямо,

смотри, осыпается черной золою

в могильную яму.

А та гениальность, как свет от лампады,

прозрачно-невинна —  

ее забросали камнями из Ада,

и солнца не видно.

 

Когда на душе, словно в келье, сожженной

свечами столетий,

уже не помогут ни нежные жены,

ни гордые дети,

ни светлые лица икон, ни треножник.

И это на свете,

где был я как птица,

где был я как дождик,

где был я как ветер!..

 

 

      * * *

 

Любуюсь липами и вами,

Елейным, липовым Иваном.

Ах, в осень только на стихах

Такие чувства настигать.

Но ваше сердце Вечность, кремень.

Я подсмотрел судьбу и знаю —

Как тяжко крестит рот свой Время,

Чепец соборов не снимая.

Старушка мучается дурью.

О, Время! Лапти промотав,

На пяльцах деревень бандурят

Твои тугие провода.

Да, кто сильней, тот выживает

И выжигает старый след.

Но как чудесно вышиванье,

Которое рождает Свет!

 

 

      * * *

 

Мечты великой перекресток,

Где без креста гуляют с хрустом,

Где вам без блеска и без блесток

Осталось жить светло и устно.

Где — знаю — голыми руками

Не вытащить моих заноз.

Лукавы слуги пустяками

И за нос водит нас погост.

Я знаю черный страх погони

И пьяно-горький крик — гони!

Я вижу розу на иконе

С веселым словом — позвони.

Необходимая печальна —

Кому же теплится она?

На чердаке Новопесчаной,

Где две бутылки у окна.

Не поржавею в пустомелю

Не пожирнею на корню —

Я знаю, все, что я имею

Нацеловавшись,  догоню.

 

И что мне шепот чей-то праздный,

Уставшей шубы шепоток.

Я вам не белый и не красный

Я вам — оранжевый игрок.

Одни меня тихонько греют,

Другие падать не дают,

А я далекий вижу берег,

Где по портретам узнают.

Судьба  — как девочка отчаянная,

Что на бульвар пьяна в куски.

А я люблю ее случайно,

обняв до гробовой доски!

 

  

 Ван Гог

 

Опять ему дожди выслушивать

И ждать Иисуса на коленях.

А вы его так верно сушите,

Как бред, как жар и как холера.

Его, как пса чужого, били вы,

Не зная, что ему позволено —

Замазать Мир белилом Библии

И сотворить его по-своему.

Он утопал, из дома выселясь,

Мысль нагорчили, ополчили.

Судьба в подтяжках, словно виселица,

Чтобы штаны не соскочили.

Ах, ей ни капельки не стыдно —

Ведь в ночь, когда убийство холила,

Морщинистое сердце стыло —

И мямлило в крови — ох, холодно!

Эх, осень-сенюшка-осенюшка,

В какое горбшко осели мы?

Где нам любить?

        Где нам висеть?

Винсент?

 

Когда зарю накрыла изморозь,

Когда на юг уплыли лебеди,

Надежда приходила издали

С веселыми словами лекаря.

Казалось — что и боль подсована

И поднимается, как в градуснике,

А сердце — как большой подсолнух,

Где выскребли все семя радости.

Он был холодный и голодный.

Но в белом Лувре, в черной зале,

Он на вопрос:  "Как вы свободны?"

— "На вечность целую я занят", —

Ответил, чтоб не промахнуться,

С такой улыбкой на лице,

...Как после выстрела, в конце.

Великие не продаются!