Голод. Роман. Начало. Пер. Г. Байгутлиной

КНИГА ПЕРВАЯ  

Витавшего в сладких грезах Кашфуллу потянуло до ветру. «Ах, чтоб  тебя, – чертыхнулся он, – как самое интересное, так…» Наспех натянул  латаные-перелатаные валенки и побежал на улицу. Жгучие лучи мартовского  солнца ударили ему в глаза, словно дразня, стараясь вырвать из  мечтательного сна и вернуть в бренный мир. Он завернул за угол дома и,  пританцовывая на недавно выпавшем мокром снегу, с нетерпением справил  нужду.  
Оставшиеся на снегу желтоватые следы Кашфулла присыпал снегом. Лишь  после этого огляделся по сторонам – нет ли кого. «Э-эх…» С наслаждением  потянулся. «Да-а, – подумал он, – вот и переломился зимы хребет. Тонок  он, что сабля. Как говорится, покуда кости целы, надежда не умрет – все  живы-здоровы, дожили до этой поры, хвала Аллаху…» Природа околдовала  мужчину, настойчиво привлекла к себе внимание. Душа человеческая – что  пчелиные соты, набирается «меду» даже от щебета копошащихся в лошадином  помете воробьев, наполняется радостью при виде свежих проталин,  чернеющих на верхушках гор подле аула, предвкушает вести от туч, вот-вот  готовых лопнуть от тяжкого груза дождя со снегом... Дуновение весны!  А-ах! Степные ветры доносят его из дальних мест вперемешку с запахом  сухой полыни и ковыля. Доносят карканье ворон, стрекот сорок, вот-вот  раздастся свист сусликов, и напьется всем этим истомившаяся по свежему  дыханию душа. Весна…  
Взгляд Кашфуллы прошелся по лысым горам и холмам, и, пробежавшись по  долине у реки, вернулся через плоские кровли домов во двор. «Ба-а-а! –  цокнул он языком. – Ну и намело! Всю зиму сметало ветром, а теперь  мокрый снег вовсю налип». Мало того, что низкая избушка наполовину  оказалась окружена сугробами, так и сверху засыпало будь здоров. Словно  на низкую кровлю нахлобучили высоченную бурку. Да еще, увлажняя глину  саманного дома, по стене побежали тонкие струйки воды. «Надо расчистить,  пока не    
Перевод с башкирского Гузель Байгутлиной  
Публикуется в журнальном варианте  
закапало с потолка», – пробормотал мужик самому себе. Он зашел во двор.  Повертел в руках наполовину треснувшую лопату. Затем вышел на улицу и по  сугробу, наметенному у стены, полез наверх. Да, снега было навалом.  Даже дырявый кувшин, надетый на трубу, еле виднеется из-под снега. «Так  не пойдет, – подумал Кашфулла, – чем каждую весну мучиться с плоской  кровлей, надо бы покрыть крышу соломой или корой, как у лесных и степных  башкир».  
Мужик как воочию представляет себе эту картину. Вот он дал в аренду  русскому из Ермолаево свою землю и получил за это пять – нет, даже  десять, пятнадцать рублей! Ведь земля у Кашфуллы что надо, плодовитая.  На это он купит отличную лошадку, сбрую. Подивив соседей, соберется  ехать вдаль – в лесную сторону. Можно даже к юрматинцам, минцам. Наймет  там мастеров, чтоб сделали ему стропила, настрогали досок для фронтона,  как у русских, вырезали узорчатые карнизы. Ай-й, да ведь дом-то  получится – загляденье, самому Муратше-баю на зависть. Подойдет,  посмотрит, бросит, еле скрывая зависть: «Кашфулла-туган, ведь саманному  дому не делают фронтон – это как на корову рогожку накинуть». А Кашфулла  нарочито отмахнется: «Ладно уж, Муратша-агай, пока жизнь не наладится, и  так сойдет. Вот победят Советы – сразу сруб привезу». Потом попросит  всего две повозки ржаной соломы. И засмеется, золотом заиграет на солнце  его желтая-прежелтая крыша! Хайерниса не нарадуется тогда, что именно  за него пошла, на каждом шагу приговаривать будет: мол, хорошо, что отец  согласился выдать за него; окрылит его сердце теплым взглядом, скрытым  под головным покрывалом.  
– Кар-р! Кар-р! Кар-р!  
«Тьфу, дурная, все мысли сбила». Чудесная дымка перед Кашфуллой  рассеялась. Вместо нее проступил смутно белеющий сугроб, руки ощутили  шероховатый черенок лопаты. Надо снег расчищать, надо. Мужик вонзил  лопату в тяжелый сугроб. Хотел быстренько раскидать снег по сторонам,  однако тот тяжело отвалился увесистым комом. Да еще под его тяжестью  лопату согнуло пополам. Решил было снова приподнять ком – тот снова  увернулся.  
– Эх, все наперекосяк, чтоб тебя. Придется лопату купить, как только  отдам землю русскому. Да железную, чтоб и для снега, и землю копать, –  приговаривая себе под нос, мужик кинул лопату вниз. – Старая лопата  сгодится и навоз чистить, пусть себе лежит там. Бог с ним, со снегом –  Аллах дал, Аллах и заберет. Зря только мучаюсь. Растает да стечет себе…  
Тут Кашфулле пришла на ум забавная мысль: а что, если напугать жену,  крикнув в дымоход, как шайтан?! Надо же как-то поднять себе дух. Подошел  ближе к дымоходу. Приложился ртом к дырявому кувшину, пропахшему  влажным запахом гари. Ага, похоже, его Хайерниса возится с посудой,  слышно, как чем-то шуршит. Мужик глубоко вздохнул, зажал двумя пальцами  нос и со всей мочи выкрикнул: «Кашфулла дома-а-ау?» Потом зажмурившись,  зажал языком место выпавшего зуба и стал ждать ответа. «Не-ету его. По  нужде вышел, да, видать, обронил чего. На земле не нашел, на кры-ы-ышу  полез…» – заверещал снизу тонкий голосок.  
– Ах, шельма, узнала-таки, – приговаривал хозяин, спускаясь с крыши.  Однако был доволен своей выходкой – ощутимо поднялось настроение. Даже  выдернул из снега лопату и, по-мальчишески оседлав ее, запрыгал прямо в  дом.  
– Тпр-р-ру… Тпру, черная кобылка! – глаза Кашфуллы искрились в эти  минуты совсем по-детски. Будто вмиг выросло его дитя, еще посапывающее в  люльке, и играет в лошадку.  
Хайерниса от души смеется мужниной шутке. Прикрыла рот краем платка и заливается. А сама все приговаривает:  
– Астагфирулла , бес тебя, что ль, попутал, Кашфи? Дитятко ты моё бородатое… Хи-хи-хи…  
– А знаешь, Хайерниса, я в нынешнем году на деньги русского за землю  черную кобылу прикуплю. Она нам хоро-о-ошенького жеребеночка принесет.  Посадим верхом нашего сына и пойдем с ним вдвоем на охоту…  
– Смотри, не сломай хребет жеребеночку-то, – Хайерниса потихоньку  посерьезнела. Вздыхая, присела на нары. – Нам, Кашфулла, нынче весной  надо бы, наверное, пшено посеять. Лучше семян взять. А то цену за аренду  уже заранее проели. Каждый год отдаем землю да всю зиму живем на это. А  потом сами же нанимаемся жать на своей земле. Может, говорю, нам самим  засевать? Я-то женщина, тебе решать, да и сынок вон подрастет…  
Кашфулла, не ожидавший таких речей от жены, растерялся.  
– Та-та-та-та-та… Ух, баба! Недаром, значит, говорят: на языке мед, а  под ним хлыст?! Язык у тебя без костей, мысли без дна… – Глава семьи  поперхнулся, не зная, что сказать. Надо бы, конечно, ответить пожестче,  чтоб поставить жену на место. Но заматериться не повернулся язык. –  Окромя желания, еще и подпора нужна! Просто так и корова не замычит,  понимать надо: никто тебе на блюдечке семян не принесет. К тому ж кругом  война прошла. Вон полдеревни с голоду мучается. Хорошо хоть у нас земля  добрая, сыздавна есть знакум , чтоб в аренду сдавать. Кабы не Михаил,  знакум ермолаевский, вить бы нам веревку из песка…  
– Да я только… Думала, может, лучше будет…  
– Не будет! Семена надо брать – раз, в землю сеять – два, а за тобой  воробьи пустятся подбирать – три… – Кашфулла тщился обосновать каждое  словечко, каждый раз, картинно загибая палец, не забывал притопнуть  ногой. – А потом всё сорняком зарастет. Будешь осенью копаться, колосья  искать. На уборку к Микулаю другие наймутся. А ты останешься у дырявого  корыта… Давай-ка лучше самовар согрей. Наверняка уж на сегодня заварки  хватит. А завтра схожу в Ермолаево навоз разгрести, снег почистить.  Выпрошу пшеницы, хотя бы на курмас хватит… Аллах жизнь дал – и пищей не  обделит…  
Кашфулла снова растянулся на нарах, протянутых в горнице от одной стены к  другой. Заложив руки за голову, наблюдал, как жена суетится возле  самовара. Это зрелище всегда доставляло ему радость. Теперь ему стало  даже жаль Хаернису. Подумал про себя, что жестковато обрушился на нее.  Хороша его женушка, слов нет. В самом соку – всего двадцать пять  годочков! Только вот одежда на ней плоховата. Красное платье, в котором  выходила замуж, совсем износилось: и на локтях заплатки, и на подоле.  Ткань на груди пожелтела, наверное, грудное молоко сочится после  кормления. Оборки подола побелели от детской мочи. Нет, так дело не  пойдет – как только нынче отдаст землю в аренду, надо купить жене новое  платье. И покрывало головное истрепалось. Его-то обязательно купит…  
Мужик перевел взгляд с жены на потолок. И тут внезапно вспомнил обрывки  прерванных по нужде мыслей. Кашфулла зажмурил глаза. Почувствовал, как  постепенно окунается в блаженство сладостных минут.  
Эх, хорошо было во времена его предков, когда его лисья шапка, ныне  вконец сносившаяся, в сорока местах залатанная, еще бегала живым  зверьком по бескрайней степи. Удалые башкиры, помахивая дубинами, ходили  на волков за сто верст. Приносили с охоты женам соболиные и лисьи  шкуры. Огромные казаны до краев были полны бараниной. Прихлебывая кумыс  из пиал, наперебой угощали друг друга жирным мясом…  
Пустой желудок Кашфуллы забурлил. К горлу подкатила горькая влага. Постояв немного, отхлынула обратно вниз.  
Да-а… Наслаждался тогда жизнью башкир: не было нужды ни пахать, ни  сеять… Коли в одном месте засуха – перебирались по долинам рек на север,  к Уралу. Степь от края до края полнилась мычанием коров, звучным  блеянием овец и ржанием лошадей. Пастухи с гиком гнали бессчетные табуны  лошадей. Эх, славно жили… Кабы теперь хоть частичку того блаженства…  
…Вот Кашфулла сидит в огро-омной белой юрте. Локти не худющие, как  теперь, а шириной с ногу, на мясистых щеках играет румянец от выпитого  кумыса, глаза не рыскают туда-сюда, как у голодного пса, а, прищурясь,  ощупывают статную фигурку хлопочущей поблизости женушки, сердцем слышит,  чувствует он мелодию курая… Перед хозяином юрты ставят огромную миску с  молодой бараниной, потом подают бульон с курутом. Нет-нет да заглянет в  юрту юркая ребятня. Это – его сыновья. Старший давно уже поставил свою  юрту. Кашфулла засватал за него кр-р-р-расивейшую девушку с лесной  стороны. А эти шалопаи – от средней и младшей жен. Его младшая,  молоденькая, жена тоже очень красива. Совсем как у Муратши-бая. Нет,  даже лучше…  
Да-а… Неужто и вправду будет красивее жены Муратши-бая? Не может быть.  Тот, ненасытный, привез жену аж с берегов реки Дим. Говорят,  восемнадцать лет ей всего. Но дело не в возрасте. Эх, как поскачет  верхом или пройдет мимо, возвращаясь с родника, красуясь гибкой, словно  камыш на берегу реки Кэрелек, фигурой… Даже натянутая на окно дома  Кашфуллы перепонка отчетливо, как стеклышко, показывает ее лучистое  лицо. Будто войдя прямо в дом, словно коснувшись его нар подолом,  проходит она рядышком. Любо-дорого глядеть. Иногда ему чудится, что она  ходит за водой к роднику только лишь для того, чтобы попасться на глаза  Кашфулле.  
