Ольга Пуссинен

Первое поколение новой страны. Молодая российская проза. Часть первая. Топор или петля? Роман Файзуллин.

Эта статья должна была начинаться совсем не так.

          Черт, возьми, она должна была быть написана абсолютно иначе!..

     Я задумала ее в начале этого года, когда в редакционную почту в течении нескольких месяцев, одна за другой, пришли три подборки рассказов: сначала от Романа Файзуллина, потом от Александра Пахомова, а затем от Николая Васильева. После прочтения прозы Васильева мой план сложился. «Напишу-ка статью о молодой российской прозе! — решила я. — Грех упускать такой материал, — все три автора в литературной иерархии стоят на ступени неизвестности широкому читателю, все трое — талантливые провинциалы, еще не влившиеся и в столичные литературные тусовки; их прозаические тексты пока минимально входят в поле критического зрения, но, тем не менее, они уже засветились в каких-то знаковых местах вроде Литинститута или семинара в Липках, отметились в лонг-листах и номинациях достаточно престижных премий, вроде астафьевской или «Ильи»-премии. На их творчестве, в котором чувствуется «игра свежей крови» и молодых сил, я смогу спокойно, без истерики определить место и значение меняющегося российского сознания и препарировать менталитет нового поколения тридцатилетних, выросших уже вне оглядки на величественные руины советской империи — даже пионерских галстуков поносить не успели. Решено. После защиты займусь. Сказано — сделано!»

     Сделать я ничего не успела, потому что за три недели до защиты моей диссертации я прочла в социальных сетях известие о том, что Роман Файзуллин умер. Повесился после трехмесячного запоя, который на его странице в Википедии стыдливо обозначен как «депрессия с употреблением алкоголя». Страница о Романе в Википедии появилась на свет моментально: я вообще поражаюсь, с какой скоростью подобные страницы возникают, —  будто бы их авторы сидят с ноут-буками у одра умирающего деятеля и, занеся пальцы над клавиатурой, ждут его последнего вздоха, чтобы сообщить о нем миру. Через неделю вышла подборка стихов Романа в «Литерратуре». Аккаунт в Фейсбуке переполнился скорбными вздохами друзей и приятелей, глубокомысленно замечающих: «В чем-то он глубоко прав...» Ленту Вконтакте заботливые родственники почистили от всех пьяных, грубых и пошлых записей сына. Остались лишь фотографии: с них на гостей прекрасными, темными, мягкими глазами смотрит милый молодой человек, у которого все сложилось бы замечательно, не стань он наркоманом и алкоголиком, едва дотянувшим до тридцати, точной копией героев песен Игоря Растеряева:

          Закопал народ его в весенний снег 
          И злобно подытожил;
          «Эх, пропащий был он человек,
          Никчемно прожил!»

      О том, что этот писатель плохо кончит, я подумала, как только прочитала присланную им подборку прозы, из которой выбрала для публикации рассказы «Щенок», «Первый снег. Точка невозврата», «Две звезды» и «Моя могила — планета Земля». Это буквально была моя первая мысль: «Плохо кончит». Вторая: «Талантливый. Жалко». Подборку Р. Файзуллина можно было смело пометить ярлычком «голимая чернуха»: «тексты полны чудовищных событий, о которых рассказывается на языке буйного маргинала, и не могут быть показаны приличным людям»1. После смерти Романа я прочла остальные его тексты, опубликованные в литературных журналах и выложенные на Прозе.ру, и поняла, что натуралистический, физиологический реализм, — та самая «чернуха», — «грубая встряска, прощупывание самых болезненных швов человеческой жизни», в принципе, являлся основной коммуникативной стратегией молодого прозаика, так и не ставшего зрелым писателем, оставившего после себя лишь десяток рассказов и две повести. Страницей в «Википедии» и почетным званием «русского писателя» без единой опубликованной книги он был награжден исключительно за акт (по-русски читай — грех-подвиг) самоубийства. У самоубийц свои преимущества: они кажутся живым умнее, талантливее, значительнее и решительнее, чем были при жизни. «Как об косяк висок, дыханье рассечется, // а в этой трещине бесцветная, без звезд // зияет бездна… Ляг, она с тобой сочтется, // она тебе под свой расчет подгонит рост».2 Холодок бездны заморозил мои изначальные задумки. Я решила разделить свой замысел на три самостоятельных статьи и первую из них посвящаю Роману Файзуллину — его жизнетворчеству.

      Впечатления от России, в которой живут герои прозы Романа Файзуллина, самые скверные. Туристов туда лучше не приглашать. Неприглядность интерьеров, в которых происходит действие, действительно, отталкивает, как и мрачный эмоциональный настрой, уводящий в черную пустоту:

 «У подъезда сидел Пашка. Я поздоровался и присел. Рядом с ним стояла на треть          полная бутылка водки и полторушка минералки. Он предложил мне           выпить. Я отказался.
          — Помнишь Еврея? – спросил он.
          — Ну, да. Алкаш из тридцать девятой. У него цирроз же, по-моему?
          — Да. Умер сегодня.
          — От цирроза? – равнодушно просил я.
          — Нет, голову ломом проломили. Вступился за честь своей алкашки — умер в реанимации. Даже в сознание не пришел.
          — Как забавно, — констатировал я, — болел циррозом, а умер от пролома черепа.
          — Да уж, забавно, — грустно улыбнулся Пашка и опрокинул стопарик, запив минералкой». (МС);

 «На кухне владелец квартиры, мужичишка седых волос и хилого тела, старательно посылал на хуй женщину раза в два моложе его и во столько же пьянее. Лет эдак сорок с небольшим, можно было дать этой бухой в доскуразухабистой бабе. <...> Женщина сняла сапоги... и держась за стены, медленно, едва волоча ноги, проследовала в зал. В зале она остановилась у дивана. Ее глаза были стеклянными. Зрачки двигались медленно. Она осмотрела ложе. И, громко рыгнув, улеглась всей тушей на лежанку, мгновенно           провалившись в  глубокий алкоголический сон». (ЧМ);

