Нельзя не быть героем Олеся Николаева. Герой.- Москва. «Время», 2013

Олеся Николаева. Герой.— Москва: «Время», 2013

Одна из ключевых особенностей нормального ценителя заключается в  том, что его суждение всегда отталкивается от продукта, а не от бренда.  Это касается чего угодно, и не в последнюю очередь — поэзии. Так, меня  до поры совершенно не трогали стихи Олеси Николаевой, и её весьма  широкая известность ничего в этой ситуации не меняла. Но однажды я  прочёл «Восьмилетнюю Соню», и это стихотворение, что называется, достало  до сердца. Тогда и возникло имя. И потребовало к себе определённого  отношения.

Одиннадцатая по счёту книга стихов Олеси Николаевой — «Герой» — даёт вполне достаточно материала для подобного осмысления.

Конечно, с первых же страниц ясно, что перед нами — весьма  квалифицированный автор. Об этом говорят и владение техникой  стихосложения, и разнообразие отделки материала. Информация о том, что  О. Николаева — лауреат многочисленных премий (в том числе — «Поэт») и  профессор Литературного института, лишь подкрепляет это впечатление.

И с тех же первых страниц отчётливо виден и строго заданный вектор  духовных и творческих усилий автора. Вынужден заметить: слишком  строгий. То, что она делает, должно называться «православной поэзией»,  что уже само по себе — повод для серьёзных опасений.

Понятно, что ни в православии, ни в поэзии — отдельно взятых — нет  и не может быть ничего дурного. Проблемы неизбежны, когда эти понятия  сливаются. Как только поэт становится под чьи-нибудь, пусть самые  лазоревые, знамёна, то теряет своё главное свойство — быть  первооткрывателем, охотником за новыми, неожиданными — в первую очередь  для него самого — смыслами. С ним случается самое плохое, что может быть  с поэтом,— он становится предсказуемым. Там, где поэт выходит в космос,  поэт «специализированный» («православный», «пролетарский»,  «гламурный»...) — в коридор.

«Христианская просвещённость, представления об эстетической  убедительности православия и церковной жизни в значительной мере  определили своеобразие стиля зрелой Николаевой» (В. Славецкий).  Определили. В значительной мере. И не было бы в этом ничего страшного,  если бы поэзия как генератор смыслов не превращалась бы всего-навсего в  один из способов их оформления. Тогда стихотворение становится не  происшествием, не чудом, а всего-навсего хорошей работой.

Все признаки этого отчётливо видны в книжке «Герой».

Первое же её стихотворение, которое и дало название книге, призывает: «Так будь же героем сам!» Потому что только «герой спасётся, корабль же уйдёт на дно».  Фраза — ключевая, позиция в ней — предельно жёсткая. Это в советской  песне «когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится  любой». То есть всё, может быть, ещё обойдётся. А здесь, во-первых, не  обойдётся, и поэтому, во-вторых, даже приказывать не надо. Ты или с  нами, и лучше добровольно, или — сам понимаешь... Выбора нет. Поэтому  герой, в идеале,— это каждый читатель.

Легко догадаться, что герой, конечно, и сам автор: «кто насыщен небом, трагический и блаженный, тот и есть герой!»

И, разумеется, Главный Герой книги — это Бог. Там всё — «о Тебе, Тобою, Тебя, с Тобой...».  В «Мастере и Маргарите» Воланд язвительно замечает: «...что же это у  вас, чего ни хватишься, ничего нет!» Здесь ситуация зеркально схожа —  здесь «кроме Бога, ничего нет».

Иногда, как в стихотворении «Майор», до Него ещё нужно дорасти.  Тогда отец предлагает обормоту-сыну пойти в армию, где его «вкрутую  сварят» и ещё много чего сделают не очень приятного — перечислению  посвящена основная часть довольно большого стихотворения. И всё только  для того, чтобы прийти к очевидному (не для молодого шалопая, он пока  лишь герой стихотворения, но не герой) пониманию, что «Бог тебя „крышевал“».

Иногда, как в «Жизнеописании», о Нём и не упоминается, но Его  незримое присутствие — стержень повествования. Бывший губернатор, у  которого «прикоплено, прикопано под корягой, прикуплено» (понятно как), хочет под занавес сделать ещё одно приобретение. Но это  не индульгенция и даже не шанс на другую — правильную — жизнь (как,  например, в рассказе В. Шукшина «Билетик на второй сеанс»). Он хочет,  чтобы достойную судьбу ему слепил «из того, что было» в  автобиографической книжке наёмный полусказочник. Тогда экс-губернатор  будет тем, кем хочет,— главным героем. Ведь книжная жизнь станет  общеизвестной, а значит, и настоящей... Но ничего не выйдет: «Пожар! Пожар!» — так, наверно, закончится эта книга и — первым снегом». А всё потому, что Главный Герой уже есть, и богатство его не «под корягой».