Видать, правильно говорит тот красный буян, возомнивший себя советским  начальником «партизан» Абдулла: кабы отнять всё добро у богатеев,  разграбить дома – не голодала б нынче беднота. Всевышний тоже  несправедлив: таким, как Муратша, – всё, а таким, как Кашфулла, –  ничего. Этот Абдулла называет подобных Кашфулле «крестьянами». Бог  весть, что это значит, похоже, какое-то обозначение русского батрака. Но  главное – говорит, что красный царь скоро всех уравняет. Эх, то-то было  бы славно! Говорит даже, что и жен поделят поровну, по одной. Это не  совсем ясно, но юная женушка Муратши, конечно, пришлась бы по вкусу  какому-нибудь босяку. Она бы и самому Кашфулле не помешала. Тогда б он,  как бы понарошку, развелся с Хайернисой и жил бы с молодухой. Через  ночь, прячась от чужих глаз, бегал бы ублажать свою бывшую. Что ему,  дюжему тридцатилетнему мужику, две жены?!  
Он снова предался сладким грезам. Перед глазами, как наяву, предстала  молодая жена Муратши, Бибиасма. Глядит на него своими прекрасными очами и  шепчет: «Кашфи, милый мой, положи-ка руки на мое сердце… Чувствуешь,  как гулко бьется? Давно тебя лю-у-убит, потому и стучи-ит…» Кашфулла  пылко целует ее в сочные губы, целует до изнеможения. Тихонечко снимает с  ее головы накосник, стягивает колпак, расстегивает пуговицы камзола и…  укладывает в мя-а-агкую постель…  
Кашфулла поднялся на самую высь своих райских грез. Сладострастные мысли  распалили его желание. Оно волной обдало все тело и сосредоточилось в  чреслах. Да только сильное вожделение и Бибиасма никак не совмещались:  по мере того, как усиливалось желание, образ молодой жены Муратши  постепенно тускнел, отдалялся, пока совсем не затерялся в тумане.  
Кашфулла открыл глаза. Вскочил с полати и, просунув кочергу поперек  дверной ручки, с жаром обнял жену за талию. Та, не привыкшая противиться  любимому, лишь прошептала:  
– Ой, с чего это ты, душа моя…  
– Тебя хочу… Тебя…  
И Кашфулла бережно уложил свою Хайернису поверх старого тулупа, расстеленного на полатях…  
Абдулла  
– Спаси, Абдулла! Абдул-ла-ау...  
Абдулла обернулся назад. И увидел: Идрис по грудь увяз в болоте. Его  умоляющий взгляд сквозь темноту сумерек вонзается прямо в сердце.  
– Спаси, друг! Еще поранился, чтоб его…  
До колен погрязнув в мутной жиже, Абдулла подошел к Идрису. Над головой  со свистом проносятся пули. Но люди уже безучастны к ним. Каждый  стремится пробраться в глубь болота, подальше от свинцового ливня.  Страшнее всего то, что всё ближе лай преследующих их немецких овчарок,  доносящиеся откуда-то отрывистые слова и выкрики немцев тревожат сердца.  
– Руку, скорее руку давай! – Абдулла лихорадочно оглянулся по сторонам. Понял, что они сильно отстали. – Ну, чего копошишься?!  
Как ни силился, он не мог вытащить Идриса.  
– Друг, только не бросай, наклони мне вон ту березку… – взмолился попавший в беду. А его глаза, а глаза…  
– Погоди, сейчас… – В этот миг Абдулла почувствовал, что его тоже  затягивает куда-то вниз. – Не-ет! Не-ет! – Завопивший во все горло  мужчина изо всех сил устремился к корням молодой березки. Хватался за  каждую травинку, каждый стебелек. – О Аллах Всемогущий, не оставь меня  здесь, не оставь…  
То ли Бог услышал его мольбу, но Абдулла почувствовал твердь под ногами. Он обхватил березовый ствол.  
– Друг, дру-уг, ты…ты… Чуть не утопил ты меня, теперь наклони это дерево…  
Абдулла вздрогнул. Наряду с радостью от своего спасения, душу переполнило осознание ужаса всего окружающего, чувство страха.  
– Не-ет, Идрис, не хочу подохнуть из-за тебя. Хватит, можешь обижаться, но я…я… пойду…  
– Абдулла, Абду-ул-ла! Постой, ты-ы… – Торчащая вверх рука Идриса лучом  взметнулась в сумерках. Беспрестанно отплевываясь от подступающей ко рту  воды, он молил не своим голосом: – Пожа-алуйста-а, пож-жалуйста-а-а,  дру-уг…  
И вдруг душу Абдуллы охватило неожиданное чувство облегчения, греховного наслаждения, испытываемого хищником подле жертвы.  
– Твоя могила здесь, Идрис. Друг, говоришь? Тогда кем ты был, когда  отнимал Зулейху, кем, а? Так знай: Зулейха теперь моя! Ох, положу голову  ей на тугую грудь, замурлычу как кот, мур-р-мур-р, мур-мур… Ха-ха-ха…  
– Зулейха никогда тебя не любила, бесстыжий! – Идрис плюнул в сторону  Абдуллы – то ли выплеснул заполнившую рот воду, то ли отхаркнул густую  мокроту, скопившуюся в пересохшем горле. – Ты ж дьявол…  
– Ладно, сейчас ангелы прилетят по твою душу. Спешу я, и так отстал из-за тебя… Мур-р-мур-р… Мур-мур…  
И вдруг разверзлись небеса, оттуда вылетели ангелы в обличье младенцев.  Ослепительный свет застил глаза, что-то перехватило Абдулле дыхание. Да  это протянутая из болота рука вцепилась ему в горло! «Мя-а-аы-уау…  Мя-а-аы-уау…» Взгляд Идриса, излучающий мольбу и ненависть, превратился  вдруг в острый кинжал и начал бить его в сердце. Ах, мало того, что  вонзился, рукоять поворачивается в груди, режет сеточку сосудов, поивших  сердце. «Мя-а-а-ы-у-ау…»  
Абдулла опомнился. Хоть и понимал, что все это ему привиделось, но  встревоженное сердце никак не могло успокоиться. То, что казалось то  детским плачем, то ужасающим воем и визгом, оказалось кошками, которые  бесновались на земляной крыше.  
– Черт вас подери, как весна, так с этим самым не сладите. Гуляли бы  себе смирно, нет, надо орать на весь свет… – Абдулла нащупал в темноте  свой кирзовый сапог и принялся стучать им в потолок. – Пошли вон отсюда,  хватит людей стращать! А то как закачу именем революции пулю промеж  глаз. Кыш!.. Кыш!.. Ненасытные…  
Но не так-то просто продолжить прерванный сон. Особенно если проснулся  от ужаса. Стоит сомкнуть веки, как тут же перед глазами возникают  умоляющий взгляд Идриса и его насмешливый оскал, а громкий хохот звучит  еще жутче, чем визг кошек, не могущих совладать со своей плотью.  
Идрис… Ох, чтоб ему было место в аду! И днем и ночью тащится за ним как  тень, вспоминается невпопад, царапает его сердце. Утоп ведь в болоте, да  только душа его будто поселилась в теле Абдуллы и никак не хочет  вырваться оттуда, вот и борются две души в одном теле.  
– Не-ет, так нельзя, – Абдулла снова вскочил с постели. Зажег свечку. –  Сегодня же надо пойти к Зулейхе и открыться. Она должна быть моей –  женой советского главы.  
Он достал из запечья привезенное от знакума шайтаново зелье. Налив  мутную жидкость на дно чашки, оглянулся туда-сюда, словно боясь быть  застигнутым, и выпил на одном дыхании. Ох, злая оказалась штука! Ошпарив  его красную шею, ухнула вниз, но и там, проклятая, жгла, не находя себе  места. Даже проглоченный следом катык не смог подавить ее горечь.  
– Фу-у, и как только ее русские пьют? – скривился он. С этими словами из  обожженных легких вырвался зловонный воздух, заставивший тело  содрогнуться от отвращения: – Фу-у…  
– Мя-а-ы-а-ау…  
– Ах, черти… Хорошо вам, на кого хотите, на того и кидаетесь. А у нас… –  перед глазами Абдуллы возникли мулла-ата , Муратша. – Поди-ка попробуй  сунься к какой-нибудь, чтоб охоту унять. Не посмотрят, что ты из  Советов, махом закуют шею в железо да закидают камнями. Ничего-о-о,  придет наше время! Лишь бы свобода до этих краев дошла, наш брат все  по-своему устроит. – Тяжелый кулак глухо ударил по столу. Хозяин даже  сам вздрогнул. Кошки поутихли. Абдулла почувствовал жар своей крови,  бурлившей в каждом органе. – Зулейха тоже будет моей! Муллам уже недолго  осталось. Не дошла еще до нас революция. Наберется сил Питер, так степь  в сторонке не останется. Только народ здесь тупой, как бараны, им что  бедный, что богатый, главное, чтоб свой, башкир был. Привыкли, мать  твою, горбатиться…  
А разве мало гнул спину сам Абдулла?! Как сызмальства нанялся пастухом к  Нажметдин-баю, так и пробыл там до ухода в царскую армию. Он бы навел  этого бая шороху по возвращении, да тот успел помереть. Ненасытный был  старик, однако. Одной ногой стоял в могиле, а все пекся о хлебе  насущном. С такими-то стадами мог бы жить себе припеваючи, по старинке,  пить кумыс да мясо уминать. Так нет же, ни свет ни заря он уже будит  Абдуллу и сыновей своих тормошит: «Вставайте, счастье свое проспите. Мне  подмога – вам наука». Мало того, говорит: когда Абдулла вырастет,  выстроит ему дом, женит. Как бы не так, и рта не раскрыл, когда Идрис  уводил Зулейху. Не нашел ничего другого, как потрясти бороденкой и  сказать: «Каждому пара найдется, сынок». Ох и разъярился тогда Абдулла  на старика! Катался по степи, трясясь от рыданий. Был он тогда зол на  весь мир. До сих пор не угомонилась его злоба. Кабы мог, сегодня же  откопал бы старика из могилы и развеял бы кости по ветру, ей-богу.  
Еще в те времена Абдулла задумывался: почему у Нажметдина, отца Муратши,  и у самого Муратши полным-полно и скота, и земли, а отец Абдуллы не  может найти семян даже для своего кусочка земли? Даже, по своему  малолетству, задал этот вопрос и самому Нажметдину. Тут же одернул себя,  решил, что бай посмеется, скажет с издевкой: «Дурью не майся, топай  скорей к стаду». Но Нажметдин не засмеялся. Усадил рядом с собой на  бревно и, положив растрескавшиеся руки ему на плечи, начал неторопливо  втолковывать:  
– Парень ты, видать, башковитый, – с каким-то внутренним смятением  проговорил он. – Значит, размышляешь, почему у богатого много скотины, а  у бедного нет? Причина тому простая, сынок. Когда-то наши отцы и деды  были равны. Только одни, даже если пришлось вначале жить впроголодь,  пытались сберечь и умножить то, что имели. Днями напролет копошились в  земле: сеяли, пололи, собирали. А другие проедали даже последнюю корову,  сначала отдавали свою землю в аренду, а там и вовсе стали продавать. –  Старик замолчал. Абдулла ощутил на себе тяжесть его взгляда. – И кто  после этого должен богатеть, дитя мое? Да-да, продавший свою землю  выручал с этого деньги. Но он никогда не задумывался, что оставит без  земли своих детей, лишит доли своих внуков. Жаль, конечно, но твой отец  тоже был из таких. На месте ваших земель нынче деревня чужаков… Но не  падай духом, будешь трудиться – Аллах убережет от твоей судьбы детей…  
Верно, провидцем был старый супостат. Вот ведь, зародилась на свет новая  власть – и даже не мечтавший о таком Абдулла вдруг стал начальством.  
