Борис Кутенков

КРИТИКА О КРИТИКЕ: выпуск первый. Веер негерцогини, или О критике, оппозиционерстве и лицемерии



У Мандельштама есть статья «Веер герцогини» (1929) - о современной ему литературной критике, - в которой он со ссылкой на Марселя Пруста рассказывает: «… как одна герцогиня слушала музыку. Герцогиня была очень гордая, какой-то невероятно голубой крови, бурбонская, брабантская или еще того выше. Как-то случайно она забрела на раут к бедной родственнице, захудалой виконтессе с каким-то изъяном в гербе. Концерт, однако, был хорош. Дамы слушали Шопена, покачивая в такт прическами и веерами. Перед герцогиней встала проблема: отбивать ли ей веером такт, как это делали соседки, или нет, не слишком ли жирно будет для музыканта такое необузданное одобрение с ее стороны? И вот голубая особа блестяще вышла из затруднения: она привела в движение свою черепаховую штучку, но не в такт исполняемой музыки, а вразнобой — для независимости. Наша критика, увы, напоминает в некоторых отношениях эту герцогиню: она высокомерна, снисходительна, покровительственна…»
Читая Мандельштама, понимаешь, что в литературной ситуации почти за целый век мало что изменилось. В нынешней критике, по моим наблюдениям, можно выделить два типа пишущих: тип лицемера и тип оппозиционера (сразу оговоримся, что рассматриваем сейчас только отчётливые полюса, а не промежуточные категории – о последних я достаточно говорил в предыдущей статье («Хоронить заживо? Наблюдения о состоянии текущей поэтической критики»; «Новая реальность», № 46, 2013); нужно уточнить и то, что центром притяжения и отталкивания является условно-либеральное крыло). У медали, как всегда, две стороны: и та, и другая позиция кажутся внешне привлекательными, и обе вызывают много симпатизантов: первая – мнимым согласием, присягой «на верность» тусовке, «командным монологизмом» (выражение И. Шайтанова); вторая – правдорубством и полемическим жаром. Собственно, мне сразу могут возразить, что незачем городить огород: любое критическое высказывание, если вдуматься в этимологию слов, «лицемерно» (поскольку имеет дело с осознанным выбором и умолчанием) и «оппозиционно» (поскольку противостоит общепринятому взгляду). Проблема лишь в том, что при ближайшем рассмотрении каждая из этих позиций, значительно, по-моему, антагонистичных друг другу и пересекающихся только в конфликтных ситуациях, оказывается рассыпающимся карточным домиком. И тем интереснее выявить их конструктивные особенности. «Кровь и непримиримость» в противовес «пся креву и всетерпимости»: так ли уж непримиримы критики первого типа и всетерпимы - второго?
Критикам-оппозиционерам, как мне уже приходилось писать в вышеуказанной статье, за иллюзию независимости приходится «расплачиваться» поверхностностью взглядов. Мнимая борьба за правду в литературе на поверку оборачивается педалированием их собственных комплексов и обид, переносимых на суждения о творчестве, а для изданий – развязыванием полемики и, соответственно, лакомым взлётом рейтинга (и тут хочется противопоставить гордое элитарное «нищенство» толстых журналов – позиции популярных газет, борющихся за читательское внимание с помощью броско-агрессивных ходов). Любопытно, что «оппозиционная» критика склонна к романтизации высказывания (собственно, романтизм по определению оппозиционен): ей важно представить литературный процесс как череду отверженных, забиваемых «коррумпированной и графоманской либеральной клоакой»; в категорию достойных авторов, как правило, попадают друзья оппозиционера. Распространённая ситуация: поэту N, поначалу благожелательно настроенному и готовому идти на компромисс, отказали в определённых либеральных журналах, он недоумевает, но вместо того, чтобы принять такое положение дел как нормальное или критичнее отнестись к собственным стихам, он начинает брюзжать в каждом интервью о толстожурнальной серости, которая не даёт пробиться «прекрасному и яркому» (по умолчанию подразумевается, что «прекрасное и яркое» - тексты самого оппозиционера и его друзей). Таким образом ошибочно уравнивается человеческое и литературное. Надо ли добавлять, что позиция нонконформиста опасна главным образом не из-за напряжённости взаимоотношений (которые, кстати, часто являются для критика такого типа благотворной «подпиткой»), а для личности - поскольку потом уже сложно отказаться от неё и понять, кого и за что критикуешь? Да и «непримиримость» при ближайшем рассмотрении оказывается зыбкой и обращается – в случае, если критик видит измену «идеалам» - уже на представителей ближнего круга; точно так же можно наблюдать и готовность к согласию со вчерашними врагами, и в этой точке оппозиционность и лицемерие сходятся, при всех различиях.
