Павел Северный

Гимн. Рассказ


Одним из главных историко-культурных событий нынешнего года будет 70-летие со дня начала Великой Отечественной войны. Если в минувшем году 65-летия Великой Победы нашлось немало желающих встать под её знамёна, дабы приобщиться к славе победителей, то нынешняя скорбная дата даёт повод к непраздным размышлениям о сущностных основах нашей жизни, глубинных причинах наших великих побед и жестоких поражений.

В этом ряду следует рассматривать и предлагаемый ниже рассказ русского писателя-эмигранта Павла Северного «Гимн» (1, 18–26), опубликованный впервые в далёком китайском городе Тяньцзине в 1941 году. Действие рассказа происходит в рождественские праздники в маньчжурской тайге. В китайской лесной фанзе собираются одинокие русские люди, выбравшиеся на праздник из города не столько ради охоты, сколько для общения на лоне природы и воспоминаний о прошлой жизни. В ходе разговора о современных женщинах один из них, музыкант, вспоминает о врезавшемся в его память подвиге неизвестной ему женщины в Екатеринбурге в Гражданскую войну. Для него это «образец духа женской души, не придушенный даже революцией». В эпоху торжества насилия эта женщина своим героическим поступком напомнила обезумевшей от безнаказанного насилия толпе мужчин о том, что помимо животных инстинктов в каждом человеке заложены образ и подобие Божие. И эти качества иногда способны побеждать грубую и тупую силу. Подвиг безвестной женщины заключался в том, что она сыграла вместо революционных или блатных мелодий Императорский гимн бывшей Российской империи, напомнив многим о данной ими присяге и их малодушии. Женщину ранили выстрелом из первых рядов, но не добили только потому, что простые люди в революционной толпе ещё не потеряли совесть и оценили её смелость и преданность свергнутому строю. Рассказ заканчивается рассуждениями главного героя о превосходстве русских женщин над мужчинами: «…наша женщина своими подвигами жизни в эти годы затмила собой подвиги всех прежних героинь <…>. Ибо, ничего не требуя от нас в изгнании и даже на родине, она гордо несёт пламя любви и освещает им пути наших холодных эгоистических душ». Подобные женские образы находятся в русле отечественной истории и литературы, где женская верность семье и идеям имеет давние и славные традиции. Достаточно вспомнить боярыню Морозову, жён декабристов, Татьяну Ларину, Анну Тимирёву, вплоть до пресловутой Нины Андреевой.

У современного читателя может сложиться впечатление о том, что автор этого рассказа прожил сытую и благополучную жизнь «за бугром», в своём далёком китайском мирке, поскольку, когда над его Родиной нависла нешуточная беда, он рассуждал о каких-то проблемах одиночества, семьи и современных женщин. Все эти темы в данном рассказе действительно затронуты. Но при этом следует хорошо понимать разницу между современными литераторами постмодернистского разлива, отточившими своё профессиональное мастерство на внутренней гнили и пустоте и теперь упивающимися насилием, и бывшим пермским гимназистом (пусть и из знатной семьи немецких баронов фон Ольбрихов), в 16 лет ушедшим на Первую мировую войну и целых пять лет провоевавшим сначала с немцами, а потом с большевиками. За эти лучшие годы своей молодости он потерял многое: родителей и младших сестёр, расстрелянных только за их дворянское происхождение, боевых товарищей, любимые с детства Урал и Россию, монархию и тот уклад русской жизни, по которому он тосковал все 35 лет китайской эмиграции. По сути, у него не было даже элементарного высшего образования, поскольку его университетами стала война. Но зато как мужественный человек, прошедший две войны, он ненавидел насилие и в отличие от многочисленной когорты современных оболтусов и «офисного планктона», развлекающихся компьютерными «стрелялками» и милицейскими сериалами, старался даже в произведениях о войнах по возможности избегать описаний, а тем более смакований боевых действий. По словам сына писателя – Арсения Северного, существовала другая, более близкая к биографии отца версия рассказа «Гимн», в которой повествование велось от лица не музыканта, а белого офицера. После героического поступка женщины приговорённые к смерти офицеры воспрянули духом и ночью, взорвав гранатой двери своего узилища, вырвались на волю. Если это так, то такая жертва эффектной, к тому же взятой из собственной жизни концовкой свидетельствует о зрелости автора, поднявшегося над своими классовыми интересами ради единства со своим народом в пору его трагических испытаний.