(То же самое понимает в другом стихотворении и хозяин яхты, мнящий себя, конечно, и властителем жизни:

Нет-нет да чует он подспудно
чутьём раба и нюхом вора,
Кто подлинный Хозяин судна,
Властитель вод и Царь Босфора.)

Но так или иначе, Бог в книге «Герой» «присутствует» тотально — «всей Своей страшной Кровью и Пречистым Телом».  Всевышний нависает над читателем столь образцово-показательно, что вся  наша повседневная реальность, подаваемая очень ярко и энергично, играет,  тем не менее, подчёркнуто прикладную, второстепенную роль — служит  иллюстрацией к идее. К идее, которая, как правило, известна из других  источников (та, например, что Бог — везде) и часто вполне может быть  подана гораздо проще, динамичнее.

Так, например, я нашёл в книге (хотя и не ставил себе такой  задачи) как минимум два стихотворения, содержащие строки, иногда целые  строфы, без которых вполне можно, а значит, и нужно обойтись. Почему  нужно? Потому что в идеальном стихотворении, как в любой совершенной  конструкции, нет лишних деталей. Один из обязательных признаков  стопроцентного шедевра — из него как раз нельзя вынуть ни строфы, ни  строки, конструкция сыпется. Любое стихотворение — башня: чем она  прямее, тем выше и видней аудитории. Так что если можно сокращать — надо  сокращать. Любитель поэзии — высшая читательская квалификация. Это, по  сути, соавтор, и всегда надо оставлять ему возможность проявить себя.  Достаточно дать яркий, точный штрих — он сам допишет картину, уже почти  свою. За счёт чего, в том числе, стихотворение становится ближе, родней.

Что касается обсуждаемой книжки, то из семи строф того же  стихотворения «Герой» легко, на мой взгляд, удаляются вторая и третья.  К тому описанию ситуации, которое уже есть в первой и четвёртой (дальше  идёт развитие сюжета), они ничего принципиально нового не добавляют.

В качестве вступления в стихотворении «Тело и душа» выступают ни много ни мало десять вопросительных предложений: «Разве мучает себя лес? Терзает ли себя сад?..» и т. д. Но если первые шесть убрать, произведение ничуть не пострадает — напротив, станет лучше. Почему? «Потому что,— подсказывает автор,— надо тоньше, надо строже, затаив дыханье, чище надо, легче».

В книге же вообще слишком заметны многословие, избыточная  цветистость. Автор почти всякий раз не выговаривает смысл, а будто  заговаривает, уговаривает его. Уговаривает явиться. Но снова выходит к  одному и тому же. Захватывающе убедительно (этого не отнять)  рассказывает, как Волга впадает в Каспийское море. И несложно понять  почему. Человек «с идеей во взгляде» (выражение Достоевского), он  присягнул и теперь всё знает. Тогда действительно опасно раскрываться:  вдруг вылезет то, что противоречит заявленной позиции? Тогда не надо  искать: пространство творческого манёвра сводится к тому, чтобы как  можно ярче похвалить то, что твоей «идеологией» приветствуется, и как  можно неожиданнее, острее заклеймить то, что ею порицается. Так  «спецпоэт» становится просто «переводчиком на поэтический» уже готовых  форм.

Неотъемлемой частью философии такого стихотворца, как правило,  являются и твёрдые моральные установки. И опять вопрос не в том, хорошо  ли таковые иметь. Да только всякий раз, когда автор говорит о тех, кто  им не соответствует, и пытается создать увлекательное moralité (фр.;  представление в средневековом западноевропейском театре, в котором  действующими лицами выступали добродетели и пороки, боровшиеся за душу  человека) с характерным названием («Соблазн», «Порок»,  «Чревоугодник»...), получается не стихотворение, а всего лишь  профессионально сделанная рифмованная проповедь.

Конечно, стихи любого поэта можно рассматривать как один большой  разговор с Богом. Но это справедливо, когда с Ним говорит поэт — не  прихожанка, не жена священника и даже не профессор Литинститута. При  всём уважении к этой команде, они всегда будут отталкиваться от  канонического, известного, и только поэт способен опираться на то, чего  (ещё) нет. Потому, собственно, интересен. В противном случае получается  как во всех приведённых здесь стихотворениях: смыслы, выведенные в них,  тривиальны не только для каждого верующего, но и для всякого пытливого  индивидуума, принимающего существование Создателя ещё только в качестве  философского допущения.

В итоге, прочтя книгу «Герой», читатель и не сомневается, что мог  бы встретиться с большим поэтом. Который так и остался за (прекрасными)  давно известными истинами и (глубокими) не им открытыми смыслами. И лишь  когда он снова заговорит сам за себя, без оглядки, напрямую, можно  будет надеяться на чудо, подобное тому, что случилось в «Восьмилетней  Соне».

Потому что поэзия шире всего на свете. В том числе — любой конкретной религии.