Характерные особенности стиля оппозиционера – склонность к искажениям правды, к интонационным и стилистическим передёргиваниям и агрессивному воздействию на читателя, эдакому хватанию его за рукав (например, при «разгроме» произведения выбираются исключительно самые неудачные цитаты). «А хитрый гнев критического бокса /Все рвется в истерический футбол…», по Саше Чёрному. Если переходить к примерам, - о высказываниях «Литературной газеты» в последнее время спорят предостаточно, и влезать в эту блоговую бучу, боевую и кипучую, нет никакого желания. Скажу лишь то, что, признаться, нашумевшее произведение Марии Галиной «Всё о Лизе» или последние стихи Алексея Цветкова мне кажутся неудачными произведениями талантливых поэтов (и тут важно отделить зёрна от плевел – то есть от неудач именно графоманских, а именно текстов, принадлежащих авторам неодарённым и не влияющим на литературный процесс). Однако если уж ругать – то не в таком безапелляционном тоне и без недопустимого перехода на личности, граничащего с оскорбительным («Насчёт раннего климакса, провоцируемого морем, уроженке Одессы Галиной, я думаю, можно верить»; «Такую книжку можно сочинить за один вечер, а ещё лучше в подпитии»). Отрицательный отзыв должен быть вдвойне фундированным и взвешенным. Пример другой: высказывание на Фейсбуке лидера «правдорубской критики» Виктора Топорова о романе Платона Беседина: «Судя по названию и аннотации, это трэшак: "Герой романа, погружается на самое дно ада, чтобы попрать его внутри самого себя". Пунктуация и стилистика от издательства «Алетейя». Отклик, ничего не говорящий ни про сам роман, ни про издательство, но сигнализирующий об антипатиях критика, мгновенно собирает бешеное количество «лайков» (эта новая форма выражения симпатии, видимо, знаменует собой очередную ступень на пути к превращению в человекообразных приматов) и «поддакивающих» комментариев. Разумеется, такой результат, маскирующийся под «правдорубство», не рекламирует произведение (чем нередко гордятся «обиженные»), а, напротив, обманывает читателя, привыкшего доверять критику и не имеющего возможности составить собственное мнение. Однако этот подход куда более продуктивен в смысле саморекламы критика, чем любая сдержанная и вдумчивая аналитическая статья. В ход часто идут смешение эстетического и этического, стереотипы и внеэстетические факторы,– такие, как непонимание условным «простым» читателем «сложных» текстов (часто сложность тут синонимизируется с мутностью и пародийностью) или «нелюбовь к Родине». Например, не так, как хотелось бы критику, отражается тема России в текстах разбираемого автора; в пример приводятся высказывания Блока, Пушкина и пр. (собственно, я и сам попадался на эту удочку при анализе текстов, пока не понял довольно простую вещь – что определённую авторскую позицию буквалистски «вычитывать» из художественного произведения опасно, а из условно-«филологических» текстов – вдвойне).
