Борис Кутенков

Критика о критике: выпуск второй. Удивительно слабое эхо: о рецепции современной литературной критики


От девяностых, которые были временем оживлённой внутрицеховой критической полемики, остались только воспоминания. Не говоря уже о популярности критики в более ранние времена за пределами «цеха».
Сергей Чупринин в статье «Бывшие» из цикла «Критика – это критики» («Знамя», № 5, 2013) вспоминает о «первых годах новой (постсоветской? послетоталитарной?) России», которые «оказались либо стартовыми, либо, во всяком случае, решающими в судьбе целого поколения возмутительно молодых литературных критиков». Он же в другой статье из этого цикла («Вне строя»; об Алле Латыниной, «Знамя», № 12, 2012), цитируя строки Леонида Мартынова (реминисценция из стихотворения которого и стала заглавием моей статьи), сокрушается: «… отсутствие эха, <…> ощущение, что слова, самые разумные, падают, будто в вату, Латынину, наверное, как и меня, все ж таки ранит. Не может не ранить. Она <…> помнит, как литературно-критические высказывания становились общественно значимыми событиями, а к спору где-нибудь в эфире телевизионного “Пресс-клуба” мигом подключались многие тысячи неравнодушных по ту сторону экрана… Хорошо, и нам это никак не удается забыть, работается во времена востребованности. Ведь было же на нашем с нею веку, было — “удивительно мощное эхо. Очевидно, такая эпоха”. Было — и сплыло. Что теперь делать? То же, что и всегда, то, что ты лучше всего (и лучше всех) умеешь — в нашем случае читать книги и говорить о книгах. Это, знаете ли, стоицизмом называется…».
Литератор более молодого, чем Латынина и Чупринин, поколения, Мария Ремизова, в разговоре с начинающими критиками на семинаре в Институте журналистики недавно вспоминала (привожу слова по памяти, но за точность смысла ручаюсь), как в 90-е дважды получала букеты цветов в знак признательности за свои статьи – не от авторов, но от совершенно незнакомых читателей, которые благодаря ей разобрались в проблеме, - говоря, что не знает, «доведётся ли вам пережить такие времена». (Она же сравнивает отсутствие отзвука в критике, наступившее после девяностых, с усталостью после бурной вечеринки). Вероятно – уже не доведётся. И это непреложный факт, с которым, видимо, нужно смириться. Но смиряться хочется далеко не всегда и не всем.
Да, в изменившейся литературной ситуации и внимание к критике – тоже не то. Действительно, не секрет, что отмеченное Чуприниным «отсутствие эха» - норма для современного критического высказывания. С критикой прозы – немного лучше; разговоры о кризисном состоянии поэтической критики и её маргинальном положении, кажется, стали общим местом. Связан ли узкий интерес к критике с её замкнутостью преимущественно на литературных проблемах (порой - касающихся только конкретного автора)? Отчасти – да. С отдалённостью от запросов книжного рынка – тоже, причём в ещё большей степени. «Сама по себе литература не является мэйнстримом культуры. Сама по себе поэзия не является мэйнстримом литературы. И тем более критика не является мэйнстримом по отношению к уже названному» (А. Самарцев; круглый стол «Поэтическая критика: расцвет или умирание?». «Новая реальность», № 47, 2013). И тем не менее - как бы ни приходилось утешать себя «отсроченной реакцией» или «невозможностью не писать» – порой действительно хочется диалога, пусть острого, полемического, но не продиктованного ложной комплиментарностью или – напротив – искренней враждебностью.
В поисках причин проблемы и её особенностей я решил не ограничиваться собственным взглядом, но поговорить с критиками разных возрастов, имён и направлений, - теми, чьё мнение мне кажется интересным и компетентным, - об их самоощущении. Сразу предупредил, что цитаты из ответов будут приводиться в статье анонимно – в надежде на большую откровенность. В конце концов, статья посвящена диалогу в критике, - так почему бы не инициировать диалог самому, попытавшись узнать, что думают другие?
Но обратимся прежде к высказываниям классиков. «Обыкновенно человек, когда имеет что-нибудь сказать, идет к людям, ищет слушателей; — поэт же наоборот,— бежит «на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы», - говорил Мандельштам в знаменитой статье «О собеседнике». Что делает в этой ситуации критик? Очевидно: пишет статью. Но доходит ли она до адресата? И существует ли в природе вообще эта неведомая птица – адресат современной критики – а, если существует, то каковы её видовые признаки? Надеются ли современные критики на отклик о своих текстах или придерживаются мнения Василия Васильевича Розанова («Уединённое»): «С читателем гораздо скучнее, чем одному. Он разинет рот и ждет, что ты ему положишь? В таком случае он имеет вид осла перед тем, как ему зареветь. Зрелище не из прекрасных... Ну его к Богу... Пишу для каких-то "неведомых друзей" и хоть "ни для кому"...» (или – хуже – мнения Белинского, который, как известно, сравнивал критика, судящего на основании личного произвола, с «… несчастным в доме умалишенных, который, с бумажною короною на голове, величаво и благоуспешно правит своим воображаемым народом, казнит и милует, объявляет войну и заключает мир, благо никто ему не мешает в этом невинном занятии»). Однако – вне зависимости от «личного произвола» или же «разумных слов, падающих в вату» - не хочется ли эти язвительные слова Белинского отнести к рецепции современной критики в целом? Готовы ли пишущие, наконец, поспорить с жёстко-саркастичным высказыванием Сартра из книги «Что такое литература»: «Критики — это в большинстве случаев неудачники, которые однажды, подойдя к порогу отчаяния, нашли себе скромное тихое местечко кладбищенских сторожей. Один Бог ведает, так ли уж покойно на кладбищах, но в книгохранилищах ничуть не веселее. Кругом сплошь мертвецы: в жизни они только и делали, что писали, грехи всякого живущего с них давно смыты, да и жизни их известны по книгам, написанным о них другими мертвецами... Смущающие возмутители тишины исчезли, от них сохранились лишь гробики, расставленные по полкам вдоль стен, словно урны в колумбарии. Сам критик живет скверно, жена не воздает ему должного, сыновья неблагодарны, на исходе месяца сводить концы с концами трудно. Но у него всегда есть возможность удалиться в библиотеку, взять с полки и открыть книгу, источающую легкую затхлость погреба»? Об этом были мои восемь вопросов, затронувшие разные аспекты проблемы – с примерами в основном из высказываний современных писателей. Хотелось выяснить, как ощущает себя современная критика – загнанной в угол или же правящей мифическим царством? Или – выполняющей со спокойным достоинством свою задачу - а, если да, то какую?
