Михаил Николаевич Киреев

Записки

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ ПУБЛИКАТОРА

 

В 1890-м году в любопытнейшем санкт-петербургском журнале «Русская старина», созданном специально для публикации записок, воспоминаний, автобиографий, дневников послепетровского времени, были опубликованы «Записки Михаила Николаевича Киреева». Передал их редакции двоюродный племянник автора, Александр Александрович Киреев. Самого же автора уже полтора десятилетия как не было в живых.

Михаил Николаевич Киреев родился за десять лет до рождения Пушкина, на год его смерти приходится писательский дебют Марка Твена и первое издание «Алисы в стране чудес». Судьба его деда подробно описана в «Записках…», отец, как и положено дворянину, служил в армии и показал себя героем во время суворовского взятия Измаила. Пятнадцати лет от роду Михаил был отдан в волонтерский корпус, одно из первых в России офицерских училищ, закончив его в 1811-м году. Более чем полусотне молодых офицеров из его выпуска суждено будет погибнуть в Бородинском сражении. Сам же Михаил Киреев в войне с Наполеоном не участвовал, ему была стечением обстоятельств определена тыловая служба в Казани.

Выйдя в отставку после тридцати лет воинской службы, в 1843 году он был избран предводителем дворянства Ставропольского уезда Симбирской губернии. Эту должность отправлял до 1860-го года, более двадцати лет, исключая лишь год 1857-й. Последние годы уезд входил уже в новообразованную Самарскую губернию.

Удалившемуся от дел накануне 70-летия Коллежскому советнику, что соответствовало армейскому полковнику, оставалось еще полдесятилетия жизни. Видимо, в это время он и пишет свои записки. Подчеркивая их частный характер, Михаил Николаевич адресует их своим детям. По архивным фондам известно о двух сыновьях, Владимире и Михаиле, и двух же дочерях, Варваре и Наталье. Насколько мало известно нам об авторе иллюстрирует хотя бы то, что судьбы его потомков теряются в неизвестности. Известно лишь, что Варвара Михайловна Киреева входила в число землевладельцев Бугульминского уезда Самарской губернии.

«Записки…» в полном объеме включают в себя восемь глав. Здесь перепечатываются только четыре из них. Все они касаются событий, происходивших в Поволжье на территориях нынешних Пензенской, Ульяновской и Самарской областей и Республики Татарстан. Место действия остальных глав иное, да и воспоминания выходят за пределы круга родных и близких. Но заглавия глав стоит привести: III. Дворянский полк. IV. В учебном батальоне. V. В отъезде по службе. 1812 г. VI. Много лет спустя. – Полковник Ситников. Редакция санкт-петербургского журнала была заинтересована в первую очередь именно этими главами. Хотя бы потому, что мемуары, затрагивающие столь ранний период Дворянского полка, к тому времени не были известны. Кажется, не известны и по сию пору. Волжан же, вне сомнений, должны заинтересовать быт и предания своего края, изложенные прекрасным языком и одухотворенные чувствами автора. Пусть даже эти чувства обращены к уничтоженному впоследствии аристократическому сословию – благородство свойственно любой душе, осознавшей высокое предназначение. Горожане же нынешнего Тольятти, надеюсь, переместят Михаила Николаевича Киреева из череды руководителей, помянутых на сайте местной администрации, в более интимную и доверенную сферу душевных собеседников. Среди прозаиков города Михаилу Николаевичу хронологически принадлежит первое место, какое место он займет в читательских душах – каждый из читателей решит сам.

Георгий Квантришвили

 

 

 

Записки Михаила Николаевича Киреева

 

Родился 1789  г. + 1865  г.

 

Несколько раз приходила мне мысль описать все обстоятельства моей жизни с самой юности. Несколько раз принимался писать, но все выходило нескладным, и я бросал написанное. Много этих отрывков валялось в моем столе, и я потерял уже надежду исполнить когда-нибудь мое желание.

Раз, пересматривая старые книги, я нашел переплетенную в пергамент, оказалось – апостол, изданный для того времени довольно изящно, с довольно хорошими гравюрами евангелистов и картиною из апокалипсиса.

Рассматривая книгу со вниманием, я нашел на ней надпись, что она подарена покойному моему деду – М. М. Кирееву, убитому пугачевцами, о чем значится в «Истории Пугачевского Бунта» А. С. Пушкина, – подарена придворным протоиереем Иоанном. В ней рукой моего деда записано время рождения его детей. На другой странице рукой покойной матери моей – день ее свадьбы, время рождения старшей сестры, мое и брата меньшего моего, и отдельно: тогда-то взят учитель, тогда-то отдан в пансион Вильфингу, определен в гимназию, поехал в корпус, выпущен в офицеры, приехал в Казань поручиком.

Читая эти строки, явилась у меня мысль воспользоваться ими и взять их как канву для рассказа о моей жизни. Я начал писать эту тетрадь. Что-то выйдет? Но, что бы ни вышло, для вас, мои милые дети, будет это интересно, и конечно вы не будете строгими для меня критиками, а может быть тетрадь эта принесет вам пользу.

В ней вы будете видеть всю жизнь мою, как в зеркале. Увидите, как развивался характер мой, какое влияние на него имело воспитание, мне данное, семейное положение – и тогда поймете, как много значат для человека впечатления, которые получает он в молодости, как они изменяют его характер, и это предостережет вас от ошибок при воспитании детей ваших.

 

Мих. Ник. Киреев

 

 

I.