 «В зале трое мужчин зрелого возраста – Геннадий, Володя и Сергей распивали ап-          течный спирт, разбавленный водой один к одному. Из телевизора по каналу «Ля минор» звучал отвратный шансон.                                       
             – Наливай, а то уйду! – крикнул я Генадию. Он самый старший из них и работает по вахтам на севере. Когда приезжает, весь район пьет спирт и самогонку на его деньги. Володя нигде не работает. Сергей работает, где придется. Но чаще всего тоже нигде.                                  
             – Да не вопрос, – улыбнулся он желтыми зубами и налил мне стопарик. Я опрокинул и занюхал куском сухого хлеба. Зрение мое по-прежнему оставалось неважным. Глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Давление.<...>                                                        Я встал. Проводил Артема до двери. Закрыл. И вернулся в зал. Сергей с Володей по-прежнему говорили о личном. Сергей рассказывал Володе, что когда он был лет на десять моложе, то ебал покойную ныне самогонщицу Галю, отравившуюся своей    же продукцией. Сергей сказал, что у него тоже с ней пару раз было, и они засмеялись.   Геннадий  попросился в туалет.  Но на полпути споткнулся, упал ничком и уснул. Мы не стали его поднимать. Я взял дымящийся остаток сигареты из пепельницы и хорошенечко затянулся до самого фильтра, почувствовав химический привкус          на языке. Затем налил себе еще и выпил». (ММ);

«Мне надо было уколоться, забрать с собой две дозы и побыстрее свалить           оттуда. В квартире было дурно. Стоял сладковатый запах разложения. Повсюду валялись кучи из пустых пачек «Тетралгина» и обезглавленных спичек. Я зашел в дальнюю комнату, чтобы спокойно вмазаться. В кресле сидел человек. Голова его была запрокинута. Рот приоткрыт. Он никак не отреагировал на мое появление. Мне показалось это подозрительным. Я вышел из комнаты. Подошел к хозяину притона. Задал вопрос:                                                                    
            – Что с человеком, который сидит в кресле?                                      
            – Не знаю, – ответил он, – он уже как четыре дня туда зашел, так и не выходит.     
            – Еб твою мать! – подумал я. – Он же отъехал!» (Д);

«Под ногами хрустнуло стекло. Я наступил на лампочку. Какой-то мудак положил ее на входе в подъезд. Света не было. Я на ощупь, трясущимися руками снял домофон. Положил в старый потрепанный походный рюкзак и пошел в следующий подъезд… Юра работал в доме напротив. Потом мы вывалили два рюкзака за гаражами. Разбили все это дело молотками. Вытащили медь. Сдали в пункт приема. Получили пятьсот двадцать рублей. Неприбыльное это дело – бомбить домофоны. И опасное. Можно запросто пизды получить, если кто-нибудь из жильцов поймает.                                      
            А можно и того хуже – схлопотать срок. Неоправданно, но выбора у нас нет».   (Щ);

«Я лежал на койке. Привязанный картежник умолял меня развязать его. Тогда я встал, оторвал кусок от его одеяла и засунул ему кляп в рот. Больше он не умолял. Копальщик, видимо, наконец-то зарыв воображаемые какашки, сладко уснул     прямо под койкой. За решеткой окна сыпал крупными хлопьямивосхитительно-белый снег. На подоконнике сидел высохший желтый старикашка и в натуральную кушал собственное говно. Есть мне совсем не хотелось. И спать не хотелось. Хотелось бежать, но сил бежать не было». (ПС)  

     И тому подобное. Согласитесь, картины «желтого Петербурга» Достоевского: распивочные, в которых надрывается, изливая душу, потерявший место чиновник Мармеладов, его полунищее, голодное и оборванное семейство с больной истеричной женой, даже пьяная девочка на бульваре, которую преследует «жирный франт», — выглядят на этом фоне как-то более жизнеутверждающе, как ни абсурдно это прозвучит. И «На дне» Горького куда уютнее, душевнее и одухотвореннее, что ли, — там громыхает столкновение идеологий и философий: романтическая мечта Сатина о гордом и свободном Человеке vs сострадательный гуманизм (утешительная ложь) Луки. В прозе Романа Файзуллина ни духовности, ни одухотворенности, ни гуманизма, ни гордости, — одно лишь убожество окружающей жизни, которое засасывает главного героя неотвратимо, как болото. Впрочем, что ж: убожество жизни — это тоже жизнь, и писатель в определенном смысле обязан передать, как, собственно говоря, общается «нормальный народ», не умничая и не красуясь друг перед другом. Не склонный к социальному анализу Файзуллин все же один раз, вспоминая о детстве, делает попытку анализа социального среза своих героев: «Это было глупое время. Школьная пора. Класс неудачников. Все в основном из неблагополучных семей. Не люблю вспоминать. Ее для меня как будто и не существует. Просто серый безликий кусок из раннего возраста. Неприметное начало одной маленькой жизни» (МС).

      К своим героям Файзуллин абсолютно безжалостен, он  не прикрывает их флером стремлений и раскаяний, поскольку они ни к чему не стремятся и ни в чем не раскаиваются. Герои Файзуллина — это люди, которые ведут праздный образ жизни и постоянно пьют: Леха — бывший зек, «из тех, кого по пьяни может заклинить, и тогда может наступить пиздец. У него в голове постоянная  готовность к атаке» (ЧМ); Радик – местный алкоголик, «человек не плохой и не хороший. Но я слышал, что тот, кто не делает зла, но и не делает ничего хорошего все равно попадает в ад наравне с грешниками» (Д); Нина, «проститутская мамка», промышляющая «тем, что поставляла дешевых мандавошек малообеспеченной части граждан. За вполне умеренную цену. Настолько умеренную, что иногда платой за отсос было просто несколько бутылок водки. Конечно, при таком раскладе и качество проститутки оставляло желать лучшего. Это были даже не проститутки, а просто шлюхи» (ЧМ); сосед Пашка Калина, «инвалид. У него редкое заболевание – «остеомиелит». Когда-то давно, много лет назад мусора прострелили ему ногу, и с этого все началось. Или не совсем с этого. Не важно. А потом он сидел. Много. И вмазывался маком. Тоже много. И еще произошло много чего. Но это уже, повторюсь, история не данного рассказа». (ПС).

     В общем, никаких вам, дорогие читатели, униженных и оскорбленных, никаких Мармеладовых, — ни папы, ни дочки, — никакой милости к падшим. Если в первых рассказах автор еще пытается разглядеть в окружающих главного героя персонажах «что-то не чуждое себе, человеческое, дабы при общении хоть немного согреть их темные души», то с годами, проведенными рядом с такими темными душами, лишь морщится от отвращения, заключая: «Все мы аду, и в ад мы идем». А сами падшие, кажется, вполне довольны своим бытием, — ни протеста, ни возмущения, ни попыток социального переустройства жизни, ни желания как-то вырваться из болотного смрада. Алкоголики пьют, наркоманы колются, бомжи бомжуют. Мужчины. А женщины или составляют им компанию, или же предав тех, кто их любит чистой, но бедной любовью, и сглатывая легкую тошноту, продаются «жирным франтам»: «У подъезда стояла большая красная иномарка. Я не разбираюсь в марках. Мне это не нужно. Для меня машина — она и есть машина. И ничего более. Солидный мужчина лет тридцати пяти — сорока и юная девушка как-то странно обнимались. Странно, потому что было непонятно, то ли он ей папа, то ли ебарь. Наверное, папик-ебарь. А она для него то ли рай, то ли подстилка, а скорее, райская подстилка. Девушка уворачивалась от поцелуев в рот, и он попадал ей то в лоб, то в щеку… но не в губы. Видимо, ротик она берегла для чего-то более серьезного и основательного» (Щ). Разложение общества в прозе Файзуллина становится нормой жизни. Снова пьют здесь, дерутся и плачут, как сто лет назад. То, что это ненормально, видит и ощущает лишь главный герой, к которому автор, впрочем, безжалостен точно так же, как и к другим персонажам.

