А Б В Г Д Е Ё Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Ы Э Ю Я

Андрей Жданов

Переполох в подземном переходе

Родился в 1967 году в Новосибирске. Публиковался в журналах: «Лира Кавказа» (Пятигорск), «Воздух» (Москва), «Сибирские огни» (Новосибирск), «Союз писателей» (Харьков);  в альманахах «Между» (Новосибирск), «Кто Zдесь?» (Новосибирск);  в сборниках «Нестоличная литература» (М. «Новое литературное обозрение», 2001) и «Это будет бесконечно смешно» (Москва-Новосибирск, 2016); автор книг «Была веха падающей листвы» (М. «Коровакниги». 2015), «Сонеты» (Новосибирск, «АНТ», 2016).

 

 

ПЕРЕПОЛОХ В ПОДЗЕМНОМ ПЕРЕХОДЕ
Я не уехал жить на море,
теперь мне море – по колено:
в охране метрополитена
я службу понесу на горе
всем тем, кто в сумке прячет бомбы,
и под сиденьями их крепит – 
я не хочу, чтоб наши скрепы
повыпадали будто пломбы
в Аду, когда зубовный скрежет
застигнет нас в кругах Сансары,
как тех, других, что комиссары
на первом же допросе срежут.
Любовь такая штука, братцы,
что лучше бы не знать о ней,
ведь сложно дома без свечей
ей с кем попало заниматься.
А хочется порой взаимности,
чтоб всё открыто и без тайны.
А то вокруг одни путаны,
и руки в кровь от онанизма.
Так что записывайте: «Где бы
ты ни был, я найду причину,
и если ты ещё мужчина,
возьмёшь меня с собой на небо».
Но Бог опять молчит и смотрит
Луной холодной в мелких кратерах.
Я запишусь в отряд карателей,
и трепещите те, кто спорит – 
отсутствие совсем не повод,
а утверждение обратного:
на место брата, выйдет брат его, -
восстанет из могилы. Робот
на золотых листах Корана
оставит отпечатки пальцев,
как будто на дешёвом глянце
остались капли Иордана.

 

 

 

КОСМИЧЕСКОЕ ДОБРО

 

Обувай свои туфли с косым каблуком –

терракотовый чайник свистит кипятком.

– Мы знакомы?

– Знакомы. Ты помнишь? – тайком

мы звонили на небо через Ростелеком,

но опять перепутали масти.

 

Чтоб Спаситель был добр, обязательно мне

наколи купола всех церквей на спине;

и Гагарина профиль в адском огне.

Шива – дал, Шива – взял. Тем больнее в окне

отражаться разбитым на части.

 

Я искал твою душу две тысячи лет,

когда ветер утих и погас ближний свет.

Анатомия – шутка. Апологет

твоих скучных решений – нарушил обет,

потрясает остатками страсти.

 

Не вмещается жизнь в наружный карман,

умирает в холодном поту бонвиван,

череп сжался в тисках, уберите стакан –

я билеты купил уже в свой Магадан,

где меня ожидают напасти.

 

 

СТЕПНАЯ ПАСТОРАЛЬ

 

Сподобился Иван

выращивать грибы.

Из заповедных стран

он заказал мицелий.

И ради этой цели

разрушил план судьбы -

покинул свой диван

и не лежит в постели.

 

Гомеопатия его

спасла от многих бед –

иголки из стогов

как угли из камина,

с упёртостью ослиной

вытаскивал на свет.

Удары батогов

он избежал невинно.

 

Волшебные бобы,

в обмен на крупный скот,

зелёные столбы

родили за забором.

 

Бог полуночным вором

обшаривает сквот,

а беглые рабы

не спят немым укором.

 

 

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЕ

 

В вагоне поезда Москва-Владивосток

на третьи сутки наступает перемирие,

религиозный спор давно истёк

и толерантней очередь к сортиру.

 

За окнами скупой холодный вид,

столбы и домики, деревья и кусты.

И, кажется, меж Сциллой и Харибд-

ой наведены надёжные мосты.

 

— Эй, проводник, вруби кондицонер!

Не будь, внатуре, падла, подлецом!

 

На верхней полке мёртвый инженер

Прикрыл газетой серое лицо.

 

 

НОЧНАЯ МУЗЫКА

 

Однажды, в скучный выходной,

угрюмый гражданин

узнал, что он – бессмертен.

Встал, позвонил друзьям,

сходили в гастроном

и засиделись за полночь.

 

Одеть им

не пришлось сосновый макинтош,

вибрации прощального оркестра,

их увлекли, ночнойпрохож-

ий принял близко к сердцу,

и для себя решил, что это суета

навеяна изнанкой алкоголя.

 

А музыка сошла до ля-бемоля,

как будто где-то мучали кота.

 

 

***

Всё будет так, как хочет кот.
Рассчитывая на взаимность,
никто не выживет, никто.
И даже тот, кто анонимность
поставил выше головы
своей, чужой или знакомой,
снесён на кладбище, увы,
конечно будет, если комой
он не закончит. Мы могли.
Мы так хотели, но знакомыми
нам не остаться. Корабли
покинут гавань. Маяки
осветят путь от «тут» до «там».
Внутри - смешные моряки.
Снаружи - полный Амстердам.

 

 

***

Бешеным псом пробежать по холодным улицам мегаполиса,
мечту пытаясь отделить от здравого смысла.
На остановке троллейбуса представить, что добежал до Миннеаполиса,
и увидеть бабу идущую без всякого коромысла.

 

***

Гремит,
гремит гроза и дождь, и град.
Всё за окном, не стоит выходить.
Простая тема из преград,
но лучше так и поступить –

 

остаться дома у окна,
и вороном смотреть оттуда -
на карнавал, где горбуна
сковала вечная простуда;

 

на Коломбину и Пьеро,
застывших в пароксизме танца;
на безответственноебро,
ушедшее в стогу валяться;

 

на тысячу пернатых тварей,
закрывших телом небеса.
Шёлк, бисер, дым! Едва ли
такие длятся чудеса

 

подолгу. Мне об этом знать
не нужно. Я стою у входа
в тот край, откуда вспять
не повернуть. И пусть погода

 

условно дышит в паруса,
лукаво помогает светом.
Мы потеряли полюса,
вопрос преобразив ответом.

 

 

БУТОН

 

В воскресенье в 6 утра

в пиццерии пиво пить

из хрустящего стакана.

Снова по теченью плыть

через воду океана,

обгоняя катера.

 

Я тебя не знаю.

Кто ты?

И зачем сюда пришла?

Смотришь на меня

зачем-то…

 

Или ты из той субботы,

где на празднике была

нарисована эмблема:

лук, стрела и 2 крыла?

 

Золотые купола

растворились в тигле дня.

 

Эта жизнь не для меня.

 

 

***

 

Я знал пути эзотерических паломников,
в их рюкзаках пророщенные зёрна
как хлеб и мясо, и вино.
Полощутся знамёна, некоторые свёрнуты,
а наша свастика давно
пробита с бока тела,
так, видимо, она сама хотела –
так легла.
Татуировщика игла,
как птица лёгкая летела.

 

 

ВИЖУ ИЗ ОКНА

 

Пацаны,

которые живут в соседнем дворе,

а их двор вообще больше нашего,

всегда были,

как говорится,

на шаг впереди нас.

 

Миша, например, по кличке Никчёмный,

живёт с мамкой во флигеле

дома, что не стал ни полевым госпиталем,

ни гостиницей,

умеет, раздувая ноздри,

показывать разных животных;

Алёша – солдатский сын –

у него от отца остался ножик

с двадцатью одним

тайным лезвием;

Лизка – их боевая подруга –

лучший специалист по заборам, –

она знает все дыры

и секретные доски,

знает все скрипы –

у неё музыкальный слух;

Серёжа Лопух,

прозван так за большие уши,

умеет делать в уме подсчёты;

у Аскольда папа священник;

кто родители Васи Сыромятникова –

непонятно,

только его всегда привозят на собрания

в катафалке;

Света Терентьва –

в неё все влюблены,

она красиво одевается

и от неё загадочно пахнет;

Костя Французик –

всегда модный,

у него родители, наверное, дипломаты,

наш Валера Хромой говорит,

что они деньги гребут лопатой,

не знаю.

 

Главный у них

Толя Свирепка –

кто он такой никто точно не знает,

он вообще не из наших дворов,

говорят,

он был на каторге,

но только сам он не из воров,

а из тех,

кого изредка показывают по телевизору –

он ведь постарше –

уже курит пар.

 

Так вот,

они – эти ребята –

по собственной инициативе

собрали команду

по утилизации подвальных трупов «Подснежник».

 

Какие молодцы.

жалко,

что в наш маленький двор

свозили только увечных.

 

Ладно,

пора переворачиваться на другой бок.

 

Простите.

 

Виктору Iванiву

 

Ты мне скажи,

теперь который час?
Не тот ли, что для хлеба
из цельного зерна, сейчас
упавшего нам с неба?

Луна ушла, бой впереди,
теперь унылое затишье.
Лишь только прапорщик пердит.
В мороз это не будет лишним.

Такие, брат, дела, ага.
Или, увы, уже не спорю.
Порою жизнь не дорога,
порою радуешься горю.

Да, да, не друга, не врага,
а просто так – есть где-то горе.
Скорее – скука, кочерга,
пичуга, Мраморное море,
охрана первого портала,
зеница юного царя
редкоземельного металла,
картинка из календаря.
Булавки, вата, виноград,
поломанный фагот,
писклявый полуавтомат,
штампующий фокстрот.

 

10.04.14 – 10.04.17

 

 

 

 

 

 

ЦВЕТОК РАСТЕРЯННОСТИ НЕПРИМЕТНЫЙ

без начала и конца

 

АннеЗлатеВиктории

 

I.

Однажды я написал стихи

про стихи.

 

Про стихи человека, который только один раз в своей жизни

написал стихи.

Именно эти стихи,

про которые я написал свои.

 

Этот человек,

назовём его – Пётр,

был прост, как дерево,

как птица, как муравей,

он был один из многих, - просто

человек из толпы на автобусной остановке.

Всё, что им было сделано,

могло быть сделано кем-то другим,

могло быть вообще не сделано,

он, собственно, мог не рождаться,

однако,

как-то зимой

с ним случилось то,

что иногда случается, не то что бы с каждым,

но с некоторыми:

он не пришёл домой.

Вышел с работы и пошёл наугад.

Просто шёл и совсем ни о чём не думал.

Шёл – шёл – шёл.

Шёл – шёл – шёл.

Шёл – шёл – шёл.

На краю города он упал в темноте с обрыва – скатился в снег.

Нет, всё в порядке,

с ним ничего не случилось –

всё-таки он был не такой человек,

что даёт обстоятельствам помыкать человеком.

Небо слегка прояснилось,

месяц, невидимым веком,

прикрывал блистательный глаз.

Пётр поднялся на ноги, стал карабкаться,

скатился вниз,

барахтался,

снова полез наверх, скатился вниз.

Снова полез наверх, снова скатился вниз.

Так продолжалось не два и не раз,

всё напоминало сизифов каприз.

Снег залез в сапоги,

в рукавицы, за воротник,

шапка исчезла, исчезла задумчивость,

пришла неизбежность.

Пётр встал на колени, головою поник,

чувствуя замерзающую промежность.

«Эй, мужик!

Ты чего там?» –

услышал он окрик,

обернулся.

Рыбаки со своими коробками,

с бурами

возвращались от лунок, с реки –

шли по тропинке гуськом к лестнице.

К деревянной крутой лестнице с перилами,

которая была в двадцати метрах от описываемых событий.

Пётр поднялся, махнул рыбакам:

«Ничего! Всё нормально! Просто трезвею!»

«Понятно!» - поняли рыбаки.

 

Я не помню всего стихотворения,

которое написал Пётр,

помню только две строчки:

Я катаюсь с горы,

Проклиная себя.

 

И я часто думаю,

а стоило ли всё написанное,

мной ли, кем-то другим,

например, Ломоносовым,

этих двух строчек?

 

 

II.

Однажды, я написал стихи,
наполненные гражданской позицией.
Думал – что моей,
а оказалось – чужой.
Да и сами стихи
(я потом их несколько раз прочитал про себя,
потом читал дяде Пете)
были, какие-то неказистые,
многословные, какие-то сбивчивые,
полные междометий…
Стой!
Остановись.
Это я должен был выкрикнуть громко.
Проорать.
В небо ли, вдаль – не суть важно.
Потому что всегда нужно вовремя останавливаться
и это было понятно
ещё до того, когда начал писать.
И слова не напишешь обратно,
а напишешь –
будет невозможно читать.
Так что остаётся?
(Это, кстати, частый вопрос у меня)
Что остаётся?
Чистый лист.
Чистый, как замёрзшая река –
хрупкое зеркало,
припорошенное снежным крошевом.
И только ветер,
как неверная (невероятная) длань (рука)
Бога,
рисует на зеркале иероглифы
о будущем и о прошлом.

 

 

III.

Однажды, я написал стихи
такими,
что они мне показались
прекрасными.
Я их перечитывал несколько дней,
несколько месяцев,
я их перечитывал - год.
Потом второй.
Потом - третий.

Тысячу лет.
И мне отчётливо показалось,
что я достиг просветления,
потому что понял,
я - идиот,
как тот,
что жил у нас в доме.
Идиот дядя Петя.

 

 

IV.

Как-то раз я написал стихи о любви.
Я поставил себе задачу – найти новую рифму к слову любовь.
Морковь, кровь, вновь, бровь, свекровь
– меня уже не устраивали.
Я хотел стать оригинальным, значимым и знаменитым –
хотел внести Великий вклад в Великую русскую литературу.
Я ходил из угла в угол, выходил на балкон курить,
спускался вниз и ходил по магазинам, заглядывая в лица стоящих у прилавков людей.
Возвращался и снова ходил из угла в угол, выходил на балкон курить,
спускался вниз и ходил по двору.
К утру
я окоченел. Поднялся снова в квартиру
и ещё немного походил из угла в угол.
Потом плюнул и пошёл к соседу Петру Ивановичу Диденко.
Выпил с ним водки, рассказал о своих проблемах.
Мы с ним немного подрались (он ударил меня по лицу,
я его ударил два раза в живот).
И тут я решил – всё, хватит!
Я не такой идиот,
чтобы для меня задача по поиску рифмы оказалась невыполнимой.
Я поднялся с пола и пошёл на вокзал,
сел в электрический поезд и уехал на дачу.
Вышел на станции и пошёл через рощу к мосту,
а надо мной
был всепоглощающий
бескрайний
свод голубой
и я забыл, что ищу новую рифму к слову любовь,
а потом понял,
что всё это и есть рифма –
и мой поиск её, и то, что я сейчас иду через рощу к мосту,
и то, что впереди ещё будет поле,
а потом сосновый лес.
И то, что сейчас день,
и то, что он сменится другим днём.
И ещё понял, что нет никакой разницы,
какое слово рифмовать с этим словом.
И я переписал заново стихи о любви.
Получилось, примерно, следующее:
Там, где рассвет откроет
Окно в твою вселенную,
Найдёшь свою огромную,
Найдёшь свою любовь.

Эти стихи потом были напечатаны в районной многотиражке,
была зима и читатели-колхозники,
от нечего делать, завалили редакцию письмами –
все хотели познакомиться с поэтом,
написавшим такие волшебные стихи.
А Пётр Иванович смеялся, сволочь.
Не понимает он нихера в литературе.

 

 

V.

А ещё, как-то раз, я написал стихи на бумаге.
Я тогда подумал –
а ведь эти стихи могли бы быть написаны на пергаменте,
или, например, на бересте,
или выбиты на каменных плитах,
или написаны прутиком на мокром песке,
или просто так – облаками на небе,
или они бы могли быть не написаны,
а рассказаны шёпотом,
вечером, когда начинает цвести черёмуха,
или, наоборот,
выкрикнуты с трибуны,
могли вдруг быть изданы миллионным тиражом,
или забыты, потеряны, а потом неожиданно найдены
и мне бы дали посмертно награду…
Такие у меня стихи получились написанными на бумаге.
Я ещё тогда подумал,
после того подумал, когда подумал обо всём, что я сейчас перечислил –
что стихи эти мог на бумаге написать не я, а кто-то другой.
Лучше бы так оно и было.
Пусть бы их дядя Петя написал
или жена его.
Право же, так было бы лучше для всех.

 

VI.

Но вот однажды я написал такие умопомрачительные стихи,

что сам испугался –

отбежал в угол комнаты

и глядел, нет – таращился

с ужасом – оттудова.

Ух!

Так было страшно!

Стихи назывались «Корова и Лось».

Повествование в них велось

от первого лица,

а именно – от святого отца,

надо сказать, дряхлого старика,

который жил в хижине в низине,

где протекала река

со странным названием Журавлиная.

Впрочем, почему странным?

Видимо река была длинной,

как путь журавлиный.

Или, как шея того журавля,

которого видел давеча я.

Этот журавль принёс нам ребёнка,

странного такого,

похожего на башмак,

даже не на один, а на два башмака.

В общем, действительно, странная это была река.

И даже не в названии дело,

и не в том, что была она красного цвета,

и не в том, что плыли по ней башмаки,

бесконечно много башмаков и сапог,

отрезанных больно от рук или от ног.

Просто, всё было странным вокруг –

и хрустальное небо,

похожее на матрас,

и деревья из платины,

и твоё платье,

а ещё этот глаз,

закатившийся под кровать.

 

Твоя мать всегда прятала мои письма,

она считала их ненужными, неуместными, лишними.

Так что ты и не знала, что я тебе вообще-то писал.

 

Вот.

Так я стоял в углу и смотрел на эти бумажки

со страшными, умопомрачительными стихами на столе.

Хорошо, что пришёл сосед.

Хорошо, что у него закончилась соль.

Хорошо, что я не запираю дверь.

Хорошо, что его зовут Пётр.

Это хорошее имя – Пётр.

Пётр и дверь.

Дверь и Пётр.

Твёрд в вере своей иудей.

Гибок в поисках чёрт.

 

Между землёй и небом – твоим и моим

нет промежутка, где есть место двоим.

 

Эпилог

Инвалид написал стихи про речную гладь,

про бездонное небо,

про птиц,

что они легки,

про страны, в которых не был,

про любовь и обман,

про дресс-код в клуб

и Севеный полюс,

про вчерашний закат,

про утренний шёпот,

про тебя и меня,

ещё про что-то написал инвалид стихи.

И теперь неясно –

что делать нам,

стоящим у кирпичной стены,

завороженно слушающим, как капли бьют по крыше

с другой стороны

дома.

 

 

 

ДИАЛОГ У ОКЕАНА ПРО ОНАНА (НА СОН ГРЯДУЩИЙ)
– Приятно в темноте руками трогать хлеб –
он толщиною в герб, 
он широтою в мозг.
Длиною – в гроб, 
усердьем – в горб.
Безумные не те, 
кто от хорвата серба
не отличат. И видит Бог
твой brain. Не мозг.
Твой Рейн, твой Рейх,
твой вздох, Тангейзер! 
И твой валькирьевый полёт!
И твой обман, и твой улов. 
И даже твой помёт.
– Поймёт?
– Кто?
– Да Бог, наверное…
– Куда он денется, поймёт!
Велик Онан как океан 
и всемогущ
как шар воздушный,
проворен, прозорлив, изящен.
Гоняет в небе сонмы туч
и в положении сидячем,
и в положении стоячем,
и в положении другом!
Не буйволиным, и не ячьим,
не наслаждаясь молоком.
Не аракой и не кумысом.
Но где-то под Невинномысском
упасть на снег и выбить зоб.
– А почему не зуб, не лоб?
– А потому что зоб!
Мой океан - безбрежен.
Оставил всех, уплыл, ушёл.
Нет дома, нет семьи – вдругом
находит он небрежно
уют и мёд,
и лад, и клад.
И удом ал
для алл и клав!
Удавом он проник в анклав,
и там притих, всё осознав.
Онан велик как океан,
в котором Ной 
ушёл на дно.
– Он, почему велик-то, а?
– Да потому что не бросал
он своё семя как шакал!
В себе его берёг, копил,
и окропил
однажды Землю.
– Вот это вот я не приемлю!
Иззыди, адский Сатана!
Я спать иду. Прощай страна!