К указанному сроку я получил ответы от девяти коллег – ещё двое прислали позже, поэтому их анкеты пришлось анализировать уже на стадии редактирования готовой статьи (благо немного времени ещё оставалось). Одиннадцать анкет - этого более чем достаточно для анализа (признаться, тех, кому посылал опросник, было гораздо больше – полагаю, что остальные либо не нашли времени ответить, хотя некоторые и пообещали, либо беспокоящее меня им представляется очевидным – и это вполне нормально). Ответы были самыми разными. Неизменно интересными. Чаще всего - глубокими. Нередко - противоречивыми. И, наверное, естественно, что в ответах на первый, самый общий вопрос (он звучал так: «Как вы представляете себе своего читателя – и представляете ли вообще, когда пишете статью? Какова, на Ваш взгляд, аудитория современной литературной критики?») чаще мелькали мысли о «просвещённом читателе» и о небольшой референтной группе, за пределами которой читатель критики представляется смутно: «Когда я пишу статью, рецензию или публицистическую статью, всегда представляю себе круг образованных, читающих «от природы» людей, для которых чтение – нечто большее, чем процесс утилитарного усвоения нужной информации»; «…гуманитарии, следящие за развитием литературы (в т.ч. сами критики), писатели (далеко не все)»; «обобщённый понимающий собеседник из моего круга общения, собрат по социокультурному пласту (соответственно, человек, с которым у меня общая система очевидностей и которому будет понятно, что я имею в виду». Встречалось ещё более категоричное: «По крайней мере, встречать живого читателя, который читал бы эту критику «не по работе» и не из профессиональной необходимости, мне давно не приходилось» - или неоднозначное (как в рамках собственного высказывания, так и по отношению к предыдущей процитированной реплике): «Сама не могу представить в роли читателя никого,  кроме литераторов, хотя знаю, что есть люди извне литсреды, читающие критику охотно и активно». Или – робкое: «Хочется верить, что хорошо и увлекательно написанная статья может привлечь и человека, далёкого от литературы».
Редкий он, в общем, зверь, этот загадочный «простой» читатель (то есть, по умолчанию, - не литератор). Неуловимый. И очертания его настолько размыты, что даже собственное знание о читателях «извне литсреды» вступает в характерное противоречие с собственными же представлениями. А если он смутно и представим – то обращаться к нему опасно: может неправильно понять, так что лучше сразу отграничить аудиторию кругом «адекватных» собеседников. Но вот – два во многом показательных ответа: «Что касается читателя, который следует за «Ариадниной нитью», то он, наверное, есть, скорее, у журнальных, газетных, теле-, радио-, сетевых книжных рецензентов и обозревателей»; и – как раз ответ «директивного» критика из описанной категории, ведущего читателей за «ариадниной нитью»: «Мог бы сказать: никак не представляю. Но это будет неправдой. Представляю и учитываю. Читательской аудитории в современной литературе почти всегда интересна не литература как таковая. Ей интересны смежные с литературой вещи – прежде всего, мифологии и идеологии разного рода. В процессе создания критического текста приходится считывать всё это и упреждать возможные типические реакции со стороны аудитории». Но кто же добровольно признается в использовании механизмов воздействия на публику? А потому - нет ли тут противоречия со словами того же критика: «пишу не для публики, а для объективной реальности» (у него же: «Просчитанная скандальность критического выступления может быть механизмом влияния на литературный процесс»)?..
И всё же в целом представление о читательской аудитории – довольно абстрактно как количественно, так и типологически: «Аудитория разнообразная и критиками не познанная. В этом вся проблема». Но – вот, кажется, неожиданный ответ с чётким «многослойным» описанием реципиентов: «… Первый слой – редактор того издания, которое договорилось со мной о статье. Иногда удается даже обсудить с ним какие-то моменты. Этот «слой» я себе более-менее представляю. Второй – круг людей, упомянутых в статье (и круги этого круга). Этот «слой» представим менее четко. Следующий – «слой» людей, чье мнение мне не безразлично. Этот «слой» еще шире и глубже, большинство этих людей я знаю только по имени и текстам. Наконец, самый глубокий и обширный слой, к которому я пытаюсь пробиться – тут я никого не знаю и никого не представляю. Но – по большому счету – рассчитываю именно достать до этого слоя».