     В главном герое легко угадывается прототип писателя, пребывающий в своем родном мире, приметы которого для него хоть и отвратительны, но привычны и встают вокруг обыденными декорациями. Иногда, правда, как в рассказе «Черная машина», он пытается вести повествование от третьего лица, иронично вводя себя самого как вторичного персонажа из массовки, но это ему удается откровенно плохо. Большинство рассказов Р. Файзуллина написано от первого лица, они явно имеют биографический подтекст, и зовут главного героя так же, как и его создателя: Рома, Ромик Файзуллин — дерзкий, исполненный внутреннего трагизма и вечной неудовлетворенности собой и мирозданием молодой человек, если не альтер эго, то как минимум «проекция» автора. Он сам — главный герой своих текстов, что для молодого писателя абсолютно нормально, закономерно и типично. Нетипично то, что чаще всего главный герой (прототип, автопортрет) вызывает у автора даже большее омерзение, чем окружающие, часто напоминающие уродцев Босха. В файзуллинском самоуничижении нет аутсайдерского любования собственными недугами, провалами и отчаянием, — он искренне считает и как можно чаще подчеркивает, что он-то, возможно, еще хуже, сквернее и гаже Лехи, Радика, Юры, Паши Калины, проживающих свои «глупые жизни». Это отвращение прежде всего выражается в автопортретных зарисовках, откровенных до предела, грубо-натуралистичных до уродства:

«Я посмотрел в зеркало. На меня смотрело распухшее, с разбитым носом и тупыми глазами лицо. А вернее, морда. Я залез в ванную и встал под душ. Теплая вода смывала с меня хмельной смрад. Когда я сморкнулся, то увидел, как вместе с водой по мне стекают кусочки спекшейся крови». (А);

«Я посмотрел на свое отражение в зеркале серванта. На меня смотрел обросший и опухший парень с немытыми сальными локонами волос на голове. Полное чмо». (ММ);

«Выглядел я, как полное говно. Ногами передвигал с трудом. Говорил тихо. Так я обессилел, уколовшись за сутки пять раз какой-то синтетической дрянью из черного квадрата. Мне можно было плевать в рожу, а я бы даже ничего не сказал. Овощ. У меня слишком слабая нервная система. И наркотик, которым я накачался, мне не подходил. Мне нужно было что-то более щадящее». (Д).

     Герой Файзуллина всегда находится в кризисе, у края жизни. По этому краю постоянно ходил и сам автор. Через героя — своего двойника — он отражает собственное трагическое и безысходное мироощущение. Мир алкоголя и наркотиков у Файзуллина совершенно лишен пелевинских попыток философичности или залихватского абсурда похождений торчков у Баяна Ширянова. В круговороте киряний-ширяний-вмазываний и торканий нет ни веселья, ни кайфа, ни облегчения, лишь беспрерывное  усиление болезненного состояния психики и нарастание напряженности страдания. Герой методично занимается самоистязанием, добиваясь распада физической свой оболочки. Я бы вообще порекомендовала министерству образования РФ издать прозу Романа Файзуллина отдельной книжечкой и включить в программу восьмого класса средней школы, но не по литературе, а по физической культуре и здоровому образу жизни: написано просто, читается легко и производит устрашающее впечатление на неокрепшие умы юных индивидов, склонных тащить в рот что ни попадя:

«Проснулся. Голова ватная. По-моему, еще и обоссался. Прекрасно. Скинул с себя мокрые штаны. Футболку. Она была в крови. Прошел в ванную. Хорошенечко приложился к горлышку крана. Холодная проточная вода. Как хорошо, когда она есть». (А);

«На следующее утро он проснулся с ломотой и болью во всем теле. Дикая жажда. Осознание. Вина. Побег… Страх то накатывал, то отступал. Сердце колотилось, как        бешеное и не утихало. Бросало и в жар, и в холод. Тяжелое похмелье. Отходняк. На алкоголика в такой период особенно накатывает необъяснимый страх. Депрессия. Снятся дикие кошмары. Спать панически страшно. Отличить явь от сновидения порой невозможно». (ЧМ);

«Я потянулся за банкой с водой на столе. Жадно глотнул. Там оказался спирт. Меня вывернуло прямо на ковер кислой желтой рвотой. Потом еще раз. И еще раз. На этом содержимое моего нутра иссякло. Я утерся рукавом. Закурил и отдышался. Затем, не без труда поднявшись, ощущая тяжесть и боль во всем теле, я маленькими шагами дряблого старика побрел в ванну. В ванной я первым делом хорошенечко присосался к крану и поссал серой мочой. Затем несколько раз плеснул себе в морду холодной воды. Утерся полотенцем. Ну и рожа… Уверен, при рождении я выглядел гораздо лучше. И чувствовал себя тоже». (ММПЗ);

«Дома мне стало совсем плохо. Я замерил температуру. Она упала до тридцати пяти. <...> Правая рука у меня немела и не поднималась. Так у меня бывает. Это связано с нарушением сердечно-сосудистой системы. При моем образе жизнь такие проявления организма не удивительны. Вены болят. Тромбы, узлы. Тут хороши «Гепариновая» или «Тетрацеклиновая» мази. Но моим венам уже и это мало помогает. <...> Всю ночь сердце устраивало дикие гонки. Ноги скручивала судорога, дышать было тяжело. Я просто лежал и мечтал, что эта проклятая мышца, которая гоняет кровь по моим жилам, остановится сама собой. Но я выжил и теперь я пишу вам это». (Д).

