Валентин Лукьянин

Ничто на земле не проходит бесследно





Где-то в начале января мне позвонил из города Ульяновска (где я никогда не бывал) человек, имени которого я прежде никогда не слышал. И неожиданный телефонный разговор с незнакомым собеседником заставил меня подумать, что не так уж безнадежно наше журнальное дело, хоть и обидно малы нынешние тиражи, а читательских писем, которые так много значили для нас в прежние времена, сегодня практически нет.

Хотя, вообще-то, не о журнальном деле собираюсь я рассказать…

Николай Михайлович Романов (так представился телефонный собеседник) напомнил мне о давней публикации в “Урале”. Она называлась “Хочу радоваться жизни” и появилась в 5-м номере 2003 года. Хотя в то время я в штате редакции уже не работал, к ее появлению на страницах издания был причастен самым тесным образом. Дело в том, что автор публикации — Маргарита Павловна Вакушина — была моей университетской однокурсницей; я же настоял, чтобы она написала для журнала, я же и рукопись ее принес в редакцию, а потом, так сказать, на общественных началах готовил к выходу в свет.

Думаю, немногие из нынешних читателей “Урала” помнят ту публикацию, и за журнальным номером девятилетней давности в библиотеку едва ли кто сегодня поспешит. Поэтому коротко напомню о ее авторе и об истории, о которой поведала читателям моя однокурсница Рита.

Начну немного издалека.

Студенческий наш курс был необычный: год прошел после ХХ съезда КПСС, начиналась “оттепель”, и впервые право поступить в вуз получили те, кто еще недавно такого права был лишен по соображениям “госбезопасности”. Власти все же явно опасались (и не без оснований!) неконтролируемого идеологического крена, поэтому попытались сбалансировать ситуацию, предоставив льготы при поступлении тем, кто после школы не менее двух лет поработал на производстве, то есть, как думалось инициаторам этого решения, получил “здоровую рабочую закалку”. На деле все, конечно, оказалось намного сложней и неоднозначней, но о том надо говорить отдельно и не здесь. Я же сейчас коснулся этой темы лишь затем, чтоб вы поняли, почему младшим моим однокурсникам в момент поступления едва минуло семнадцать, а старшим перевалило за тридцать; почему сосед по общежитской комнате одну мою однокурсницу, которая, случалось, к нам заглядывала, почтительно называл по имени-отчеству: до поступления в университет она была директором средней школы, которую он оканчивал.

И вот на таком неординарном фоне Рита (тогда она была не Вакушина, а Хомякова) была у нас одной из самых заметных фигур. Вообще говоря, была у нее и внешняя отличительная черта: Рита пришла на учебу на костылях, да так с ними и не рассталась не только до окончания университетского курса, но, увы, и до конца жизни. Но главной ее приметой был не физический изъян, а то, что она жила, как бы не считаясь с ним, в полную силу. Общественная жизнь била тогда ключом, и Рита всегда поспевала туда, где было больше людей, страстей, впечатлений.

В истории курса был случай, надолго оставшийся легендой факультета. В школах области не хватало учителей, облоно и обком комсомола кликнули клич: может, кто-то из старшекурсников пожелает заполнить вакансию, перейдя на заочное отделение? Мы тогда перешли на четвертый курс, так что приняли обращение на свой счет. Дня два (добавьте сюда и бессонные ночи в общежитии) жарко дискутировали и пришли к решению, повергнувшему в смятение деканат: уедем все! Отпустили нас, однако, только до конца учебного года, но, по меньшей мере, треть курса осталась в школах насовсем: кто-то женился или вышел замуж, кто-то почувствовал, что именно в школе его место, а доучиться можно и заочно. Рита могла не уезжать из города, ее не то чтобы не понуждали, но даже отговаривали, однако она, таков уж был ее характер, была как раз среди зачинщиков отъезда. Мало того, она оказалась и среди тех, кто потом не стал возвращаться на очное отделение. Так и учительствовала (сначала в вечерней школе, потом в техникуме, потом снова в школе) практически до конца жизни.

