Борис Кутенков

«Здесь – другое измеренье…»: Виталий Пуханов «В Ленинграде, на рассвете…»




Стихотворение Виталия Пуханова разожгло нешуточный огонь дискуссий в Сети. Нет, это была настоящая бомба, которая разбросала оппонентов по разные стороны от линии огня – одни воспринимали произведение как эстетический объект, другие, восклицая: «Кощунство!», считывали главным образом логический смысл – провокативный, побуждающий к осмыслению не только художественной, но и собственно этической стороны текста. Блестящий образец первого типа – разбор Ильи Кукулина, избравший предметом действие традиции четырёхстопного хорея в стихотворении Пуханова, написанный в лучших традициях филологической критики, с 67-ю сносками и перечислением всех интонационных источников (1). Читатели из группы «против» обнаружили в том числе и некомпетентность, увидев в стихотворении прямое логическое высказывание, которого от поэзии требовать, по меньшей мере, опасно.
Смутило прежде всего кажущееся несоответствие формы и содержания. «Бодрый» четырёхстопный хорей, строфика ab ab которого ассоциируется в русской стихотворной традиции с детскими стихами, и тема блокады, преломленная в неожиданном ключе – с элементами исторической мистификации и явным скепсисом. Но прежде всего возникает вопрос, справедливо ли рассматривать часть отдельно от целого? То, что стихотворение входит в цикл, первой и, по-моему, единственной из принимавших участие в дискуссии отметила Дарья Суховей. Её слова наводят на мысль о том, что стоит изменить ракурс рассмотрения по отношению к циклу, предстающему в таком контексте тонко исполненным театральным замыслом: «Включение стихотворения Пуханова про блокаду в цикл ему подобных по сдвинутости лирического героя «Разговоров каторжан» (или — по метке в блоге — «Весёлые каторжане») не столько оправдывает автора в правоте высказывания, сколько помогает понять, что точка отсчёта находится где-то не там, где мы её хотели бы увидеть. Потому что на самом деле — это прямая речь одного из персонажей книги, может быть, романа в стихах — «шестьдесят первый говорит Александру Секацкому». Мы отвыкли мыслить поэмами, но это не значит, что их не пишется вовсе. У меня есть основания верить автору, что это не позднейшая правка, а так оно и было в самом начале, когда стихотворение читалось впервые вне цикла и обсуждалось вне цикла. А в цикле есть как минимум ещё одно стихотворение «рассеянный каторжанин вспоминает», в котором примерно та же система приёмов» (2).
Ясно одно: здесь поэту не нужна была реалистичность. Стихотворение Пуханова – не документ эпохи, не историческая справка, несмотря на то, что текст вроде бы лукаво к этому склоняет: хотя бы конкретизацией исторических реалий в начале. «Здесь – другое измеренье…» Было бы бессмысленно сравнивать его с приводимыми в качестве антагонистичного примера стихами Ольги Берггольц о блокаде. Поэтому гораздо более справедливо судить поэта по законам, поставленным им над собой, чем предъявлять к его творчеству требования утилитарного смысла, лишая его исконного предназначения. Так, на мой взгляд, в стихотворении Маяковского «Я люблю смотреть, как умирают дети…» больше поэтического начала, чем в декларативно-прямолинейном ответе на него Кайсына Кулиева: «И всё ж я не устану повторять: / Пусть никогда не умирают дети».
Для меня основополагающей в осмыслении различий между реальностью и художественным произведением явилась дискуссия о романе Владимира Маканина «Асан», когда писателя обвиняли в искажении исторической правды. Мне запомнилась встреча с ним на Форуме молодых писателей в 2009 году: Маканин яростно защищался, говоря о том, что литература – это не удваивание реальности, и солдаты, вернувшиеся из Чечни, на самом деле не знают войны. А вот инвалиды в больничных палатах, которые только что узнали о том, что больше не смогут ходить, и предпринимают попытки самоубийства, выбрасываясь из окон, по словам писателя, знакомы с «реалиями жизни» куда лучше. Этот эпизод пришёл мне на память в связи со словами Виталия Пуханова из интервью: «Советская армия первых дней Перестройки, о которой толком ничего не написано, всё — ложные копии ботанских фобий, потом харьковский госпиталь, где мало что изменилось с преследовавшей меня Первой мировой. Сотни афганцев, перемешанные с сотнями «дружественных потерь». В госпитале меня не выпускали на прогулку с диагнозом: «Чтоб не позорил видом советскую армию». Ошибок своих они никому не прощали, лечить солдата могли «весь срок срочной службы». Благо, приехала сестра, устроила скандал, потыкала в нос медицинскими выписками, и меня комиссовали…». Пуханова, который, по его словам, «читал стихи милиционерам, и они отпускали <…> людей. Читал «начальникам» подмосковных свалок и «директорам» вторчермета, и они бесплатно пускали меня в закрома Родины», который «в армии почистил в один присест ванну лука» (3), человека с солидным жизненным опытом, сменившего множество занятий, в незнании жизни точно не упрекнёшь. А значит – гораздо продуктивнее вести разговор о составляющих поэтики автора, нашедших отражение в анализируемом нами стихотворении и важных для его осмысления.
Эти особенности – не только быстрый ритм и отсутствие всяческого аккуратизма (в том же интервью Пуханов рассказывал о своей «рецептуре» приготовления стихов: «Думаю, к примеру, трагическое стихотворение, одновременно пишу официальный документ к сроку, отвлекаюсь на несколько секунд дать коммент в журнале, помню о чане с абрикосами на плите, помешиваю каждые пять минут, желательно, чтобы фоном бубнили новости — суета из ящика оттягивает, как тряпка воду, мою собственную суету, и я могу, наконец, сосредоточиться на важном»). Парадоксальным образом «отсуствие времени» у поэта превращается в присутствие времени в стихотворении, которое получается предельно простым в смысле художественных средств, так что, по словам Данилы Давыдова, «смещения ритма, синтаксиса и семантики с завидным упрямством ускользают от аналитического инструментария» (4). Тенденция к прозаизации текста, которую так или иначе обнаруживает большинство стихотворений, предлагаемых в этот раз для разбора на «Летающие собаки», имеет неоднозначную природу: звук словно бы «сопротивляется» рационализму при подборе слов. Стремление «втиснуть» вполне прозаическую мысль в рамки, ограниченные размером, может показаться недостатком: инверсия и анжабеман в строках «Приезжают два наряда / Милицейских…» и эллипсис в передаче прямой речи («… есть не надо») представляются вынужденными и продиктованными слишком короткой строкой четырёхстопного хорея, побуждающей к некоторой неуклюжести. Известны строки Симона Чиковани в переводе Пастернака: «Так проклятая рифма толкает всегда говорить совершенно не то…»; Владимир Бурич в эссе «От чего свободен свободный стих» приводил эти слова в качестве иллюстрации мысли о том, что «при наличии четкой программы содержания рифма из рычага ассоциативного мышления превращается в тормоз ассоциативного мышления». Правда, здесь этот случай имеет место только во второй строфе – в остальном мы видим аутентичность быстрого дёрганого ритма и смыслового наполнения.
Интонационный посыл Пуханова по отношению ко «времени» – скептическая усмешка. Этот скепсис почти всегда неотделим от обобщённого «мы», воплощающего голос поколения, ироническая травестизация которого присутствует во многих стихах Пуханова (см., например, такие стихотворения, как «Нас учили любить всё…», «Как ты мог оставить семью и дом…»). Дух коллективизма вступает в противоречие с позицией отдельного человека – героя социально неангажированного, выбивающегося из общих правил и непременно порицаемого тем самым пресловутым «судом общего мнения», иными словами – «нарушившего ход вещей». Остаётся открытым вопрос о «платформе», на которой разворачивается это «нарушение», идёт ли речь о деконструкции советского стереотипа и нужно ли вообще развенчивать этот миф, рискуя быть неверно понятым. А главное – является ли тема блокады именно таким стереотипом (в отличие, например, от мифа о «героическом подвиге» лётчика Алексея Маресьева, закреплённом в сознании читателей «Повести о настоящем человеке» Бориса Полевого), а стихотворение – продуктивной площадкой для осмысления подобной темы? Всё это, без сомнения, предмет для отдельной и менее эмоциональной дискуссии. Как признавался сам поэт, целеполагание в случае написания именно этого текста отсутствовало: «Если стихотворение “пришло” — гнать его прочь? Записать тайком и спрятать в стол? Могу ли я сам “нарушать ход вещей”? Я советовался со своим чувством меры, и оно подсказало мне, что “про блокаду” нельзя писать красиво, общеправдиво, достоверно и умело. Но об этом нужно говорить, не задумываясь о последствиях» (5). Можно не соглашаться с этим заявлением, а можно спорить до хрипоты, но позиция автора – вне сомнения, поэта и гражданина – вызывает уважение, несмотря ни на что.

_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __
1. НЛО, 2009, № 96. – Илья Кукулин. «Строфическая драматургия. Катарсис откладывается».
2. «Воздух», 2009, № 3-4. – Отзывы о Виталии Пуханове. Д. Суховей.
3. Указ. соч. Интервью с В. Пухановым. Беседовала Линор Горалик.
4. «Новое литературное обозрение», 2004, № 65. – Д. Давыдов. «Аскетизм естественного отбора». Рец. на кн. В. Пуханова «Плоды смоковницы». –Екатеринбург.: У-Фактория, 2003.
5. «Новое литературное обозрение», 2009, № 96. – Виталий Пуханов. Обращение к участникам интернет-дискуссии.

К списку номеров журнала «ЗАПАСНИК» | К содержанию номера