    Однако прозу Файзуллина нельзя назвать наивно-реалистическим отражением примитивного уровня восприятия в соответствии с фактами окружающей действительности и собственным житейским опытом. Большинство персонажей его рассказов — живые и убедительные, за исключением тех «картонных» фигур, которые появляются в поздней повести «Винтер», где уже виден распад личности самого писателя. Нельзя сказать, что он просто описывал образ жизни, с которым был знаком изнутри личного опыта, воспроизводя его с целью знакомства читателя с экзотической для него действительностью больше по наитию: что вижу — о том и пою. Черпая щедрый жизненный материал, он переосмысливал его и претворял его в индивидуальные художественные модели жизни. Автобиографичность рассказов Файзуллина не только слепок с его персонального генезиса, но и черта поэтики — в тексте, как связующий компонент, обязательно присутствует внутренний монолог героя, кем и каким бы он ни был, его постоянные попытки осмыслить свое существование. Думаю, что как писатель Файзуллин осознанно или неосознанно ставил свой целью достучаться до читателя применением, если так можно сказать, шоковой литературной терапии: «Я лишь хочу подчеркнуть, выворачивая из себя все самое грязное и низменное, низость человеческой природы. Вызвать у вас отвращение. Показать, что я такое же говно, как и вы. Но с одной значительной разницей: я себя за это распял – а вы себя за это вознесли». (ММ).

     Как ни парадоксально, в текстах Романа Файзуллина явственно проступает сильное нравственное начало, несмотря на то, что описывает он дно, ниже которого скатиться, казалось бы, уже просто некуда, — «помойку жизни и отбросы общества».  Кажется, что главный герой накачивает себя алкоголем и наркотиками именно для того, чтобы ночью или наутро пережить цикл чистительных страданий, в конце которых, как исход, поблескивает огонек смерти. Физические страдания в какой-то мере помогают заглушить страдания духовные, притупить понимание безысходности, которое время от времени все же прорывается: «Это ад, весь этот конченный и прожженный, испепеляющий меня духовно смрад… Это все не мое, чужое. Пришедшее в меня откуда-то со стороны, извне. Это собственно и не я истинный с вами сейчас говорю, а я подделка». (ЧМ). Задавить собственную душу, перешагнуть порог нравственности оказывается достаточно непросто, именно поэтому Файзуллина и одурманивает себя спиртом или фенобарбиталом, отбрасывая в сторону доводы здравого смысла и переламывая собственную человечность. Он не уходит в мир иллюзий, не обманывает себя, он идет на физическое и нравственное саморазрушение сознательно, опускаясь все ниже и ниже в собственных глазах: «Я выбрал этот путь. Путь сущности, которая умерла или продолжает идти к смерти. Я выбрал то, каким образом я умру. Я выбрал, как мне жить». (Д). Опять-таки точно в соответствии с другой песней Игоря Растеряева:

          Себе такую дорогу 
          Ребята выбрали сами,
          Но все же кто-то, ей-Богу,
          Их подтолкнул и подставил.

          Чтоб ни работы, ни дома,
          Чтобы пузырьки да рюмашки,
          Чтобы вместо Васи и Ромы
          Лишь васильки да ромашки.

   Мысль о смерти становится для автора своего рода отрадой, грядущим освобождением от бессмысленной и мучительной жизни. Смерть в понимании Файзуллина — это избавление от невыносимого трагизма бытия. В этом отношении  Файзуллину близко высказывание Владимира Шарова из его последнего романа, прочитать который Роман не успел: «Жизнь ведь не подарок, а наказание, она ад, погибель, другое дело смерть, в ней — покой, тишина».  От героев самых крепких, «программных» рассказов Файзуллина «Моя могила — планета Земля», «Первый снег. Точка невозврата», «Две звезды», исходит нечеловеческая тоска, смертный холод свежевырытой могилы. Во всех текстах писателя текут потоки разрушительного Хаоса при полном отсутствии созидательного Космоса, в них «часто и густо пахнет смертью», смертью окончательной, полному  уничтожению без всякой вероятности возрождения. Его герой жаждет провалиться в хтоническое подземелье и стать землей: «Мне хотелось либо выпить еще, либо отключиться. Комы хотелось. Неведения. Забытья». (А); «Следующие часа три я просто слонялся по городу. Мне хотелось курнуть, ширнуться, не важно чем: героин, мак, фенобарбитал (крокодил)... Только бы хоть как-то отвлечь сознание и не чувствовать». (П).

      Если когда-нибудь родные и друзья Романа насобирают деньжат и все-таки издадут  его прозу отдельной книжечкой толщиной чуть больше ста страниц, то возможный, потенциальный, грядущий читатель сможет увидеть, что герой Файзуллина не кочует из рассказа в рассказ «законсервированным» разочарованным мизантропом и снобом, эдаким Печориным из наркопритона, трагически и романтически готовым «на все». Образ файзуллинского героя от рассказа к рассказу формируется, проходя персональный генезис и обретая окончательные черты к последним рассказам. Самый успешный писатель российской современности, на взлет которого, уверена, зачарованно смотрят все студенты Литинститута, Захар Прилепин, справедливо пишет о том, что «прочитанные подряд (или все основные) вещи любого сочинителя позволяют увидеть не только текст, но и путь. Или несколько путей. Или путь в тупик, что не менее любопытно и познавательно. ...тексты так или иначе перекликаются друг с другом. … бродят одни и те же призраки и гуляют одни и те же сквозняки. И если в одном тексте кричат и зовут на помощь, то в другом можно услышать если не ответ, то хотя бы эхо». Вглядевшись в эволюцию героя Романа Файзуллина, — от слабой и сырой повести «Черная машина» до крепкого, «мускулистого», наиболее значимого рассказа «Моя могила — планета Земля», — мы увидим, что этот молодой человек стал маргиналом вовсе не сразу: он предпринимал долгие попытки социальной адаптации, пытаясь в частности, честно трудиться продавцом в магазине спортивных товаров, и через некоторое время бросив данное занятие по причине неодолимого отвращения:

«10:45 утра. Сотрудники угрюмо совещаются. Я сижу в стороне. Пятнадцать минут до того, как весь этот мирок со всеми его мелкими системами и подсистемами начнет функционировать. Задребезжит. Загудит и поедет. Забегают, просыпаясь, консультанты от покупателя к товару. От кассы к складу. Из склада обратно к покупателю. И так много-много-много раз на протяжении всего дня. Будет им и обед. Будут им премии с бонусами. Будут и порицания начальства.                                                 
       За полгода работы я ни разу не получал премию и ни разу не был лучшим продавцом месяца. Я продаю исправно, но другие делают это еще лучше. Я не создан для этого. Торговля – это не мое. <...> Под конец от всех этих покупателей становится невыносимо. Они бесят. Их охота убить. Основная часть приходит в магазин, как в музей. А на тебя они смотрят, как на человека второго сорта. Конечно, ты же обслуга». (Д).