Что более неверно – это «буквалистское вычитывание» или миф о коррумпированности – сказать сложно; в критике подобного типа эти мифы – первый - связанный, если можно так выразиться, с искажением оптики, другой – миф социокультурного свойства, - идут рука об руку. Насчёт отрицания «коррумпированности» не буду, впрочем, столь категоричен: безусловно, групповая ангажированность имеет место, и человек, чтобы стать «своим» в определённой среде, а именно, в давно сложившемся московском сообществе, настороженно относящемся к новым лицам, должен принимать законы этой среды, часто побуждающие к излишнему соглашательству. Тут приведу слова поэта Ивана Волкова из интервью, данного им после получения премии «Московский счёт» («Новая реальность», № 40, 2012): «В Москве есть сплоченные коллективы авторов, которые вполне могут организованно голосовать за кого-то своего и реально повлиять на результат, если правильно выбранный «свой» и без этого имеет некоторые шансы. Все-таки московская поэзия очень приятельская и компанейская (что, замечу отдельно, приносит ей больший вред, чем любые внешние факторы, вроде упадка культуры). Я даже думаю, что такой сговор вполне легитимен, некоторое даже не скрывают подобных технологий, и ради бога...» Волков, на мой взгляд, допускает очень существенную оговорку: я бы сузил: не «поэзия» на самом деле «приятельская и компанейская», а литературный процесс. Поэзия вообще ни «приятельской», ни «компанейской» быть не может (такое словоупотребление коробит даже в стилистическом отношении) – а вот происходящее вокруг неё, в тусовке, очень даже. Однако в критике, на мой взгляд, важно как можно отчётливее разделять литературные и личностные факторы (хотя это не всегда просто), и не рубить сплеча, а видеть оттенки. Их неразличением оппозиционная критика, к сожалению, и грешит. Мне доводилось слышать мнение об одном знакомом: «Для литератора N автор «умирает» после того, как он получил премию». Глупость такого подхода очевидна; но не менее низко выглядит сервильность некоторых критиков-«лицемеров», для которых значение автора после получения премии обычно возрастает, - а часто речь о нём они считают возможным вести только после того, как «легитимность» его удостоверена вышестоящей кураторской инстанцией.
Надо признать, что критика-«лицемера» читать нередко интереснее; его текст аккуратнее инструментован, такой критик внимательно следит за тонкостями литературного процесса, однако сказанное им приходится делить надвое, и порой сложно понять, где человек говорит правду, а где – «мягко стелет», чтобы «вписаться» в формат издания; когда транслирует свою точку зрения, а когда – совокупность мнений так называемого «профессионального сообщества», где, как известно, царит удивительное согласие жителей стеклянного дома, в котором нельзя разбрасывать камни (этот негласный запрет как нельзя лучше говорит о непрочности здания). Как правило, предсказуема и его позиция; можно отметить среди особенностей манеры такого критика: а) склонность к филологизации; б) большое количество цитат и упоминаний имён, принадлежащих к определённому кругу, с которыми критик, как старается не спорить, а выражать определённый пиетет. Имя «запретное», которое не будет одобрено литературным начальником, – в его высказывании «моветон». Ещё одна важная деталь: этот критик нередко искусственно развязывает безобидные дискуссии, не затрагивающие авторов «ближнего» круга, чувствуя (возможно, подсознательно), что выступает не за правду, а за демонстрацию мнимой принципиальности, чтобы отвести от себя подозрения в излишнем конформизме; стараясь усидеть на двух стульях, он обходит острые углы литпроцесса и не вмешивается в споры между литераторами «своего» фланга. Таким образом, происходит, по сути, симуляция деятельности критика; ангажированность загоняет его в ловушку, мешая искренности высказывания в действительно «болевых» ситуациях.
Проблема в том, что среди оппозиционеров мало критиков как таковых: они подменяют критику непредвзятым и неквалифицированным читательским мнением, символизирующим в их глазах свободу от «филологической зауми» и «тусовочной коррумпированности». Вместо высказывания, долженствующего быть глубоким и аргументированным, - отзыв, из которого порой ясно только то, что критик не видит в произведении смысла и выражает своё неприятие с неоправданным чувством превосходства. Но не больше собственно критиков среди «лицемеров», подменяющих критику – филологией (тут факт «подмены», впрочем, приходится признать с натяжкой, поскольку филологическая критика – всё-таки один из поджанров, объективно существующих, как бы к ней ни относиться). Набор анализируемых объектов задаёт «тусовочное» мнение, а дальше? А дальше – чистая филология. Лицемер очень не любит, когда в рамках вдумчиво-толерантной статьи присутствуют критичные высказывания в адрес автора; ему кажется, что разговор об «удачах» и «неудачах» мешает целостному взгляду на художественную систему. Это часто связано с тем, что бонза литпроцесса в его глазах неприкасаем – и не дай бог сказать о нём что-то дурное. Показательно, что такой критик вообще отрицает категорию вкуса, хотя, спроси его о собственном вкусе, он найдёт массу аргументов в пользу его наличия; тем характернее для филологов минимум прямо-оценочных суждений. Филологический подход, разумеется, синоним не лицемерия, - но часто - конформизма, той самой «всетерпимости», тоже мнимой. Тут интересно выделить и ещё один характерный симптом – то, что оба типа исходят из невозможности критики в чистом виде (как оценочного суждения): вместо неё – что угодно: филология, эссеистика, рецензии рекламного характера, читательский взгляд из серии «беседа на лавочке у тёти Сони» (в процессе обсуждения статьи с коллегой, после переделывания моим собеседником абзаца под «небрежный стиль», и моего вопроса: «А тебе не кажется, что после такого стиля хочется выплюнуть семечку?», спонтанно родилось забавное, по-моему, обозначение критического жанра: «интонация сплюнутой семечки»).