Подобной деликатностью настоящих мужчин обладали Александр Твардовский – автор легендарной Библии Великой Отечественной войны «Василия Тёркина» – и Василий Шукшин, как-то записавший в дневнике горестный и далеко неполный мартиролог своей семьи: «Отец – расстрелян. Дядя Михаил – 18 лет отсидел в лагере, погиб на Колыме. Дядя Фёдор – умер в тюрьме. Дядя Иван Козлов – погиб на фронте в Финскую. Дядя Пётр – погиб на фронте. Двоюродный брат Иван – убит сыном из ружья. Двоюродный брат Анатолий – трижды сидел в тюрьме, готовится в четвёртый раз» (2, 139). Именно Шукшину, художнику, лишённому в своих произведениях малейшего пафоса, принадлежат строки о негромкой, но надёжной поступи бойцов знаменитых сибирских дивизий, спасших Москву в 1941 году. А ведь многие из этих бойцов были из семей спецпереселенцев и раскулаченных, для которых советская власть никогда не была мёдом. Но когда страна оказалась на краю гибели, произошла необъяснимая современными историками и политологами консолидация общества для отпора врагу.

Сейчас ведутся жаркие споры о том, благодаря чему и кому мы победили в той войне. Одни говорят, что народ вопреки репрессиям и бездарному руководству сам сплотился и нашёл в себе внутренние резервы для борьбы с фашизмом. Другие утверждают, что победил советский человек, созданный партией. Третьи считают, что главная заслуга в выигрыше тяжелейшей войны принадлежит системе, созданной и руководимой Сталиным. Сами по себе эти споры важны, интересны и со временем, вероятно, приведут к новому качеству понимания нашей истории. Но для художественного осмысления событий тех лет этого недостаточно. Помимо описаний пушек и танков для писателя более существенны эмоции и чувства героев, зависящие порой не столько от социальных и экономических, а от этических и эстетических факторов.

Рассказ П. Северного «Гимн» помимо всего прочего несёт в себе заряд неистребимой веры в конечное торжество любви и красоты над насилием и безобразием. Не случайно, что действие рассказа в Екатеринбурге и маньчжурской тайге происходит в сочельник, то есть в ночь перед Рождеством. Вопреки разгулу всевозможной нечисти и временному торжеству насилия писатель верит, что утром наступит Рождество.

В этой наивной по нынешним временам вере автор противостоит не только прежней идеологической борьбе, но и господствующей в современной отечественной и мировой культуре идеологии постмодернизма. Один из наиболее авторитетных его апологетов – литературный критик, профессор университета Колорадо в США Марк Липовецкий – в своём недавнем интервью газете «Культура» заявил, что постмодернизм «рождён катастрофами Второй мировой войны, Холокоста, коммунистических режимов» (3, 4). По его мнению, «человек больше не может, не имеет права возлагать ответственность на большую идеологию, она предаст в любом случае, поэтому необходимо строить свою личную идеологию. Из чего? Из обломков других идеологий» (3, 4). Доказывая, что постмодернизм себя не изжил, маститый учёный утверждает, что он перешёл с уровня эстетических языков к повседневности, а именно к универсальному языку насилия, который все понимают. Так завершается круг: от революционного насилия начала ХХ века к его постмодернистскому изводу в начале века нынешнего.