     Мир продаж вызывает у Файзуллина не просто презрение, он отвергает его полностью и бесповоротно, видя в нем слепок с функционирования всей общественной машины в целом — машины, в котором побеждают лишь материальные корыстные стремления и нет места духовному взаимодействию людей:

«Я думал, нет людей глупее меня, оказывается, есть, и их не так мало. Пока они озабоченно обсуждают прошедший и будущий день, – приходы, ревизии, ценники и прочее, — я успеваю вспомнить всю свою жизнь. А что в ней собственно было? А ничего в ней было. В школе нас учили, что человек создан для счастья. Наглая ложь! Человек — это просто биомашина. Женщины – самки, им нужно размножаться. Мужчины – самцы, служат этим женщинам. Мир потребления, в котором даже любовь нужна людям, чтобы ее потреблять, а не хранить и нести через всю жизнь. А счастье совсем не обязательно. Миллионы людей живут без счастья. И без души. И ничего. И я тоже живу без этого. И, как видите, жив-здоров и в полном, как мне кажется, порядке. Хотя и в условном порядке. Весьма в условном». (Д) Писатель одинаково безжалостен ко всем и вся, он — обвинитель не только нового российского общества, но и всего рода человеческого.

       Еще одним разбитым идеалом и поверженным кумиром, подталкивающим файзуллинского героя к ядовитому нигилизму, оказывается любовь, о которой он так романтически вдохновленно писал в начальных вещах: «Любовь к женщине и верность ей – единственное, ради чего по-настоящему стоит жить. И этому надо быть верным всегда. Всю свою жизнь.  И жить стоит только так и никак иначе, потому что жить как-то по-другому просто не имеет никакого смысла». (Д). Согласитесь, в наш легковесный технологичный постмодернистский полувиртуальный век, когда среди молодых и старых, как говорится, в тренде «секс без обязательств» и «построение отношений на основе взаимной выгоды», нечасто прочтешь столь трепетные проникновенные мысли, — просто комсомол шестидесятых годов какой-то, ей Богу, оттепель и весна на Заречной улице! Однако, как это и бывает, подобные прекраснодушные теории оказываются хрупкими, тонкими и разбиваются при первом столкновении с реальностью. Выясняется, что девушки, ради которых «раньше стрелялись на дуэли», трудно уживаются с бедными романтиками, легкомысленно увлекающимися употреблением горячительных напитков и психотропных веществ, предпочитая им более устойчивых и приземленных мужчин вроде Вовика, 35-летнего мужика, «который держит несколько крупных магазинов в нашем городе». Вовики имеют связи с криминалом. Вовики неоднократно судимы, но девушек, ради которых раньше стрелялись на дуэли, это не смущает. Они нежно целуют на прощание своего бывшего романтика и уходят, на прощание сказав: «Ты хороший любовник. У тебя умная голова и неплохая внешность. У тебя все получится». (Д). Ошалевший от горя романтик, разумеется, с удвоенной силой принимается употреблять горячительные напитки и психотропные вещества, лихорадочно  пытаясь погрузиться в пучину разврата, но никак в этом не преуспевая по причине высокой нравственности и неизбывного романтизма. Выясняется, что физические отношения с женщинами для него невозможны без духовных, герою Файзуллина нужно непременно опоэтизировать предмет своего влечения, без этого он чувствует себя грязно, пакостно, гадко, гадко: «Лет пять назад я несколько раз оттрахал на берегу одну изумительную шалашовку. С тех пор стараюсь обходить это место. Не то чтобы я очень сентиментальный, просто неприятно. После блядей не остается ничего хорошего. Только выжженная земля и пустота». (МС). Сопоставляя свое понятие о любви как о высоком даре и вечной боли и жертве — с общепринятым, герой рассказов Р. Файзуллина с презрением смотрит на большинство людей, не имеющих понятия о настоящем чувстве и подменяющих любовь примитивными суррогатами. Ему претит двуличная мораль, допускающая измены и прикрывающая их видимым материальным благополучием.

    Не найдя счастья ни в продажах, ни в любви, герой Файзуллина хаотично меняет целый ряд профессий, находя единственную отдушину в упражнениях изящной словесностью с тайной надеждой на признание и славу: «Кем только не поработал он за это время: и грузчиком, и жестянщиком, и дворником и консультантом, и даже умудрился поработать на скотоферме свинопасом. Не долго. Один день». (ЧМ). Год-другой-третий, а результаты все также неутешительны: «Мне двадцать три года. Ни одной опубликованной книги, горы неграмотных стихов без всякого намека хоть на какой-то выход в свет. И ненависть. Ненависть, от которой не избавиться. Желание грызть горло того, чьего и лица-то я не видел. Да плевал я на все это!» (П).

    Напрасно. Напрасно российским мальчикам не объясняют в школе, что писательство занятие более экстремальное, чем скалолазание по горным вершинам в снежную бурю. Напрасно не заставляют их выводить в тетрадях по сто раз слова Ильи Эренбурга: «стихи — вздор, нужно взять себя в руки». Жаль, что школьников нынче не секут, — стоило бы, право, замеченных в марании бумаги мальчиков посечь, приговаривая: «Не пиши, не пиши, не пиши, поганец! Или уж если совсем невмоготу, то пиши хотя бы не стихи, а фэнтези!» Напрасно и жаль, потому что не внемлющих сей истине юнцов, кидающихся с размаху в стихоплетство, как правило, в дальнейшем жестоко сечет сама жизнь. Потому что от писания стихов и ожидания славы при работе грузчиком и жестянщиком наступают разбитые иллюзии, душевные корчи и озлобленные нервные пароксизмы, как это и случилось с героем Романа Файзуллина.