Мой дед Михаил Михайлович Киреев

Эпизод из пугачевского бунта

 

Рассказ, помещаемый здесь о моем дедушке Михаиле Михайловиче, записан мной в 1820-х годах со слов очевидца его погибели от рук пугачевцев.

М. Н. Киреев.

 

     Не желание прослыть автором заставило писать вашего отца! желание передать памяти вашей геройский подвиг вашего прадеда, его самоотвержение, любовь к Богу и преданность к престолу. Пусть пример его будет неизгладимо запечатлен в сердцах ваших, вы встретите неустрашимо смерть: как умер прадед, скажете вы, так умрем и мы!

    Не запятнаем постыдною трусостью род праведника, коего никакие страдания не в силах были поколебать в верности к долгу.

Во время страшного бунта злодея Пугачева прадед ваш жил в Пензенской губернии, в имении своем, в с. Родниках. Он был богатырь и по сложению и по характеру. К 12-ти вершковому росту и неимоверной ширине плеч, явно выказывавшей чрезмерную силу, он присоединял необычайную ловкость. Он летал на коне соколом, как рассказывал мне покойный мой дядька, бывший еще мальчиком у него в стременных. Бил из винтовки любого гуся на пруду. Семейство любило его до обожания. Богатые соседи уважали и боялись: насмешка острая делала их осторожными в обращении с ним. Бедные – имели в нем судью хотя строгого, но, вместе с тем всегдашнего покровителя. Дворня и крестьяне видели в нем отца: все нужды их он знал сам, никто не имел власти взыскивать с них, кроме его‚ – мудрено ли, что они любили его.

За долговременную службу в лейб-кампании он получил чин вахмистра, был известен императрице Екатерине, и в этом же чине оставил службу.

Вам удивительно, друзья мои, что такой ничтожный чин мог выслужить прадед ваш, но я уничтожу ваше недоразумение: чин вахмистра лейб-кампании равнялся секунд-майору армии, и многие добивались этого чина как особенной милости императрицы. Лейб-кампанский корпус, коего капитаном была сама государыня, сформированный из дворян старинных фамилий, огромного роста красавцев, был цвет дворянства русского*. Будучи лично известны Великой Екатерине, многие занимали впоследствии высшие должности в государстве.

Когда дошел слух о приближении бунтовщика, дед решился удалить жену и малолетних детей в другую деревню, но ни слезы беременной жены, ни вопли уже взрослых дочерей не могли убедить его уехать с ними. Он остался со старшим сыном, только что приехавшим в отпуск по производстве в офицеры. На все убеждения близких он отвечал: «Мне нельзя уехать, я – дворянин, скажут, что я испугался, струсил вора: нет, умру, а не уеду, матушка-царица вас не оставит!».

– Отпусти, по крайней мере, со мною сына, – упрашивала его жена.

– Нет, возьми меньших, а этот пусть умрет, он будет драться с ворами.

Горькие слезы семейства не поколебали решимости его, он отер навернувшуюся слезу, благословил их, сел в линейку и поскакал к соседям убеждать их собраться с дворовыми людьми, более надежными, к нему в дом. Дом этот был каменный, с подвалами, железными дверьми и решетками. В нижнем этаже в подвалах заготовлено было провизии и воды недели на две. По убеждению его, поместились в нем двенадцать человек дворян, старый священник и до сорока человек с оружием и лучшим имуществом.

Несколько дней партии не являлись в окрестностях, наконец, узнали, что человек двести сволочи под командою казаков грабят в десяти верстах дом помещика.

– Смеются что ли они, воры, над нами, под носом озорничают, я их уйму; лошадей! – закричал  запальчиво старик. Охотники бросились исполнять приказание его под надзором сына и некоторых дворян.

– А что, Миша, – спросил его Вака, шут-любимец, – не лучше ли не дразнить шмелей?

– Разве ты струсил, подлец?

– Мне что трусить, Миша, я не барин, за себя, ты знаешь, я постоять умею, кистень из рук не вывалится.

Вака был не дурак, а балагур, силач, лихой наездник и охотник, а потому был любимцем прадеда вашего. Вака щегольски разыгрывал роль шута, был в славе в околодке, люди боялись его языка, а волки – кистеня, которым он на всем скаку бил их без промаха.

– Я с тобою, Миша, – сказал шут задумавшемуся барину.

Лошадей оседлали. Вака на пегом жеребце, грива которого почти волочилась по земле, балагурил с охотниками, несколько оробевшими. Вышел прадед ваш с сыном и большею частью дворян, старец священник благословил их.

Прадед ваш был в обер-роке, поверх которого была надета тяжелая лейб-кампанская кираса. На толстой серебряной цепи висел огромный палаш, голова была покрыта шишаком. Целою головою он был выше прочих. Сын его, Киприян Михайлович, был видный молодой драгунский офицер в форме своего полка.

– С Богом! – сказал прадед ваш своим спутникам.

Осенний день вечерел. Знакомые с местностью охотники, проехав рощею, спустились в овраг, которым можно было подъехать незаметно к саду дома, где были злодеи.

Дождавшись ночи, Вака с четырьмя человеками по приказанию барина прокрался к дому, товарищи его залегли в кустах, он сбросил армяк, прикрывавший его шутовской наряд, и бесстрашно пошел к пирующим.

– Бог на помощь! – сказал он, войдя.

– Кого тебе надобно? – спросил его мертвецки пьяный казак, которого прочие называли полковником.

– Того, кто потчевает вином, – отвечал, приняв на себя шутовскую рожу, Вака.

