Сергей Фоменко

Одиссея импульса. Поэтический мир Любови Макаревской

Foto2


 


 


1987 гCineticle», «MAXIM», «25 КАДР», электронных и глянцевых изданиях. Стихи автора отмечены на Всероссийском фестивале художественного и  литературного авангарда «Лапа Азора-2016».

 

 

 

Современный зритель, с детства окруженный красочными экранизациями странствий Одиссея, скорее всего, будет удивлен текстом Гомера. Подробное описание тайного пребывания уже возвратившегося героя на Итаке, интриги женихов и подготовка к финальному сражению оставляют немного места рассказу о самом многолетнем путешествии. Захватывающая сказка о встречах с Циклопом, богами и морскими чудовищами ненадолго проступает в рассказе Одиссея из вполне земных обыденных интриг. Этот выход в фантастический мир, место действия хтонических сил, служит (для читателя) всего лишь фоном субъективной реальности борьбы за престол на Итаке.

Современный мыслитель назвал бы такое измерение реальности «изначальным миром», вариацией на тему психоаналитического Реального Жака Лакана, лишенного фрейдистской театральности. «Мир как чистый фон, бездна из бесформенных видов материи, эскизов и кусков», – обретающий в рассказе отдельные собственные имена и скудные описания. (Да, современные художники внесли в описание Харибды, Сциллы и Циклопа вклад гораздо больший, чем древние греки, реттериторизируя его под запросы современного рынка). Но, как и всякий универсум, изначальный мир не является прерогативой древнего мифа. Поэзия современного города продолжает линию путешествия, заменив античного героя на шизонаналитического номада или галлюцинирующего шизофреника, преодолевающего бессознательные потоки.

Одной из необыкновенных странниц современной городской поэзии, несомненно, является творчество Любови Макаревской, московской поэтессы, без стихов которой сегодня не проходят поэтические фестивали и вечера молодой поэзии Москвы и Санкт-Петербурга. Стихотворения Макаревской опубликованы в крупном авангардном альманахе «Транслит» и известным своими замечательными поэтическими подборками «Вестнике "Цирка Олимп"», благодаря которым цитата о реальности, где «мины пустили корни вглубь цветов» из одного из лучших стихотворений поэтессы, ныне стала не только ее визитной карточкой в Сети, но и крылатой.

Полную подборку стихов и поэтической прозы Любови Макаревской сегодня можно найти на сайте сообщества «Полутона», чье комьюнити уже более десяти лет представляет различные грани городской поэзии, подхватив инициативу, заданную в начале 2000ых калининградской арт-группой «Рцы». Намеренно отвергая любой декларативный манифест, «Полутона» представляют совокупность различных мироощущений и новых форм их выражения.

Поэтическая грань Макаревской в сообществе «Полутона» – эта грань боли, но боли, не являющейся нерефлексивно-прямой. В критическом очерке альманаха «Транслит», основанном на, пожалуй, самой известной подборке поэтессы – «Розги» – ее творчество прочитывается с точки зрения радикальной и политизированной дизъюнкции боли и страдания, актуальной для среды современной левой богемы. Страдание как общий фон мучительной жизни, характерное для заигрывающей с либерализмом романтики, уступает свое место боли как толчку к действию, революционному жесту художника. «Боль как оголяющее проясняющее, реальное, сбрасывающее покровы, сингулярное явление; и страдание как вожделеющую бесконечность, приумножение, прибавку к моменту боли»:

 

Летний сад

возникает

перед призраком

зрения словно порез

и самоуничтожение стирает

все четкие линии

превращает их

в метод

и глаза широко

раскрываются

как от последствий

любви...

 

Оборванные строки, не столько усиливающие эмоциональный посыл, сколько придающие самоценность словам, словам-выражениям любовного (в данном случае) аффекта, конструируют поэтический дискурс мазохистского субъекта. Будет излишним добавить, что мазохист как фигура такой поэзии будет весьма далек от популярных героев аксиоматизированного мазохизма «50 оттенков серого» и их всевозможных подражаний. Боль для Макаревской – это толчок к действию, боль здесь – это импульс. И, как и любой импульс, она не может существовать вне окружающего пространства, внутри которого производит движение и элементами которого овладевает. Одним словом, того самого стихийного изначального мира, очерченного в поэтической прозе Любови Макаревской (в отличие от поэзии, еще не привлекавшей внимание критики).