     Главному герою рассказов Романа Файзуллина (его двойнику) всего двадцать три года, — это, говоря словами классика, «человек еще молодой-с, так сказать, первой молодости». Отталкиваясь от литературной традиции, можно вспомнить другого двадцатитрехлетнего молодого человека, преисполненного такой же пылкой ненавистью и высокомерного презрения к человечеству. Это Родион Раскольников — пожалуй, самый известный в мире после Анны Карениной русский литературный герой, который именно в двадцать три года засунул под мышку топор и отправился совершать самое главное дело своей молодой жизни, стремясь доказать всем, что имеет права, а не тварь дрожащая есть. «Обидно для молодого человека с достоинствами и с самолюбием непомерным знать, что были бы, например, всего только тысячи три, и вся карьера, все будущее в его жизненной цели формируется иначе, а между тем нет этих трех тысяч. Прибавьте к этому раздражение... от яркого сознания... своего социального положения... Пуще же всего тщеславие, гордость и тщеславие, — доступно растолковывал Дунечке и остальным читателям причины, толкнувшие Раскольникова на убийство, его антипод Свидригайлов, человек циничный и умный. — Он, кажется, вообразил себе, что и он гениальный человек, — то есть был в том некоторое время уверен... Русские люди вообще широкие люди... широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности». Действительно, это беда. Во-первых, потому что никто не скажет тебе точно, гений ты или нет, и сам ты никогда не будешь в этом до конца уверен, а во-вторых, оттого что молодых непризнанных гениев может начать воротить от всего мира, их не признавшего. Как это случилось сначала с героем Достоевского, Родионом Раскольниковым, как это случилось потом, через сто пятьдесят лет с героем Романа Файзуллина, с самим Романом. Мысли Родиона Раскольникова и мысли Романа Файзуллина о людях поразительно перекликаются. «Я тогда все себя спрашивал: зачем я так глуп, что если другие глупы и коли я знаю уж наверно, что они глупы, то сам не хочу быть умнее? <...> Вот они люди снуют все по улице взад и вперед, и ведь всякий-то из них подлец и разбойник по натуре своей; хуже того — идиоты! <...> О, как же я их всех ненавижу!» — думает Раскольников. «По радио сквозь шипение говорили о приближающемся конце света. Но мой личный уже наступил…  Впрочем, это у них привычка такая — каждый год пугать народ концом света. И каждый год ничего не происходит. Ну, во всяком случае, многие продолжают жить, как и всегда. Никто не умирает. Ничего не случается. Мир остается прежним. Обманщики. Подонки. Лжецы. Пиздоболы», — думает герой Файзуллина. (Щ).

   Как мы все хорошо помним, Родион Романович Раскольников жил в каморке, — бедной, маленькой, темной комнатке, не предназначенной для проживания человека, — которая потом часто называется шкафом или гробом. В этой каморке, шкафу, гробу, в отъединении от всего мира, он и вынашивал свою идею. Как и Раскольников, герой Файзуллина, «словно ножницами», перерезает связь с людьми, приходя работать в похоронную контору копателем могил, запирая себя в комнатушке, подобной той самой каморке, в которой вылеживал идею человекоубийства герой Достоевского: «А сейчас я сижу в магазине. В небольшой комнатушке, посреди памятников и гробов. Кресты стоят, облокотившись о стену. Лица незнакомых мертвых людей пялятся на меня с гранитных плит. Иногда мне становится стыдно перед ними. Стыдно, потому что они умерли, а я живу. Но это чувство быстро проходит и сменяется каким-то странным, глухонемым весельем безысходности». (МС)

    Как и Раскольников, герой Файзуллина тайно мечтает о славе, остро переживает свой бесславный крах. Как и Раскольников, Файзуллин живет «в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию». Состояние Раскольникова на каторге, перед его «возрождением» созвучно состоянию героя Файзуллина, проснувшегося после очередной бессмысленной оргии в конце рассказа «Моя могила — планет Земля». Судите сами: 









РАСКОЛЬНИКОВ:

«Он стыдился именно того, чтоон, Раскольников, погиб так   слепо, безнадежно, глухо и глупо, по какому-то приговору слепой судьбы, и   должен смириться и покориться пред “бессмыслицей”».

«Зачем ему жить? Что иметь в виду? К чему стремиться?   Жить, чтобы существовать? Но он тысячу раз… готов был отдать свое   существование за идею, за надежду, даже за фантазию. Одного существования   всегда было мало ему; он всегда хотел большего».


ФАЙЗУЛЛИН:

«Ох, как говно в голове кипит… Ох, как ясно видны мечты,   поросшие вонючим мхом несбывшегося прогнившего ожидания. Но все-таки пока еще   живые и весьма осязаемые жадной памятью. 

  Планета Земля – большая и глубокая могила для всех,   кто хочет чего-то большего, чем просто биологическое существование. И могилу   эту приходится рыть постоянно. Потому что другой работы нет. И не может   быть».


     Я не была знакома с Романом Файзуллиным лично, — мы лишь несколько раз переписывались по поводу предстоящей публикации, в силу чего мое мнение о его смерти является исключительно субъективным. Хочется верить, что через какое-то время его друзья, — а в друзьях у него было немало талантливых пишущих людей, — запишут свои воспоминания, сумев более жизненно отразить противоречия, погубившие этот «несчастный характер».  Мне же как человеку, прочитавшему все законченные прозаические тексты писателя Р. Файзуллина, более того, человеку, видевшему эти тексты в первозданном виде, более того, непосредственно их редактировавшему, — мне думается, что к своей смерти Роман пришел примерно точно так же, как Раскольников пришел к идее убийства от стремления осмелиться, сделать что-то такое, на что неспособны тупые бездарные обыватели мира потребления, такое, что разом избавило бы от жизненных разочарований и творческих неудач, а также завершило марафон бессмысленно-чудовищных пьяных или наркотических оргий: «сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя!» К жизнетворчеству Романа Файзуллина можно вполне приложить слова Ф.М. Достоевского о главном герое «Преступления и наказания»: «В его образе выражается... мысль непомерной гордости, высокомерия и презрения к этому обществу».

       Чтобы не возникло недопониманий, хочу выделить свою мысль. Я сравниваю Файзуллина не с Достоевским. Половина рассказов Романа Файзуллина и его повести недоработаны, сыры, слабы, требуют редактуры и правки, хотя даже за этой «сыростью» явно виден писательский талант, — при достаточном образовании, упорстве и определенной доле иронии по отношению к жизни он развился бы в хорошего прозаика, но… «иным быть он не мог. Никто не может быть иным, а до конца пребывает тем, кто он есть». Повторяю, я сравнивала Романа Файзуллина не с Достоевским, а с героем Достоевского — Родионом Раскольниковым. Оба этих молодых человека по схожим причинам оказались захвачены в плен губительной идеей: Раскольников — об убийстве, а Файзуллин о самоубийстве. К ним обоим применимы рассуждения следователя Порфирия Порфиьевича: «дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое».

