Триллер. Стихотворения

ГОРОДУ

 

В этом городе пыльно и курят – свирепо, нещадно.

«Мерседес» и «копейка» – соседи из разных веков.

Не провинция – глушь, а глухая природа несчастья,

где разумная речь – отголосок чужих языков.

 

То не ветер – ветрище! Но город, как призрак, неспешен

и по улице главной бредёт, словно тать, нелюдим –

невидимка в ночи, только воздух один безутешен…

Не гляди на восток, на рассвете его не буди.

 

Как же ветрено, ветрено, пыльно, и, словно зевая,

этот город, с которым, казалось бы, с детства «на ты»,

равнодушно и медленно тянет застёжку трамвая,

от людей закрывая лицо убиенной мечты.

 

Даже век не поднять – тяжело. Поднимите же веки!

Там, за крышками век, пробегает обычная жизнь:

в подворотню свернёт – и исчезнет – надолго – навеки! –

напоследок полоску девичьей спины обнажив.

 

Ветер гонит песок и горстями швыряет, неистов,

залепляя глаза: мол, гляди под себя, не вперёд.

Почему же так вышло, что мы с тобой – антагонисты,

странный город над морем, старинный дворянский оплот?

 

А потом тот же ветер наддаст беззастенчиво в спину,

словно город толкает из дома: «Вот Бог, вот порог:

хоть и жил ты во мне, но остался, как был, сиротиной,

так иди и тяни справедливо назначенный срок».

 

Сколько добрых людей, что хоронятся в частных квартирах.

Этот город в пыли можно смыть, если действует душ.

Но за кафелем стен остаются другие полмира,

где барометр душ указует «великую сушь».

 

В этом городе курят, и пыльно, и ветер-ветрина,

словно бык на корриде, таранит мулеты реклам. 

Увернувшись от мысли, своё отраженье в витрине

не забудь позабыть, как ненужный, изношенный хлам.

 

Как в Японии здесь: и деревья, и горы, и воды,

только пыльно, и ветер наотмашь, и груды «бычков»…

Засыпай в ожидании лётной – у моря – погоды,

мирный призрачный город, усыпанный пылью веков.

 

 

 

* * *

 

А солнце – оно остынет

под вечер, и будет звёздно.

Невидимый бог пустыни,

откликнись, пока не поздно.

 

Пока не иссякла кожа,

пока не иссохли пальцы,

пока я живу, быть может,

явись твоему скитальцу

 

увесистой гроздью влаги

иль бабочкой жёлто-мутной…

Любое явленье – благо,

и всякий момент – попутный.

 

Я сразу тебя узнаю

и сразу тебя запомню.

Столетья провел без сна я,

тебя карауля. Что мне

 

пустыня – судьбы названье!

Сильнее проклятья жажды

желание – нет, призванье! –

увидеть тебя однажды,

 

принять, как пустая плёнка

приемлет картину света,

испить, как слезу ребёнка,

и вымолить три совета:

 

один – как не быть не странным,

другой – как не грезить вечным,

а третий – в какие страны

путем добираться Млечным,

 

когда наконец-то ясным

окажется все, что ныне

терзает мой дух всечастно…

Жаль солнце. Оно – остынет.

 

 

 

 

ТРИЛЛЕР

 

Нарисован очаг на стене:

он горит, но не греет,

ведь хозяин в чужой стороне

от соблазна звереет –  

 

или в воздухе реет, огни

отражая очами,

бессловесные тесные дни

продлевая ночами.

 

Приторочена под потолком

лампа бледного света,

укорочен дурным узелком

белый шнур по совету

 

знатока электрических сил

дяди Вани, соседа,

что до утренних кошек бесил

задушевной беседой.

 

Намалёван утюг на столе

и рубашка на теле,

обозначена пуля в стекле,

к обезличенной цели

 

устремится она до конца,

через брустверы кресел,

если кто-то рисунок лица

в интерьере повесил.

 

Погорюем о нём между строк,

где живут лёд и пламень…

Нарисована женщина-бог

с огневыми глазами:

 

она видит земные пути

ненаписанной книги…

Посвети мне и дальше лети

на усталой квадриге.

 

И в глухом замурованном сне,

пробудившийся житель,

нарисую я дверь на стене,

не творец, но – вершитель.

 

Слово «дверь» возвращает к азам,

где желанье творится.

Поднесу это имя к глазам,

и она – отворится.

 

 

 

* * *

 

Живёшь. Хорошо! Жизни жженье

приятно, и радость лучится

в счастливом твоём небреженье:

«Со мной ничего не случится».

