Сергей Мнацаканян

Царапинки на мартовской бересте

Из книги «Дагерротипы»

 

1913 ГОД

 

Безумный князь. Искажено лицо.

В припадке царскосельского угара,

он знает: не спастись, – и ждёт удара…

Но можно нацарапать письмецо.

Но можно рифму царскую вонзить

в жестокую идею государства,

а можно без обиды и коварства – смеясь,

фиал безжалостный испить…

А на болотах петербургских мгла,

стоит туман – немыслимый, чертовский…

И в муках умирает Комаровский –

последний призрак Царского села.

 

 

ПАЛИМПСЕСТ

 

Вы знаете, что такое палимпсест?

Это простое греческое слово.

Оно означает запись,

сделанную на пергаменте

поверх когда-то внесённой

на пергамент записи,

впоследствии уничтоженной.

 

Бывают палимпсесты многослойные –

пергамент дорог

и его всегда не хватало

жадным перьям поэтов и летописцев.

Я тоже летописец,

и пишу поверх многослойных записей,

скарябанных временем…

 

Но почему-то

сквозь все новоязы

пробиваются старые письмена,

ещё толком никем не прочитанные,

и расползаются,

как муравьи,

по обновлённым пергаментам…

 

Так старое

цепляется за новое,

а новое смешивается с ещё непознанным.

 

Жизнь каждого человека,

любой страны и всего человечества –

перемаранный палимпсест,

смысл записей которого

доныне не понят теми,

кто вымарывает старое

и вписывает строки

так и непонятого нового времени,

которое тоже

скоро будет выскоблено с вечного листа,

 

словно бы время –

это мясник в белом халате,

который

выскребает

двухнедельного младенца

во время очередного аборта

из утробы матери –

истории человечества.

 

 

***

 

Я четверть века бредил этой книгой –

она, крича, во сне являлась мне,

её страницы жизнью многоликой

в горячечной шуршали тишине…

 

Она светилась тенью на стене

трагичной Хиросимы, скорбью тихой

аукалась, и звёздной сетью дикой

опутывала жизнь мою во сне…

 

Так и живу, насквозь открытый вьюгам,

 но нет привычки к боли и разлукам,

так и живу, мучительно дыша,

я перепутал жизнь свою со звуком,

а между тем стрелою, взвитой луком,

трепещет обнажённая душа.

 

 

МЕМУАРЫ

 

Пальтишко на рыбьем меху –

зато беззаботная юность!

Я думал – всё в жизни смогу,

да только не так обернулось.

 

Зато от души воспою,

как утром поскрипывал гулко,

вращая житуху сию,

коленчатый вал переулка.

 

В том богом забытом дворе

среди алкоголя и мата,

как в некоей чёрной дыре,

до боли вселенная сжата…

 

Весёлых страстей змеевик!

Случайных соитий реторта!

– где – было! – похмельный мужик

отчаянно драпал от чёрта!

 

Здесь умер юродивый вор

и благоустроены свалки,

но все жё да здравствует Двор –

фискалы его и весталки.

 

От этих времён – ни гу-гу.

когда же они миновали,

оказывается – я в долгу,

а время писать мемуары…

 

 

НИКТО

 

(Иннокентий Анненский)

 

Он подписался Ник. Т.-О.

на первой книжице творений,

профессор, царскосельский гений,

в тяжёлом драповом пальто.

 

О, кипарисовый ларец,

в котором с трепетом хранится

невероятная страница,

где оттиск судеб и сердец.

 

В туманном отсвете свечи

таятся горечь и обида…

О чём он хмурился в ночи

над переводом Еврипида?

 

На гимназических скамьях

труды Петрарки и Прудона,

а снег в саду желтел впотьмах,

как стены вечного дурдома…

 

У каждого своя судьба,

у каждого своя Голгофа,

вдруг на вокзале Петергофа

он взялся за сердце, хрипя…

 

Качнулся с мыслью в аккурат,

дыша божественным эфиром,

о том, что вечно виноват,

но не виновен перед миром.