      В текстах Файзуллина регулярно мелькают имена признанных писателей, к которым он относится трепетно, почти как к близким друзьям: Камю, Кафка, Герман Гессе, Пелевин, Буковски. Тем не менее, на мой взгляд, стилистически проза Файзуллина ориентирована на манеру Довлатова. Роман пишет по-довлатовски как бы предельно просто и доступно. Однако именно  подобным нарочитым отсутствием эмоций достигается высокий психологизм произведения. Его рассказы читаются легко и остаются в памяти умело подмеченными, точными и яркими деталями; Роман был явно наделен природной способностью рассказывать о чем-нибудь виденном и пережитом связно, просто, кратко, связно, намечая самые существенные черты и создавая достаточно пластические образы без пафоса, надуманной страсти, громких слов, вычурных и банальных сравнений и эпитетов. Истории Файзуллина подчеркнуто нарративны: он словно ведет разговор по душам, открывая читателю (собеседнику) всю подноготную жизни своего героя. Бесстрастные натуралистические описания сменяются прямым обращением к читателю, словно автор с читателем сидят в одном купе поезда и вместе едут куда-то далеко-далеко, ночь впереди длинная, и можно все рассказать без утайки: «На самом деле мне и не особо-то хотелось сношаться с ней. То есть хотелось, но не мне, а моему телу. Ну, знаете, как это бывает – когда тело хочет одного, а лично ты совсем другого. И становится крайне мерзко и отвратительно. Уверен – вам это знакомо. Ведь все мы люди. Разве не так?» (ММ).

         До конца не уверенный в своей художественной силе, Роман боязливо избегает сравнений, эпитетов, метафор: их можно по пальцам пересчитать, буквально один-два на рассказ, но все они, безусловно, удачны, употреблены к месту, а за счет своей редкости особенно пронзительны, словно с их помощью автор разбивает предсказуемость жизни, показывая ее многомерность: замученный доживанием, а правильнее будет сказать «дожевыванием» жизни пенсионер, бриллиантовая тишина; предрассветное состояние; теплое спокойствие; темное и сырое, поразительно плотное по ощущениям чувство скорби.

    Удивительно сильное и яркое впечатление на читателя производят строки о своем утраченном счастье, которые автор вплетает в ткань рассказа:  зарисовка о любви. К герою, умеющему чувствовать столь глубоко и искренне, читатель проникается невольной симпатией, несмотря на внутреннее отторжение его образа жизни. И в этом тоже проявляется многомерность жизни и сила художественного слова. В признаниях главного героя нет идеализации, напыщенности, вычурности и надуманной страсти:

«Опять жизнь. И опять я болею. Не только из-за Тебя. Все в той или иной мере причиняет мне страдание. Хотя, конечно, превалирующий источник боли здесь, если трусливо отбросить меня самого, – это Ты. Я любил Тебя, когда пил и кололся. Любил, когда сходил с ума. Любил, когда умирал. Любил, когда обливал грязью, ненавидел и называл шлюхой. И теперь, прощаясь с тобой навсегда, я тоже люблю Тебя. <...> Светает. Я смотрю на пролетающие деревья вдоль дороги. На остановки. Тени. Одиноко стоящие машины. Ни одного человека. Это мне нравится. Сердце болит. Я думаю о Тебе. Ничего конкретного. Просто Ты. Всегда и везде. Я могу плохо о тебе думать. Могу плохо Тебя видеть. В тумане и грязи. В полумраке. В обморочном состоянии. В бреду. Но Ты всегда где-то рядом. Ты во мне неотвратима. Я к этому привык. А правильнее будет сказать – свыкся». (ДЗ).

      Отдельно стоит сказать о животных — в творчестве Романа Файзуллина им отведена особая роль, это существа чрезвычайно для него важные и значимые. Бездомный пес, «возможно… для меня даже важнее, чем я для него», — признается герой Романа Файзуллина. К кошкам и собакам он относится поистине как к братьям меньшим, давая им не клички, а имена: персидский кот Вадик, щенок алабая Валера, болонка Сонечка, безымянный бездомный пес, которого герой Файзуллина называет братом. К собакам он относится куда лучше, чем к людям. Трогательная история «собачули» — болоночки Сонечки разворачивается на фоне рассказа о тупой механистичной жизни героя, в которой живые друзья замещены виртуальными знакомыми в социальных сетях, любовь заменена мастурбацией под просмотр порноролика в Интернете («И это было чудовищно и невыносимо, словно вся моя жизнь, помешенная в крошечную капсулу изврата». (МС)), живые люди заменены портретами умерших на памятниках в комнатушке «похоронки». На этом мертвенном фоне история накормленной и пристроенной в добрые руки собачки выглядит единственным отрадным пятном, лучиком добра, возможностью жизни:

«Прошла неделя. И вторая. И месяц. Я продавал. Консультировал. Хоронил и копал. И всегда на похоронах, я видел что-то новое. Вроде бы то же самое, но новое… 
 А Сонечка тем временем окрепла и расцвела. И превратилась в настоящую красавицу. Окраса она белого, с большим черным пятном на спине. Мордочка и голова, включая большие ушки, симметрично обведены серым цветом. Со снимков на меня смотрела необычайно добрыми, но между тем и грустными глазами превосходная, ухоженная, маленькая собачка. Девушка, которая занималась ею, решила оставить ее себе, что было просто замечательно. И то, что я ее заметил и сумел повлиять на ее судьбу, было, пожалуй, самым лучшим, что я сделал за время работы в похоронке». (МС).

     Именно за такую бесхитростную искренность и трогательность автору прощаешь определенную долю неумелости: рассказы Файзуллина не открывают перед читателем каких-то новых горних высот, с которых на мир можно посмотреть просветленным взглядом, там нет глубоких обобщений и оригинальных идей, но этому нехитрому повествованию просто веришь — как человеку, который плачет. Читатель всегда хочет кому-нибудь сострадать, и Файзуллин как писатель дает ему такую возможность.

      После публикации рассказов Романа Файзуллина в «Иных берегах Vieraat rannat» я получила в свой адрес немало критики за то, что напечатала эти тексты без купюр, не выкинув из них ни одного нецензурного слова и не заменив их эвфемизмами. Использование данного пласта лексики, действительно, представляет собой один из самых активных художественных приемов в файзуллинской стилистике. Возможно, в этом был явный элемент бравады, бунтарства против фальши и лицемерия в обществе, противопоставления своего героя (символа искренности) миру продаж (символу лживости); возможно, называя измену девушки самым грубым площадным глаголом, Роман выражал собственную отношение абсолютной безжалостности к подобного рода предательству. Скорей всего, это так — поэтому я и не стала цензурировать текст и заменять слова звездочками. Однако в дополнении к этим доводам, мне хочется процитировать рассуждения все того же Федора Михайловича Достоевского, его мысли по поводу неискоренимого русского сквернословия, опубликованные в «Дневнике писателя» в 1875 году. Достоевский рассуждает о сквернословии пьяного русского человека, и это очень интересно именно по отношению к рассказам Романа Файзуллина, ибо файзуллинский герой (двойник) практически перманентно пребывает в состоянии алкогольного или наркотического опьянения. Итак: «Пьяному, — утверждал Достоевский, — и нельзя иметь другого языка, кроме сквернословного. Именно это язык, целый язык, я в этом убедился недавно, язык самый удобный и оригинальный, самый приспособленный к пьяному или даже лишь к хмельному состоянию, так что совершенно не мог не явиться, и если б его вовсе не было — il faudrait d´inventer3. Я вовсе не шутя говорю. Рассудите. Известно, что во хмелю первым делом связан и туго ворочается язык во рту, наплыв же мыслей у хмельного, или у всякого не как стелька пьяного человека, почти удесятеряется. А потому естественно требуется, чтобы был отыскан такой язык, который мог бы удовлетворять этим обоим, противоположным друг другу состояниям.  Язык этот уже спокон веку отыскан и принят во всей Руси. Это просто название одного нелексиконного существительного…» Сосредотачиваясь на психологии и социологии «сквернословного языка», Достоевский описывает свои наблюдения над общением подвыпившего «простого народа»: «Однажды в воскресенье, уже к ночи, мне пришлось пройти шагов с пятнадцать рядом с толпой пьяных мастеровых, и я вдруг убедился, что можно выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием этого существительного… Вот один парень резко и энергично произносит это существительное, чтобы выразить об чем-то, об чем у них раньше речь зашла, свое самое презрительное отрицание. Другой в ответ ему повторяет это же самое существительное, но совсем уже в другом тоне и смысле — именно в смысле полного сомнения в правдивости отрицания первого парня. Третий вдруг приходит в негодование против первого парня, резко и азартно ввязывается в разговор и кричит ему то же самое существительное, но в смысле уже брани и ругательства. Тут ввязывается опять второй парень в негодовании на третьего, на обидчика и останавливает его в таком смысле, что, дескать, что ж ты так, парень, влетел? Мы рассуждали спокойно, а ты откуда взялся — лезешь Фильку ругать! И вот всю эту мысль он проговорил тем же самым одним заповедным словом… Но вот вдруг четвертый паренек, самый молодой из всей партии, доселе молчавший, должно быть вдруг отыскав решение первоначального затруднения, из-за которого вышел спор, в восторге приподымая руку, кричит… Эврика, вы думаете, нашел, нашел, нет, совсем не эврика и не нашел; он повторяет лишь то же самое нелексиконное существительное, одно только слово, всего одно слово, но только с восторгом, с визгом упоения, и, кажется, слишком уж сильным, потому что шестому, угрюмому и самому старшему парню, это «не показалось», и он мигом осаживает молокососный восторг паренька, обращаясь к нему и повторяя угрюмым и назидательным басом… да все то же самое запрещенное при дамах существительное, что, впрочем, ясно и точно обозначало: «Чего орешь, глотку дерешь!» Статья эта, которая с современных позиций может расцениваться как блестящая попытка социо- и психолингвистического исследования и анализа прагматических коннотаций нецензурной лексики, в свое время вызвала большую шумиху и критику: писателя обвиняли в легкомыслии и потакании низменным вкусам, так что Достоевскому пришлось написать своего рода опровержение в следующей заметке того же цикла. «Мысль моя, — объяснял писатель, — была доказать целомудренность народа русского, указать, что народ наш… если и сквернословит, то делает это не из любви к скверному слову, не из удовольствия сквернословить… народ наш целомудрен, даже и сквернословя… Я имею дерзость утверждать, что эстетические и умственно развитые слои нашего общества несравненно развратнее в этом смысле нашего грубого и столь неразвитого народа». Разумеется, «догадкой» Достоевского о любви русского народа к «словам кратким, условным и выразительным» в наше время никого не шокируешь и не удивишь. Однако тонко подмеченная Ф.М. Достоевским свойственная русским людям целомудренность заложена в произведениях Романа Файзуллина: ненормативные выражения в лексическом поле его текстов — словно сигналы sos, свидетельствующие о ловушке отчаяния и безысходности, в которой, как в капкане, бьется душа главного героя, за ними остро чувствуется его физическая разбитость и моральная опустошенность, расколотость сознания и предопределенность трагического исхода.

     Судьба Романа Файзуллина являет собой, к самому горькому сожалению, довольно типичный пример последствий экономической стагнации и расползания социальных язв современной российской действительности: от вырождения и деградации небольших провинциальных городов, как, в данном случае, Стерлитамак, в котором Роман родился и умер, до пагубной доступности лекарственных средств в российских аптеках, где тот же самый трамал продается без рецепта. Однако, помимо этого, его судьба — отражение той «раскольниковской» болезненной гордости, разросшейся на ощущении безграничной покинутости, одиночества среди людей, мысли о своей исключительности, избранности и разрушительной ненависти к несправедливости общественного устройства. Именно эта гордость (а точнее, гордыня) толкает людей к преступлению: от топора к петле, против другого или против себя. Решившись на убийство старухи-процентщицы и засунув топор под мышку, Раскольников всерьез думал, что он, с одной стороны, удивит и накажет мир, победит его, с другой же стороны — спасет себя, своих близких от унизительного существования. Думаю, что и Романом Файзуллиным двигали примерно такие же мотивы, когда он накидывал петлю себе на шею. Но если Достоевский даровал своему герою возможность возрождения, то Роман Файзуллин от этой возможности отказался бесповоротно, так что его жизнь и творческий потенциал, в сухом итоге, сводятся к нескольким глаголам с отрицательной частицей не и приставкой до-: не дожил, не дописал, не дошел, не достиг. И это лишь еще одна в длинном списке прочих трагическая история о бедной заблудшей душе, не вынесшей противоречий бытия человеческого.

 

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ:

А — «Алкогольное»: «Крещатик», 2012, № 1.

Д — «Долг»: «Ликбез», 2011, № 78.

ДЗ — «Две звезды»: «Иные берега», 2015, № 2 (19).

ММ — «Моя могила — планета Земля»: «Иные берега», 2015, № 2 (19).

МС — «Маршрут смерти»: Новая реальность», 2015, № 71.

П — «Поезд»: «Ликбез», 2010, № 73.

ПС — «Первый снег. Точка невозврата»: «Иные берега», 2015, № 2 (19).

ЧМ — «Черная машина»: «Ликбез», 2010, № 71.

Щ — «Щенок»: «Иные берега», 2015, № 2 (19).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 





1

      . Алексей Татаринов. «Современный роман: важные встречи с небытием» // «Вопросы литературы», 2013, № 6.

2

      . Наталья Горбаневская. «Последние стихи того века». — Москва, 2001.

3

             Его стоило бы придумать (фр.).

 

К списку номеров журнала «ИНЫЕ БЕРЕГА VIERAAT RANNAT» | К содержанию номера