Ответы конкретизируются, когда «включается» представление о формате издания: «Читателя представляю в зависимости от того, в какой издательский ресурс предполагается мой текст: аудитория читателей НЛО, например, отличается от таковой, например, Крещатика» и, наконец, ещё более прямое: «Читатель зависит от формата издания, для которого пишешь». И правда, образ издания – как спасательный круг, позволяющий надеяться, что пишешь не в «пустоту» (откликов может и не быть, зато есть более-менее закрепившееся представление если не об аудитории, то о регулярной посещаемости, к примеру, «Журнального Зала»). Поэтому, наверное, закономерно, что за моим первым вопросом следовал другой, касающийся уже нюансов критической работы: «Меняете ли Вы свою манеру, стиль высказывания в соответствии с ориентированностью на определённое издание? Приходилось ли Вам это делать под «давлением» редактора – и, если да, считаете ли Вы такую ситуацию приемлемой и нормальной?» И здесь ответы были для меня куда более неожиданными, чем в первом случае. Обозначились точки несогласия, к примеру, с моими словами из предыдущей статьи в этой колонке – позволю себе автоцитату: «… При всей моей искренней симпатии к деятельности нескольких «толстых» журналов <…> и осознании, что разборчивость необходима для грамотного функционирования издания – надо признать, что постоянное соответствие для индивидуальной манеры критика далеко не всегда полезно. Влияет ли формат журнала на дистиллированность стиля, комплиментарность оценок, требование положительности рецензий? Да, и этот формат порой сложно пробить» («Веер негерцогини, или О критике, оппозиционерстве и лицемерии». «Новая реальность», № 48, 2013). Тут надо оговориться. Представлять и учитывать специфику издания, для которого пишешь, наверное, нормально, с этим никто не будет спорить (и в этом смысле прав критик, ответивший, что «Работать в соответствии с форматом – часть профессии»). Но, оказывается, мнение редактора для критиков порой едва ли не важнее принципиального изложения собственной позиции и мысли: «… Каждая критическая статья – это мини-манифест журнала, поэтому консенсус с редактором (достигаемый порой и за счет некоторых компромиссов) здесь необходим». Точно выразился критик «с большим журналистским опытом», который «помогает» ему «укладываться в формат практически любого издания…»: «Неприемлемы, на мой взгляд, не сами по себе форматные требования, а те случаи, когда их навязывают посредством грубого диктата в хамском тоне». Остальные ответы не сильно отличались (если только от моей позиции, вернее, от того, что ожидал услышать, а не друг от друга): «Давление возможно в служебных текстах, критика в условиях давления не выживает. Однако считаю возможным пойти навстречу пожеланиям редактора, если они не приводят к искажению моей позиции и мысли…», и, наконец, исчерпывающе мудрый ответ: «… каждый издательский ресурс имеет свою издательскую политику, и это его право. В такой ситуации приходится выбирать: если возможен компромисс, не задевающий то главное, ради чего писался текст, то можно поменять, если нет, то, как это бывает в жизни, приходится выбирать, что дороже – «Платон» или «истина».
Всё вроде бы правильно. Настолько правильно, что есть в этой, казалось бы, «нормальной ситуации», в этих «правилах общежития и хорошего тона» (цитирую ответы) неприятная загвоздка, сущность которой и я, возможно, до конца не отрефлексировал в вопросе. Ведь никто не сказал об отрицательных сторонах «зависимости»: о ситуации, когда редактор и критик сходятся на фигуре автора уже отмеченного и заласканного отзывами и премиями, о негативных чертах редакторской культуры (которая, надо сказать, находится в довольно печальном состоянии) и работы с текстами; о противоречии между авторитетностью издания и свободой высказывания… Возможно, и я слишком гиперболизирую «драматизм» ситуации, если среди респондентов присутствовала такая единодушность мнений (а может быть, просто не считаю «хороший тон» в критике безусловным достоинством…).  Можно коротко и общо обозначить позицию коллег, - если не хочешь идти на компромисс с издательским ресурсом – пиши в пустоту… Ну, или разумно утешай себя, как автор, слова которого я цитировал в следующем – уже третьем – вопросе: «Поэзия — довольно небольшое дело. Мой вам совет, приучите себя хорошенько к мысли, что единственный человек, кому ваша лирика по-настоящему нужна и интересна, — вы сами и есть. Иначе не миновать вам ходить в обиженных. И еще: представьте себе вещи в самом мрачном свете, я имею в виду способность публики проникаться поэзией. Так вот, в действительности все обстоит гораздо хуже — и в этом нет большой беды, наоборот: меньше жалких иллюзий — меньше жалкой нервотрепки и разочарований», - устами своего героя говорил Сергей Гандлевский в романе «НРЗБ». Как Вы считаете, действуют ли эти слова применительно к критике? Может ли критическое высказывание быть самодостаточным?»
Да, здесь выводы оказались куда более неутешительными – и мнение большинства коллег, сопоставляя их реплики с ответами на первый вопрос, можно было бы сформулировать так: «Читателя смутно представляем, но на его реакцию не рассчитываем на всякий случай, чтобы не расстраиваться». Если реакция есть – то это приятное исключение. Хотя - и не всегда приятное: забегая вперёд, процитирую любопытный ответ на следующий вопрос: «Когда читателей много – это приятно, не более. Когда ещё и обсуждают, то уже не так приятно, поскольку критические высказывания разной степени экспрессивности иногда задевают». В самом деле, лучше иногда отсутствие реакции, чем отклики негативные (но о последних речь пойдёт позже). Не секрет, что многие высказывания «чрезмерной экспрессивности» отрезают путь к диалогу, и тут игнорирование как род ответной реакции отчасти оправдано, - например, авторы часто не размещают ссылки на отрицательные рецензии о себе.
