Со вкусом железа и крови

Родился в 1966 году в С.-Петербурге (тогда – Ленинград). Окончил строительный техникум. В 2000 вышла книга стихов «Свидетельство о бедности», в 2009 – «Непрочное небо», в 2014 – «Никто не виноват». Публикации в журналах «Звезда», «Арион», «Петрополь», «Новый журнал», «Крещатик», «Аврора», «Знамя» и др. В настоящее время живет в Гатчине.

 

 

*  *  *

 

Уехать. Исчезнуть. Забить на судьбу.

Бангкок посетить и, возможно, Багамы,

очнуться в Сиэтле в китайском саду.

Брось, есть и другие прекрасные планы!

 

Безумство, но всё же… цветёт зверобой,

и встали над прахом звенящие сосны

до самой далёкой звезды голубой,

где ночь расплетает цыганские косы.

 

Под Выборгом, где из туманных болот

на топкую просеку шастают лисы,

пока что меня безоглядно берёт

за глотку любовь пятернёю ребристой.

 

Что если кадушку груздей насолить,

подманивать стужу запасом брусники,

и этот наш русский простить неолит,

как вьюга, косматый, звериный и дикий?

 

 

*  *  *

 

Природы таинственный облик:

зачахшие сосны, ольха,

мошка и заливистый зяблик.

В карманы полезу – труха,

в корзину – и то же. А сына

припомню, и думаю: «Вот,

глубокая здесь мочажина:

утонешь – никто не найдёт.

Одна застрекочет сорока,

да юркнет полёвка в траву,

и облачко всхлипнет высоко».

Но нет! Я живу и живу:

бреду, раздвигая щитовник,

валежником влажным хрустя,

так словно я главный виновник

распада и роста куста,

а может, и факта, что лоси

рванули сквозь лес напрямик, –

всего чего, кажется, вовсе

назвать не сумеет язык.

 

 

*  *  *

 

Сосен высокое Адмиралтейство,

лисья нора, потаённое место,

дятла отчётливый молоток,

хвойный игольчатый холодок.

 

Ляжешь, устав, на земное лоно,

где серебристый лишайник ломок.

Где на берёзе зловещий вырост,

глухонемая грибная сырость.

 

Сломана ветка – медвежья шерсть.

Кто я по сути?.. Сухая персть!

Нет ничего у меня, помимо

смертного слова и лёгкого дыма.

 

 

*  *  *

 

Век со вкусом железа и крови. Коробка, чек

от подарков жене, и на кухне – о да! – кайфово.

Пропадает посёлок ненужный во тьме сосновой,

и под синим фонарным светом сверкает снег.

 

Мутный месяц в оконце меж тесных

                                                      свинцовых туч.

Воет волк? Или это собака у края поля?

Я мечтаю, контакты паяльником канифоля,

как на ёлке вот-вот загорится волшебный луч!

 

Загорайся скорее! Да будет судьба легка!

Да приедет Наташка с рассказами, с пирогами,

и жена улыбнётся, а там, в небесах над нами –

хоть совсем ни звезды путеводной, ни огонька.

 

 

*  *  *

 

Вековая сосна отрыдала янтарной живицей,

отгорела рябины багряная, жаркая кисть.

Нагадала кукушка, печальная, мудрая птица,

мне короткое счастье и бледную дурочку-жисть.

 

Я лежу на снегу и небесную тёмную воду

отпиваю ковшами колючих Медведиц. Я знал,

выбираю любовь, и крылатую злую свободу,

и вокзальную копоть плацкарта,

                                                и промельки шпал.

 

Надо мною зажглась голубая бессонная Вега.

Умирать не больнее, чем жить, а тем более петь.

Да не всё досказал и, мне кажется, многое недо-

пережил, но ещё я могу на снегу каменеть.

 

О, какие мы всё-таки бедные звери смешные,

одинокие люди в кромешной, бескрайней ночи.

А жестокие звёзды летят на меня, как большие

голубые, прекрасные осы, и сердце стучит.

 

 

*  *  *

 

Но самый камень, лишь коснётся человек,

преображается, и мне всего приятней

воображать, что этот ветер, этот снег

от нежных слов теплее стал и от объятий.

Когда рукой проводишь ты по волосам

моим седеющим, то вьюга затихает.

Она, свирепая, до месяца Нисан

уснёт, как бабочка, а снег пускай порхает

нестрашный, ласковый,

                                    пушистый, как беляк,

и смерть не явится, пока мы в поцелуе.

Душа витийствует и ворохом бумаг

глухому времени бесстрашно крылышкует.

 

Споем, хорошая, о том, что не сложилось,

о том, что сложится, сурово помолчим,

и по столу солёной воблой постучим:

«Не получилось жить?» –

                                «Конечно, получилось!»

 

 

*  *  *

 

Нас растрясло. Да как! «Вязанку горбылей

так не везут!» – устало женщина в сторонке

сказала с горечью. Но чей-то голос тонкий

добавил с нежностью откуда-то за ней:

 

«Я за тебя, милок, молилась – не болей!..»

Тащился «пазик» запылённый по бетонке:

старухи охали, хихикали девчонки,

тянуло сыростью с некошеных полей.

 

И вдруг подумалось: «Безбытная земля

так от небес недалека, что человеку

здесь можно тронуться умом,

ходить по снегу,

                   носить вериги от села и до села,

 

Всё в мире – Бог! О да! И кажется, нигде

так в это люди не поверят, как в России,

пока черны ступни юродивых босые

и на лице глаза,

                    как звёзды на воде.

 

 

*  *  *

 

 «Я Бога хороню!» – рыдала ты.

И водочки стаканчик осушая,

добавила: «Да что там красоты!

Не дал здоровья – Бог неправоты!»

А я подумал: «Господи, смешная!

Нашла же повод! Умер. Ну и что?

А завтра возродится – Он же вечный!»

И вслух заметил: «Ангел мой, не то

ещё бывает в жизни, и никто

не избежал. Но, видимо, беречь мы

должны себя от глупостей, когда

нам доказать захочется, что двери

на небеса закрыты и звезда

одна глядит бездушная сюда.

А мы тогда… мы кто? Скорее, звери».

Ты перестала плакать и «О да,

забудь! – сказала. – Бред! Всё ерунда!

Как хорошо, что кто-то в это верит!»