Импульс и изначальный мир в творчестве поэтессе синхроничны, ставить вопрос о диахронической плоскости равносильно повторению старой загадки о яйце и курице. Изначальный мир разворачивается как заданный импульсом порыв в «Письме без номера» безымянной героини: «Я чувствую как внутри меня что-то разворачивается. И мне хочется, что бы это смело меня не оставило следа. Это похоже на ночной океан бесконечное, черное, гладкое. Глубже дальше: синяя, красное, страшное. Темное, седое пепел между ребер черное, горькое невыносимое оседает на губах как микстура, как детская болезнь как слово Освенцим. Никель, порошок, хлорка. Общественной туалет поликлиника люди. И снова пепел пепел пепел: горькое. Уксус. И потом черное ледяное наконец сладкое океан» (орфография Л. Макаревской. – ред).

Или – напротив – импульс вспыхивает внутри изначального мира, увлекая за собой поэта, заставляя его смотреть глазами персонажа: «Она смотрит в мои глаза и смеется, она говорит: – Я влюбилась, влюбилась он целовал меня здесь, она касается своей шей – и здесь, и она касается своих плеч. И за время перемены я успеваю посмотреть на мир ее глазами, которые и есть ее лицо, я успеваю стать ей. Увидеть, что все цвета для нее теперь похожи на радугу увидеть как она лежит на двуспальной кровати в белой комнате и смотрит в белой солнечной потолок широко распахнув свои черные глаза как она видит мир». (орфография Л. Макаревской. – ред)

Это взаимодействие превращает поэта в странника, в ритме маятника раскачивающегося между аффектом и социализированным поведением, чему отчасти посвящен цикл так называемых «Майских стихов» поэтессы:

 

Взаимодействие исключает

меня

из внешнего поля

борьбы

язык играет

в язык

истончает сам

себя.

Ест сам себя.

 

Французский философ Жиль Делез в работе «Представление Захер-Мазоха» сравнивал с маятником поведение мазохиста. Далекий от искусственной садо-мазохистской фигуры поп-культуры, вечного искателя наслаждений, мазохист постструктурализма занят поиском собственного тела. Обретение тела – эта та операция, которая делает боль одним из ключевых воплощений импульса и, одновременно, наделяет его революционным потенциалом.

В пьесе Макаревской «Вычитание» импульс чувств главных героинь – Марины и Даши – проявляясь в почти беспардонной телесности, становится их катарсисом после «вычитания» всех прочих смыслов – бесконечных и безответных вопросов-рассуждений о земном счастье и Боге, жизни и смерти. 

В рассказе «Ольга», нарратив которого изложен в обратной форме – от конца к началу – образ живой героини словно бы вырастает из ее мертвого тела, описанного в начале, но вырастает болезненным надрывом, «всхлипом голоса», противостоящего мертвящему покою морга: «Возникает Ольга ее тепло. Ее низкий теплый, но нежный голос, узкие серо зеленые глаза, гладкий лоб, широкие бедра, густые каштановые волосы до плеч. Она превращается во всхлип, обрывается, исчезает, и снова возникает она, ее голос». Произведение предуведомляется цитатой из «Письма» Анны Горенко «Бог дал нам наивные бледные тела», которая в таком контексте может звучать указанием на додискурсивную природу тела. В своем несовершенстве тело выступает главным основанием индивидуальности и, вместе с тем, осколками изначального мира, объединенными импульсом боли.

 

Предоставим здесь слово поэтессе (из стихотворения «Тело»):

 

...Расступаются

внутри

крика

деепричастия

окончания

и глаголы

бегут

в ужасе

как раненые

с поля боя

мы не получим

больше

оттуда новостей

наступит тишина

на все поверхности

и слова.

 

Не будет

больше

а ты?

а ты?

а ты?

а я?

а я?

а я?

 

...В этой тишине

и будет

оставлено

тело

как платье

как отпечаток

как сгусток

последней

надежды.

 

(При чтении невольно вспоминается известный фильм Марины де Ван «В моей коже», в котором героиня пытается обрести себя, терзая и поедая собственную кожу).

Вместе с тем, боль не является единственной категорией импульса. Пусть мазохист Макаревской и противостоит садисту как «некой властной сверхтотальности», но при этом вечная борьба садиста и мазохиста, как проницательно заметил в одной из своих лекций современный исследователь шизоанализа Делеза Йоэль Регев – это тоже частность более глобального противостояния резонанса и трансгрессии. Вечное движение импульса внутри изначального мира является частью такой трансгрессии, переводящей фигуру мазохиста в фигуру странника, в скитальца Одиссея или даже Уолта Уитмена (чья поэзия когда-то послужила источником вдохновения для начинающей поэтессы). Разумеется, такое странствие не будет буквальным – впрочем, и Одиссей рассказывает свои сказочные истории уже по возвращении: в акт непосредственного действия их перевел уже современный кинематограф. Но, зададимся вопросом, не выдумал ли их греческий хитрец, мастер дурачить своих оппонентов? Что касается Уитмена, тот пускался в свои нескончаемые путешествия в поисках Америки собственной мечты, если и существовавшей, то только в его поэзии.

Таким образом, импульс становится движущей силой, энергией постоянного ускользания, в том числе и от репрессивных механизмов социума. «Я боюсь социума, – говорит Любовь Макаревская в своем эссе для портала FurFur, – Думаю, он стремится отнять у меня саму меня и привести любую личность к определённому знаменателю». Если изначальный мир статичен и неизменен, совсем как наполовину реальный, наполовину фантазматический город «Холон» из повести «Анна», который «возник, несмотря ни на что и вопреки всему, так написано на его гербе», то образ-импульс – как и всякая энергия – находится в непрестанном движении. В этом движении он может захватывать куски реальности, превращая их в фетиши, как это иллюстрирует, наверное, лучший рассказ Макаревской, подлинный образец поэзии в прозе: «Замша». Фабула здесь вращается вокруг воспоминания о любви, переданном через запавший в душу героя, молодого хирурга, образ замшевых туфель. «Он подумал про Лизу, глянув на пустой стул в солнечном свете. Лиза тонкокостная, нелепая, косолапая, с округлыми, чуть вспухшими губами, со спутанными, тонкими русыми волосами. Красивая. Ступни маленькие, как у японки, но носит черные стоптанные туфли, правда, из замши. Он повторил это слово: «Замша, замша», и совсем осязаемо вспомнил Лизу».

Обрывки, случайные строки из окружающей нас повседневности, вплоть до всеми виденной надписи «Места для инвалидов, лиц пожилого возраста и пассажиров с детьми» (в «честь» которой названа одна из последних поэтических подборок поэтессы) приоткрывают изначальный фон за пределами нашей субъективной реальности. Одиссей рассказывал о мире богов и чудовищ за пределами политических интриг Итаки, стихи Макаревской приоткрывают Реальное за пределами окружающих нас метанарративов и сообщений медиа, конструируя телесность как основу независимого существования от подавляющего влияния общества:

 

Ночью наши

глаза склеены

как у птенцов

в гнезде.

Перенаправление.

Пожалуйста пройдите

по ссылке

в конце

данной страницы

Минобороны Украины

не признает

в настоящее время

военные действия

на Украине

продолжаются

на границах

количество жертв

вооруженный конфликт...

Я ни к чему

я ничему

не равна

это

не я.

Пожалуйста пройдите

по ссылке

в конце

данной страницы

У меня замерзли

колени

совсем

голые.

 

Эта операция может оказаться опасной. Для психики героев поэтической прозы аффективный выход за пределы реальности становится деструктивным. Тело Ольги, погруженной в размышления о былой любви, оказывается предметом морга. Молодой хирург из «Замши», одержимый сном («Ему снилась жесткая грудь, холодная, безмятежная, светлая, округлая. Сменялись только соски: коричневые, розовые, мясистые, бледные, яркие, Лизины»), завершает жизнь самоубийством, выходя «в светящееся, ясное окно».

Но это не отменяет мучительную надежду на свободу за пределами душной действительности («Если бог есть, то где же весь воздух»), которую несет чистый запредельный аффект.

Как набранная жирным шрифтом завершающая ремарка к одному из стихотворений на сайте «Полутона»: 

 

( Я все еще нуждаюсь в том

что бы меня взяли на руки

и унесли отсюда

прочь.) (орфография Л. Макаревской. – ред)

 

Как революционная мечта, которую видят в творчестве Макаревской критики «Транслита», говоря, что мазохизм ее героев – «это не упоение уничижением, а как раз та неистовая слабость, которая в своем настаивании обретет милитантный политический характер».

Но, вместе с тем, это вечное движение, эта нескончаемая одиссея импульса подсказывает нам возможный ответ на вечный вопрос о природе любви – чувства, чья революционная природа объясняется одновременным соединением разрушительного («У влюбленных глаза всегда выжжены») и творческого начала. Выход к чистоте аффекта, бегство в пространство изначального мира – это и деттериторизация любви от унылой ритуализованности:

 

многие занимаются

любовью

не выключая

новостей

и реальность

раздроблена

точно

коленная кость

 

Обретение любви становится также продолжением обретения телесности в одиссее по изначальному миру, а значит и обретения истинной свободы. Чувство, вдохновляющее греческих героев посреди опасностей и революционные мечты Уитмена о лучшей Америке. «Мы все равны в своем праве на любовь», – говорит нам поэтесса, добавляя, что в современном мире

 

И любовь звучит

во тьме

как обреченная

на повторение

просьба быть

сильнее.