В рассказе «Гимн» отчётливо обозначены три типа общности людей. Это агрессивная толпа солдат в рассказе музыканта, так же легко распадающаяся, как и собирающаяся, и связанная лишь временными, сиюминутными интересами и целями. Ярким контрастом этому типу людей в рассказе выступает пианистка, в одиночку противостоящая вооружённой толпе, отстаивающая «большую идеологию» великой страны. Эта женщина потому находит в себе мужество и силы противостоять обезумевшей от безнаказанности толпе, что чувствует незримую связь с Вечной Россией, постоянно ощущая её могучую поддержку и ответственность перед ней. К этому же типу можно отнести скупо представленные в рассказе образы большевиков. За ними тоже чувствуется мощная сила партии и народа, воодушевлённого революционной энергией. Третий тип общности представляют русские эмигранты, выброшенные историческими событиями в чуждую им китайскую цивилизацию. Эти люди ещё до революции отделили себя и от народа, и от его базовых ценностей и до поры до времени благополучно процветали со своей «личной идеологией», паразитируя на теле Российской империи. Когда же начались тектонические сдвиги, наиболее ловкая и дальновидная часть этих модернистов оседлала революционную волну, а другая, более консервативная, безуспешно пыталась ей противостоять, а потом ушла в эмиграцию. Характерно, что все персонажи рассказа говорят одним усреднённым языком русской интеллигенции, вышедшей из дореволюционных гимназий и вузов. Народ в рассказе лишь шумит, но лишён своего собственного языка. П. Северный в своём рассказе продолжает традиции «Капитанской дочки» А. Пушкина, «Белой гвардии» М. Булгакова и «Тихого Дона» М. Шолохова. Со всеми этими произведениями его рассказ роднит верность «большой идеологии», от которой предлагает отказаться М. Липовецкий. По трём этим выдающимся произведениям русской литературы хорошо видно, как в русской культуре появляются сначала отдельные «раковые клетки» в лице предателя и изгоя дворянского общества Швабрина. В модернистском ХХ веке эти «клетки» начали размножаться с невиданной быстротой, поразив «метастазами» все сферы российской жизни. Герои Булгакова и Шолохова ещё пытаются героически противостоять этой неизлечимой в ту пору болезни. Пианистка из «Гимна» – родная сестра братьев Турбинных, Аксиньи и Григория Мелехова. При всех внешних отличиях этих персонажей их объединяет наличие таких человеческих качеств, как честь, благородство и совесть. Но их героические подвиги во имя преданных большинством вечных ценностей и неувядающих традиций были лишь отдельными яркими вспышками перед погружением страны во мрак постмодернистского «хосписа».

И всё же ту давнюю уже Великую Отечественную войну мы выиграли у фашизма не превосходством его в насилии, не идеологическими шараханиями власовцев и националистов в поисках более выгодной для себя позиции, а более крепкой верой, верностью своим национальным традициям и самоотверженной любовью. О такой вере, верности и любви написал в 1941 году свой рассказ писатель Павел Северный.


Пётр Фёдоров






В эту зиму глубокий снег особенно красиво украсил в сказочные декорации звериную глушь маньчжурской тайги в горах Кэн-тэй-элина.

В долине Хэн-ху-дао (Обычный тигровый путь) на берегу замёрзшей, занесённой снегом речки среди толстых стволов деревьев мерцал жёлтый огонек в окне фанзы охотника Чун-пина.

Из трубы в морозную тишину ночи вился белый дымок, признак человеческого жилья в горной тайге.

Ночь собрала в фанзе несколько совершенно необычных для неё людей; они приехали из далёкого города, чтобы в дикой природе встретить Рождество. В памяти каждого человека эта ночь связана с покоем и тишиной ранних лет. Пожалуй, эта ночь самая любимая всеми людьми, особенно теми, кто одинок, кто не согрет любовью и лаской, кто живёт, как кукушка, не свив своего гнезда. В самых чёрствых душах эта ночь будит память о детстве, о днях, когда мозг не знал трезвых, продуманных мыслей, когда глаза, как на высшее чудо красоты, смотрели на огни ёлки, когда не исцарапанная страданиями душа не умела лгать чужим и себе.

Несколько одиноких людей покинули город с его сутолокой повседневности, придумав предлог – охоту, уехали в глушь леса провести ночь сочельника и пережить в ней свои настоящие ощущения...

В просторной фанзе топилась железная печка, докрасна раскалившая бока. Около неё, сбившись в кучу, лежала свора собак. На столе среди бутылок и посуды с остатками ужина горели две свечи, воткнутые в горлышки бутылок. На печке закипал чайник, сплёвывая через носок воду, которая, шипя, прыгала по печке капельками ртути и, не испаряясь, падала на пол.

