Прикладная мифология. Цикл стихотворений

***

В заповедном лесу – свет
неуёмнее фонарей,
там заветный живёт зверь
что светлее иных зверей.

В заповедной глуши – ручьи,
средь ручьёв голубой птах
не становится ручным,
и не может прожить, став.

А в ручьях испокон лет
заповедный скользит сом,
кормит звёздами форель,
тащит небо за кольцо.

В заповедных лугах бурь –
там ветрами набит рот
разгоняющих табун,
иммортели по бедро,

там цветение без клумб
в беспредельности травы.
В заповедных местах – глубь.
В заповедных местах – ширь.

Только в полночь пробьёт выпь,
что пора бы ведро слёз
в неизменность ручья влить,
чтобы гуще камыш рос,

и пора бы пролить кровь
в долголетие тех трав,
иммортелей и ветров –
не позднее чем до утра.

И согласно скользит сом
в тишине не раскрыв рта,
и кивают в унисон
светлый зверь, голубой птах,

что неплохо – загнать дичь,
что пристало – испить кровь,
что не терпится, стоит свеч
и заждался уже огонь,

тот, мерцающий испокон
до седого скончания лет,
ибо это и есть – он,
в заповедном лесу свет.


***

ИГРЫ В ЖИВОЕ И МЁРТВОЕ

1.

В пыльное гетто столетий –
горным обвалом, пращой,
тем ли страданием, этим,
траченным калачом
чёрствого Колизея.
Что там, ещё грешат? –
склеена Моисеем
кровью тельца скрижаль.

Камень историю точит,
что игрока – зеро,
не перелётный, не волчий,
но человечий род
в мёртвой воде попыток
знает его закон –
чёрной ладонью Сизифа
и Голиафа виском.

Из монолита утёса
освобождаясь, взамен
камень находит на косу,
но в нём – сохраняется меч.
Время разъест, но не выдаст
сколько ему нести
в зданиях и пирамидах
краеугольный стык.

Перетирая пряники
слабых мирских надежд,
вечности рот скругляет
челюсти Стоунхендж:
в сердце,
к ногам – и за борт,
плитами для венков…
Камень всему расплата.

Камни – игра богов.

2.

Вот тебе трефа простая, чтоб мимо летели
пули, хоть воины падают сзади и спереди.
Вот тебе черва вопроса: с душой или телом
предполагаешь остаться? И это намеренье –
шаткость дилеммы на рёбра встающих медалей,
апофеозы глухонемых междометий.
Вот твоя, ад, победа, во льду и печали.
Вот твоё жало и вот твои ножницы, смерть.

Вот твоя пика вдогонку: увидишь поросший сад
времени – бродят садовники с бритвами около
или вокруг, запрещая сущностям множиться.
Участь садовника – бритва, под той же осокой,
либо, на выбор, наощупь ползти от Камаза,
и в первобытном лесу оказаться безногим...
Сталь обожает строение тёплого мяса,
между волокон ей не так одиноко.

Вот тебе чёрный бубновый валет, чтобы скрыться.
На марсианских развалах спящего города
маленький кот похож на большую крысу.

Жизнь продолжается с лезвиями у горла.

3.

В коралловых гландах печи умирают поленья,
побеги и тело шелковицы смолоты в кашицу
с золою. У каждого века своё настроение,
на смену камням и железу приходит бумажный,
эпоха чернильная, эра фактуры древесной.
И пусть дикари своенравных земель ещё молятся
растениям – время созрело хранить свою летопись
на кипенно-белых листах с годовыми кольцами.

В объятия сорной зимы попадает усталый сад,
до срока увянет звезда, и кровавое месиво
размоет Великую стену – но что-то останется
живым иероглифом: «дерево», «свет», «Поднебесная».

Развитие неумолимо, и новые жернова
ссыпают забвения порох на свалке минувшего,
но чем-то – так часто бывает – приходится жертвовать.
И что-то уходит… Я вижу бумажные души.

Во сне повторённое дважды – становится методом
слепого движенья вперёд. Огорчать или радовать
пристало ему, неизвестно. И всё остальное неведомо.

Такого-то года,
Цай Лунь, бывший евнух дворца императора.

4.

Белой гримасой мима
превозмогая боль,
в спину живому миру
тычется неживой.

Кровь развести водицей
не наберётся ручьёв,
но, разгоняя птицу
ветер твердит «ещё».
Вслед, оставляя регату
ветра, сползая за –
облако ищет взгляды.
Эхо зубрит голоса.

