Игорь Джерри Курас

С той стороны и с этой стороны. Стихотворения

Игорь Джерри Курас родился в Ленинграде. Образование высшее техническое. 

С 1993 года живёт в Новой Англии. Работает программистом. Пишет стихи и прозу. Автор четырёх поэтических книг: "Камни|Обёртки", "Не бойся ничего", "Ключ от небоскрёба", "Арка". Публиковался в периодических изданиях России, Украины, США, Канады, Германии, Израиля. Редактор отдела поэзии и один из основателей журнала "Этажи". 

 

 

С той стороны и с этой стороны


Среди камней, оставленных в покое,
я был оставлен тоже — целиком
засвечен между линией прибоя,
кривой луной и злым материком.
Я видел сам, как в хрупкой пирамиде
все стороны слегка накренены
над створками неподчинённых мидий —
и сложноподчинённой тишины.
Увидишь ли и ты? — и если сможешь,
тогда с какой увидишь стороны? —
с той на которой расположен тоже,
или с другой — ведь стороны равны?
И с той, и с этой наша подотчётность
придумана, не связана ни с чем:
ведь некому ответить, что влечёт нас
туда, куда влечёт нас — и зачем.
Вот пирамида хрупкая, вращаясь,
вдруг преломляет первозданный свет,
и он опять расходится лучами —
находит нас и сходится на нет.
Он снова здесь в своём исходном виде,
среди камней, прибоя и луны:
над створками неподчинённых мидий
и сложноподчинённой тишины.
Среди камней, оставленный в покое,
я вижу оба оттиска луны.
Я здесь один. Нас, несомненно, двое —
с той стороны, и с этой стороны.

 

 

 

 

Просто осенняя песенка

 

Вот и здесь дыханье пустоты:
просто дом, в котором просто ты —
просто вдруг такая тишина,
что глухая дверь отворена.
Там за дверью старый адресат
на ладонях держит дивный сад.
Пряно пахнет палою листвой
просто так под просто пустотой.
Пряно пахнет палою листвой —
я тебя побалую, постой:
расскажу, как много лет подряд
я не видел дверь, не видел сад.
Дёргался как рыба на крючке,
бился будто бабочка в сачке —
мотыльком пытался я на свет:
всё летел, летел полсотни лет.
Мотыльком пытался я на свет
улететь оттуда где нас нет,
и летел туда, где думал — ты:
пряно пахли листьями кусты.
Здравствуй, мой любимый адресат.
Где ты был? Вернулся ли назад?
Что ты видел на своём пути? —
что ж ты сделал, Господи прости.
Что-то видел на своём пути.
Мог лететь, сказав себе: лети;
бандеролью брошенной, ничьей
ошивался у чужих дверей.
Вот оно — дыханье пустоты:
просто дом, в котором просто ты —
пряно пахнет палою листвой
просто так под просто пустотой.

 

 

Запах яблока и апельсина

 

Возвратиться в свои палестины,
прокатиться туда-обратно;
запах яблока и апельсина
в грубой тумбочке прикроватной.
Запах детства, превью сиротства
с бородой непременно ватной,
где настенных газет уродства;
коридоры, углы, палаты.
Вот берёзка, а с ней рябина,
да над речкой висят ракиты:
те же яблоки-апельсины
позабытые — не забыты.
Здесь погосты весной, как грядки:
посмотри, ни одной оградки —
надо ж так заиграться в прятки,
чтоб исчезнуть совсем, ребятки.
Это яблоки и апельсины —
не противься, не бейся, сдайся:
возвратиться в свои палестины
не получится, не пытайся.
То берёзка, а то рябина —
то опять над рекой ракита;
всё струится моя тропинка
позабытая — не забыта.
Только память плодит плаксиво
эхом спятившим, — многократно:
запах яблока и апельсина
в грубой тумбочке прикроватной.

 

 

Я о тебе прошу

 

Здесь нехотя — едва — нам выпадает чудо:
на цыпочки привстав, как сосны на песке,
внезапно осознать, что улететь отсюда
не выйдет и у них — и не истлеть в тоске.
Я был такой как все, а ты была другая
и мне пришлось прожить две жизни наугад —
и вот, одна из них зачтётся мне у края;
а если сразу две — кто будет виноват?
Легко ли облакам всё принимать на веру:
не думать о траве, где выпало дождём
рассыпаться? Тогда — не должен ли примеру
их следовать и я, и всякий, кто рождён?
И зная наперёд, что просьбы неуместны —
над пасмурной землёй, пока встаёт рассвет —
я о тебе прошу у полосы небесной
и дерзновенно жду, что получу ответ.