Хозяин фанзы старый Чун-пин, с оливково-красным лицом, курил длинную трубку и сосредоточенно, ловкими движениями знатока свежевал убитого кабана, подвешенного к потолку. По его рукам сбегала кровь, и запах сырой, мёртвой крови наполнял фанзу, смешиваясь с табачным дымом и псиным потом. Сквозь невидимые щели в окне вползал холод и оседал на раме слезливыми, ледяными сосульками. Тепло печки приманило к себе людей, они удобно разместились около неё кто как мог. Лица многих совершенно не видны в полумраке, и только один, сидящий у стола, рельефно очерчен светом. От него на трёх закопченных стенах срисованы три карикатурных тени. Он говорит. Этот разговор начался ещё за ужином. Мысли цеплялись одна за другую, и из них постепенно родились слова говорившего. Его лицо узкое, сухое, бледное. Глаза согреты теплом усталой души. Светлые волосы, припудренные сединой, говорят о его возрасте. Руки с длинными тонкими пальцами нервно чертят ножом невидимые узоры по старому дереву стола.

– Нет, господа, ваши суждения о современной женщине несправедливы. Я понимаю их причины. Они рождены обидой, потому что никто из нас не смог устроить свою жизнь, не сумел задержать на себе лучистых глаз женщины. Наша молодость прошла. Молодость, господа, это быстро мчащийся экспресс, не делающий остановок на маленьких станциях. Мы вдруг неожиданно почувствовали приближение старости, как будто, проснувшись однажды утром, осознали, что у нас нет цели для дальнейшей жизни, осознали свою пустоту. Но чтобы оправдать себя перед своим сознанием, сваливаем свою вину теперь на женщину, что наша жизнь не согрета только потому, что для нас не нашлось среди женщин достойной, которую можно было бы полюбить. Но если на минуту мы станем храбрыми и спросим себя честно, кто виноват в этом, то ответ будет короток: мы сами…

Профессия музыканта дала мне возможность исколесить весь мир, и везде мне приходилось слышать, что в жизни русских женщина является главным импульсом в жизни. Женщине принадлежит инициатива и индивидуальность, и порой русский мужчина совершенно её недостоин. Мужчина требует от неё красоты души, тело, требует, чтобы она несла ему заботы, устраивала вокруг него жизнь. Но сам мужчина не хочет ничего дать ей за это. Он так привык, что думает и создаёт его жизнь женщина, а он только берёт созданное, комкает, критикует, высмеивает и ей причиняет страдания. Веками созданный быт приучил его к этому. Выслушивая иностранцев, я хорошо сознавал, что в них говорило непонимание нашей психологии, в их суждениях было много преувеличения, но, вдумавшись, всё же приходилось сознаться, что в их словах есть и известная доля правды. Mиp строит свои, порой ошибочные, суждения о наших женщинах по литературе, беря женщин Толстого и Достоевского, а в романах этих авторов мужчина пророчествует, ноет, кается, копошится в грязи своих душонок, и на тропы просветов его выводит женщина…

Правда, скажите, что мы даём нашим современницам? Что даём мы им для тишины и счастья? Ничего. Но горя и несчастья приносим очень много, на это мы не скупимся… Когда я слышу упреки нашим современницам в том, что они расчётливы, несут свои ласки и любовь только за деньги и комфорт, я легко оправдываю их, ибо они вынуждены сами заботиться с себе, ибо право заботы мы охотно им уступили, прикрывшись обстоятельствами течений современной жизни. Когда я слышу упрёки, в моей памяти встаёт совершенно уничтожающий мою мужскую гордость образ одной женщины, героический поступок которой один заставляет прощать все их ошибки... Героическая романтика, – сила русской женщины в жизни…

Кто была та женщина по социальному положению, я не знаю. Её имя я слышал мельком и успел забыть. Но, повторяю, образ её и подвиг навсегда выжжен в моей памяти как образец духа женской души, не придушенный даже революцией.

В семнадцатом году, пробираясь из Москвы, я застрял в Екатеринбурге. В сочельник меня, как пианиста, вызвали в областной совет и, не спросив моего согласия, объявили, что я должен вечером выступать в театре на концерте для солдат. Я наивно пробовал протестовать, но, услышав резкий приказ, молча кивнул головой в знак согласия.