Но это подчёркнутое «не рассчитываем на реакцию на всякий случай» если не нивелирует слова об ориентированности на читателя, о необходимости соответствовать изданию, - то, кажется, превращает их в приятное утешение. Или только кажется? Предельно жёстко и пессимистично эту ситуацию описал один из ответивших – не лишая, впрочем, себя и читателей надежды на плодотворность иллюзии (воистину, честь безумцу, который навеет…): «Да, иллюзий критика должно быть меньше, чем, скажем, у поэта. Тот хотя бы может рассчитывать, что его расчухают потомки. У критика нет и этого утешения – он трудится в Гераклитовой реке. Но его работа важна и необходима как часть литературного ремесла. Может быть, это тоже иллюзия, но иллюзия плодотворная». Другой, но близкий – и не менее пессимистичный – ответ: «Да, я согласна, что чем меньше иллюзий относительно «нужности» кому-либо твоего текста, тем меньше разочарований потом – когда, как это бывает сплошь и рядом, никакого отклика на твой вышедший текст нет, и не предвидится». И тем не менее - большинство высказались за необходимость ситуации диалога – а некоторые даже признали диалогичность имманентным свойством критического высказывания: «Думаю, критическое высказывание всё-таки диалогично по своему существу – и, как таковое, не самодостаточно. Оно – письмо к тем, кто готов прочитать. То есть, возможность диалога оно создаёт и предполагает. Понятно, что эта возможность всегда может быть не использованной и / или погубленной. Но она есть». Или: «Критика – это инструмент моделирования литературного поля, она не может быть в массе своей искусством ради искусства. Однако отдельные явления – на грани критики и эссеистики – почему бы нет? Мерилом их оценки становится талант автора». Да, талантливое эссе – единственный жанр, который вполне может быть искусством, соприкасаясь при этом с критикой и не имея ничего общего с литературной подёнщиной. Не это ли подразумевал один из коллег (характерно, что сам – даровитый поэт и эссеист, но не критик), заметив, что «критическое высказывание становится самодостаточным, когда критика превращается в высокую поэзию»?..
Интересно, как у респондентов колебалось понимание термина «самодостаточность» (возможно, потому, что и я не вполне чётко сформулировал вопрос): реакция на это слово была разной - от слегка раздражённого недоумения после сверки со словарём: «Простите, не поняла вопроса. Согласно толковому словарю Ожегова, самодостаточный – значит «обеспечивающий вполне достаточные условия для кого, чего л. без привлечения чего-л. другого, дополнительного». Критика не может существовать сама по себе, без своего «объекта» - литературы (и других жанров искусства). Но кому и чему она должна создавать «достаточные условия»?..» до отрицания самодостаточности в смысле «монологичности», искусства для искусства (что, собственно, я и имел в виду в своём отчасти провокативном вопросе). От интересного и неоднозначного понимания этого слова «по Жуковскому» («Жуковский 200 лет тому назад наметил и такой путь развития литературной критики – критики для читателя, не нуждающегося в поводыре. И тогда критическое высказывание становится именно самодостаточным, как повод для «сравнения собственных понятий с другими») до резкого несогласия с позицией «писательства для себя»: «Совсем не согласна с этими словами. Не думаю, что современному художнику и мыслителю стоит настраивать себя на непонимание. Прошло то время, когда на ощущении тотального непонимания можно было делать искусство. Свобода современного художника мне кажется неотделимой от желания подключить людей к своей мысли, к своим исканиям, желания «зажечь», «завести» публику». Однако можно только позавидовать другому критику, в условиях атомизации бытия уверенному в том, что «… за любым литературно-критическим высказыванием должна пребывать некая объективная реальность. Я пишу для неё, а не для публики» (есть здесь лукавство, и каждое навязчивое повторение этого, в общем, весьма сомнительного тезиса, подразумевающего, что вкусовое суждение критика – и есть та самая непререкаемая объективная реальность, - сигнализирует о самоубеждении, а, возможно, как раз и об отсутствии твёрдой почвы).
Но именно в ответах на следующий вопрос (который, по сути, есть продолжение предыдущего), призванном выяснить правоту давно запомнившихся мне слов («Критик Наталья Иванова как-то сказала: «Чем меньше читателей, тем лучше надо писать. Потому что все делаешь как для себя, а не для какого-то неведомого многомиллионного читателя». Согласны ли Вы с этими словами? Важно ли для Вас количество людей, читающих Вашу статью? Ждёте ли немедленного отклика?»), проявились особенности индивидуального критического темперамента моих собеседников. Так, что я не удержался от желания охарактеризовать нескольких наиболее отчётливо проявивших себя респондентов: 1) критик, призывающий к зажигательности и полемичности – и, опять-таки, довольно противоречиво обозначающий разрыв между «публикой» и «делателями культуры» (категориями, которые, как выяснилось, большинство коллег склонны идентифицировать): («Вот опять: писать для себя. Замкнутая на себе позиция. Возможно ли долго такой позицией вдохновляться? Мне кажется, люди, пишущие для себя, быстро выгорают. Потому что мне лично не нужно записывать свои мысли и формулировать их в связной статье, мне достаточно самого их бытия в моей голове. Если берешься писать, то есть выразить мысль, идею законченно, доступно, убедительно, зажигательно, полемично, – значит, пишешь не для себя уже, а обращаешься к другому человеку. Я обращаю внимание на количество «лайков» под своими и чужими материалами, однако не считаю его знаком качества статьи: мне просто интересно, что вызывает у людей отклик. Про себя думаю, что перепрыгнуть определенную числовую планку вряд ли могу - как критик. Потому что есть темы, которые в принципе людей интересуют куда острее искусства. Это нормально, и «лайки» в Сети только выявили иерархию интересов, которая в советском обществе была - может быть, искусственно, - нарушена. Люди не живут литературой, и судьба культуры интересует острее всего делателей культуры, а не тех, от кого они ждут «лайки» и «перепосты»); 2) критик, уверяющий в наличии «объективной реальности», которую отражают его высказывания; 3) «проектный» критик с пародийной стилевой манерой: «Тем более мои статьи выходят через 2 месяца, и сам я с ними уже не согласен». И - стоит выделить ответ типический, спокойно-сдержанный, но характерный для большинства критиков: об отсутствии надежды – и отклике как приятном исключении: «Количество людей, прочитавших мой текст, для меня не имеет значения, но очень важно, чтобы хоть кто-то понял, что именно я хотела сказать. Конечно, всегда хочется немедленного отклика, но пусть просто будет» (сравним с ответом на этот же вопрос другого критика – «Я бы сказал так: для меня важно количество качественного читателя. На отклик – да, надеюсь, но тут важно, опять же, не «немедленность», а качество, уровень»). Тут вспоминаются слова Андрея Немзера, услышанные мной на одном из семинаров, где он образно и едко обозначил ситуацию в критике: «с одной стороны – я не такая, я жду трамвая» (в переводе – хочу профессионального читателя), «с другой – полюбите, полюбите кто-нибудь» (то есть – за неимением такового – «пусть просто будет»…). И всё же - среди этих реплик в ответ на слова Ивановой была одна, которую хочется затвердить сродни личному манифесту (собственно, ради одной такой фразы и стоило затевать опрос): «Со словами Натальи Борисовны я согласна, потому что для меня они означают основной принцип профессионализма: нельзя «схалтурить», нет оговорок, позволяющих сделать «спустя рукава», даже если тебя вовсе никто не прочитает».