«Надо бы как-нибудь заставить народ отвернуться от этих мулл и настроить  его против них. Все еще, даром что есть Советская власть, почитают этих  окаянных. Как-нибудь надо отобрать у зажиточных зерно и скарб. Как у  буржуев заводы отняли. Тогда народ толпой рванет в Советы. Будет на них  работать. А Советы понемногу, чтоб и не разбогатеть, и с голоду не  помереть, будут выдавать зерно. Иначе, конечно, народ и ухом не поведет:  как говорится, еда – от бая, смерть – от Бога».  
Абдулла зажег папиросу. Снова, уже в который раз, достал из-под подушки  привезенную из волости бумагу. «Подготовить семена для посева. Как можно  сильнее привлечь народную массу на сторону Советской власти. Приложить  все усилия для создания продовольственного фонда. Сопротивляющихся  судить по законам военного времени».  
«Как ни силься, никто не даст зерно на семена, неужто до сих пор не  поймут? Пшеница и в прошлый год не уродилась, выскребли всё и увезли.  Только и знают – дай! И всё. Выкручивайся как хочешь. Коли такие умные,  пускай отправляют отряд и обыскивают. – Абдулла ударил по столу ладонью.  Еще раз налил на дно чашки шайтанской водички. – У вас продфонд на уме,  а у меня Зулейха. Сегодня же, прямо сейчас, отправить свата – нет,  лучше пойти самому».  
Стоило Абдулле поднести чашку ко рту, как почувствовал сзади чей-то  тяжелый взгляд. Душа ушла в пятки. Но он не обернулся. Осторожно  поставив чашку на стол, стремительно, как кошка, метнулся на полати – к  револьверу. Сразу же повернул дуло револьвера в сторону двери… Однако…  там никого не было. Мужчина опасливо привстал с места. Чуть ли не  прижимаясь к стене, подкрался к двери и прислушался, ожидая уловить  какой-то шорох. Тихо. Тревожно. Вдруг шею словно обожгло – снова  почувствовал тот взгляд. Резко обернувшись, направил оружие на силуэт и  нажал на спусковой крючок. Но тот остался стоять, как стоял. То была его  тень…  
Зулейха  
Зулейха повесила крючок на дверь. Глядя в щелочку, проводила взглядом  побежавшую домой дочку и, дождавшись, когда укутанная в шаль маленькая  фигурка забежит в чулан, открыла внутреннюю дверь бани. Тело, успевшее  покрыться гусиной кожей, окутало влажным воздухом, горячим паром. По  спине пробежала легкая дрожь. Женщина подержала над камнями бережно  используемый банный веник, привезенный с лесной стороны. Яростно  зашипевшие камни обдали жарким дыханием потолок. Саманные стены,  истосковавшиеся по пару, со всех сторон окружили этим жаром Зулейху.  Хорошо, ох, хорошо-о!  
Она легла плашмя на лавку. Жар от каменьев погнал непередаваемое  наслаждение от ступней к коленам. Тело затрепетало, легонько вздрагивая,  все вокруг показалось другим.  
Зулейха совсем расслабилась. Осевший в горле ком перекрыл дыхание и без  того обессилевшего сердца. Разомлевшие руки не смогли удержать даже  веник, ладони безвольно раскрылись…  
Понемногу мир начал принимать знакомые очертания: прокопченные сажей  стены и потолок, пропахший навозным дымом воздух, медный таз, в котором  лучится свет от крохотного окошка, кумган, чугунок подле печи…  
Тускл и темен мир вокруг. Она закрыла глаза. Но в этот раз от недавних  ощущений, когда перед глазами переливались красивые всполохи, а  разноцветная радуга вознесла измученное, истосковавшееся по усладам тело  и душу к райскому восторгу, не было и следа.  
Зулейха приподнялась и села. Поднесла к оконному свету до блеска  начищенный таз. Бросила взгляд на ноги, на упругую грудь, когда-то  восхищавшие даже ее саму. О Боже, а там вместо Зулейхи, прежде играющей  каждым изгибом тела, как жеребенок, будто сам домовой сидит. Смотрясь в  зеркало-тазик, женщина попробовала приподнять обвисшие груди. Но стоило  опустить руки, как те снова повисли. Попробовала вернуть в прежнее  состояние кожу ног под бедрами. Не вышло. Эта выходка рассмешила ее  саму. Она невольно рассмеялась.  
– Ай, дуреха, уже в тридцать – старуха старухой. Ну да ладно, даже до  смерти отощавшая скотинка на зеленой траве оживает, а коли мой-то живот  дорвется до еды! – с этими словами Зулейха похлопала себя животу, кожа  которого обвисла складками. – Мясо – дело наживное, лишь бы здоровье  было…  
Каменья опять сердито зашипели. Горячий пар прошелся по полу. Женщина  снова взобралась на лавку и начала хлестать себя веником так, словно  вымещала на своем теле всю накопившуюся ярость.  
– Вот тебе, Зулейха, давай-ка крепись, чтоб к возвращению Идриса быть как девушка молодая…    
Лучи солнца, отражаясь в кружевном снегу, слепили глаза. Вместе с  пьянящим запахом весны, пригнанным теплым степным ветром, Зулейха с  удовольствием вдыхала исходящий от себя запах бани. Ах… Хорошо-то как!  Женщина ощутила невесомость, чистоту своего тела. Если б человек всю  жизнь наслаждался такой радостью! Даже ее вконец исхудавшей, готовой  рухнуть коровенке будто и корма не нужно. Вытянула морду по ветру и,  разомлев от возни копошащихся на ней галок, жует себе жвачку. Словно  беспечная корова знает себе цену перед всем живым на свете – и галками,  дергающими шерсть из невыносимо чешущихся боков, и щебечущими воробьями,  которые возятся в ее навозе, – но не забывает и о дюжине глаз, глядящих  на нее с надеждой.    
– Ты уж отелись хорошо, буренушка моя. Ничего, как ступишь на зелень,  сразу располнеешь. Скотина точь-в-точь как хозяева… – сказала Зулейха и,  вспомнив, что свекрови тоже надо в баню, поспешила в сторону дома.    
Ой, как зайдешь, ни зги не видно – после уличного света глаза не могут  привыкнуть к темноте. Женщина потерла веки. Потихоньку полумрак начал  рассеиваться. Тени, мелькающие в доме, одна за другой обернулись детьми,  свекровью. А одна… У Зулейхи задрожали поджилки. Внезапно жар от  уголька, сбившегося где-то внутри живота, подступил к кончикам ушей,  побежал по ступням.  
– Ассаляму-алейкум, Зулейха, – тень встала перед ней. – Я тут зашел,  дай, думаю, проведаю, как семья солдата живет. Павших на фронте забывать  не имеем права. К тому же Идрис мне другом был…  
Зулейха мгновенно взяла себя в руки. От недавней оторопи не осталось и следа. Ее сменил страшный гнев.    
– А кто тебе сказал, что Идрис погиб? Не умер мой Идрис, нет! –  выкрикнула она. Тут же разум пронзила мысль, что новый глава принес  какую-то весть. – К-как это павших? Кэйнэм , он что, скрывает что-то?  
Мастура, сидевшая на сундуке, прикрывая рот краешком платка, не знала, что и делать.  
– Килен , ведь ни весточки нет. Что бы там ни было, давно бы вернулось дитятко мое…  
В этот миг Зулейха заметила, что одна брючина Абдуллы завернута за  голенище. Не удержавшись, она звонко, на весь дом, расхохоталась.  
– Ха-ха-ха… Что, Абдулла, нынче ваша власть сама сватов засылает? Ай,  Абдулла, Абдулла, как был чокнутый, так и остался, – Зулейха  окончательно расхрабрилась. – Разве мы это уже не обсудили?  
– Да не смейся ты, Зулейха. В тот раз Идрис еще живой был. А теперь уж  не вернется, больше пяти лет прошло. С германцем мир заключен, в стране  Советы победили, – Абдулла снова перешел на наставительный тон. – Детей  твоих голодными не оставлю, и сама отдохнешь. Погляди-ка на себя – не  Зулейха, а пугало какое-то. Один язык тот же. Кабы тогда за меня пошла…  
– Да если б я за тебя вышла, ты б давно уже околел, Абдулла. А мой Идрис  живой! – Зулейха, давая знать, что разговор окончен, повернулась к нему  спиной. – Катись и больше не морочь голову своей ерундой. В ауле  девушек полным-полно, сватай любую. В волости вон и комсомолок твоих  хватает. Ты будешь Советы строить, а она в исподнем ходить, в коротких  штанах.  
– З-зап-помни, Зулейха, сама ко мне прибежишь! Вс-с-се равно моей  будешь, а я тебя заместо тряпки буду таскать, – прошипел Абдулла. – А  комсомолок не трожь, захочу – и тебя саму без штанов заставлю ходить.  
Мастура, не выдержав, вмешалась:  
– Побойся Аллаха, ты что несешь, Абдулла, старухи бы постеснялся и  детей. Совсем стыд потерял. Идрису другом доводился, а память его  оскорбляешь, незнамо что вытворять вздумал…  
– Тоже мне друг, ему место в аду! Всю душу мне выжег, Зулейху у меня  отнял… А с тобой, Зулейха, разговор не окончен! – Абдулла с такой силой  захлопнул за собой дверь, что из-под хилого потолка посыпалась земля, от  стен откололась глина.  
– В вашем роду у всех грязная сажа вместо сердца, – сказала вслед  Мастура и обернулась к невестке: – Ты поосторожней с ним, килен. Они  злопамятные очень…  
– Знаю я, кто таков Абдулла, кэйнэм…  
– Килен, и все-таки давно я хотела сказать тебе… – Мастура вспомнила,  что в доме дети. – А вы, мальчишки, чего это рты поразевали, взрослых  подслушиваете? Подите-ка в баню, я после вас. – Когда мальчики с  грохотом выбежали на улицу, она продолжила: – Килен, когда умер мой муж,  я была совсем молода. С одним только ребенком. По себе знаю, каково  смолоду забыть о мужниной ласке...  
Ясно понимая, куда клонит свекровь, Зулейха спешно перевела разговор на другое:  
– Кэйнэм, уж не обижайся, перебью тебя. Да, и мне всего тридцать. Вдовой  женщине дурные мысли в голову приходят, недалеко и до греха… – В глазах  Зулейхи показались искорки – проблески надежды. – Знаешь, кэйнэм, я  чувствую – Идрис жив! И снится всегда хорошо. Будто вернулся он, и мы  вместе сеем рожь. А один раз приснилось, будто сажаем яблони, как на  хуторе Янгул-бая. Вернется, кэйнэм, вернется обязательно. Ведь бумажки о  смерти не было…  
– Ох, дура я старая, надежду у тебя отнимаю. Просто жалею, ума не  приложу, что делать. Думаешь, не слышу, как целыми ночами ревешь в  холодную подушку? – с этими словами свекровь направилась к столу. – Ну  да ладно, килен, выпьем-ка чаю травяного. Ребятишки, коли баня, всё на  свете забывают…  
Коран-маджлис    
Гости не заставили себя дожидаться. Муратша, привыкший, что односельчане  неизменно приходят позже назначенного, даже удивился. Рассудил, что не  осмелились опоздать, зная о присутствии муллы.  
– Ну, как живете-поживаете, уважаемые? – прочитав положенную молитвуу,  мулла-ата обвел взглядом каждого их сидящих. – Хотя на таких собраниях  больше говорят о духовном, нежели о мирском, нынче без этого нельзя.  Мно-ого народу у нас голодает… Маются люди…  
Муратша обрадовался про себя, что разговор повернул в нужную ему  сторону. Он и позвал людей затем, чтобы поговорить о делах общих,  посоветоваться. Заодно намеревался устроить чтение сур Священного Корана  за упокой душ умерших, за благополучие дома и скотины.  
– Братья, сами видите, немногих позвал я сегодня. Хотел о житье нашем  нынешнем поговорить-посоветоваться, – начал речь Муратша. – Коль вы сами  об этом завели разговор, хорошо. Дела и вправду плохи: у народа нет  семян для сева, у многих земли в аренду сданы…  
Исянгул, до этого момента ломавший голову, почему его позвали, диву  давшийся, что поставили его в один ряд с зажиточными мужиками, тот самый  Исянгул, что еще недавно ходил в слугах у баев, к которому за ретивость  его прилепилась кличка Непоседа, не усидел на месте. Начал робко, но  после первых же слов разгорячился.  