В этот момент в кабинет вошла молодая женщина в сопровождении солдата. Меня поразила красота её лица. В Poссии так много красивых женщин, но она была красива особенно. В лице прекрасны были глаза. Черты лица говорили о присутствии в ней татарской крови. Я слышал её тягучую речь: «Я играть не буду, сегодня сочельник, и я хочу провести его в кругу семьи». Комиссар, несколько минут тому назад говоривший со мной, резко оборвал её: «Вы должны понять, что мы не спрашиваем вашего согласия, а приказываем вам». Я не слышал её ответа, вышел... стало противно от сознания своей беспомощности…

Наступил вечер. Пошёл снег, и к девяти часам разыгралась метель. С трудом, замёрзший, я добрался до театра… Он оказался до отказа набитым солдатами и теми, кого волна революции подняла на свой гребень. В огромном зале стоял невообразимый шум, и он заставлял особенно ясно сознавать свою ничтожность среди толпы. Моё выступление было во втором отделении, я пробрался в зал и забился в угол около сцены.

Звонки… Поднялся занавес… На сцене среди лесной декорации стоял рояль и маленький столик, закрытый красной материей. Через минуту у стола появился оратор, встреченный залом оглушительными аплодисментами. Оратор красочно говорил о великом будущем страны после революции. Когда он закончил свою речь, зал буквально сотрясался от громового ура. И вот следом за ним на сцену вышла та женщина, которую я видел утром в совете.

В чёрном платье, высокая, стройная, она как-то нехотя подошла к роялю. Поражала естественность и простота её движений. Зал вновь заревел тысячами глоток, выкрикивая названия вещей, которые они, хозяева настоящего положения, хотели бы слышать. Женщина повернула своё лицо к толпе и подняла руку. Зал затих. И в каждом углу зала ясно услышали её слова:

– Сейчас вы услышите то, что недавно было для вас самым дорогим.

Дикие крики восторга и аплодисменты покрыли её слова. Она села к роялю, пробежала по клавишам левой рукой, и раздался первый аккорд. Я никогда не забуду этого аккорда, от него у меня захватило дыхание. При мёртвой тишине раздался аккорд русского Императорского гимна. Она играла гимн, как может играть художник-фанатик. Толпа, поражённая, не могла прийти в себя.

Гордые звуки гимна звучали, казалось, они рвали в клочья душу игравшей, колотились в каменные своды зала, молотками стучали по сознанию толпы, заползая под суконные гимнастёрки, в солдатские души. В эти минуты прошлое великой страны смотрело в глаза настоящего. Период Империи, уходя в историю, отдавал салют.

И когда она, закончив гимн, снова взяла его начальный аккорд, из первых рядов грянул выстрел. Я видел, как игравшая вскочила, судорожно схватилась за грудь, покачнулась, уперлась руками в клавиши, крикнувшие испуганно бессвязными звуками. Толпа свистела и злобно орала, а раненая выпрямилась, повернувшись лицом к залу, вскинув головой, громко, вызывающе засмеялась, вновь села на стул и заиграла оборванную выстрелом мелодию. Нет слов передать, что творилось в зале театра. Но вот она закончила гимн. Встала с искажённым от боли лицом, закрыла его руками, а когда отняла их, то на левой щеке остались кровяные отпечатки пальцев. Встала и шла твёрдой походкой со сцены в толпу по доскам, положенным в зал через оркестр, держась левой рукой за грудь, шла среди толпы, теперь притихшей и уступающей ей дорогу, узким коридором к выходу. Толпа, завороженная смелостью женщины, шла за ней следом. Она вышла на улицу и ушла в белую мглу снежной метели...

Кто она? Для истории – фанатик известного класса.

Её поступок, нелепая романтика революции... Как назовете её поступок вы, господа? Но для меня она подлинная героиня наших жутких современных дней. Своим поступком женщина объявила протест тем, кто посмел силой лишить её семейного уюта сочельника. Она нашла в себе смелость ответить принижением на принижение. Она больно хлестнула по сознанию толпы, напомнив ей, как эта толпа ещё недавно под этот гимн жертвовала миллионами своих жизней, она напомнила толпе, как та ничтожна в своей серой массе, как она легко отказывается от своих кумиров, возносимых сегодня и затаптываемых в грязь завтра.