Наверное, описав симптомы, настало время выразить свою позицию максимально чётко и конкретизированно, так как у читателя давно уже возник закономерный вопрос: с кем вы, мастера культуры? Мне одинаково неприятна и сервильность лицемеров, держащихся друг за друга и вынужденных поддакивать ради взаимной выгоды, и оппозиционерское верхоглядство и размахивание шашкой, аннигилирующее на глазах, как только вчерашний «правдоруб» оказывается «прикормлен» заманчивым предложением. Хотелось бы быть глубже и тех, и других – и судить о текстах, а не о людях, вынося за скобки все факторы, кроме литературных. Но, если переходить к моей собственной практике, - часто угнетает необходимость соответствия формату толстого журнала, поскольку для меня стартовым поводом к высказыванию, как правило, становится художественная ценность текстов того или иного автора и сопричастность моим читательским ощущениям (вне количества премий, критических разговоров о нём, хотя эти факторы могут – и, наверное, должны – приниматься во внимание внутри ситуации, в разговоре о явлении, а не при выборе его). Напротив, - ценз, осуществляемый в либеральных журналах, основывается на уже сложившейся репутации – и как раз при выяснении, о какой книге писать, учитываются те самые критические разговоры, принадлежность к определённому кругу и т.д. Думаю, разграничение понятно. И часто в последнее время, зная, что в «авторитетном» журнале придётся долго обговаривать с редактором выбор автора (и, как правило, рецензент и редактор сойдутся на поэте уже отмеченном), кроме того, будет осуществляться правка (что не отменяет моей самоцензуры и старательного редактирования статьи), - я отправляю текст в терпимое и не очень придирчивое издание, позиция которого не вызывает отторжения, вроде «Новой реальности» или «Сетевой словесности».
При всей моей искренней симпатии к деятельности нескольких «толстых» журналов («Нового мира», «Знамени», «Ариона» и др.) – может быть, последних «островков культуры» - и осознании, что разборчивость необходима для грамотного функционирования издания – надо признать, что постоянное соответствие для индивидуальной манеры критика далеко не всегда полезно. Влияет ли формат журнала на дистиллированность стиля, комплиментарность оценок, требование положительности рецензий? Да, и этот формат порой сложно пробить. Может быть, в этом смысле показательно, что у одного из самых известных оппозиционеров, Кирилла Анкудинова, ещё в начале двухтысячных публиковавшегося в столичных «толстяках», как-то быстро не сложились отношения с ними – и он переместился на сайты вроде «Свободной прессы», которые и позволяют ему ругать «номенклатурную логику» с максимальной поверхностностью. Таким образом, приходится смириться с важным и социологически объяснимым, хотя и безрадостным симптомом: смещением из «высшей лиги» - в сторону большей свободы высказывания. С другой стороны, талантливый и остроумный критик остаётся таковым вне «форматности», прогибая её под себя. И важнее всего, разумеется, - внутренняя самоцензура и понимание максимальной ответственности и квалифицированности критического текста, задвигающее коньюнктурные соображения в дальний угол.
Закончить хочется цитатой из Мандельштама, с которого и начал (только на этот раз - статья «Письмо о русской поэзии»): «Право же, дурная поэзия изнурительна для культурной почвы, вредна, как и всякая бесхозяйственность». Право же, столь же, а может быть и более, изнурительна для литературной почвы плохая критика. В равной степени – как глупо-оппозиционная, но поверхностная, так и – глубокая, но сервилистски-лицемерная.

К списку номеров журнала «НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ» | К содержанию номера