– Муратша-агай, спасибо, что равным считаешь, позвал сюда. Но знаешь, не  больно-то хочется мне прислушиваться к стону народному. – Он  почувствовал на себе тяжелые, заинтересованные взгляды. Покраснел. Но  остановиться не смог. – Ведь народ это кто? Те, кто отдает собственные  земли русским, всю зиму живет на плату за них, а весной-летом опять-таки  нанимается к этим помещикам. Хорошо же: и желудок сыт, и не отвечаешь  ни за что. Да на деньги от аренды можно купить справную лошадь, семена,  плуг и все остальное! А они эти деньги проедают. Вот у таких-то теперь  ни семян, ни лошади…  
Правильно мыслит этот Непоседа, подумал Муратша. Однако не время гневаться, превращать беседу в сход.  
– Причина тому ясная, Исянгул, – прервал он, стараясь повернуть разговор  в другое русло. – Что скажет про это мулла-ата, послушаем-ка старших. И  раньше ведь, было, голодали, гибли помногу, может, что посоветуют…  
– Давайте-ка я пока молодых послушаю. Вот и Исянгул верно толкует. Пока  память обновлю, молодежь пусть говорит, – мулла бросил пытливый взгляд  на собравшихся и, огладив бороду, поджал губы.  
– Коли так, и я скажу. Кх-хы-ым, – прокашлялся Кыдрас. – Виноваты тут  смутьяны всякие. Исянгул правду говорит: бедняки докатились до такого,  потому как жили беспечно, о завтрашнем не думали. Да ведь и отцы у них  такие ж были, и деды, и прадеды. В крови это у них, я думаю, привыкли  так. Но вконец им худо стало, когда мир перевернулся, а такие, как  Абдулла, возомнили себя хозяевами, начали грабить людей. Так теперь  пусть власть этого Абдуллы и выдает семена. Ведь это сборище лентяев и  голодранцев и размахивало кровавого цвета тряпками. Мол, скоро разграбят  Кыдраса и в Сибирь сошлют. А сами, мол, разбогатеют на нашем добре. Эх,  вот только детей их жалко… А Кыдрас – он и в Сибири останется Кыдрасом,  хоть черта запряжет, а сеять будет… Муратша, вижу, выборочно позвал ты  сегодня гостей. Хорошо. Значит, от души поговорить можно. И намерение у  тебя похвальное. Но мое слово таково: нынче самое время покончить с  Советами. Люди чем голоднее, тем злобнее. В последние годы повидали, кто  есть кто, подымем всех. На такое мне и последней копейки не жалко. Я  свое сказал.  
Один за другим высказались все приглашенные. Молодые поддержали мнение  Кыдраса, те, кто постарше – за тридцать, – поостереглись в выражениях,  ждали, что скажут Муратша и мулла-ата. За ними, именно за ними двоими  оставалось дело: сегодня их слова обладали силой, способной всколыхнуть  берега Кэрелек, Иргиза и Кэмелек. Муратша предугадывал, что разговор  повернет в эту сторону. Потому заранее подготовил нужный ответ, исходя  из того, что видел и слышал.  
– Все вы дельно говорите, – сказал он, вкладывая большой смысл в каждое слово. – Но мятежа я остерегаюсь.  
– Какой мятеж, Муратша, настоящий мятеж устроили те, кто за Советы  ратует, – перебил его Кыдрас. – Свергли царя – вот это и есть мятеж! Что  ж нам делать остается? Почти каждый месяц горланят про продналог,  требуют зерна. Я его лучше голодающим сиротам отдам, чем отправлять  незнамо какому безбожнику.  
Мулла жестом остановил Кыдраса: мол, умей слушать, когда другой говорит.  
– Слышал я, за Уфой, в Бирском уезде, таныпские башкиры поубивали  советских начальников, разорили лавки и магазины, – продолжил Муратша.  Все притихли. Каждый с нетерпением ждал ответа на нынешний спор,  сокрытого, видимо, в продолжении рассказа о бунте таныпцев.  
Один лишь Кыдрас не стал скрывать своих чувств:  
– Вот молодцы таныпцы, не боятся своей тени, как мы, не побоялись и песочный кувшин расколотить.  
– А конец известен – из Уфы, из Бирска прислали войска и зарезали всех  целыми семьями, а дома подожгли, – проговорил Муратша. Про семьи он  добавил для пущего испуга, чтобы добавить весу словам.  
– Кабы всем миром поднялись, сплотились в кулак, не было б такого!  
– Да ведь пробовали, Кыдрас, пытались сплотиться. Натравили отца на  сына, сына на отца, меж них шайтана пустили да подавили… – Муратша  перевел дух. Собрался с мыслями. – Кому-кому, а нашему брату башкиру  сейчас бунт ни к чему. И без того прогнулись, земли свои удержать сил  нет. Сейчас надо пережить голод и как-нибудь провести весенний сев. А  затем уже укрепиться – брать вторых, третьих жен, плодить сыновей. Без  этого лишимся и тех земель, что остались.  
Установилась тишина. Муратше стало даже неловко, что позвал людей в  гости и затеял горячий спор. Голову буравила мысль – поймут ли его  правильно?  
– Может, большего и не нужно? Может, Господь уж нынче не допустит засухи в степи, а? Будем надеяться?  
Мулла-ата, нареченный отцом с матерью Гайсой, понял, что настал его черед сказать свое слово.  
– Очень внимательно послушал я вас, братья, и порадовался. А ведь каждый  из вас дело говорит. Есть правда в словах Исянгула. Каждый в мире  должен заботиться о дне завтрашнем, о будущем своем. В Кыдрасе кипит  кровь давних башкир. Это тоже хорошо, братья. Но сейчас тому не время.  Сейчас нам поболее, чем горячность, нужны рассудительность и знания.  Коли с войной нагрянут, башкир и без того в стороне не останется, но  нынче нам покой надобен. Набраться сил надо, умножиться. Хотя бы век,  два. А что касаемо голода, в 1891-м тоже был сильный голод. Деды  говаривали, бывал голод и до этого. Самым лютым бывал тот, что после  смуты и войн. Такой, какой и настал нынче. И все-таки дела у нас  терпимы: что ни говори, в прошлый год какая-никакая пшеница уродилась, у  того, кто не ленился, и животинка хорошо перезимовала. Однако годы  голодомора обычно четными бывают, вот что пугает. Я так скажу: как  говорит Муратша, во что б то ни было надо вывести народ сеять. Пусть все  с весны сушат траву, нам важно сберечь скотину.  
– А мне, мулла-ата, можно сеять русскую картошку? – поспешил спросить  Исянгул. Оттого ли, что он перебил ровную речь муллы, или при виде его  детской непосредственности, по лицам собравшихся скользнула улыбка. – В  прошлый год уже сеял чуток, а собрал немало. Нынче ни к одной не  притрагиваемся – на семена храним, довести б теперь до нескольких соток.  
– Можно, Исянгул, можно, не крещеная же она у тебя. Хи-хи-хи… Видел,  видел, ничего не могу сказать, кроме похвалы. Ты, оказывается, и огород  разбил за домом…  
Последние слова муллы можно было растолковать по-разному: и как  «молодец, вот бы другим так же», и иначе – мол, блажи себе дальше, коль  хочешь, да не признавали наши предки такой еды. Во всяком случае,  присутствующие уяснили сказанное именно так. Даже Муратша решил про  себя: «Бедняга, кафырской пищей надеется насытиться».  
Так прошла первая половина собрания. Однако до сих пор не смогли прийти к единодушному мнению.  
– Давайте же, ямагат , произнесем тахлиль и прочтем суры священного  Корана, возрадуем души своих усопших, – Гайса-мулла достал четки.  
«Ля Илляха-иллял-Лах…», «Ля Илляха-иллял-Лах…», «Ля Илляха-иллял-Лах…»  Каждый перебрал свои четки девяносто девять раз, а в сотый выдохнули  разом: «Мухаммадур-расулул-лахи…»  
После тахлиля мулла прочел суры «Ясин», «Табарак», «Ар-рахман». Его  звучный голос пленил всех собравшихся, казалось, всколыхнул лучшие  качества каждого, призывая совершать добро.    
– О Всевышний, прими обращенные к Тебе суры Священного Корана. Прими  прочитанные Тебя ради тахлиль и тасбих . Прими наши молитвы,  приветствующие Тебя, и молитвы во славу Твою. Награду за эти наши деяния  воздай священным духам пророка нашего Мухаммеда, да благословит его  Аллах и приветствует, отца нашего Адама, мир ему, и матери нашей Хавы ,  мир ей. Воздай их душам всех сахабов наших пророков, до авлийя и  покойных наших учителей. О Аллах, награду за наши деяния в этот час и на  этом маджлисе воздай душам живших некогда в этом доме, а ныне держащих  ответ пред Тобой отцу Муратши Нажметдину, сыну Агляметдина, и матери  Фахернисе, дочери Акрама. (Братья, пусть каждый из вас в мыслях  произнесет имена упокоившихся родственников.) Рассудив по милосердию  своему, прости прегрешения их, содеянные в мире бренном по знанию и  незнанию. Освети лучами их приют, облегчи тяжесть могилы. О Аллах, через  милость свою помоги им удостоиться помощи пророка. И оставшихся в мире  этом рабов своих избавь от бремени, облегчи их участь. Дай телам нашим  крепость, домам – изобилие, странам – мира, мусульманам – мощь, и  крепкую веру рабам своим. Сделай так, чтобы мы и дети наши поклонялись  лишь Тебе. Выведи нас из невежества. Даруй нам свет знаний. О Аллах! В  день, когда каждый отчитается за себя пред Тобою, прости меня, родителей  моих и всех правоверных.  
Гайса-мулла огладил лицо. Муратша, не мешкая, подал знак своим женам,  хлопочущим у плиты на меньшей половине дома. Сам взял в руки узелок с  милостыней, намереваясь раздать ее собравшимся гостям.  
Однако мулла-ата одернул его:  
– Муратша, лишнее это. Велено Аллахом Всевышним, что хаир-садака – на  долю нуждающихся и нищих. В Коране предписано подавать милостыню лишь  им. Поймите, братья, наесться до отвала в гостях и обменяться монетами  не считается подаянием. Лучшая наша признательность – чтение Корана, а  после угощения – мольба благодарственная…  
Остальные тоже поддержали муллу.  
– Да, много на свете бедствующих.  
– Позвать посовещаться, добрые слова послушать – уже как подарок…  
А когда комнату наполнил вкусный запах поданного из кухни мяса, похоже,  на присутствующих снизошла полная безмятежность, каждому припомнились  прежние званые обеды: кто-то полной грудью, зажмурившись, вдыхал  дурманящий аромат, кто-то зацокал языком, нахваливая еду, воздавал  должное щедрости хозяина.  
– Давайте, уважаемые, приступайте к трапезе. Да не лишит нас Аллах  Всевышний этой пищи, – с этими словами Муратша начал потчевать гостей.  
Тут характер Кыдраса проявился вновь: как и отец, он моментально  вспыхивал, а глядишь, чуток спустя – нет человека спокойнее; зато не  прячет камня за пазухой, не враждует исподтишка. В этот раз так же – он  разомлел, позабыл обо всем на свете.  
– Дед мой покойный, бывало, любил вспоминать былое, время яйляу,  летовки, – Кыдрас с шумом вдохнул душистый пар, поднимавшийся от  огромной чаши с мясом. – В наши края частенько приезжали русские пить  кумыс. Говорят, водили их из юрты в юрту, угощали бараниной да тустаками  кумыса. Некоторым это сродни наказанию было – враз удирали обратно. А  многим нравилось, приезжали из года в год.  
Гайсу-муллу тоже потянуло на воспоминания.  