 

Случается – вдруг – «Быть не может!» –

и свет раздирает надвое.

Нелепые мысли «за что же?»

в комке придушённого воя.

 

Тогда вспоминаешь о Боге,

считаешь грехи и тишайше

идёшь за святые пороги

решать наконец-то: что дальше.

 

 

ТЕБЕ

 

1.

 

Тот, кто пишет много,

наживёт либо славу, либо геморрой.

Но тот, кто пишет мало,

наверное, не поэт.

Ибо для кровотечения стиха

нужен внутренний мордобой,

причём для качества и количества

я бы рекомендовал кастет.

Полезно также головой с разбегу –

о кирпичную стену немоты.

В этом смысле я нашёл в тебе коллегу:

я – фатально симметричное ты.

 

2.

 

Фамилия. Имя. Отчество.

Внутренний диалог о немытой посуде.

Одиночество внутри одиночества:

пустой сосуд в порожнем сосуде.

И, кажется, нет уже ничего,

что было бы просто –

настолько, чтобы не думать о мере

простоты

(или – пустоты).

Назвать ли это издержками роста

или тяжёлым восхождением к вере,

имя которой – ты?

 

 

***

 

Женщина смотрит кино

в розовом северном мае,

многого не понимает,

смотрит кино, как в окно.

 

Пусть мудрено – всё равно,

только бы тема живая,

чтобы смотреть, проживая

то, что прожить не дано:

 

что приключилось не с ней –

с той, что похожа на птицу,

с той, что не смотрится – снится:

страстней, опасней, нежней!

 

Птица – в карете, в шелках:

вертятся ступицы, спицы,

сцена не смотрится – спится,

блики цветут в уголках

 

глаз, чей распахнутый сон

длится и не утомляет…

Как Иисус преломляет

хлеб на пять тысяч персон,

 

так преломляется свет

в этих зрачках окрылённых,

бег желатиновый плёнки

в треске сухом кастаньет –

 

рвётся на дальнем конце

пыльного конуса страсти:

«Здравствуйте, милая Настя!

Вы изменились в лице…»

 

Светит иконы окно,

жизнь – анимация чуда:

счастье возможно, покуда

света бежит полотно.

 

Час сорок пять за одно

слово в конце – вот такая!

Блики в глазах промокая,

женщина смотрит кино.

 

 

 

* * *

 

Возвращаемся к сути –

и суть возвращается к нам.

С непривычки тошнит

от вращения купола мира.

Отвращения нет,

есть початая пачка кефира

и желание быть –

вопреки всем несбывшимся снам.

 

День за днем, год за три –

            и за дверью есть новая дверь.

Зуб за зуб шестерни

            зацепился как око за око.

Разве думали мы,

что и время само – одиноко,

как забытый в ночи

            хромоногий простуженный зверь?

 

И не ведали мы,

            что сомнения медленный червь

через несколько лун

            превращается в злого дракона,

чтобы пить нашу кровь

            и казнить без суда и закона

наш истерзанный дух –

            пустотой – до стирания черт.

 

Упаси нас Господь

            от циничного метода проб,

дай надежный фонарь,

            а уж мы доберемся до сути,

даже если пора

            подключить интуицию жути,

заглушив и надежду,

            и сердца шальной агитпроп,

 

и желанье тепла…

Молоко на пустынной плите.

Но зато черный хлеб

            как-то вдруг по-особому вкусен.

Мир и сложен вполне,

            и по-детски вполне безыскусен,

как живой человек

            в бесподобной его наготе.

 

Возвращаемся мы,

            чтобы дальше идти и расти,

возвращается суть

            негустой чередой обретений,

первобытным дождем,

            одобрительным шумом растений,

указующим путь

            на далеком и светлом пути.

 

 

 

* * *

Геннадию Жукову и Виктору Куллэ

 

Налейте гению вина:

он не больной, он – посвящённый,

он пульс имеет учащённый,

когда витийствует весна.

 

Да что весна, когда без сна

проходит жизнь – нелепо, криво,

приблудно, смрадно, сиротливо, –

ведь норма гению тесна.

 

Он – свет божественной стези,

хоть сам похож на трубочиста,

его стихи чисты, лучисты,

хоть и рождаются в грязи.

 

Налейте гению вина,

ведь нет пророка без порока,

как нет и проку без пророка

стране в любые времена.

 

Плесните гению в стакан –

мартини, виски, бормотухи,

спасите слово от разрухи,

утихомирьте ураган.

 

Не жмитесь, истину любя:

он не алкаш, он просто гений,

он носит судьбы поколений

в контексте собственного «я».