Вообще, при размышлениях над результатами опроса всё чаще казалось, что в тоне отвечающих присутствует нечто, условно обозначенное мной как «этическая горделивость» (или, если хотите, «опрятное нищенство», прикрытие заплат. Свойственное порой и мне - и, наверное, неразрывно связанное с самим маргинальным положением критики). Иными словами – попытка представить нищенское существование как нормальное и даже выдать культурную резервацию за дворец. А в некоторых случаях – «оправдание» гордого нищенства, опять же, спецификой положения и невозможностью не писать даже с учётом этой специфики. Моё обещание анонимности, нацеленное на призыв к большему доверию, здесь не помогло (хотя и сама форма анкетирования, разумеется, не подразумевает предельной искренности и разрывания рубахи). И тем не менее, как бы ни старались респонденты уверить в нормальности ситуации «писания для себя» - а скорее даже завуалировать признание ненормальности такого положения дел – ощущение недовольства современной критической ситуацией читалось между строк. Особенно оно проявилось (порой – в оговорках) в ответах на следующий – может быть, самый прямонаправленный – вопрос: «Нет ли у Вас ощущения неблагодарности критического ремесла – и непропорциональности результата и затрачиваемых усилий – или, напротив, присутствует ощущение нужности? Считаете ли Вы, что критика влияет на современный литературный процесс? Отсутствие отклика отбивает охоту писать новую статью – или вне зависимости от него заставляет заниматься следующей?» Пожалуй, даже хорошо, если это недовольство связано только с критичным отношением к себе, а не с сущностью нашего ремесла: «Что касается «духа уныния», то причины тут бывают разные. Отсутствие откликов в этом ряду – самая последняя. Чаще всего – ощущение неуверенности, несовершенства, недостаточного мастерства, острое недовольство тем, что написал», - или с вовсе неожиданной (но, кажется, вовсе не драматической) причиной («Ощущение непропорциональности часто возникает из-за того, что какого бы размера не был критический текст, даже очень небольшой заметкой, читать и осмысливать надо весь корпус того, о чем пишешь, а это может быть огромный том. Вообще же, чтобы писать настоящую критику, надо знать очень много и об очень многом, бывает, что для того, чтобы написать одну статью, надо проработать огромное количество материала»). Или - даже с моментами социального бытования критики – и, как следствие, осознанием подневольности: «Конечно, приятнее думать, что ты в своей каждодневной работе строишь Шартрский собор, а не просто дробишь камень. Но «неблагодарность» критического ремесла, по-моему, не в том, что работу критика никто не замечает, а, наоборот, в том, что её иногда пытаются «утилизовать», поставить на службу какой-то задаче – а критика, как и мысль, должна быть вольной». Но причины «уныния» бывают и куда хуже. Например – обойти вниманием тему гонораров, старую как мир и больную, не получилось и тут: «Непропорциональность ощущается в том, что легче всего написать то, за что больше платят, и наоборот. То есть аналитическая статья немногого стоит в СМИ, притом что она требует и мастерства, и глубины, и времени. Был такой случай, когда моей знакомой предложили написать одновременно аналитическую статью о социальном аспекте религиозных конфликтов и колонку о путешествии, причем статью - почти бесплатно, а колонку - за большие деньги. Это отражение иерархии интересов общества. Критикой и аналитикой трудно заработать. А если заниматься этим как хобби, на критику и аналитику остается мало времени. Противней всего в этой ситуации то, что приходится свое хобби как бы прятать от близких, знакомых: они не понимают, почему ты этим занимаешься. Им нужен гонорар, премии, престиж издания как оправдание критической работы. Но на самом-то деле пишешь критику потому же, почему и литературу вообще: потому что не можешь не писать, потому что хочешь высказаться. Это желание совсем не практическое, оно сродни вдохновению и озарению, и ими только и оправдывается». С последними двумя фразами, пожалуй, согласились бы все – даже при настойчивых уверениях о стремлении к диалогу: «Да, отсутствие отклика отбивает охоту браться за следующую статью – пока не наткнешься на то, о чем, с твоей точки зрения, не написать невозможно. Этим критика и держится»; «Если у человека есть дар критика (в моём понимании – это дар аналитика), он будет анализировать прочитанные книги и формулировать свои мнения о них даже для самого себя. Так же, как человек с талантом повара не пожарит невкусный омлет никогда» (хотя - какая связь между «невкусностью омлета» и «анализом для самого себя»? Тут я бы уточнил, что постоянно жарить омлет для самого себя невозможно, иногда хочется накормить им и кого-то другого). Однако в этом общем утверждении «пишу, потому что не могу не писать, даже для себя» - нет ли предельно чёткого ответа на предыдущий вопрос о самодостаточности? Точка зрения спорная – и противоречащая, к примеру, словам Сартра о том, что произведение существует исключительно на уровне читательских способностей: «… неверно, что писатель пишет для самого себя. <…> процесс писания включает и процесс чтения, как диалектическое единство, и эти два взаимосвязанных акта требуют двух раздельных факторов. <…> Искусство существует лишь для других и через других» («Что такое литература?»).