– Отец мой покойный, да пребудет он в раю, говорят, пять юрт ставил у  берегов Кэрелек, – начал он свою речь. – Да и сам это припоминаю, было  мне тогда лет восемь-десять. Так вот, в одной из них жили отец с матерью  и мы, младшие ребятишки, во второй – молодая жена отца, в третьей –  брат с женой. А еще две – для гостей. Из них отчего-то особо запомнился  тот, кого звали Тулстай . С братом они большие друзья были. Борода  лопатой, телом могуч, хоть и в годах, ступает легко. Брата за небольшой  срок научил и языку русскому, и считать-чертить. Нас завсегда звал  «башкирцы мои», а к младшим обращался «башкирята». Охоту уважал очень.  Помнится, однажды брат по отцовскому поручению уехал в волость. На  обратном пути встретились ему три волка. Он, балда, возьми да и слезь с  коня бороться. Ведь, хоть и женился, подросток еще был – лет  пятнадцати-шестнадцати. Ох и дерзкий был: одному из волков проломил  голову дубинкой, второму просунул руку в пасть и схватил за язык.  
– А третий? – поспешил спросить нетерпеливый Кыдрас.  
– Да убежал! Брат привязал первого, с проломленным черепом, к лошади, у  живого перевязал пасть плетью, закинул на седло и поехал домой. Ай да  радовался помещик тот, которого Тулстай величали, восхищался отвагой  брата. Сулил, что жене об этом обязательно напишет, из дома подарок  пришлет. Перед отъездом брат и ему привез волчонка, но Тулстай то ли  пожалел его, то ли чтоб волки потом на местный скот не напали, заставил  отнести обратно в логово.  
– В давешнее время засуха не так страшна была, – примкнул к беседе  Муратша. – Пойдешь на охоту – утки, гуси, куропатки. Кэрелек, Иргиз,  Кэмелек кишмя кишели рыбой, табуны с тысячами лошадей рассыпались по  степи, а она на тысячи десятин простиралась… Коль сухота донимала,  стягивались к Уралу. Да, в те времена речки-озера питались из чистых  ручейков, а сердца людские не были настолько беспечны, потому и голод не  страшил так…  
Непоседа Исянгул, сидевший до этого молча, робко жуя мясо, кашлянул. За  столом, в кругу зажиточных односельчан, он стеснялся, не в силах  высказать слова, вертевшиеся на языке, однако бушевавшие внутри чувства  заставили заговорить. Он от смущения заикался.  
– П-п-послушал я вас, б-братья, з-захотелось мнение высказать…  
– Давай, открой, что душу гложет.  
– Коли позвали, значит, и разговор веди наравне.  
– Как работаешь, так и говори, не робей.  
Исянгул воспрянул духом. Показалось, что мышцы расслабились, тело  распрямилось. «Коли уж позвали сюда, значит, не только за мое старание и  деньги, но и за то, что мнение свое имею», – эта мысль придала ему  храбрости.  
– Нынче нам нужно не столько тосковать по былому, сколько свыкнуться со  своим теперешним положением… – Исянгул обвел взглядом присутствующих,  как бы проверяя, не обидел ли кого ненароком. Заинтересованные взгляды,  полуоткрытые рты выказывали ожидание: к чему он выведет эту мысль? –  Нынче стада растасканы, земли проданы, кругом – хутора да деревни. Жаль,  но что поделать, время яйляу для народа прошло, ушло навечно… Во всем  виноваты мы сами. Отец мой, не думая о будущем детей, продал свои земли  помещикам, вырученные деньги пустил на еду и одежду. А обо мне, о  судьбах братишек и сестер моих, умерших от голода, не подумал. Кабы не  вы, кабы не взяли меня, шустрого мальчишку, под опеку, работником, я бы  тоже умер с голоду. Тому, что сижу теперь среди вас, обязан вам и рукам  своим. Я с самого начала не смирился с судьбой: понимал, что богатство  деда от меня ушло, осталось в прошлом. Вначале боролся с рабом внутри  себя. Ведь раб, смирившийся со своим положением, – раб вдвойне. Потом  нашел ответ на свой вопрос, отчего другие народы даже на малых кусочках  земли живут в довольстве: лишь тому, кто обихаживает землю, отдает она  вдвойне, два пуда пшена превращает в четыре, а потом и в десять, лишь  тот, кто затягивает пояс и готовит семена на весну, без горя и забот  встречает будущее. Покуда не начнет по-новому жить, не укрепится народ. А  то, как посмотришь, только и дел, что скучают по яйляу и поминают  бесстрашие прадедов…  
Ведь верно толкует, подумал Муратша. Особливо метко, в самую точку попал  про то, что «смирившийся со своим рабством раб – раб вдвойне». Мысль  эту, никогда не приходившую в голову Муратши, наверное, до конца могли  постичь только те, кто вдоволь испытал голод, нищету и нашел-таки в себе  силы подняться из низов. Эх, если б суждение это воспринял весь народ,  если б дошло оно до сознания каждого, возможно, не было б на свете  племени стойче и богаче, чем башкиры?!  
– Мы, конечно, и вправду дети природы, Всевышний дал нам всего в  изобилии: сад растить нет нужды – в лесах и долинах все есть, нет  скотины – так полно любой дичи… Оттого-то, наверное, и идут наши леность  и беспечность, нежелание думать о завтрашнем, – Муратша сказал это во  всеуслышание. – Ладно, гости, много чего сердце изводит, давайте-ка  угощайтесь хорошенько. Коли будем вместе, Всевышний без помощи не  оставит, природную напасть можно пережить. Вот смута людская страшна, и  от веры своей отречение… Остальное можно одолеть.  
Кыдрас взял из чаши увесистый кусок мяса. С удовлетворением оглядел его и вдруг задорно предложил:  
– А давайте-ка попотчуем друг друга из рук, как в старину, кто знает, может… На, Муратша, как хозяин дома!  
Дом загудел: каждый выхватывал куски жирной баранины и спешил затолкать в  рот соседу; все заливались смехом, слышались одобрительные возгласы.  Женщины, хлопочущие на малой половине дома, от души смеялись забавной  выходке мужчин. Лишь на краткий миг этого дома коснулся отголосок  прошлого…  
Муратша  
1921 год, апрель – июнь  
Не понравилось это Муратше: копнул на глубину больше двух лопат, а влаги  всё нет. Если настолько сухо, чего же ждать потом? А всего-то середина  апреля, время, когда земля полностью насытилась влагой. Озадаченный, он  сел в вырытую ямку, спустив брюки. Сухо, тепло. Муратша встал. Всадил  лопату еще глубже. Затем копнул снова, будто яму для столба. Влага была  лишь на этой глубине. Да и эта глина рассыпается, стоит лишь разжать  кулак.  
– Плохо дело, – бросил он десятилетнему сыну, стоявшему рядом и с  любопытством следившему за каждым движением отца. – С завтрашнего дня  сеять надо. Потом может быть поздно, очень поздно. Хоть и говорят, что  хлеб уродится не от влаги земной, а от пота, но, коль в почве влаги не  будет, хоть надорвись – урожая не жди. Прошлый год была засуха, коли и  нынче облака обойдут степь стороной – каюк…  
– Атай, а я за тобой с граблями, хорошо? Запряжем коня, позову пару  друзей, – Сабира переполняла радость. Ведь завтра ему выходить на сев,  как мечтал всю зиму, будет трудиться сообща с взрослыми!  
– Позовешь, улым, позовешь. Придется на время и взрослых позвать, коли  не покончим за два-три дня, можем с носом остаться … А теперь, давай,  вернемся домой. Надо и остальных поторопить…  
Муратша взглянул на солнце. Печет будь здоров. На небосклоне ни облачка.  И травы проклюнулись раньше времени. Даже суслики вылезли погреться на  солнышке прежде обычного. На поверхности земли видны майские жуки.  Снующие туда-сюда черные муравьи лезут во все щели и обратно, готовятся  класть под камнями яйца. Вся природа оживает! Напрасно он волнуется,  ведь вон даже люди, подобно пробудившимся из зимней спячки зверькам,  насекомым и птицам, после холодных дней тянутся к весеннему теплу,  нежатся в солнечных лучах. Ребятня горохом рассыпалась по склонам гор –  собирает разные травы, стараясь подкрепить свои ослабшие, изможденные  тела. Мальчишки ведрами носят из луж воду в норы сусликов. Старики и  старухи, радуясь дарованному счастью дожить до погожих весенних  денечков, вышли посидеть на камни у ворот… Жизнь продолжается. Нет, не  так: каждый раз чудится, что в эту пору она только начинается.  
Муратша зашагал по улице. Дома аула сейчас походили на квадратные кучки  глины, раскиданные по зеленому ковру – едва проклюнувшимся из-под земли  листьям спорыша. У саманных избушек, казалось, впитавших лихо предыдущих  лет, не было ни капли общего со свежестью и красотой пробуждающейся  природы. «Бедно живут аульчане, бедно», – вздохнул Муратша. Он бормотал  себе это под нос. Сабиру и дела нет до его рассуждений – убежал к  мальчишкам. Отец остался наедине со своими мыслями, пропуская через душу  каждый встретившийся на пути дом. Впрочем, все они были почти  одинаковы: выложены из самана, махонькие, с плоскими крышами, снаружи и  изнутри вымазанные красной глиной.  
Вот дом старухи Хадисы. Хотя хозяйка уже в годах, на крыше ни одной  засохшей былинки. Наверняка давно всё собрала и сожгла. А следующий –  дом Кашфуллы. Вроде и молод, да, пока шагнет раз, вторую ногу собака  съест . Чуть дальше – дом Хисмата, а там – жилища Хайруша, Габдинура… У  всех одинаково… Прошагаешь еще немного – дом «партизана» Абдуллы.  Достался он ему от деда, врыт в землю. Зимагор, не способный даже  поднять свой дом, вернулся теперь в аул и строит советское государство!  Хлеба не сеет, до сих пор не женат. Гол как сокол, а утешает себе  подобных: мол, Советы голодными не оставят. Ведь у самих ни зернышка нет  для сева – как же голодная власть думает насытить народ? То ли дело  сыновья Мухамета! Не стали прилаживаться ни к красным, ни к белым, всей  душой отстаивали своих башкир, а вернувшись, начали строить добротное  хозяйство. Говорят про них: участвовали в строительстве малого  Башкортостана. Если позже создадут большой Башкортостан, будь на то воля  Аллаха, объединятся башкирские земли. А коли земля в руках – будет и  зерно, будет зерно – будет и сила.  
– Ассаляму-алейкум, Муратша-агай, откуда ты с лопатой?  
Муратша встряхнулся от дум. Видать, Кашфулла приметил его и нагнал.  
– Слава Аллаху, Кашфи, слава Аллаху. Сам-то как? – Мужчина внимательно  оглядел топтавшегося напротив Кашфуллу. То ли от долгого сна, то ли от  хвори, а может быть, из-за голода у того опухшие веки, лицо обросло  редкими усами и бородой, а рубаху и пестрящие заплатками штаны будто на  скелет повесили – полупустые рукава и брючины болтаются на ветру. – Что у  тебя, не зря же, наверное, бежал за мной со всей мочи? Наверняка дело  какое-то есть… Тараторишь «агай» да «агай», а сам вроде ненамного  младше.  
– Агай, а как же еще? Я тебя младше на пять лет, всего тридцать стукнуло…  
– Всего-о тридцать, – голос Муратши посуровел. – Да ты еще совсем дитя,  оказывается. Жена у тебя на загляденье, сына растишь, а сам никак  прибедняться не бросишь. Да знаю я, зачем ты за мной бежал, знаю… Ну  ладно, коли завтра выйдешь на сев, дам немного чая и муки на лепешки.  Сам понимаешь, время нынче такое, все разграбили…  
– Ай, спасибо тебе, агай! Жена приболела, а я знаю, что ты человек  участливый, оттого и побежал. В этом году и ермолаевский русский за  аренду меньше заплатил, на зиму не хватило…  
– А помнишь, Кашфулла, когда ты женился, я дал тебе для сева и пшеницу, и пшено? А ты …съел и с концами!  
– Ой, до сих пор тебе благодарны за это. Тогда ведь смута была в стране,  ой, смута. Да недаром говорят, посуду бей, а самовар оставь…  
– Верно говоришь, братишка. Какая бы смута ни была, жито надо сеять. А  отговорка, коли нужно, всегда найдется. Нельзя жить как в поговорке –  мол, нет лошади в хлеву, нет и дела до бурана… Ну да ладно, дел полно,  спешу. Ты, Кашфулла, оповести-ка соседей, пусть завтра на сев выходят. В  полях влаги почти совсем нет. Не нравится мне это, – с этими словами  Муратша вытащил вонзенную в землю лопату.  