 

Он раб таланта своего

и – царь! В отличие от прочих

поэт не может не пророчить,

пусть и не слушают его.

 

Когда целебный алкоголь

нутра спалённого коснётся,

душа поэта встрепенётся,

как недотравленная моль,

 

и наш герой, сощурив глаз

и восседая римским папой,

начнёт гитару дёргать лапой

и нам рассказывать про нас.

 

Про то, что было, то, что есть,

и то, что непременно будет,

пока людьми зовутся люди,

пока жива благая весть.

 

Он так расстелет зеркала,

что мы поймём: небесной карой

с его недельным перегаром

он явлен нам за крохи зла.

 

Зато потом, когда до дна

своей он жизни выпьет чашу,

скорбя, гордитесь, что однажды

налили гению вина.

 

 

 

 

УРОКИ ФРАНЦУЗСКОГО

 

Начал учить французский. Приспичило как-то ночью.

Ещё вчера во Францию не собирался, вроде.

Даже если мне в Париж по делу, то – не срочно.

Не сегодня. Не в этом году. Не при такой погоде.

 

Может, не в этой жизни. Не с этим текстом,

а с другим, позабористее или, наоборот, попроще.

Франсэ – он для тех, у кого во рту язык, а не тесто,

таким языком – не парлеть, но – амурничать в роще.

 

Вот разобрал, что «эль ва а Пари»1. Теперь понимаю,

кто эта юная Эль, что за лев и пари – всё известно!

Слышится: девушка скачет на льве – то-то сцена немая

будет на площади главной, где рынок, где людно и тесно.

 

Нынче торгуют оглоблями, фруктами, зеленью, рыбой и сеном,

весь колорит позднесредневековый – как на ладони.

Маленький город, седлающий реку, не обязательно Сену:

там будет церковь, тюрьма, богадельня и – в отдалении – зáмок на склоне.

 

Дайте мушкет, дайте шляпу, кинжал и ботфорты!

Шаркнуть пред дамой плюмажем по стёртой брусчатке

дайте, ах, дайте также и даму в вуали, с эскортом

слуг, приживалок, детишек в бумажных перчатках.

 

Если я заряжу про «эль ва а Пари», удивятся?

Сделают глупые лица? Зардеются дамы, а дети – заплачут?

Кто, мол, пустил в наш ля вилль2 продувного такого паяца:

гонит пургу на плетень, с иноземным акцентом тем паче.

 

Город ля вилль набежит, загалдит, ощетинится рыбой и сеном.

Я им – эль ва а Пари, сразу после бонжура,

эти кивать начнут подбородками за городскую стену:

там Париж, там ищи своего мон амура.

 

Ах, мон амур, мон амур, а ведь ты не во Франции – ближе.

Время прозренья для друга, что искренним был идиотом.

Небо Московии там, над тобою – грязнее и жиже:

благоприятно фантазиям вычурным, но не полётам.

 

Начал учить французский… Засел на седьмом уроке:

звуки не получаются, «эр» застревает в горле.

«Ля трас – ма трас – та трас»3. Язык выжимает соки,

но оставляет следы. Мои и твои пароли.

 

 

 

* * *

 

Расти, расти, моя щетина!

Побреюсь – выращу другую.

Вот кредо взрослого мужчины:

«Я бреюсь, значит, существую».

 

Лишь ночи срезав паутину,

пускаю время новой даты

и жду явления щетины,

как чуда (скука бородатым!).

 

Так – каждый день, зимой и летом

(лишь мёртвый лик не просит пены),

газон лица стригу «Жиллетом»

и улыбаюсь переменам.

 

 

 

ПЛАНЕТА МЕЛАНХОЛИЯ

 

Идею конечности лелея и холя,

помыслишь о форме последнего привета.

У каждого человека своя Меланхолия

и персональный конец света.

 

Так общий случай становится частным,

комариный укус вырастает до феномена,

конвертируясь в радугу здесь и сейчас, но

по очень выгодному курсу обмена.

 

Потом и радуга погружается в Лету,

время работать коровой дойной

отказывается, поэтому свою Планету

надо будет встретить достойно.

 

Лучше всего – поливая землю,

рисуя кактус, рассаживая фиалку,

любя другого человека, внемля

ветрам, чтобы – не так жалко.

 

Даже если не родил детей, и

нет фиалки, не завел собаку –

важно отложить яйцо идеи:

идея способна пережить вакуум,

 

пустить корни, дать начало,

размножиться – за это много отдашь и...

Ну вот, кажется, и полегчало.

Можно жить

дальше.