Интересно, что двое критиков отметили неуместность разделения критики и литпроцесса (хотя, разумеется, под «литпроцессом» я в данном случае имел в виду остальные жанры, говоря о влиянии критики на них): «Критика не влияет на процесс, она в высшем смысле - его самосознание такая позиция напоминает о словах Чехова: «Литература не лекарство, она сама боль». – Б.К. То есть тут можно говорить о взаимовлиянии, и то наверное условно. Литпроцесс порождает критика с его идеями и оценками, а критик проецирует свои идеи на литпроцесс» или «Именно критика делает литературу литературой, а не просто множеством поэтических и прозаических текстов». Впрочем, были и такие мнения: «Влияет ли наше частное мнение на литпроцесс? Полагаю, что да – иногда это происходит резко и мощно, иногда мнения «накапливаются», исподволь формируя общественные предпочтения, читательские убеждения и даже писательскую стратегию»; «Что влияет на современный литературный процесс – кроме всеобщей погони за наживой и некоторого количества энтузиастов, которые вынуждены жить в условиях компромисса с этой погоней – не знаю, по-любому, критика функционирует под влиянием этих двух факторов» - и, наконец, интересное, но, кажется мне, не слишком правомерное разделение «литературы и критики» (однако близкое к тому пониманию литературы, которое я подразумевал именно в контексте влияния второго на первое): «Я себе представляю критические высказывания как включение в большой разговор культуры – в который каждый может подавать реплики и каждый имеет шанс быть услышанным. Думаю, что, в той мере, в какой этот большой разговор происходит, а литература представляет собой его часть – разные части этого целого (в т.ч. литература и критика) влияют друг на друга…»
Впечатление попытки «замещения» того, что вроде бы кажется очевидным, но упорно – и сознательно – уходит от взгляда, будучи прикрываемо «плюсами», не оставляло и при чтении ответов на следующий вопрос. Я снова процитировал запомнившиеся слова современного критика – и спросил о согласии или несогласии с «болевым» взглядом на ситуацию: «Критик Анна Кузнецова в одном из интервью рассказывала о начале своей критической деятельности: «… я не нашла пространства диалога сразу же. Я пришла с простодушным полаганием, что критика — это действительно диалог, поскольку тут нет готовых вещей, поэтому тут очень интересно. То есть я считаю так, другие считают иначе — пусть они мне возразят: я сразу же начала выступать со своими очень запальчивыми мнениями. А оказывается — надо дружить, надо всех уважать, надо ходить на тусовки. Критика — это просто туса, в которой надо полюбиться, понравиться старшим и всем, пришедшим сюда раньше тебя, — что-то вроде клуба. А ты со своей остротой, со своей запальчивостью, поднял клуб пыли и брызг, на тебя люди обиделись, они с тобой не здороваются. Ты хотел поговорить, ты сразу изложил, с чем ты пришел, ты всех окликнул по именам, с кем хотел говорить не о них самих, а о деле, — а все восприняли это на свой счет, смотрят с подозрением: ты лично против них что-то имеешь? Ты под них копаешь? Нет? А может, ты опасный идиот? <…> То есть я не нашла здесь профессионального пространства. А оно должно быть. Оно должно быть острым, оно должно быть поисковым, оно должно существовать в каком-то диалоге и полилоге даже. Что, я вижу, делают люди, которые хотят того же, что и я? Они забыли уже искать, к кому тут можно обратиться. Они просто садятся, как Алла Латынина пишет свои «Комментарии» в «Новом мире», и ведут диалог со стенкой — не ждут ни отклика, ни ответа, ничего. Она просто говорит свое мнение — у нее, слава Богу, есть для этого место — и не ждет, что кто-то ответит, согласится, добавив свои аргументы, или возразит...» (http://polit.ru/article/2011/02/21/annakuz/). Согласны ли Вы с этими словами и есть ли у Вас схожее ощущение отсутствия диалога? Где причины этого отсутствия – и как с ними бороться?» С фактом отсутствия «коллегиального» диалога почти все были согласны: «… Внутрилитературный диалог крайне слаб. Он не всегда был такой, но в начале XXI века мы попали в ловушку истории: Россия, язык, смыслы, которые на нем производятся, - всё очень сильно обесценилось». Но, опять же, наблюдалась и попытка «оправдать» это отсутствие: то наличием «другой» рецепции: «Что касается диалога, то критик ведь его ведет не только с читателем. Он ведет – косвенно – с авторами прошлого, с целыми направлениями, традициями. Порой – с вне-литературными: с политическими, социальными, культурными практиками. И этого диалога мне вполне хватает»; то сравнением «двух зол» - и признанием меньшего из них: «Замкнутость литературы в тусовках – да, это реалии сегодняшнего дня, но куда лучше, чем единое официозное поле, как оно было в советское время»; то – объективной разницей между «профессиональным взвешенным суждением» и «запальчивостью»: «Я не вполне согласна с этими словами, мой опыт говорит другое: наоборот, запальчивость именно, полемика со старшими коллегами могут принести сейчас молодому критику успех. Чем дальше, тем больше это подтверждается и опытом коллег со стажем. Популярность Топорова или Анкудинова во многом объясняется их готовностью быть запальчивыми по любому поводу. Да и аналитичного Алексея Саломатина приветствовали потому прежде всего, что он выступил против принятого тона. <…> Наоборот, взвешенное сдержанное суждение никому не нужно, не приносит успеха. Хотя именно оно - знак профессионализма. Однако важно, чтобы это суждение было определенным. Диалога сейчас, может, и нет, потому что критики не интересуются слышать друг друга, зато острота и лаконичность высказывания оттачиваются. <…> Критик не должен, пожалуй, интересоваться диалогом с коллегами сейчас, а нацеливаться на то, чтобы зацепить, взгреть свою аудиторию» (но, опять же, так ли уместно разделение «коллег» и «аудитории»? Впрочем, такое разграничение, наверное, говорит о субъективных ожиданиях определённого критика – и стремлении выйти за рамки «профессионального цеха»). Или даже – было «оправдание» «авторитетным примером Аллы Латыниной», имя которой «… известно каждому