– Видно, охотник, шельма?

– Смертный, – отвечал Вака и залпом выпил стоявший на столе полуштоф.

– Славно, – сказал казак.

Вака начал врать прибаутки, припевая и приплясывая, как бы не нарочно брал ружья и пистолеты, ссыпал потихоньку порох с полок.

     Пьяная ватага не могла заметить его проделки. Наконец, притворившись мертвецки пьяным, он вдвоем с одним из казаков отправился показывать по секрету зарытые деньги, в сад. Подошед к концу сада, Вака схватил товарища за горло. Покуда тот старался выбиться из железных рук Ваки, из кустов вышли товарищи последнего и без шума связали казака, а, чтобы тот не кричал, вложили в зубы кляп, и сели на лошадей. Вака поместил на седле своего молчаливого поневоле товарища и пегий, как бы не чувствуя двойной тяжести, крупною рысью полетел за товарищами.

По приезде Вака донес, что вся ватага, мертвецки пьяна, пирует в барском доме.

– Зажечь дом со всех четырех углов, – сказал старик Ваке, – а мы поспеем.

Через короткое время пламя вспыхнуло и все под предводительством прадеда вашего бросились на барский дом. Бесчувственно пьяные казаки схватили оружие, бросились из дома. Стеснясь в сенях, мешали друг другу выйти.

– Ну-ка, Куприяша, плюнь им в глаза, – сказал Вака молодому барину, – видишь, спросонья не протрут глаза.

Раздался выстрел из мушкетанта, как дождем обдало картечью толпившихся в сенях, все бросились назад.

– Заряжай, Куприян, – сказал прадед ваш, и, в свою очередь, выстрелил из мушкетанта, висевшего у него близ седла, тягостью и огромностью калибра сподручного только силачам того времени.

За оглушительным треском послышались стоны раненых. Проворный и сметливый Вака для защиты осаждающих велел подвезти воза награбленного имущества, приготовленного злодеями для отправки к главному отряду.

В окнах показалось несколько человек с оружием. Но недолго злодеи могли держаться в доме, огонь проник вовнутрь комнат и они бросились опрометью к сеням. Опять раздались выстрелы мушкетантов, но отчаяние взяло верх, несколько уцелевших от ран выскочили из дверей.

– Вот и моему дураку работа, – сказал Вака и тяжелый кистень завизжал в руке его. Многие охотники имели для волчей охоты такие кистени и управлялись ими ловко. Все выпрыгнувшие легли под ударами их. Дом пылал. Убитые, раненые и мертвецки пьяные злодеи горели вместе с ним.

     На другой день староста прадеда пришел доложить ему, что молодой священник читал какую-то бумагу от царя Петра III, что ни он, ни мужики ничего не поняли. Что поп был пьян и уговаривал их идти с покорною головою к царю, который находился верстах в пятнадцати. «Но крестьяне без твоего спроса, батюшка, нейдут».

    Поп разругал их и поехал один с каким-то кривым мещанином.

    Ночью караульные разбудили прадеда вашего. Багровое зарево виднелось над деревней, в которой были истреблены бунтовщики. Вслед за ним вспыхнуло ближайшее село, и менее чем в час все окрестные деревни пылали. На дворе в осеннюю ночь было светло как днем. Спустя немного времени прибежал крестьянин и объявил, что Пугачев с огромной партией остановился верстах в пяти и утром, по убеждению попа и доноса целовальника об истреблении партии бунтовщиков, явится в Родники. Прадед ваш собрал людей, объявил им об опасности и дозволил тем, которые боятся умереть, выйти из дому. Все бросились на колени.

     – «Жили с вами, отцы наши, и умрем с вами!» – закричали они в один голос.

     Старый священник осенил их крестом, все бросились целовать крест, произнося клятву быть верными.

     Почти с рассветом явился казак и передал через мужика указ Пугачева, называвшегося Петром III, чтоб прадед ваш с дворянами шел к батюшке-царю без опаски. Что за прежнюю его службу пожалует, и что он, не узнав его партии, разбил ее, в вину ему не поставит, потому что та партия без ведома царя озорничала. Желал ли сам выманить деда хитрый Пугачев, или, узнав о храбрости и уважении к Мих. Ник. Кирееву всего околодка, желал привлечь его на свою сторону обольщениями‚ – неизвестно. Прадед ваш прочитал письмо всем, но никто не согласился купить жизнь бесчестно. Он написал ответ следующего содержания:

– «Петра III я видел мертвого, был при его погребении, присягнул императрице Екатерине. Знаю, что называющий себя царем – Емелька Пугачев, вор и разбойник».

Не прошло часу, по дороге показались приближавшиеся бунтовщики. Огромная партия казаков, мещан, дворовых людей и крестьян окружила дом. Некоторые были вооружены и большая часть с пиками, топорами, косами и железными вилами. Вдали виднелся кружок лучше вооруженных и одетых. То была свита приближенных к Пугачеву, в ней был кривой целовальник и поп с крестом в руках. Несколько человек казаков, отделясь от свиты с попом, подъехали к мужикам и о чем-то жарко разговаривали. Видно было, что последние сопротивляются. Человек до двадцати из свиты Пугачева вновь подъехали к толпе, подвезли бочку с вином, чернь бросилась пить, кто чем попало… Наконец, вся толпа бросилась к дверям под предводительством казаков. Некоторые тащили бревна, вероятно, чтоб выбивать решетки нижнего этажа или двери.