 

 

Легко перевалив за середину, 

 

Легко перевалив за середину,
я оказался в призрачном лесу:
срубил подлесок, и приправил глину
землёй; и видел травы и росу.
Как хорошо садовникам и зодчим —
тем, кто умрёт, оставив город-сад —
им помогает добрый Авва Отчим,
когда они среди лесов стоят.
И в свой черёд я засыпал горстями
сырые ямы, и держал в руках
то жёлтый лист, то шапку с семенами —
то засыпал в тревоге о ростках.
Я просто был. Весь мир на до и после
я поделил, как делят мертвецы, —
но я был жив: на вызревшем компосте
благословлял то лук, то огурцы.
Простая жизнь дала начало новым
словам и звукам. Красота в простом;
поэтому, к обыденным основам
всё сводится: трава, дорога, дом.
И потому так сильно до и после
разнесены (хоть промежуток мал),
что с мыслью осторожной "прижилось ли?"
возделывавший землю умирал.

 

 

Вокзалы

 

О, нам вокзалы выпали с лихвой:
и станции, и даже полустанки
на нас бросали исподлобья свой
тяжёлый взгляд, как ящерицы в склянке.
Кирпичной кладки красная стена
неназванной постройки угловатой,
казалось — вся зудит, воспалена,
как стёртая до крови стекловатой.
Прикуривали злые фонари
и сплёвывали жёлтые осколки;
и ветра холодящий аспирин
бессмысленный не помогал нисколько;
а там, по небу — длинные легли
почти отвесно рельсы междуречий.
Вот почему друг друга не смогли
и мы понять в смешении наречий.

 

 

Эхо

 

Вот лес: в нём безупречны голоса
неясных птиц, которым нет упрёка,
которых впрок не опоит роса,
хотя в росе высокая осока.
Замолк промокший хор извечных жаб,
(росою или пеньем опоённый),
но гусеницы жирный дирижабль
готов к отплытью — звонкий и зелёный.
И если это звуки языка,
то мыслимо ли хуже святотатство:
решить, что эхом сможет отозваться
твоя несовершенная строка?

 

 

Балтимор

 

Ну как дела? Опять сегодня в ссоре
с собой и миром? Лучше отложи.
Когда ещё ты будешь в Балтиморе,
где след неона по волне бежит?
Поехали туда! Там тоже люди —
как мы с тобой, но под иным углом;
под соусом другим, в другой посуде.
Поедем к ним. Попробуем — поймём.
Там спутаны дороги, сбиты карты
и не найти обратные пути;
там каждый день, как в приступе поп-арта
скопирован, темнея к девяти.
Там под мостками блёклая водица
задумывает новую тоску,
чтоб ту тоску, где нам пришлось родиться,
поставить с этой на одну доску.
И так теперь на сердце балтиморно
и муторно, что понимаешь вдруг:
да, где-то здесь и завершён, бесспорно,
прочерченный над горизонтом круг.
Притормозишь на первом светофоре
акриловом — а за окном темно.
Когда с тобой мы будем в Балтиморе?
Мы в нём давно.

 

 

Прощание

 

Медлительная песня горних высей,
где только небо слушает — и звук
от притяжений внешних независим,
едва течёт дыханьем сквозь дудук.
На том конце продолговатой трубки
лишь полутон задумчивый висит —
и дольний мир, готовый на уступки,
большой ладонью перед ним раскрыт.

Там на пределе своего накала
горят огни бездарных площадей,
там самолёты ждут у терминала
друг с другом распрощавшихся людей.
Поспешные, немыслимые планы
сдают в багаж, суют в ручную кладь,
и трогают нагрудные карманы,
чтоб ничего в пути не потерять.
Медлительный откатывает берег
куда-то вбок, но горизонт размыт;
и в полусне — предчувствием потери —
лишь полутон задумчивый висит.

 

 

Кража

 

Во-первых, лес. Он вспоминает их,
когда листвой овладевает ветер,
шаманствующий в клёнах. Во-вторых,
названия озёр неровных. В-третьих,
оленей одичалые стада
бредущие по кромке, чтобы встретить
зарю, с небес сошедшую сюда
(сама заря в-четвёртых). Если ветер,
шаманствующий в клёнах, принесёт
тугую тучу в громовых раскатах —
тогда тяжёлый дождь отметишь в-пятых;
всё остальное, видимо, не в счёт.
Всё остальное где-то за бортом
летящего вперёд автомобиля —
оставленное мною на потом,
или совсем оставленное, или
невидимое на моём пути, —
когда листвой овладевает ветер,
шаманствующий в клёнах — до пяти
сосчитанный на пальцах перед этим.
Летишь и держишь в пальцах целый мир,
где отражались бронзовые стражи:
украденный, заношенный до дыр —
и мной, и соучастниками кражи.