Выйдя из туч всеми лужами,
плавя озёрный наст,
ливень целует душу
будущего зерна.

Утро зарядит медью
старенький арбалет –
лишь одуванчик бессмертен
два миллиарда лет,
жёсткому выдоху танго
предпочитая блюз.
Кто-то сгорит только на год.
Кто-то молчит «люблю».

Изобретение взмаха.
Неба осколки в следах…

Ножницы, камень, бумага,
глина, огонь, вода.


***

ПЯТАЯ ГРУППА КРОВИ

Опять отказало крыло,
но плавно, и не унесло –
механику плюс.
Рука на ветру механически тёплую флягу откроет,
залитое алым стекло.
Ночная вода плавником выводит: «Куплю
в больших емкостях... положительный... пятая группа крови».

Слеза замирает не там.
Шаги остывают не в такт
свеченью реки,
и всякий кто раньше ходил, тот теперь непременно утонет.
И, видимо, полно грести
по руслу булгаковских вен – лекарства горьки,
но проще лишиться руки, чем пером рисовать на ладонях.

Не время летать нагишом.
И, в целом, проект завершён:
Азраил веселей
себя, Габриэль преднамеренно слеп, Азазель неумеренно боек,
святой Себастьян отрешён –
но именно этот, его, пересохший скелет
разит из фамильного шкафа надсадом больничных коек.

И небо не стало взрослей
на перекись серных дождей,
на год, на пятьсот,
на несколько тысяч зеркал, неспособных уже отразить тебя всуе.
Настя смывает браслет,
отстёгивает живот, сдирает лицо,
берёт прошлогодние крылья и тихо несёт в мастерскую.


***

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

Это ровно два стихотворения.

Первое получается обычным считыванием не взятого в скобки
текста. Извлечение второго нуждается в действии похитрее –
так впервые появляется сбивка ритма, смещаются акценты,
досадное размывание смысла обнажает лишь самый краешек
первоначальной тайны.

Очевидно, это минимум два стихотворения.

Скобочные опции мутируют в пределах неявной строфы, их
выбор уже навсегда зависит от читателя, от драматических
перепадов его настроения, его склонности вдумчиво казнить
и легковерно миловать.

Строго говоря, это почти N+1 стихотворение.

Стоит ли говорить настолько строго? Старый агностик Х.Л.Б.
усмотрел бы здесь в точности N+2 стихотворения - ещё одно
всплывает автоматически, если скрупулёзно скользить между
строк, выуживая правду межбуквенных интервалов. Конечно,
при этом неминуем лёгкий коллапс самоидентификации: автор
и читатель меняются местами, одалживая друг другу цвет глаз,
взаимное расположение зеркал, утренний кашель и некоторые -
несущественные – факты биографии. Но кого в наше время могут
смутить идентичные, вплоть до помарок, паспортные данные?

Впрочем, имело ли смысл и дальше идти на поводу у дотошного
Х.Л.Б. – тем более, говорят, он давно уже умер. А разве не смерть
есть апофеоз достижения личной цели, и не бледнеющая личинка
её хрупкого равновесного неба менее всего необходима нам
именно сегодня?
.........................

из дерьма песка и глины
получаются увы
пластилиновые спины
заполнять собою рвы

бесконечная эклога
у развесистых олив
    (словно зарево сварога)
словоформа словобога
аллофон неопалим

ниже неба успокоясь
молчаливый патефон
перечитывает повесть
    (теребя иглою прорезь)
незапамятных времён

и немедленно приснится
предпоследняя глава
    (так сбывается ресница)
полуветер полуптица
оперенье тетива

развесёлая расплата
    (по пяток монет на брата)
золочение ключа
нетерпенье циферблата
    (и совсем уже по блату)
нарисованный очаг

облачения нерона
но какое ни надень
продолженье монохромно
белый пепел чёрный день

тлеет иго иггдрасиля
расширяется погост
    (плавники идут на крылья)
я простужен инезилья
сирин а не алконост
    (разрушающее мост
    бесполезное усилие)

но разрушить одиссея
не умеет полифем
слово брошенное семя
    (просыпаются деревья)
из реликтовых фонем

прорезается грядущим
мирозданием как стих
в океане и на суше
    (для наземных и воздушных)
из шипящих и глухих

собирая лего – утро
ювенильных децибел
    (по икринке поминутно)
проливает небо внутрь
прекословящим себе

    (по стволам течёт цикута)