Раздался залп винтовок и ружей. Редкая пуля миновала свою цель. Человек двадцать казаков слетели с лошадей. Вся толпа бросилась назад. После нескольких совещаний толпа, предводительствуемая казаками, с ужасным ревом вновь бросилась выбивать двери. Опять посыпался град пуль.

Разбешенные неудачей злодеи, боясь подходить близко, подвезли пушку. Долго уставляли, наконец раздался выстрел, ядро задело карниз и часть крыши, не нанеся никакого вреда. Сделали еще несколько неудачных выстрелов и хотя один попал в окно, но так же не сделал никакого вреда. Один из людей, глядевший из слухового окна, прибежал к прадеду и доложил, что значительная толпа народа скопилась в саду. Старик послал сына и Ваку посмотреть, куда клонится умысел злодеев. Вака сбежал вниз и рассказал старому барину свои догадки. Лучшие стрелки с винтовками и старый Ефим явились к слуховым окнам. Прадед не мог взойти по крутой лестнице и остался внизу охранять наружную часть дома. Ефим пустил несколько пуль и каждая свалила с коня казака, но работа не прекращалась: видно было, что казаки били нагайками крестьян, неохотно исполнявших их приказания. Наконец, телег пятьдесят с сеном, соломой и дровами начали подъезжать к дому. Казаки прятались за деревьями и возами, били крестьян, если те останавливались. Казаки зажгли солому и сено. Пожар начал распространяться. Дым валил прямо в слуховые окна, стрелять было невозможно.

Дядя ваш донес отцу об угрожающей опасности, тот собрал всех бывших с ним в доме и объявил, что более нет спасения. Большая часть предались отчаянию, но старик не потерял присутствия духа, подозвал к себе бывших с ним дворян и сказал:

– «Я с сыном умру, но не признаю злодея царем, а вы, братцы?».

«Умрем с тобою, Михайло Михайлович!».

Тут прадед подозвал священника, все встали на колена и приобщились Святых Таин запасными дарами, которые имел с собой старец священник.

Торжественна была эта минута: ни стонов, ни рыдания не было слышно, только одни молитвы, шепотом произносимые. Старец, как бы вдохновенный, сказал: «благословляю вас, верные Богу и престолу, на страдание. Да подкрепит вас Всевышний к принятию венца мученического».

Все начали прощаться друг с другом, дворовые целовали руки и ноги господ своих и обливали их горькими слезами.

Дым начал врываться в зало, где происходила эта ужасная сцена. Медлить было невозможно. Прадед ваш подозвал к себе сына, чтоб благословить его, тот встал на колена и принял благословение отца, дав клятву не признавать царем Пугача.

Отворили двери в сенях. Сперва вышли дворовые, за ними ваш прадед в полном вооружении лейб-кампанца. Толпа злодеев кинулась на него с пиками, но они как тростинки перелетели от удара его палаша. Бой завязался, справа возле деда вашего визжал кистень Ваки, слева Ефим кроил огромным топором желавших нанести удар его отцу-барину. Наконец, пал этот верный слуга, простреленный навылет пулею. Раздался еще выстрел, прадед ваш зашатался, упал на колена, пистолетная пуля раздробила его ногу ниже колена. Толпа бросилась было убить его саблями, уже нанесли несколько ударов, но они не в силах были прорубить его шишак и латы, как вдруг раздались слова: «не бейте старого пса, ведите его к царю». После многих усилий удалось злодеям выбить палаш из ослабевших рук старца и его повели к Пугачеву, который сидел верхом на башкирском иноходце. Костюм его была смесь казацкого и прежнего боярского; на груди навешаны разные ордена, надетые вовсе не правильно. Его окружали казаки и каторжники, на зверских лицах коих видны были следы клейм. Прадед ваш не мог стоять, его посадили на землю.

– Что бесишься, старый черт? – спросил его Пугачев, – неужели не узнал своего царя?

– Разве ты царь? – спросил старец.

– Что, видно, старый слуга не узнавать меня стал?

– Нет, ты не царь, а злодей-бунтовщик Емелька Пугачев. Православные, не верьте этому извергу, схватите его, вас наградит матушка-царица!

– А, так ты до меня добираешься, увидим, не заговоришь ли другое. Влас, – сказал Пугачев одному из каторжников, – расправь ему косточки, да смотри, умненько.

– Не привыкать, царь-батюшко, – отвечал злодей.

Несколько человек бросились на прадеда вашего, сорвали с него кирасу и платье, привязали руки к пушке, а ноги к лафетному станку. Изверг, исполнявший должность палача, начал бить его нагайкой. Кровь обливала страдальца, но он читал молитвы. Взбешенный злодей усилил удары, но не вырвал ни одного стона у праведника.

– Стой, – закричал Пугачев, – подведите к нему сына. Страдалец приподнял голову и увидал сына, скованного по рукам и ногам.

– Повинись, – сказал Пугачев, – я помилую тебя и твоего сына, не повинишься – велю его повесить пред твоими глазами.

– Не жалей меня, отец, я не опозорю тебя и сумею умереть, – прервал Киприян Михайлович.

– Бог благословит тебя, сын мой, теперь я умру покойно.

– На ворота щенка! – закричал Пугачев, и дядю вашего повесили на ворота пред глазами отца.

Пугачев заметил, что твердость старца тронула самих извергов, его спутников, и некоторые из казаков начали роптать на зверство его. Он, обернувшись к палачу, сказал:

– Покончи‚ Влас!

Раздались еще несколько ужасных ударов и молитва замолкла в устах праведника, он скончался.