 

 

***

 

Дотронься, дотянись руками,
держи: до синяков, до ран —
пока над всеми облаками
безбашенный лютует кран.
Пока ещё курсивным шрифтом
не выделяется строка —
пока над каждой шахтой лифта
гудит громада сквозняка.
В слепом испуге каждой ссоры,
в неловком примиреньи — мы
стоим вдвоём, как две опоры
моста канатного, пойми.
Навстречу, вверх — канатоходцы —
едва-едва держа баланс
идём, пока холодный отсвет
бросает ненависть на нас.
Над каждой остановкой лифта
такая свара сквозняка,
что почерк дня  — то кропотлив, то
летит курсивом в облака.
Закоченевший виноградник,
играет с пропастью в раздрай,
но дай ладони, бога ради! —
о, ради бога, руки дай!
Пока не выдали друг друга;
пока бесцельно, просто так
над самой кромкой полукруга
то светит свет, то мрачен мрак.
Пока безбашенные краны
так бесшабашны, что держись —
что делать нам? — Дышать упрямо,
цепляться и за эту жизнь.
Над каждой остановкой лифта
среди ночного сквозняка
дыши: ещё курсивным шрифтом
не выделяется строка.

 

 

***

 

Подари мне небо, когда подойдёт мой день —
с облаками, нелепо надвинутыми набекрень
на вершины холмов
(наподобие моцартовского парика).
Пусть будут только вершины в небе — и облака.
Долго шёл я вдоль берега
пока не понял, что берега нет.
Видел прожилки листьев,
заметные лишь напросвет;
слышал звуки жизни в траве
и рокот огромных вод;
летал высоко,
но не мог понять покорителей всяких высот.
Мне открылось такое, что вряд ли доступно всем:
голоса ушедших, небесный курсив
и смычок в росе;
страх посмотреть вперёд —
боязнь обернуться назад;
и блаженство видеть то,
что видно только закрыв глаза.
Я потратил время на всякую ерунду,
но у жизни нет перемотки и кнопки undo —
и теперь растраченный каждый бесценный миг
невозможно вернуть или выдать за черновик.
Подари мне небо, когда подойдёт мой час:
всё приходит в тонику — это всего лишь часть,
где парик снимает Моцарт
и Чарли бросает трость,
и забыв про шлем с разбитым стеклом,
можно в небо войти, как гвоздь.
Хорошо, когда есть салфетка, бокал шабли,
на террасе музыка, десять ступенек в сад —
но закат последний будет вот-вот разлит,
наступает время снова лететь назад.
И устало скажешь жестом простым: домой —
подразумевая небо над головой.

 

 

Какое занимает время

 

Какое занимает время,
пока до нас доходит звук,
пока неопытное семя
живой травой покроет луг.
Тепло земли в невзрачных комьях
впитает жизни торжество;
сочтутся в шуме насекомых
нелепость, жалость, естество.
Там глупость детская, незлая,
голубоглазая, седая
старуха-девочка стоит;
трава, сойдя, восходит с края,
ложится в изморозь и спит.
Я узнаю тебя, я помню,
но мне не суждено с тобой
в незрячем шуме насекомья
вернуться через луг домой.
Я стал таким, как эти комья:
среди травинок не иском я,
не найден больше. Для чего
я принял бедное бездомье
лугов и нежности его?
Как долго ждать прихода звука,
когда над нами жизнь стоит,
покуда девочка-старуха
в прозрачной изморози спит.
Пока над полукругом луга
ещё узнаем мы друг друга,
бредя бесцельно, наобум —
через исходный, как дерюга —
шершавый насекомых шум.

 

 

С тобой и без тебя

 

С тобой, с тобой — и снова без тебя,
ведь вечность это тени на граните.
Ты женщина: попутал бес тебя,
с небес тебя впустив в мою обитель.
Ты здесь была — и снова не была,
и время в запрокинутой портьере
не двигалось — и темнота угла,
злорадствуя, шептала о потере
Мне снились удивительные сны,
в которых видел странную планету:
являлась ночь хрустальной белезны
сияющей. А день не ведал света.
Там посреди неназванных дорог,
среди каких-то узких колоколен
я жил, как мог — но, так как жить не мог, —
я ждал тебя и этим был доволен.
Обыденность бескрылая иным
не в тягость, не в упрёк — ведь всё на месте.
Но я с крылом, и ты с крылом — и мы
в сто тысяч раз всех остальных небесней.