Обернувшись назад, посмотрел вслед Кашфулле, радостно, как мальчишка с суюнче , поскакавшему домой, и смачно плюнул.  
– Эх мы, люди-человечишки, злимся друг на друга и плюем на эту землю, и  грязную нужду сюда же справляем, – пробормотал Муратша про себя, словно  извиняясь перед землей, – и быстро зашагал к своему дому.  
Прошел через «русские ворота», прислонил лопату к сваленному в кучу  навозу и вошел в главный, основной дом. Уловившая настроение мужа  старшая жена негромко обратилась к нему:  
– На тебе лица нет, что-то случилось?  
– Быть беде большой. Копнул землю на три штыка глубиной – влаги нет. А  ведь только середина апреля. И ветер дует с юга. Весенний ветер – он под  землей ходит, всю влагу выдует.  
– Да ладно, будут тебе дожди. Говорят же, глаз смотринами не насытишь,  землю – водой. Осень прошла без дождей, и зима была мягкая – не успела  земля застыть. Вот весь снег и впитался.  
– Ах, бисэ! Нет, ты не бисэ, ты… ты… – на побледневшем лице Муратши  проступили лучи радости. – Кабы спросили у меня, бывают ли на свете  умные бабы, я бы тебя назвал, Гульгайша!  
Сомневающаяся в правоте своих мыслей жена смутилась от похвалы. Прикрыла лицо краешком платка. Проговорила с упреком:  
– Кабы за умную считал, не женился бы на другой.  
– Эх, бисэ, бисэ… Будто я из похоти или по распутству взял молодую… Сыновья мне нужны, сыновей побольше!  
– Так ведь родила я тебе двоих и опять на сносях…  
– Такое-то хозяйство наемным работникам вести? Кто будет обрабатывать  мои сотни десятин? Не дай Бог зависеть от поденщика. Вон, весь аул почти  до конца свои земли продал. Земли этих оборванцев обратно должны  забрать мы, башкиры. А знаешь, если приумножимся, можем вернуть прежних  земель побольше, чем по сорок десятин на каждого! Заезжий люд не из тех,  кто на земле работает. Отберут, что смогут, а там услышат про новые  райские сады – и махнут туда. Как перекати-поле, без корней. А наши  корни здесь! Э-эх-х… – окунулся в мир своих мечтаний Муратша.  
– Эх, мечтатель, ну и что с того? Вон, все башкиры голодают, нынче весь  аул ждет весеннюю траву, сусликов варят… – Гульгайша вздохнула и  поднялась с места. – Я уже слышала от Сабира, видать, с завтрашнего дня  надо приступать к севу. Не знаю, сможем ли теперь звать на помощь много  народу, и мяса не так, как прежде… Разграбили, сволочи, разграбили  подчистую, как вши голодные. И не кто-то там, а свои же башкиры, за  которых ты бьешься. И в красных масках кидались грабить, и в белых…  
– Правде не возразишь, кэлеш , верно. Испортились нынче люди. Те, что  красными себя кличут, и на Аллаха посягают. Взяли и расстреляли  ратовавшего за них же старосту, еле муллу в живых оставили. Говорят,  мол, народная власть. Какая это власть, если грабит народ? То власть  неграмотного оборвыша Абдуллы. Вот что они теперь сеять собираются? Не  пойму. Я-то прокормить двух жен и детишек сумею…  
Муратша уперся взглядом в окно. Сыновья Сабир и Хидият вынесли из клети  большие сита. Верно, хотят насыпать туда семян и сеять врассыпную. Рядом  Бибиасма держит наготове мешки. И она сгодилась к работе. Да только в  этом году нет столько семян, чтоб доверху наполнить каждый мешок. Если и  хватит, то на три-четыре десятины, не больше. Были времена, засевали по  пятьдесят. А на остальных землях паслись большущие стада…  
Всего года три-четыре прошло с той поры, когда в построенном царем  Петром городе вспыхнул бунт. И Аллах Всевышний раз за разом шлет в  страну смутьянов беды: уже который год не родится хлеб, изводит засуха,  среди опухших от голода людей свирепствуют страшные заразные хвори. Эти  тяготы не обходят стороной и аулы, кажущиеся маленькими островками в  раскинувшейся, словно море, степи. Особенно бесновался народ в  восемнадцатом-девятнадцатом. Налетали то белые, то красные, повергая в  нищету мирно живущих у берегов Кэрелек, Кэмелек и Иргиза жителей  башкирских аулов. И те, и другие всякий раз уводили с собой мужиков и  мальчишек, каждый раз требовали у зажиточных еды, одежды и овса для  лошадей. У одного Муратши увели семь голов лошадей. Те, что звались  белыми, и то порядочнее будут: одежда как подобает солдатам, да и  командирам подчиняются. А вот кра-а-асные… Никакой дисциплины: заходят в  сараи выгонять кур, у тех, кто побогаче, выводят овец и лошадей. Это  еще ладно, но ведь и на девушек кидаются. Собрался всякий сброд и  думает, наверное: мол, отнимут все у богачей и раздадут бедным, мир-то и  уравняется. Вон, застрелили старосту Ислама, аульского аксакала, а на  его место поставили слонявшегося где-то в зимагорах, а на их языке –  «партизана» – Абдуллу. Якобы власть поменялась. Да только Абдуллу,  такого же неграмотного босяка, как они сами, никто не жалует. Теперь вот  с каждой просьбой бегут к Муратше. Для простого люда у кого хлеб, у  того и сила…  
Его мысли прервал гул на улице. Там кто-то шумел. Человек пятнадцать  мужчин собрались у ворот, среди них одна-две бабы. Что еще нужно?  Наверняка Кашфулла известил о севе и теперь пришли за семенами, подумал  Муратша.  
Догадки подтвердились. Стоило ему выйти на крыльцо, как слух несколько раз уловил слово «семена».  
– Муратша-туган , – завел речь вдоволь хлебнувший на своем веку дед  Рамазан, – я к тебе с просьбой, надеюсь, не откажешь. В доме у меня  девять душ. Перезимовали нынче впроголодь, пока ступили на черную землю,  схоронили внука, те, что могут ловить сусликов, ушли на этот промысел.  Отец их погиб в германской, эти семь душ мне остались, туган. Ты это  знаешь. Ну да ладно, башкир привык говорить извилисто, а суть ты понял –  нынче у меня для сева ни семечка. А если бы и были, земля бы  невспаханной осталась. Теперь о лошади и мечтать нечего. От безнадеги  подумывал даже, не продать ли одного из младших внуков в батраки. Лишь  бы в живых оставить. Чтоб детей выходить, мы со старухой и от хлеба из  лебеды отказались…  
Больше слов отчаяния Муратшу поразила наружность старика. Одряхлел дед:  тюбетейка, когда-то казавшаяся маленькой, теперь вконец вылиняла,  истерлась по краям, залоснившись от пота, и полностью покрывала голову,  скрытые прежде скулы теперь торчали, как кости отощавшей коровы, некогда  круглый нос напоминал вороний клюв… Насколько же сильно может  измениться человек! Жаль старика. Жаль…  
Коли на то пошло, то кого не жаль из стоящих перед ним? У Зулейхи,  когда-то ходившей, выпятив грудь и привлекая внимание всех мужчин, дела  тоже не лучше. И на ее лице проступили глубокие морщины, Розовые щеки  побелели, глаза впали. От высокой груди, пышущей силой, почти ничего не  осталось.  
«Тауба, тауба , тьфу, на что шайтан толкает», – ужаснулся про себя  Муратша, застыдившись этих мыслей. В этот миг он почувствовал свою  важность для пришедших людей, приосанился. Потому как настоящая власть –  у него, а не у босяка Абдуллы. Сейчас для голодных людей власть – это  хлеб, то бишь человек с хлебом. Как говорится, коли есть у тебя чай –  будешь Сайфи-агай, а нету чая – кривой да косой. И все же бай (впрочем,  какой теперь из него бай?) призадумался: ведь не дашь людям от ворот  поворот. Однако самое время побранить Советы, разозлить народ.  
– Я одного не понимаю, братья, – произнес он значительно. – Старосту  вашего расстреляли, богачей вы вместе с красными грабили, Абдуллу  выбрали главой, теперь от меня-то что понадобилось?  
– На Ислама не мы науськивали, и партизана Абдуллу не мы выбирали. Ты для нас голова! – загалдели собравшиеся.  
– Ага, не вы науськивали, не вы стреляли. Но то, что вы при этом воды в  рот набрали, и благословило это кровавое дело... Почему тогда я один  выступил против? Ведь у меня тоже дети, не одна, а две жены… Пользуясь  тем, что вы смолчали, и меня избили, – мужчина разгорячился. Открыв рот,  показал впадины от выбитых зубов. – А были зубы что жемчуг. И на голове  не было этого шрама от сабли… Короче, идите к Абдулле. Каждый год даю  вам семена, вы их сразу на курмас изводите. А когда приходите помогать,  злословите за спиной, эксплуататором… тьфу ты, аж язык не  поворачивается, обзываете. Не зря, значит, говорят: дай бедняку огурец,  обидится, что кривой. Поделом таким, как я…  
Все запнулись. Затем принялись негромко перешептываться. Неожиданно шагнула вперед Зулейха.  
– Муратша-кэйнеш , авось не откажешь мне. Дослушаешь…  
– Постой-ка, енгэ , разве нет среди вас мужиков, чтобы разговор вести? –  Памятуя об остром языке этой женщины, Муратша хотел угомонить ее.  
Однако Зулейха была не из тех, кто придержит свое слово. Потому и  приклеилось к ней намертво прозвище Лютая. В ауле две Зулейхи, одна из  них Лютая, другая – Добрячка.  
– Похоже, нет таких мужиков. Кабы были, не дали бы старика Ислама  расстрелять. Вот послушала я тебя, кэйнеш, мозгами пораскинула и вот что  скажу. Не будем мы у тебя семян просить. Тем, что возьмем у тебя в  долг, полностью, как прежде, засеем твое поле. Один краешек этого поля  сразу же выделишь нам. Временно, конечно. Потому как, коли раздашь  семена сегодня, на сев ничего не останется – съедят. А то, что в землю  заложено, собрать не смогут. Когда вырастет урожай, отдадим твои семена  вдвое-втрое больше. И твое тоже сожнем. А вместо платы будет урожай с  того краю. – Зулейха обвела взглядом людей – мол, правильно ли толкует. –  Твоя земля уже с осени вспахана. Наши давно уже заросли ковылем да  сорняком. Нынче мы все без лошадей, а у кого есть – вот-вот подохнут.  Щедрой руке да прибавится, говорили старики, зачтется твоя доброта …  
– Ай да бисэ!  
– Тебе б мужиком родиться. Как ир-гиз…  
– Да-а, и вправду, енгэ, ты ир-гиз, – цокнул языком и Муратша.  
Ир-гиз… Ее воспевают древние легенды этих мест. Имя ее носит река.  Давным-давно у одного здешнего хана была дочь по имени Улустан-Гулюстан.  Народ беспрестанно изнуряли набеги калмыков. И тогда ханская дочь  встала во главе войска, пошла на врагов и спасла родную землю от  калмыков. После этого ту девушку нарекли «батыр-кыз», «ир-кыз» –  «отважная девушка», «девушка-джигит». Молвят и по-другому. Мол, когда-то  башкиры приходили на эти земли только на летовку. А сами жили у берегов  Сазы. Однажды башкирскому батыру повстречалась очень пригожая и храбрая  девушка. Однако ее любил калмыцкий батыр. Девушка поставила условие:  мол, кто победит в борьбе, за того и выйдет замуж. Башкир одолел  калмыка. От этой смелой красавицы и пошел род местных башкир. А третьи  говорят, охранявшая родные берега девушка утонула в реке. В память о той  по-мужски отважной девушке неистово бушующую, не умещающуюся в берега  реку и назвали Ир-кыз. Спустя годы название превратилось в Иргиз…  
– Ты, Зулейха-енгэ, говоришь-то складно, – почесал затылок Муратша, – но  отчего я, такой же, как вы, простой человек, должен за вами смотреть?  
– Ба, да ведь ты… у тебя же есть… – бросил кто-то из толпы.  
– А почему у вас нет? – Муратша пробуравил взглядом каждого. Люди  понурили головы. – У тебя почему нет, Кашфулла? У тебя, Исмагил? А у  тебя, Давлетша?.. Так-то вот, покуда не посеешь коноплю, не наденешь  рубахи, говаривали старики. Ведь земля у каждого есть. Были бы у вас и  лошади, и коровы. А кто с коровой, тот и с пищей. Если хотите знать, вся  беда ваша в вас самих. Лодырничаете. Коли не будете спину гнуть, одна  власть Абдуллы не насытит. Только если будете вкалывать на себя, увидите  хлеб…  
Муратша умолк. Он хорошо понимал, что от нравоучений эти люди враз не  поумнеют. Сейчас они больше слышат не ушами, а желудком. И все-таки не  мог не высказать того, что скребло сердце.  
– Что-то Исянгула не видно среди вас нынче, – начал он.  
– А он, точно русский какой-нибудь, надумал картошку сеять, хи-хи-хи… Потащился с дублеными шкурами в Ермолаево, менять будет.  
– Вот! Вы за зиму не только свою скотину сожрали, даже шкуры опалили и  на еду пустили, а он то сусликов ловит и шкурки дубит, то зимой на зайца  западню ставит… Что бы там ни было, семья у него не голодает. Дразните,  что надумал, как русский, картошку сажать, а ведь верно делает! Вот  увидите, через пару лет со мной поравняется!  
– Ты нас проповедями не корми, кэйнеш. Говори прямо: когда нам на работу выйти? Как ребятишек от мора убережем?  
– Ну, что есть – хлебнем вместе, чего нет – пополам, – в какой-то мере добившийся своего Муратша оскалил беззубый рот.  
– Вот спасибо тебе, мед да масло в уста…  
– Пусть воздастся тебе…  
Когда люди разошлись, Муратша вошел в дом. Велел женам налить чаю и,  глядя в сторону аула, надолго задумался: «Эх, только ли лень довела вас  до этого?..»  
Сев, или Сивый конь  
Как говорится в народе, сей рожь по золе, а пшеницу – по льду. Хотя  всего лишь середина апреля, на сев вышли почти все жители аула. Те, кто  посправней, направились на свои поля, а голытьба, не доставшая семян, по  совету «лютой» Зулейхи, пришла на поле Муратши. Мулла-ата у поля  каждого хозяина прочитал мольбу, произносимую в начале больших дел.  
Муратша дал мулле хаир. После того, как сообща завершили молитву, он повесил на шею пояс и лукошко.  
– Ладно, братья, доверимся Аллаху, – с этими словами он широко раскинул руки и начал сеять.  
При первом взмахе Муратша произнес: «Одари нас щедростью своею, о  Аллах!» Взмахнув второй раз, сказал: «Богатства прибывающего да  убывающего, духам предков!» Потом с каждым движением проговаривал другие  пожелания: «Изобилия сиротам! Изобилия птицам! Корма скотине! Пищи  семье моей и детям!» За ним вслед пустились и другие. Они повторяли то  же самое.  
Над полем заиграли полевые жаворонки. Муратша совсем расчувствовался.  Видать, напрасно он унывает да печалится, ведь вон как играют-заливаются  птицы. Коли жаворонки поют при севе – урожай будет щедрым, говаривали  деды-прадеды. До сих пор их слова сбывались. Не бывает такой силы, чтобы  поборола законы природы. Как бы ни бурлила страна, как бы ни свирепели  люди, никто не сможет подорвать волшебство вечности. Сомнения, засевшие в  душе мужчины, потихоньку рассеивались.  
– Братья, – сказал он, – дойдем до того одинокого тополя и чуток  передохнем. Как обернемся, может, и чай закипит в казане. А на обед я  своим велел овцу сварить…  
– Уж Муратша-агай не обделит, верно говорит, у него что есть – то всем, чего нет – пополам.  
– И семена дает, и с осени вспаханной землей своей поделился.  
– Спасибо ему, спасибо!  
Муратша прикинулся, что не слышит этих похвал. Показалось, будто  говорили не от чистого сердца, а угоды ради, из-за полученного зерна.  Потому ускорил шаг. Надо дойти до тополька и передохнуть в тени.  Апрельское солнце припекает землю донельзя: сухая почва утяжеляет  дыхание, тюбетейка на голове не может спасти от изнуряющих лучей.  
– Ку-ку… Ку-ку… Ку-ку…  
Только что галдящее на разные голоса поле разом притихло. Позабыв о  полных лукошках, кто-то присел на корточки, кто-то упал навзничь.  Остановился как вкопанный и Муратша. Ба, не рановато ли кукушке  куковать? Еще не зазеленели деревья, не прошла первая гроза.  
– Лишь бы к добру было. Видать, на то воля Аллаха. – Он опустился на  корточки и зажал в ладони горсть земли. Осторожно приоткрыл ладонь,  однако не увидел там ничего, кроме земли. Муратша не поверил своим  глазам – должен же быть хотя бы маленький росточек или ворсинка. Взял  еще одну горсть, но снова не нашел в земле того, что ожидал. –  Растолковали бы хоть, что росточек – к урожаю, а шерсти клок – к  умножению стада... И все-таки, кукушечка моя, коли зовешь ты, значит,  будем уповать на лучшее. Дай крепости моему телу и здоровья духу;  очищения телу и благополучия земле.  
Добравшись до подножья тополя, Муратша приметил, что кукушка сидит на самой верхней ветке.  
– Что ж ты, бедняжка, не опустилась на нижние ветки? Побоялась, что  голос потеряешь? Подумала, что дожди польют, урожай уродится? – с  напевом проговорил мужчина. Чуть помедлив, снова подытожил свои мрачные  предчувствия: – Коли на верхнюю ветку села – лето придет засушливое.  Надо готовиться к голоду. Недаром в горсточке земли ничего не было,  неспроста. Кукушка прокуковала до зеленых листьев, это тоже предвещает  плохой год.  
Заслышав голоса, птица упорхнула. Люди снова умолкли. Куда она направится?  
– О Аллах… – зашумели все разом. – Полетела в сторону аула!  
– Боже, убереги от бед…  
– Вон, подлетает к аулу. Неужто быть голоду, Муратша-агай?  
Встревоженный приметами засухи, Муратша побоялся, что голодные люди  впадут в уныние и потеряют всякую надежду. Потому постарался взять себя в  руки и выглядеть спокойным.  
– Ямагат, – произнес он, с трудом скрывая волнение. – Что б там ни было,  поверим в лучшее. К чему растолкуешь, то и сбудется. А на всякий случай  положим под дерево что-нибудь молочное. Сабир, улым, беги к тому концу  поля, пусть мать пришлет молока или катыка. Может, тогда Аллах услышит  пожелания, сбудутся наши чаяния.  
Молоком, что принес Сабир, Муратша побрызгал у основания дерева.  
– Брызну подле тебя, тополек, молочной пищей, пусть не обделит ею Аллах  род Адама. Дождик, лей, лей, лей, пусть хлеба уродятся с гору, и рожь, и  пшеница, просим у Аллаха!  
Завершив обряд, люди оживились. Горячие мольбы к Аллаху сменились  разговорами о мирских хлопотах, даже шутками-прибаутками. Теперь им было  не до отдыха. Каждый торопился поскорей закончить с посевными заботами.  О том, что весенний день год кормит, помнишь не в сытое время, а когда  впроголодь зимуешь долгую зиму, когда сутки тянутся как месяцы и ждешь,  когда проклюнется трава, пригодная в пищу. А коль нацепил лукошко на  шею, значит, будешь жить. Ступив на траву, отведав борщевика, свербиги,  крапивы и первоцвета, чувствуешь, как потихоньку прибавляется сил  изнемогшему телу.  
Повернув в сторону аула, сеятели снова вразнобой начали выкрикивать  пожелания. Муратша молча рассыпал бесценные крупинки и размашисто шагал в  такт издавна известным присказкам-пожеланиям.  
Дай шестьдесят тележек ржи,  
Все шестьдесят рядышком,  
Дай шестьдесят тележек льна,  
Девяносто тележек пшена.  
Дай и голодному, и сытому,  
А больше всех мне –    
Тебе же все равно!  
Дай же все, что просим,  
Матушка-земля!  
Замолк один и тут же подхватил второй, кажется, Кашфулла:  
Посеял пшеницу,  
Да умножит Аллах…  
Внезапно он осекся на полуслове. Застыв как истукан, донес до остальных  тревожную весть: – Гляньте, какой-то сивый конь поднял пыль, скачет по  улице!  
– Ба, неужто в эту сторону скачет? Вроде как не из нашего аула!  
Улицы аула виднелись с холмистого поля Муратши как на ладони, потому все  видели, как сивый конь скакал с одной улицы на другую. В сердцах людей  снова зашевелились сомнения. Они начали перешептываться,  перекрикиваться, загалдели.  
– Эта бешеная животина и детей затопчет запросто…  
– А может, это джинн?  
– Говорят, лошадь всегда к дому воротится, может, чья-то заблудшая скотинка вернулась?  
У Муратши подкосились ноги. Он присел на землю и снова захватил горсть  земли. Приоткрыл ладонь. Ни росточка, ни ворсинки – сухая земля. Не к  добру.  
– Сивый конь… То, что сивый конь скачет по аулу, – к смертям, братья, –  прошептали его растрескавшиеся губы. – Как покончим с севом, начинайте  собирать траву, ловите сусликов, рыб, сушите лягушек. Так делали  деды-прадеды наши. Только не растрачивайте сразу всю скотину…  
Сивый конь пометался туда-сюда и, взвихрив за собой столб пыли, ускакал в сторону аулов в низовье Кэрелек…  
Буря  
О Аллах, что это? По степи к аулу приближается какая-то буря! Только что  стояла тишина, и вдруг все вокруг потемнело. Старуха Хадиса кинулась к  окну. Увидела, что на небе показалось махонькая тучка. «О Аллах, велика  твоя мощь. Дал одну тучу, потом еще одну, а там обе схватятся и дожди  польют», – спешно затараторила она. Но больше туч не было. Зато  поднявшийся у Иргиза ураган свирепел вовсю: захватывая каждую пылинку на  своем пути, нащупывая все, что могло двигаться по степи, набирал силу,  покрывая землю мраком. Вскоре послышались его ужасающие звуки: он то  жалобно стонал, то пронзительно свистел.  
О Аллах, да ведь это… Это же аждаха! Вот туча опустилась на озеро подле  Иргиза и начала волочить оттуда окаянного. Помедлив, вихрь принялся  кружить в одном месте.  
– Кызым, глянь-ка, облако тащит аждаху из озера. Лишь бы к добру было… –  Старуха Хадиса торопливо прочитала все известные ей молитвы. Потом  принялась успокаивать дочь, от испуга вытаращившую глаза: – Не бойся,  кызым, сюда не доберутся, облако утащит аждаху далеко-далеко, за каф-тау  . Видать, этот аждаха и выпивал всю воду, потому и дождей не было.  
– Эсэй, я б-боюсь, он и меня может утащить, – дочь заревела. – А-ай,  эсэй, боюсь я. Почему отец из-под земли не возвращается, он бы меня  успокоил. А-ай…  
– Ах ты, дитятко мое. До сорока дожила, а разум что у младенца, – Хадиса  с жалостью покачала головой. – Иди сюда, обниму, не бойся. Говорю же,  туча за каф-тау уведет аждаху. А после, даст Аллах, и дожди польют.  Хватит злыдню окаянному нашу воду пить. Кабы хоть щавель, свербига да  борщевик выросли, мы бы продержались до урожая. Мало того,  одна-единственная овечка яловой осталась, чтоб ее…  
Хадисе не впервой приходилось видеть, как поднимается аждаха. В детстве,  когда ей было лет шесть-семь, они вместе с матерью пошли к родным в  деревню Хасан у Иргиза. А на обратном пути увидели… Прошли не так много,  когда на ясном небе показалось одинокая тучка. Внезапно прогремел гром,  поднялся сильный ветер. За это время та туча стремительно опустилась на  землю и с той же скоростью поднялась вверх. А за ней… с визгом и  завыванием потянулось нечто непонятное. Перепуганные мать и дочь  ринулись обратно на хутор отца Янгул-бая…  
Как сказывали потом, туча вытянула из трясины аждаху. Мол, обычный змей,  достигнув ста лет, превращается в аждаху и кормится спускающейся к  водопою скотиной. Иные из них живут по тысяче лет, таких называют «юха».  Те и человека съесть могут. Потому Аллах и не дает долго прожить  аждахе, дабы не обернулся он юхой. Насылает в погожий день  одно-единственное облако, чтобы вырвать ту тварь из озер да трясин. А  туча-то не простая: воду в кипяток обращает. Не выдержав, аждаха, мол,  высовывает голову из воды. Туча тут же цепляет его и подымается ввысь.  Аждаха начинает противиться и извиваться. В этот миг налетает мощный  ураган. Злобная тварь бьет хвостищем. Озеро закипает. Туча поднимает  аждаху все выше и выше. Мертвенно-глинистая шкура его на солнечном свету  становится оранжевой. Наконец жуткие звуки затихают. Чуть погодя небо  затягивает тучами и на измаявшуюся по влаге степь обрушивается дождь…  
В этот раз все было по-другому. Вихрь достиг вышины в сотню аршинов и  обрушился прямо на берега Кэрелек – аул Хадисы. И принялся громить все  постройки в ауле. Взвились в воздух кровли крытых соломой домов, не  выдержали затянутые перепонками окна, покатились по ветру уборные,  повалились трубы с плоских кровель…  
После побушевавшей короткое время стихии аул невозможно было узнать. Не  осталось ни одного хлева, радовавшие глаз соломенными кровлями дома  остались без крыш, некоторые саманки развалились, старые тополя повалило  на землю, улицы заполнило ветками, соломой и прочим сором…  
Спрятавшиеся в начале бури под полатями старуха Хадиса с дочерью едва не  задохнулись от пыли. Дом наполнился сажей и копотью, пропитался запахом  дыма – не продохнуть.  
– Не пугайся, дочка, все прошло, давай-ка выйдем, не то задохнемся. – Хадиса поползла из-под полатей в сторону двери.  
Дверные рамы, сделанные руками покойного мужа, не поддались вихрю. Вот  только торчавшая на плоской крыше труба свалилась на землю, обломки  кирпича и глина посыпались внутрь дома. Старуха распахнула дверь и почти  что силой вытащила все еще ревущую от страха дочь.  
– Горе ты мое, ну давай, помрешь ведь, задохнешься…  
– Не-ет, мама, боюсь я, боюсь. Там аждаха-а!  
– К чему бояться, вон как ясно на улице. Ни облачка даже. О Аллах, зачем  же ты этих тварей не закинешь за каф-тау, не уничтожишь там, ведь всю  воду до капли выпивают, окаянные. Аллах мой Всевышний, пожалел бы ты  рабов своих, ведь степь уже совсем пустыней стала. Скотина и двух недель  не продержится…  
– Ассаляму-у-алейкум, Хадиса-апай, – мольбу старухи прервал мужской голос.  
– А-а, Муратша, это ты... Проходи, осторожней только, проходи внутрь. Вот что натворила проклятая, весь дом в саже да глине.  
– Это еще ладно, апай, у некоторых такое стряслось… У Хатиры… Ребеночка грудного…  
– Что, что случилось?  
– Осколок стекла люльку насквозь проколол… – Голос Муратши задрожал. – И ребенка…  
– О Аллах, не зря мне сегодня зеленая трава снилась, Газраил молодую  душу забрал. – Хадиса стала вспоминать свои недавние сновидения. –  Прошлый раз во сне и кукушка над домом пролетела, кукует и кукует. Вот я  и горевала с тех пор, думаю, какого покойника накличет. Дитятко Хатиры,  стало быть. Станет райской птицей и защитником матери, да ведь  оставшимся горе какое! Схожу-ка к ним, разделю горе-печаль, может,  заговорами помогу. Беда одна не приходит, у бедняжки наверняка и по  хозяйству урону много, да еще дитя родное…  
– Хадиса-апай, я к тебе не только с горестной вестью, просьба у меня, – Муратша замялся, не зная, с чего начать.  
– Чтоб такой справный мужик да к знахарке с просьбой? – старуха  притворилась удивленной. Про себя же смекнула: небось, скотину ему свою  надо заговорить, это хорошо, может, пшеном для похлебки расплатится. – У  таких, как ты, какая просьба, кроме добра да скотины? В остальном-то  нужды нет.  
– Есть, апай, есть. Не за себя прошу. Посоветовался с муллой и решил к  тебе сам прийти. Сама видишь, беда на нас надвигается – весь мир засуха  губит. Только порадовались, что туча унесла аждаху, – оказалось, просто  вихрь. – Муратша тяжело вздохнул. – Может, по дедовскому нашему обычаю  дождя испросить?  
Хадиса и сама давно подумывала об этом. Но не стала подавать виду и, как бы сомневаясь, покачала головой:  
– Ох, не знаю, коли даже священные молитвы не помогли, что толку от моих заклинаний?  
– Толк будет, апай. Недаром сыздавна так делали. Это только мы обычаи забываем. Потому, видать, и наказаны.  
– Ладно, туган, попытаемся. В ауле у нас самая пожилая – старуха  Гильминиса. Пока что сама за собой ухаживает. Обычай таков: вначале  ходишь по домам съестное собирать. Надо сообща купить белую козу, без  жертвенного животного не дойдет просьба до Аллаха. – Старуха Хадиса по  порядку перечислила все необходимое. – Надо отнести к кладбищу сорок  ведер воды. Наверняка там видно еще могилу паскуды Ибрая, повесился  который. Пьющим да гулящим никто перед смертью воды не подает, потому  они и глотают все тучи из-за жажды. Коли найдем их могилы, надобно их  тоже водой облить.  
Муратша тщился запомнить каждое словечко старухи. Лишь в одном сильно  засомневался: как он найдет могилу Ибрая? Ведь тела повесившихся,  пьющих, распущенных, воровавших людей не хоронят на кладбищах. Не читая  даже йыназу , роют могилу в сторонке и хоронят. Потом там пасется скот,  ветры нагоняют песок и мусор. Года через два-три на земле не остается и  следа от тех могил: бугорки выравниваются с землей и покрываются  ковылем.  
– А на какой день назначим?  
– Как похороним ребенка Хатиры. Верно, долго держать не будут, не  сегодня, так завтра будут хоронить, – ответила старуха. – От судьбы не  уйдешь. Нет горя страшней, чем смерть ребенка своего, Муратша.  
– Ладно, апай, пойду, повидаю остальных. Значит, договорились, – с этими словами Муратша поглубже натянул тюбетейку.  
– Хорошо, туган, иди. Коли сделаешь, как я сказала, завтра можно будет  выйти на молитву. Эта буря может опять налететь, как бы и вправду  большая беда не пришла. Оттого это, что люди беснуются, Муратша. Один  красным себя кличет, другой белым. Не поймешь, все теперь шайтану  служат. – Старуха Хадиса взяла метелку из засушенной полыни. –  Приберемся, кызым, а после к Хатире сходим.  
– Эсэй, – зашептала дочь, когда Муратша вышел, – а у Хатиры будут раздавать деньги на хаир?  
– Ох, дочка, несмышленая ты моя, – Хадиса обняла родную кровинку. –  Возьму тебя с собой, только не клянчи там деньги, не позорь меня…  
– Не-ет, эсэй, не буду. Ведь хаир не выпрашивают. Мама, а мама, а если  мне сегодня дадут пять копеек, кто помрет завтра? Вот бы денег  прибавилось, да? На остальное можно купить во-от такую конфету, –  сорокалетняя дочь раскинула руки, чтобы показать величину конфеты.  
– Типун тебе на язык, кызым. Сколько нам Всевышний отмерил, столько и проживем, что суждено, то и принять остается.  
Но дочь не желала сдаваться. Зевнула, широко разевая большущий рот, и захохотала.  
– Ха-ха-ха, эсэй, ведь коли кто помрет, мы голодными сидеть не будем,  хоть лепешку да подадут. Помер бы кто побогаче – от таких и хаиру  больше.  
– Тьфу-тьфу, что за бесовщину мелешь! На, держи метелку, лучше в доме приберемся. Еще раз так заговоришь – отдам аждахе!  
– Не-ет, эсэй, не отдавай, я только под полатями лежать буду… Больше не бу-у-уду, не отдава-ай меня…  
Хадиса обняла дочь и захлебнулась слезами. «Ох, мое дитятко, за какие  мои грехи ты стала такой, за какие грехи?» Известно, за какие. Тяжкий  грех на ней самой...  
Отец Хадисы отдал ее замуж в шестнадцать лет. Не куда-нибудь далеко, а  джигиту по имени Янбирде, живущему через дом. И лицом был пригож, и  станом, и работы не боялся. Но была одна дурная черта – ревность. Как  только не изводил Хадису: мол, кто-то добивался ее руки до него, с  кем-то встречалась, то да сё. В самом деле, была у девушки влюбленность,  паренек один, она тайком передавала ему через енгэ вышитый платочек, а  он ей – то духи, то душистое мыло. Но прослышав про то, что Хадису  выдают за Янбирде, Айсувак тотчас ушел из аула. Поговаривали, будто стал  учительствовать где-то в Средней Азии. Спустя несколько лет он вернулся  повидать аул и, забрав родителей и братишек-сестренок, снова уехал. По  слухам, большая должность у него там была. И фамилию поменял: нынче себя  называет Айсувак аль-Башкурди.  
Не было за ней греха, но мужнина ревность сводила с ума. Да еще в первую  ночь супружества на перине не оказалось крови. Хотя она была невинна,  это дало начало мрачным сомнениям мужа. И забеременела, как нарочно,  сразу же. Вскоре ей начало казаться, что Янбирде упрекнет ее: «Ай-ай, и  прикоснуться не успел, как уже брюхата». Проходили дни, эта мысль  становилась невыносимой. И однажды… Сославшись на кое-какие дела у  родственников, она направилась в деревню Хасан. Конечно, не одна, с  матерью. По дороге излила ей свои страхи, вдобавок соврала, что ребенок  от Айсувака. Бедной матери не оставалось ничего другого, как согласиться  с ужасным решением дочери. Хадиса намеревалась по своей воле  переступить порог старухи-знахарки.  
Едва увидев их, та старуха промолвила, что и в ней, Хадисе, есть  знахарский дар. «Кызым, есть в тебе сила чудная, годам к сорока  проявится полностью», – предрекла она. Еще кое-что странное сказала  старуха, но женщина, в силу своей молодости, оставила это без внимания.  
– Кызым, – предостерегла ее знахарка, – хорошо ли подумала? Смотри, на  мне греха не будет, ты сама пришла. Душа нерожденного твоего младенца  станет в мире дольнем райской птицей. Но твоей душе она уже не поможет.  Открыл бы Аллах тебе рай, если бы ребенок от болезни помер. А еще… Когда  умрешь, могилу твою обживет змея. За то, что свое дитя не вскормила,  будешь кормить грудью ее змеенышей. Согласна на такое?  
Хадиса не испугалась. Не было для нее в тот миг ничего страшнее, чем развод с мужем да людские сплетни.  
– Коли не согласна, не пришла бы… – ответила она сухо.  
Дитя… их было двое. Поливавшая руки знахарки из кувшина мать рыдала без остановки:  
– Ох, доченька, зря погубила ты своих детей, зря погубила. А я-то,  дуреха старая, зачем благословила тебя на грех эдакий! Аллах, прости  нас, прости. Помилуй дочь мою…  
…Старуха Хадиса вздрогнула. Перед глазами медленно проступил полный  пыли, глины и сажи дом. Дочь перестала плакать, шмыгала носом.  
– О, мой Аллах, зачем же ты за тот грех этого ребенка наказал? Сама,  сама я виновата. Поздно каяться… – Старуха погладила дочь по голове. –  Вставай, доченька, дома и после можно прибраться. Пойдем к Хатире, ей  сейчас ох как тяжко…  
(Продолжение следует)