 

Судьбой подаренная милость

иглою вспыхнула в груди,

что прошлое уже свершилось,

а будущее – впереди…

 

Пронизанный нездешним светом,

ушёл в неведомую темь…

Что это значит – быть поэтом?

А это значит – быть никем.

 

 

СОНЕТ О СОНЕТЕ

 

Несётся время. Из огня и глины

спекается единственная жизнь,

художнику определив режим

наистрожайшей самодисциплины…

 

А иначе умолкнут клавесины.

Ваятели забудут свой резец.

И смутный хаос звуков, красок, линий

затопит все окрестности небес.

 

Никем не заповедан путь поэта.

Ни у кого не спрашивай совета,

когда тебе созвучья шепчет Рок…

Что в этом мире сдержанней сонета –

пружины из 14-и строк?!

С ним не страшна вовек земная Лета.

 

 

***

 

Первый – да будет первым,

да будет второй вторым,

да будет Адам Адамом,

и Римом пребудет Рим,

взметнётся метель метелью,

дымом взовьётся дым, нет людей одинаковых –

                                                 каждый неповторим…

 

Пускай мы горюем горько и верно кого-то любим,

ссоримся, делаем дело, хлопаем резко дверьми,

давайте равняться с вами на равенство только будем –

на равенство между разными – без исключенья –

                                                                              людьми.

 

Мы все равны перед небом,

просоленным звёздной ночью,

мы все равны перед снегом – немыслимой белизны,

перед огромным миром – воистину и воочью –

мы, просыпаясь в заморозки, все, как один, равны…

 

А если несправедливость охватит минутной обидою:

«Как же тебе дозволено,

                                       о чём мне помыслить нельзя?» –

это, конечно, ранит, но помни, что не завидую,

не шепчусь за спиною, не набиваюсь в друзья…

 

Играем в опасные игры, пьём нефтяную водку,

но не забывай о равенстве, ибо наступит час

единственный, тот,

                                в который судьбина возьмет за глотку –

и на весах сосновых навек уравняет вас.

 

Дерьмом обернётся слава,

кладбищенской ржавой глиной, –

о, господи, хорошо, что в прижизненной маете

мы все равны перед родиной –

похмельной и соловьиной, –

не более, чем царапинки на мартовской бересте.

 

 

***

 

Я прочитал

Больше, чем пять тысяч книг…

Даже моё зрение –

цепкое от природы –

этого не выдержало:

расфокусировалось,

отказываясь далее вникать

в хитросплетения шрифтов и трагедий.

Я знал только

одного человека,

который зачем-то

прочитал ещё больше…

Но он был педант.

Он читал по системе –

упорно, ежедневно

открывая новую книгу.

Меня на такое

не хватало.

Более того –

у меня имелась слабость:

я любил перечитывать

и в сотый раз снимал с полки

«Осень патриарха»,

а в минуту безделья

«Трёх мушкетеров»

и ещё два десятка других книг.

В итоге сетчатка глаз,

которая, как сито,

просеивала миллионы знаков,

запросила пощады…

Глаза перестали повиноваться

внутренней потребности.

А к очкам

я так и не смог привыкнуть.

Я стал меньше читать.

Спасибо,

строптивые глаза,

вы открыли мне иной мир.

В этом мире

книги занимали много меньше места,

чем всё остальное:

книги –

это своего рода виртуальная реальность,

а человек всё же

обязан жить в реальном времени

и пространстве,

а не среди пыльных переплётов.

Я полюбил

простые радости жизни,

зубочистку

после горячего ужина,

шипение радиоприёмника –

только последние известия,

вечерний туман воспоминаний –

 

о, где же вы,

залистанные и замусоленные дни моей жизни?!

 

 

***

 

Ты небо подопри плечом,

отбрось усмешку независимую…

О боже, я здесь ни при чём,

я просто за Тобой записываю.