На другой день я уехал из города, не хотел узнавать, что сталось с ней, я боялся узнать о её смерти. Мне хотелось верить, что она будет жить. Таких женщин много. Они наши, нам, и только нам могут принадлежать их души и чувства. Скажите мне теперь, что делаем мы, чтобы завоевать эти души?

Вспомните войну. Вспомните, что несли нам женщины во время бойни. Неужели мы уже забыли, как они, измученные, вместе с нами облегчали наши физические страдания? Но и тогда мы от них требовали ещё чувств и ласк тела. Вспомните, как они покорно, понимая наши страдания, охотно отдавали нам лучшее своих душ и тепло тела. Делали это для нашего покоя, чтобы скрасить звериную, тупую жизнь. Мы принимали всё это как должное, уезжали, забывали, не задумывались, какие следы оставляли в их душах наши животные ласки... Дальше, мы создали революцию, в её крови утопили устои семьи, осквернили последние надежды на счастье. Разве не их присутствие среди нас в гражданской войне помогло нам многим остаться живыми? Кто, как не они, успокаивали наши звериные инстинкты в героическом ледяном отступлении через Сибирь? Ведь если бы они не пошли с нами, разве многиe из нас сидели бы сегодня здесь и разбирали, права ли русская женщина в своей настоящей жизни?

Разве можно забыть этих трагических героинь, когда они, будучи нашими жёнами, невестами, любовницами, вынуждены были торговать своим телом по всему миру, чтобы кормить оставленных на их руках детей, а порой для того, чтобы кормить отцов детей, беспомощных, искалеченных и больных?

Кто виноват, что мы не смогли для нашей женщины сохранить её родину, не смогли найти между собой общего языка для её покойной жизни, а позволили ей мотаться по свету за поисками ласк от чужих, требующих так мало от них, старающихся дать им покой, не взваливая на их хрупкие плечи планетарной психологии исканий путей для блага всего миpa?

Теперь мы обвиняем, когда видим, как наши женщины уходят от нас. Но женщины молчат, очень редко обвиняют нас, даже тогда, когда мы наносим непередаваемое страдание, они кутаются в романтику души и строят жизнь без слов, без иллюзий, несут свои ласки чужим, тем, кто, может быть, совсем не понимает их, но не мучит…

Нет, я никогда не обвиняю женщину в её ошибках. Я только горжусь, что рожден русской матерью, горжусь сознанием, что у меня могла быть такая же жена. Знаю одно, что наша женщина своими подвигами жизни в эти годы затмила собой подвиги всех прежних героинь, она вписала и продолжает вписывать своё имя на страницы своей героической истории. Ибо, ничего не требуя от нас в изгнании и даже на родине, она гордо несёт пламя любви и освещает им пути наших холодных эгоистичных душ. Она всегда идёт по тропам наивысшего сопротивления, по тропам, на которые её толкает суровая правда жизни, и мы сами виноваты, что у нас нет мужества остановить её опасный путь и, бережно взяв на руки, перенести её в тёплые, уютные углы родины к яркому пламени семейных очагов.

Hет, господа, мы сами виноваты, что не сумели устроить свою жизнь. Не смогли найти искренних слов, чтобы заставить чьи-нибудь лучистые глаза загореться для нас чувством радости и любви, а потому обвинять пути нашей женщины мы не можем и не смеем.

Говоривший неожиданно замолчал. Налил из бутылки в стакан вина и залпом выпил. Встал, в сваленной в кучу одежде нашёл своё пальто, оделся и вышел из фанзы…

В горной тайгe стояла тишина, и её нарушал далёкий лающий вой шакалов. По чистому небу плыла платиновая луна и освещала долину остуженным седым светом.

Снега торжественно искрились бриллиантовыми вспышками…



1. Северный П. Гимн рассказ // Чёрные лебеди / Павел Северный. – Тяньцзин, 1941. – С. 18–26.

2. Фомин В. «Калина красная» воспоминания об истории создания легендарного фильма В. Шукшина // Родина. – 2010, № 10. – С. 139–144.

3. Марк Липовецкий: Реализм в русской литературе – это фантом / Беседа С. Шаповала с литкритиком М. Липовецим // Культура. – 2010, № 36 (сент.). – С. 4.