мало-мальски профессиональному писателю в нашей стране, и удостоиться её критики – значит, быть признанной литературной фигурой. Но даже она «просто говорит свое мнение» «и не ждет, что кто-то ответит». О тусовочности же высказались немногие, предпочтя обойти этот вопрос и сосредоточиться на теме полемики (кроме сравнения с советскими реалиями – два противоположных мнения: «Профессионализм надо растить обдуманно, а для этого нужно сообщество» и «… реакции литературной тусовки для меня не абсолютны. Я могу позволить себе игнорировать их – если я понимаю, что они не выходят за пределы узкого тусовочного круга. Тем более, что я географически удалён от этого круга» - и одно, исполненное неприкрытого скепсиса: «Диалог… монолог… тусовки… надо дружить… Действительно, надо дружить. Это и Чебурашка может подтвердить. Сосуществование в литературном сообществе настолько далеко до высшего пилотажа общения типа «привлечь к себе любовь пространства», что и говорить об этом неудобно. Диалог – нормальное дело, но – лишь игра слов, обмен любезностями или мерзостями…»).
Наконец, предпоследний вопрос звучал так: «Не секрет, что наибольший резонанс вызывает критика скандальная. Приходилось ли вам менять свой стиль в сторону большей остроты, полемичности высказывания? Насколько актуальным и «болевым» является в этой связи вопрос отрицательной критики? Приходилось ли Вам сталкиваться с негативной реакцией в адрес своей статьи – и умаляло ли это Ваш энтузиазм писать следующую»? Здесь ответы различались: трое респондентов заверили, что умение дать отрицательный отзыв – признак профессиональной пригодности: «… Насчет полемичности – считаю это родовой, одной из главных черт критики. Как писал Пушкин (критику которого я постоянно перечитываю и на которой продолжаю учиться): «Брат Плетнев! Не пиши добрых критик! Будь зубаст!» Главное – стремиться к объективности, не превращать критику в сведение счетов»; «Очень люблю читать, писать, получать отрицательную ругательную критику (это заключается в самом понятии критики). Ругань в печати — нормальный ход, надо только заранее договориться, кто, какой калибр…»; «Я считаю, что умение написать отрицательный отзыв – навык, составляющий профессиональную пригодность литературного критика; если критик не умеет ругать, значит, он не профессионален. Правда, если критик способен только ругать, он тоже не профессионален». Всё же напрасно порой синонимизировались понятия «отрицательного» отзыва и «скандального». А одна из ответивших даже отождествила понятие отрицательной критики и попытку дидактики: «Критика мне интересна как поле моделирования идей, а не как критическая функция. Чему критик может научить писателя, критикуя текст? Только плохого писателя, но про плохих писать не хочется вообще» (с этим сопоставлением, как и с невозможностью научить, не могу согласиться – мне, например, сложно представить высказывание о моих стихах, которое не научило бы чему-то – обогатив опыт, позволив задуматься. Это, конечно, не имеет ничего общего с морализаторскими наставлениями). Более верными мне кажутся суждения о необходимости отрицательной критики. Но нельзя не признать верность и иных мнений, сходных друг с другом: «При этом глубоко убеждена, что так называемая «отрицательная» критика, хоть и имеет право на существование, мало продуктивна, потому что по-настоящему понять можно только  то, что вызывает притяжение, а не отталкивание. При этом можно написать и нечто скандальное. Вообще, разница мнений вплоть до неприятия продуктивна только в случае столкновения положительных мнений, и чем их больше, и чем больше они разнятся, тем лучше»; «Пожалуй, острота и актуальность – это совсем не мой формат. (Мне больше нравится быть «понимателем», вживаться в мотивы и логику автора. Если книжка мне не нравится, так я о ней и писать не буду.) Есть люди, для которых это «их» формат, и такие люди тоже нужны (если только этот формат не оборачивается, скажем, хамством и унижением автора анализируемого текста, но тогда это уже за пределами критики)». Занятно и то, как разнилось отношение к негативным отзывам на собственные критические высказывания: один из ответивших назвал их «издержками профессии»; другой со стоической независимостью подчеркнул: «Негативные реакции на свои высказывания я получаю сплошь и рядом, а свой стиль не усиливаю – если что-то мне не нравится, я с самого начала намерен высказать своё неодобрение, вот и всё»; однако куда более симпатичной мне показалась адекватная, но умеренная восприимчивость к чужой критике: «Критику в свой адрес воспринимаю как повод задуматься над своими приемами, однако интереснее критика от людей близкого мировоззрения и сходного понимания культуры. Критику идей скорее не воспринимаю. Но в замечания по поводу стиля учитывала в дальнейшей работе. Со временем научилась высказывать критические замечания в менее обидном для писателя тоне, мне кажется, это важно: отделять писателя от человека, не причинять ему намеренно боль. Когда-то с этим не считалась, потом поняла, что это психологически незрелая позиция. Профессиональный критик сможет показать упущения писателя, не выходя за рамки доброжелательности». Насчёт форсирования стиля, пожалуй, спрашивать было излишним – вряд ли кто-нибудь бы ответил утвердительно даже при наличии подобных случаев в своей практике. И всё же подтверждение того, что «намеренная скандальность» может быть способом привлечения внимания, обнаружилось в двух репликах – одна, о «просчитанном механизме влияния на литературный процесс», уже цитировалась, но не менее любопытен другой пример: «Отрицательную критику гораздо проще писать, чем положительную. Думаю, в этом ещё причина. Однажды с изумлением в одной компании услышала, как коллега хвалил книгу, которую только что разнёс в пух и прах в одном авторитетном сетевом издании. Не удержалась и спросила. Ответ был чудный: «Так это ж я для посещаемости, а здесь от души…» (и тут, кроме того, нашлось и дополнительное подтверждение моим словам о сопоставлении оппозиционерства и лицемерия, подробно проанализированном в предыдущей статье этой колонки).