В годы после университета я встречал Риту не часто, и ее дальнейшая жизнь прочертилась в моей памяти пунктиром, которым, однако, был отмечен путь, достойный всяческого уважения. Учительская работа ее увлекала; как-то случилось мне быть у нее на уроке — еще в начале ее школьной карьеры: совершенным владением методики она не блеснула, но какие-то погрешности методического плана с лихвой компенсировались искренней увлеченностью предметом, которой ей удавалось заразить и своих подопечных. Я видел, как уверенно она ведет диалог с учениками, с каким неподдельным интересом они ее слушают и как осмысленно формируют собственную позицию.

Потом при случайной встрече на автобусной остановке она познакомила меня со своим мужем. Через какое-то время узнал, что у них родилась дочь, чуть позже — вторая. К сожалению, их семейное счастье длилось не очень долго: муж умер, когда Свете, старшей, было пять лет, а Тане, младшенькой, только три. Как Рита одна их растила, уму непостижимо, но — вырастила. Обе умницы, красавицы; подошел возраст — обе вышли замуж, родили бабушке внучат, о которых Рита — теперь уж, конечно, Маргарита Павловна — рассказывала мне при новых встречах с неизменным восторгом.

А время шло; здоровье, изначально, как вы понимаете, не богатырское, заметно пошатнулось, и Маргарите Павловне пришлось уйти на пенсию. Жизнь забуксовала… В такой ситуации оказываются почти все, приближаясь к естественному финалу, и у многих при этом заботы текущего дня начинают вытесняться воспоминаниями о прожитом и пережитом. Вот только тогда я впервые услышал от нее о том, через какие круги ада ей довелось пройти до поступления в университет. Мне удалось ее убедить, что об этом интересно — нет, более того: важно! — узнать не только тем, кто близко с ней знаком. Так родилась идея, которая спустя несколько месяцев реализовалась в публикации, упомянутой в самом начале этой заметки.

Вряд ли кого-то впечатлил бы пересказ ее повествования в нескольких фразах, — тому, кто заинтересуется, лучше все-таки отыскать тот давний номер. Но надо же вам знать, о чем там идет речь. А речь идет о том, что пяти лет от роду Рита заболела костным туберкулезом, и мама отвезла ее на лечение в Евпаторию, в специализированный детский санаторий. Она уже не вставала на ноги; ее “постельный режим” продлится десять лет — только в 1950-м она начнет — вопреки ожиданиям врачей — вставать на костыли. Но Рита вспоминает не столько том, как боролась с болезнью, сколько о том, что ей, почти безнадежной пациентке костнотуберкулезного санатория, пришлось пережить в годы войны.

Война застала ее в Евпатории; но когда немцы ворвались в Крым, детишек под бомбежкой вывезли на кавказский берег и оттуда — в Теберду. Вывезти их из Теберды еще дальше не успели — фронт двигался быстрей. Больше года они жили “под немцами”. Оккупанты детский санаторий не ликвидировали — они использовали его как живой щит, предохраняющий от советских бомб и снарядов какой-то их штаб. Но в декабре 1942 года немцы стали увозить беспомощных детишек на душегубке — “в другой санаторий”. Рите чудом удалось избежать этого “переселения”…

Вот теперь возвращаюсь к телефонному звонку из Ульяновска: незнакомый мне Николай Михайлович Романов спрашивал о Маргарите Павловне Вакушиной. Он объяснил, что давняя публикация в “Урале” дошла до него только сейчас и очень его взволновала, потому что все, о чем рассказала Рита, он сам пережил: он тоже с 1940 года лечился в том санатории, а потом был эвакуирован в Теберду. Он помнит какие-то детали, которых нет в воспоминаниях Риты, помнит всех, кто ею назван, и ее тоже, лежал в соседней с ней палате, через стенку. И теперь хотел бы связаться с ней.

Пришлось Николая Михайловича огорчить: Рита умерла. В 2003 году номер с ее публикацией вышел то ли 10, то ли 11 мая — и буквально в тот день у Риты случился обширный инфаркт… Ее дочери были уверены, что “мама сильная, мама обязательно выкарабкается”, и увезли ее из города куда-то туда, где вода и воздух чище. Больше я ее не видел, но потом узнал, что прожила она еще лет семь или восемь…

Я рассказал Николаю Михайловичу обо всем, что знал, и спросил о том, что сам он помнит о событиях, описанных Ритой. Он написал мне подробное письмо, которое частично в пересказе, а в остальном лишь с незначительными сокращениями я и предлагаю читателям.

О себе Н.М. Романов сообщил, что родился он в 1935 году в селе Черноречье Павловского района Оренбургской области. В 1939 году получил травму позвоночника, и на спине у него начал расти горб. Местные врачи ничем не могли помочь и дали ему направление в Евпаторию, куда его отец и отвез. С 1940 по 1944 год мальчик был замурован в гипс и вместе с товарищами по несчастью прошел все испытания, о которых вспоминала М.П. Вакушина. Но врачам удалось поставить его на ноги: в 1944 году всех выживших детишек из Теберды перевезли обратно в освобожденную Евпаторию, а Николая Романова — видимо, уже в основном преодолевшего болезнь — отвезли в Оренбург, откуда его забрала мать в родное село. В дальнейшем он трудом и спортом настолько восстановил свое здоровье, что был призван в армию (хоть по справке о перенесенной болезни мог освободиться от призыва) и даже зачислен во флот. После службы (она продолжалась четыре года) поступил в железнодорожный институт в Ростове-на-Дону, по окончании его был направлен в Ульяновск, где живет и по сей день.

В минувшем году Николай Михайлович гостил у сына в Обниске, и тот нашел для него в интернете публикацию Риты… “Все, что она пережила во время войны, было и со мной, — пишет он. — Все события совпадают, повторять не буду”. Ее правдивый рассказ он лишь дополнил деталями, которые именно он пронумеровал, и я сохраняю эту нумерацию, хотя хронологическую последовательность событий она не воссоздает:

“1. До войны нас кормили хорошо. Помню, давали сливочное масло не кубиками, а шариками по форме.

2. Через неделю меняли гипсовый панцирь. Трудно было лежать. Доныне у меня сохранились фото, ведь моей маме медсестра писала письма обо мне.

3. Началась война, и крымские татары стали воровать детей из больницы. Об этом нас предупреждали, чтобы мы ночью не поднимали головы. Я помню, как однажды ночью я увидел в оконном проеме человеческую фигуру. Я зарылся в одеяло, и меня не вытащили.

4. Маргарита Павловна пишет, как нас везли через пролив на пароходе: “Взорвался один пароход. Говорят, на нем тоже были дети”. Моей маме тогда написали: “Плыли два корабля с детьми, и один немцы утопили. Ваш сын жив”. Я сам помню, как матросы носили на наш корабль детей. Ведь все мы были неходячие.

5. К нам в палату приходила врач и показывала рваные осколки снарядов: “Вот этими осколками убивают людей”.

6. Нам было очень голодно. Помню, заходит врач и говорит: “Сегодня обеда не будет, так как у повара при взрыве бомбы оторвало руки”.

7. …Продуктов нет, и вместо обеда дали конфетки.

8. В какой-то больнице, где — не помню, нас было так много, что клали на кровати по два человека.

9. Где-то разместили в длинном бараке, который, как говорили, можно было раздвигать.

10. Когда нас перевозили к кораблям на кроватях с колесиками, в одну кровать попала бомба. Кровать разлетелась. Это я сам видел.

11. Помню, как немцы с врачом ходили по палатам и отбирали детей-евреев. Поднимет подбородок и спрашивает: “Юде?” Ко мне подошел, поднял подбородок: “Это русский”. Нам объяснили, что тех, которые “юде”, увозили в душегубке.

12. Давали еду: суп с мороженой картошкой и сине-черный, липкий, как тесто, но сладкий хлеб. Есть очень хотелось, но такая пища была несъедобна. Нам обещали: “Съедите суп — дадим по конфетке”.

13. Когда нас развозили по домам (уже в 1944-м), где-то мы долго стояли. Спросили: почему стоим? Оказывается, путь, по которому мы должны были дальше ехать, разбомбили…

По приезде домой я не умел ходить, двигался по стеночке. Первый класс осваивал на дому, учительница ко мне приходила…

Я благодаря спорту несколько поправил форму, горба нет, а вот последние пять лет мучаюсь ногами, долго ходить не могу.

Действительно, врачи совершили подвиг, и он остался белым пятном в истории Великой Отечественной войны…”



Возможно, теперь уже эта публикация попадется на глаза кому-либо, кто найдет в ней нити, как-то переплетенные с собственной судьбой.



К списку номеров журнала «УРАЛ» | К содержанию номера