– Псам на корм, – заревел Пугачев. – Никто не смей хоронить!

В это время с рыданием бросился на труп своего барина Вака, обнял ноги его своими руками. Удар кистенем раздробил ему череп.

Партия Пугачева, перевешав дворян и ограбя имущество, собранное в доме, ушла, а по уходе их старец священник похоронил тела убиенных в другом селе, потому что товарищ его не допустил похоронить в с. Родниках, Мокшанского уезда Пензенской губернии.

Прадеда вашего положили в одной могиле с верным Вакой, руки которого закостенели, обняв ноги его, и их не могли разнять.

 

Примечание. Рассказ о смерти Михаила Михайловича Киреева (он значится в списках убитых Пугачевым в «Истории Пугачевского бунта» А. С. Пушкина, изд. 1855 г., т. VI, стр. 254; причем там отмечено, что он убит с дочерью), записан, как уже сказано выше, со слов очевидца, внуком убитого – Михаилом Николаевичем Киреевым, в 1820-х годах.

А. А. Киреев.

* Необходимо объяснить, что лейб-кампания учреждена была в декабре 1741 г. императрицею Елисаветою и состояла далеко не из старинных дворян: большинство только тогда в дворянство и возведены. Петр III распустил лейб-кампанцев, но Екатерина II большую часть их вновь собрала и составила из них корпус кавалергардов. М. М. Киреев, вероятно, был в числе кавалергардов.

Ред.(примечание публикаторов в ж. «Русская старина»).

 

II.

Родители. – Мое детство.

 

Я родился в Симбирской губернии, в селе Озерках, в имении тетки моей, где постоянно жила мать моя по смерти родителей. Тетка моя, А. И., лет 14-ти была отдана замуж за старика лет 60-ти, строгого, капризного, прожила с ним безвыездно в деревне лет двенадцать…

Приученная к аккуратности и порядку, она привыкла также считать строгость и холодность в обращении с людьми необходимостью, и, будучи от природы наделенной характером твердым, настойчивым, соединенным с умом необыкновенным, поставила мать мою в такую зависимость, что та считала всякое слово ее законом, не позволяла себе никаких возражений против приказаний сестры, облеченных в форму советов, и безусловно повиновалась ее воле.

Мать моя имела другую сестру, Н. И., выданную замуж в Саратовскую губернию, муж которой задолжал значительную сумму и потом вынужден был продать имение жены в Оренбургской губернии. Имение это еще не было разделено, и потому им управляла, как старшая сестра, тетка моя А. И. Н. И. приехала в Озерки, чтобы условиться в разделе с ними. Приехал и покупщик имения, впоследствии отец мой.

Он был мужчина лет 26, прекрасной наружности, служил несколько времени в гвардии офицером и за тяжкие раны в грудь пулею, полученною при штурме Измаила, оставил службу. Первого свидания достаточно было, чтобы мать моя и отец полюбили друг друга.

Любовь их не скрылась от прозорливости старшей сестры. Чтобы не дать укорениться этой привязанности, она придумала средство, не оскорбляя отца моего, удалить его из Озерков. Завела спор о наследстве, Н. И. наговорила дерзости ее мужу, человеку простому, и этим принудила их уехать немедленно из ее дома. С ними уехал и отец мой, объясняясь прежде с матерью моею и прося ее передать сестре его предложение.

Мать, по робости характера, не смела сказать старшей сестре о предложении, ей сделанном, и о своей привязанности. Тетка видела ее грусть, понимала причину, но молчала. При случае, когда начинала бранить Н. И. или ее мужа, приплетала и отца моего, рассказывая, что она слышала от верных людей, что он картежник, мот, собачник и буян. Подобные отзывы пугали мать мою, но не могли истребить впечатления, сделанного на нее отцом моим.

Прошло месяца два. Отец, не получая никаких известий, написал тетке письмо, в коем просил руки моей матери. Тетка изорвала письмо и не сказала ни слова об этом матери. Выведенная из терпения, Н. И. подала просьбу, что она продала права на получение своей части моему отцу, а от него поступила просьба о выделе купленной им части. Суд сделал распоряжение составить опись имению и отдать в опеку.

Испуганная этим распоряжением, тетка написала отцу моему, что она желала бы поговорить о разделе лично. Он не замешкался приездом, согласился взять самую дурную часть и, по окончании раздела, сделал вновь предложение моей матери.

Тетка, желая как-нибудь отделаться от него, потребовала, чтоб он остался жить в ее доме, продал свое саратовское имение, думая, что он на это не согласится. К крайней ее досаде, он беспрекословно принял все условия, которые она предложила.

Препятствия не оставалось. Она согласилась на предложение его, но отложила свадьбу на полгода, чтобы успеть сделать приданое, все еще имея надежду расстроить эту свадьбу, и, может быть, успела бы в этом, если бы не случилось нового обстоятельства по оренбургскому имению: огромная дача была куплена у башкирцев и по ней назначено межевание. Это решило тетку ускорить со свадьбой.

Отец мой имел характер кроткий и терпеливо сносил капризы тетки, но не подчинялся ее властолюбию. Делая молча, что хотел и избегая объяснений, он избегал большую часть неприятностей. За то мать моя должна была выслушивать укоризны сестры. Более всего бесили тетку пристрастия отца к псовой охоте и лошадям, которые действительно вредили его здоровью.

К году родилась старшая моя сестра и, по фамильному сходству с материнской родней, сделалась любимицей тетки. За ней родился я, но быв точным портретом отца, со дня рождения сделался предметом ненависти тетки: «киреевская татарская образина», – говорила она: – «пути в нем не будет». Из мести меняли часто кормилиц, начинавших меня кормить. Некоторые перемены были за недостатком молока, некоторые по капризу тетки, и отец, огорченный этим, приказал воспитывать рожком.

Я был помещен в кабинете отца, который приставил ко мне вместо няньки бывшего своего ловчего, Федора Егорова, атлета по силе и росту (в нем было не менее двадцати вершков), и эта няня пела басом «баюшки-баю», таская меня беспрестанно по двору, на псарню, на конюшню.

 

Главы III. Дворянский полк. IV. В учебном батальоне. V. В отъезде по службе. 1812 г. VI. Много лет спустя. – Полковник Ситников. – выпущены из данной публикации. См. предисловие.

 

В деревне.

VII.

Приезд в деревню.

 

Долго я не делал никаких знакомств, наконец, решился сделать визит ближайшим соседям. Когда я приехал, в передней меня встретила босоногая девка в полосатой юбке. «Кого вам надо?» – спросила она меня. – «Твоих господ».– «А вы заседатель что ли?». – «Нет, дружок, я сосед из Ружевки».– «Из Ружевки? Ну так я барину скажу», – и с этим юркнула в коридор.

Я вошел в зал и чуть не на первом шагу ушиб себе ногу об выпятившуюся половицу. Пол весь был искороблен. На подбеленных, но не штукатуреных стенах были повешены карикатурные портреты: кавалеры в губернских мундирах, дамы в огромных чепцах, а некоторые – повязанные платочком, Ермак Тимофеевич глядел, вытараща глаза, на какого-то архиерея. Живописец, кажется, не богат был красками: сурик, охра, сажа и белила у него заменяли все прочее. О правильности рисунка и говорить нечего.

Вышедшая хозяйка застала меня созерцающим эти карикатуры. Я отрекомендовался. «Прошу садиться», – сказала она: – «Вот, сядьте, батюшка, на диванчик». Я, заметив, что, когда она садилась, то из дивана вылетела куча перьев, уклонился от приглашения и сел на стул, но и тут беда: он подо мной затрещал.

– А мы думали, – заговорила хозяйка: – что вы спесивитесь, батюшка, не хотите с нами, мелкотравчатыми, знакомиться.

– Извините, я застал имение в таком беспорядке, что должен был поневоле сидеть дома, чтоб как-нибудь это исправить.

– Что вы, батюшка, а Егорыч? Ну, как у него быть беспорядку: строгий такой да знающий. Вот и мой старик его слушает. Испивает немного, но уж молодец, крестьянам потачки не дает.

Из двери выглянули глазки: – «шалите, сестрица, что толкаетесь?!», – слышно было за дверью: – «Я маменьке пожалуюсь». «Хи-хи-хи!» – раздалось довольно громко, так что и маменька услышала. «Это мои проказницы шалят», – сказала она: – «шесть, батюшка, – трех хоть под венец. Извините, я схожу, выгоню их сюда, а мне похозяйничать надо».

Хозяйка ушла, за дверьми начался шепот: – «ступай, сударыня, разве съедят тебя?». «Нет, маменька, Катю пошлите». – «Как     же, ты старшая – ну, так вылетай».

Действительно, румяная полная девица вылетела из-за двери, вытолкнутая, вероятно, маменькой. Покрасневшая как пион, переконфуженная, она сделала какой-то неловкий реверанс. Я подошел рекомендоваться. Она молча протянула мне пухленькую, хотя загорелую, но довольно красивую ручку, я поцеловал.

Не зная и сам, как начать разговор, я спросил ее: весело ли ей жить в деревне? Лаконическое: «Да-с» было ответом. «В деревне еще весной не скучно?» – Опять: «Да-с». «Но неужели вы и зимой живете в деревне?». – «Да-с». – «Это, должно быть, скучно?». – «Да-с». – «Что ж вы делали зимой?». – «Вязали чулки». А, слава Богу, уж не «да», подумал я.

«Вероятно, читаете книги?» – «Да-с». Опять это проклятое «да-с», но, так и быть, подумал я: добьюсь же и другого ответа.

– «Какие же книги вам больше нравятся?» – «Ратклиф». – «Откуда же вы получаете книги?» – «У разносчиков-с».

Вышла другая сестра. «Это Душа», – сказала старшая. Я сделал поклон. Вошла третья. «Это Параша», – повторила опять старшая. Нить разговора прервалась, надо начинать сначала.

«Есть у вас сад?» спросил я. – «Нет», – отвечала средняя. – «Роща есть», – прервала третья: – «и грибов в ней много». – «Вы, верно, их сбираете?» – «Да-с», – отвечали все три враз.

Я не утерпел, вскочил со стула, и кстати: в дверь вылезла фигура отца семейства: низенький, полненький, краснолицый и красноносый старичок в казакине из домотканого мухояра бросился целовать меня, приговаривая: – «вот удружили, что пожаловали! С покойным батюшкою вашим дружен был. Тетеревей вместе стреляли. Что ж ты, Параша, сидишь? скажи матери, чтоб водки подали. Ну, живее!» – и Параша улетела.

 «А мы ждали вас и не ждали. Думали, пойдете ли вы к беднякам». – «Да кажется у вас порядочное имение, душ сто?» – «Сто тридцать, благодетель. Да черт ли в них? Наполовину безлошадных да дворни полон дом, управителя нет, староста мошенник».

– «Я думал, вы сами занимаетесь хозяйством?». – «Где, батюшка, самому везде углядеть? Попадутся – потеребишь одного, другого, а десятеро тащат – и не увидишь. Вот у Егорыча жнется 1500, а у меня 1000, молотится 8 пудов, а у меня 5 пудов. Что станешь делать с шельмецами? Станешь колотить, – отговорки: та, дескать, новая земля и чернозем, а у нас старая да с галькой, – плюнешь да и пойдешь».

 «О чем вы толкуете?» – спросила вошедшая хозяйка. – «Мы говорили с Д. И. о хозяйстве». – «Нашли кому доказывать! если б не я, давно бы по миру детей пустили». – «Ну вот и неправда, голубушка: хозяин я хоть и плохой, а не мот. Прежде в картишки зашибался, а теперь и то бросил». – «Как уже нечего стало проигрывать, батюшка. Полноте, стыдно: дочери невесты». – «Ах ты Господи, да разве я их проигрываю?».

Я пошел с барышней в рощу. Душа была лучше всех собою и не так застенчива. Во время прогулки разболталась со мной и на обратном пути предложила мне догонять себя. Я согласился, но с условием, что если догоню, то поцелую ее.

«А если не догоните?» – «Куплю вам конфект». – «Только, смотрите, не мармеладу. Я его терпеть не могу!». – «Согласен», – ответил я. «Ну так догоняйте», – и полетела.

Я догнал резвуху, она хотела увернуться, но я схватил ее за талию и хотел по уговору поцеловать. «Не целуйте, ради Бога, меня теперь: сестры увидят и мне достанется от маменьки. Я вас после два раза поцелую!».

VIII.

Дядька Федор Егоров.

 

Как теперь гляжу я на этого старика великана, с зачесанными назад седыми волосами, с огромными бакенбардами и полисонами, накрахмаленными так же, как и коленкоровая его косынка. Помню его кувинский красный жилет и долгополый синий сюртук, вяжущего в уголке колпаки, когда мы учили уроки.

– «Поучи еще, не твердо, того-воно», – говорил он, когда я или брат закрывал книгу: – «я, того-воно, учителя спрошу, знал ли ты урок, и матушке скажу», – и мы опять принимались зубрить вокабулы или спряжение глаголов, и урок выучен твердо.

«Дядька, скажи нам сказку, только не страшную!» – говорил брат.

–«Трус, того-воно. Не отцовская кровь, а материнская – польская!».

«Да что ж делать, дядька, когда я боюсь», – возражал брат.

– «Что делать? Кабы ты вырос не у Дарьи Григорьевны, дуры, под шушуном, так бы, того-воно, не боялся. Вот, погляди на брата, а отчего? Букой не пугали, вздору ему не говорили, вот и будет молодец-военный, а ты штатская крыса!».

Брат принимался плакать.

– «Ну что разрюмился, того-воно? Я скажу веселенькую сказку».

Тут начинал присказки.

«Да ты сказку-то сказывай!» – перебивал брат.

–«Сказку? Да разве сказка, того-воно, без присказки бывает, бестолочь ты этакая? Ну, это будет, что корова без рогов и без хвоста!».

«Я видел, дядька, корову без рогов» – говорил я.

– «Ну, что ж? Это урод, и сказка без присказки урод. Ну, слушайте, я коротенькую присказку скажу», – и начнется присказка снова. Тут явятся на сцену и Илья Муромец и Соловей-разбойник, или Еруслан Лазаревич с Кощеем бессмертным. Дядька говорил складно, и мы всегда слушали его со вниманием, останавливая иногда вопросами, вроде следующих:

«Как же, дядька, один человек мог перебить тысячу?».

– «Богу молился хорошо, за это Бог ему и помогал. Он ведь, того-воно, богатырь был».

Вот сказка досказана. Позовут нас из флигеля в большой дом, где помещалась матушка, ужинать. Если погода хорошая, то мы добежим сами, а сыро, после дождя, он возьмет – одного посадит на руку, другого на другую, да и донесет до дому.

«Дядька, тебе тяжело», – скажет кто-нибудь из нас.

– «Вот вздор какой, того-воно, тяжело! Много ль в вас весу? Как в цыплятах!».

После ужина мы отправляемся во флигель тем же порядком. Тут он заставит нас прочитать «Отче наш», «Богородицу», «Верую», помолиться за здравие и упокой родных, разденет и уложит, но долго слышим: «Господи помилуй! Господи, прости!» – и часа два старик молится, стоя на коленках.

Поутру дядька никогда не давал нам чаю, пока не помолились, а если замечал, что молились неохотно и рассеяно, то говоривал:

– «Смотри, того-воно, ты дурно молился, урок позабудешь, в углу стоять будешь. Дворянский сын: стыдно, товарищи над тобой будут смеяться», – и этот укор заставлял вновь прочитать молитвы. Когда мы напьемся чаю, он нас отводит поздороваться с матерью, после чего возил на старом Чалке в гимназию. До окончания уроков, он, сидя в зале на окне, вязал колпаки или перчатки.

По выходу из класса осведомлялся у учителей, хорошо ли мы знали уроки, целую дорогу ворчал в случае неодобрения учителя, и возил кататься по городу, если учились хорошо. Иногда, во время вязанья его в гимназии, кто-либо из бегающих гимназистов скажет ему: «Здравствуй, дядька-Симбалда!», – он флегматически отвечал:

– «Симбалда, да не твой. Проваливай, того-воно, а то в класс за ухо отведу».

Угрозу эту он, при повторении глупой шутки, нередко приводил в действие, и учителя не только не сердились на него, но и сказывали «спасибо».

За обедом он всегда становился за моим стулом и если тетка А.И. начинала бранить меня, дядька вступался:

– «Чем он хуже, того-воно, вашего любимца? Не грешите, сударыня: не узнали, от которого больше почета будет!».

«Молчи, долгоносый дурак. Туда же, рассуждать пустился. Я вот Илье Сидоровичу скажу, так в полиции и выдерут!».

– «Что же, того-воно, выдерут так выдерут, а в обиду дитя не дам. Мне покойный барин его поручил на последних часиках своей жизни, дай Бог ему царствие небесное!».

«Знал, кому поручить: прежде щенков выкармливал, а тут сына!».

– «Что вы кости-то его трогаете? Грех, того-воно, он праведная душа был».

«Молчи, дурацкая рожа, не рассуждай».

– «Рожа, того-воно, какую Бог дал, а в обиду дитя не дам, дойду до высшего начальства: кто-нибудь сироту защитит».

«Перестань, дядька, ради Бога», – говорила матушка сквозь слезы.

– «Перестану, матушка-барыня, я, того-воно, не болван какой, вижу, что это вас огорчает, да утерпеть не могу: жалко – ваше же дитя!».

– «Жалостливый какой дурак: что ни проказничай его любимец, слова не говори! Хорош выйдет!».

– «Сестрица, да оставьте этот разговор! Егорыч по любви к нему за него заступается, разве можно винить его за это?».

– «По любви», – утирая слезы кулаком, говорил Егорыч: – «по любви, да я и душу за него отдать готов! Дурак я, по-вашему, а мне, не вашим умницам, поручил его покойный старый барин. Не вступайся я, так совсем ребенка замуштруют, и дура Дарья Григорьевна пинков надает, а дурак-то Егорыч в оба глядит, сударыня!».

Подобные споры бывали нередко, но А.И., знавши решительный характер дядьки и что он при первом наказании меня непременно пойдет жаловаться губернатору или губернскому предводителю, ограничивала свои нападки бранью.

Я окончил гимназический курс.

Приехал в Казань мой крестный отец и, по просьбе моей, взялся отвезти меня в Петербург. Дядька почти к самому отъезду моему заболел горячкой и я, прощаясь с ним, горько плакал. Никанор Васильев, которого со мной послали, не мог заменить мне Егорыча. Он был человек пустой, беззаботный, хлопотал более о своем удобстве, чем о моем. В письмах моих к матери я всегда приписывал поклон Егорычу, и когда матушка объявляла ему это, он набожно крестился и со слезами в глазах говорил:

– «Добрая душа, отцовская, помнит меня, старика. Дай, Господи, дожить только до того времени, когда увижу моего молодца!».

Изредка я писал к нему особо, он бегал с письмом моим по всему двору: «Унтером, того-воно, сделали моего-то! Что, говорил я, молодец будет!». А когда я известил его о производстве в офицеры, он побежал в церковь служить молебен, рассказал встречному и поперечному о производстве моем:

– «Моему-то молодцу два чина враз дали, молодец, Киреевская кровь отважная!».

Через четыре года по отъезде моем из Казани я приехал в нее поручиком, мне было 18 лет. Дядька, узнав о приезде моем, прибежал в комнаты матушки, бросился обнимать меня. Слезы градом катились у него из глаз, он не мог несколько времени выговорить ни слова, потом кинулся перед образом и сказал:

– «Господи милосердный! благодарю Тебя: увидал я своего красавца, услыхал Ты мою грешную молитву! Что, матушка», – сказал он, обращаясь к моей матери: – «вот какое сокровище тебе вырастил!» – и вновь бросился целовать меня.

«Поцелуй меня, дядька», – сказала матушка: – за то, что вырастил мне сына молодца».

– «Матушка, стою ли я этого? Пожалуй, ручку я и то за милость почту». Но матушка поцеловала старика.

Когда он получил привезенные мною подарки, тонкое синее сукно на сюртук, шейный шелковый платок и жилет, он, как дитя, обрадовался и побежал показывать подарки всей дворне. С моего приезда старик поместился в том же флигеле, в котором помещался я. Никак не мог я уговорить его, чтобы он не чистил моего платья и сапог и не дожидался, когда я засижусь в гостях.

– «Вот выдумал! Того-воно, тяжело мне дожидаться тебя, а этого не знаешь, что я, не поцеловав тебя и не перекрестя, всю ночь не усну».

Года через полтора он вдруг начал хилеть, но ни одной минуты не лежал. Дня за три до смерти он сказал мне: – «Тяжело, я пойду в людскую», – но я не согласился отпустить его и убедил его лечь. Он не чувствовал никакой боли, а только одну слабость. Накануне смерти исповедался и приобщился, и умер, как заснул, без страданий, на моих руках. Последние слова его были:

– «Я не увижу уже тебя, барин. Прощай, видно, конец мой приходит. Помяни меня. Я любил тебя больше всего на свете».

Я поцеловал его, взял его холодную руку, он сжал ее, и долго рука мертвеца держала мою руку. Когда я удостоверился в его смерти, я рыдал, как женщина.

Мир праху твоему, добрый старик! Всем, что есть во мне доброго, я обязан тебе. Ты свято исполнил свой обет отцу моему, ты пекся обо мне с младенчества, ты первый внушил мне веру в Бога и любовь к ближнему. Упокой, Господи, душу твою в селении праведных!

Мих. Ник. Киреев

Конец