Что же до критики «положительной», то последний вопрос о соцсетях, тоже отчасти провокативный («Какую роль играют социальные сети («Живой Журнал», «Фейсбук», «vk.com» и др.) в получении отклика? Ориентируетесь ли Вы на них как на средство читательской реакции? Если да, нет ли у Вас ощущения ложной комплиментарности и комментирования по принципу «перекрёстного опыления» - или, напротив, социальные сети связаны у Вас с представлением о полноценности читательского интереса?») выявил равнодушие (показное ли?) к непосредственному отклику. (Только один из ответивших высказался с безапелляционным одобрением в защиту коммуникативного сервиса – даже при учитывании «перекосов» и недостатков общения: «…будет недалеким от истины утверждение, что мои идеальные читатели – это моя пестрая, чудовищная и прекрасная френдлента в Фейсбуке и Живом Журнале… <…> Сети – это будущее. Общение там состоит из сплошных перекосов, с точки зрения быта и рутины. Это сплошной и тотальный эксцесс, скандал, перманентная саркома мозга.  Но пока что от меня отфрендился, не выдержав моего троллинга, только один человек за несколько лет»). При этом положительное, но сдержанное отношение к явлению соцсетей как к источнику информации оказалось всеобщим. Было признано, что описанные мной «симптомы» не связаны с интернет-сообществом как таковым, и это верно. «Некоторые просматриваю – для информации. Но не более того»; «Да, иногда пиарю свою статью через соцсети, но чаще пиарят сами авторы произведений. Редко отклики бывают интересными (только от таких же критиков, специалистов в области литературы), если они вообще бывают. Хотя в ЖЖ в силу его формата, предоставляющего возможность для развернутого высказывания, случаются и открытия (хорошая рецензия, качественный отзыв, интересная полемика); «На мой взгляд, плюсов от их существования гораздо больше, чем минусов. А «ложная комплиментарность» и «перекрестное опыление» существовали и до них и будут, надо понимать, существовать и после них. Меняются условия жизни, которую не повернешь вспять»; «Социальные сети – один из несовершенных, но действующих механизмов обратной  связи критика с читателем. Я отслеживаю мнения о своих высказываниях в социальных сетях (в Живом Журнале прежде всего). Прекрасно понимая, что всенепременно откликнется рецензируемый автор (особенно если он критикуем мною, любопытно и по-своему показательно здесь, что «критикуем» - синоним слова «ругаем». – Б.К., и что, скорее всего, помимо автора не откликнется никто»; и - резюмирующе верное и проницательное: «Комплиментарность френдов, конечно, не может учитываться - но она важна для поддержки творческого человека. Отношусь к ней без скепсиса. У каждого творческого человека может быть круг людей, которые готовы его прочитать еще в рукописи, готовы перепостить новости о его работе, готовы поставить «лайк» под его публикациями. Значит, его творчество им тоже помогло, поддержало, что-то они в нем свое и нужно нашли. Считаю, что внимание не может быть незаслуженным».

P.S. На этом осталось только поблагодарить всех респондентов, - де-факто соавторов этой статьи. Вывод здесь, в сущности, один: конечно же, эта попытка исследования важной, на мой взгляд, проблемы не изменит ситуации в рецепции критики в обществе потребления – и вряд ли найдёт большой отклик. Но хочется сказать «спасибо» за помощь в самой попытке разговора, поиске причин сложившейся ситуации и анализе его сущностных нюансов.
Заканчивать статью чужой цитатой – моветон. И всё же приведу слова Сартра из его знаменитой книги «Что такое литература»: «Ясное видение самой мрачной ситуации уже само по себе есть акт оптимизма, оно означает, что эта ситуация мыслима, то есть что мы не заблудились в ней как в тёмном лесу, а наоборот, хотя бы мысленно можем вырваться из неё, держать её под контролем, а значит, и преодолеть её и перед её лицом принять своё решение, даже если это отчаянное решение. <…> Дело не в том, чтобы усилить требования литературы, а просто в том, чтобы служить всем этим требованиям вместе даже без надежды на успех».
А статью я, конечно, написал прежде всего для себя, - чтобы разобраться в проблеме. И всё же это не отменяет надежды, что кто-то прочитает – и, возможно, откликнется. А если не откликнется – то размышления участников опроса и мои скромные комментарии окажутся для него небесполезными.





К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера