Аршином общим не измерить… К 115-летию со дня рождения С. А. Есенина

    Я нарочно иду нечёсаным,
    С головой, как керосиновая лампа на плечах.
    Ваших душ безлиственную осень
    Мне нравится в потёмках освещать.
         Сергей Есенин

О Есенине услышал от блатного — хотя какой там блатной — деревенский парень, угодивший за драку на лесоповал. Пять лет в лагере. Учительнице литературы столько же потребовалось для прохождения университетского курса. Но учительница заставляла зубрить «Стихи о советском паспорте», а изумлённый парень делился нечаянной радостью. «Ты только послушай, как здорово!» — и читал наизусть: «Так мало пройдено дорог, так много сделано ошибок», «Ты меня не любишь, не жалеешь, разве я немного некрасив?..» Парень был некрасив, и даже много, но в вопросе звучала надежда, ожидание, что разуверят. Потом он читал: «К вашей своре собачей пора простыть, дорогая, я плачу, прости, прости» — и это запоминалось само. Не всё было понятно мне, безусому пацану из рабочего посёлка, да и тот, потрёпанный жизнью парень, полагаю, тоже не мог объяснить всю глубину прочитанного, однако нам хватало и того, что находилось на поверхности. Есенин оказался для меня первым «неофициальным» поэтом. Поэтом, которого никто не навязывал, никто не заставлял любить.

А заставляют не только учителя. Литературная мода порою безапелляционнее самого консервативного учителя. Мода диктует, возносит и ниспровергает. Но со времён «хрущёвской оттепели», когда вышло не одно собрание сочинений и множество отдельных сборников, моды на Есенина уже не было. Он стал, пусть и не совсем официальным, но всё же классиком. Однако читать его не перестали. А сколько вроде бы ярких имён поблекло сразу же после того, как их книги стали доступны. С Есениным этого не случилось. Его любят.

Я говорю не об эстетствующих снобах. Эти, разумеется, стесняются любить Есенина: он якобы слишком прост. Но мне кажется дело в другом. Эстет замкнут, а Есенин — это простор. Любовь эстета искусственна, а Есенин — натурален. И главное, взоры наших эстетов устремлены на Запад, а Есенин слишком здешний. Настоящая поэзия существует в собственном языке и плохо поддаётся переводу, но ещё труднее поддаётся переводу на английский или немецкий русская душа, особенно если это душа не коммерческого посредника, а душа великого поэта. Очень показательными мне кажутся заметки о Есенине в книге Уолтера Дюранти «Я пишу, как мне нравится», вышедшей в Нью-Йорке в 1935 году. Вот характерная цитата: «Там (в кафе «Стойло Пегаса») часто бывала Айседора Дункан, которая недавно вышла замуж за казавшегося мне совершенно ничтожным поэта по фамилии Есенин… Есенин начал читать одну из своих поэм «Чёрный человек». Сначала его голос звучал глухо и хрипло, но по мере того, как ритм стихов захватывал поэта, он становился глубже и сильнее. Поэма была примитивна и груба, но жизненна и правдива. В ней описывались чувства пьяницы, находящегося на грани белой горячки, которого преследовало ухмыляющееся лицо негра. Выражение лица не было враждебным, но оно было везде: заглядывало через плечо в зеркало, когда он брился, находилось рядом на подушке его постели, маячило между его туфель, когда он вставал утром, чтобы надеть их…». Вот вам, пожалуйста, американский взгляд: глубокий, трезвый и всеобъясняющий. Читайте и делайте выводы. Почти также воспринимается Есенин и отечественными эстетами, от «любимца партии» Бухарина до самых сегодняшних.

Однако люди, имеющие собственное мнение и понимающие поэзию, способные «отличить гения от графомана», знают истинную цену поэту. Нежнейшими чувствами и болью переполнены строки Марины Цветаевой, обращённые к Есенину. С почтением отзывался о нём Борис Пастернак. Меня, например, нисколько не удивляет, когда философ и прозаик Юрий Мамлеев в одном из интервью назвал Есенина самым лучшим русским поэтом. Казалось бы — модернист, которого никак не обвинишь в квасном патриотизме — и вдруг Есенин. Но дело не в том, как человек пишет и о чём, эмигрант он или житель самой Рязани, а в том — насколько он свободен.

И ещё, чтобы понимать Есенина, надо знать и любить Россию. Любить не на словах. И до Есенина, и особенно после, когда стихотворная любовь к родине хорошо оплачивалась, множество поэтов клялись в своих высоких чувствах… Но что эти заверения?! Настоящая любовь не очень-то тяготеет к громким фразам, она не в строчках, а между ними, зачастую между самыми горькими. «Я буду воспевать всем существом в поэте шестую часть земли с названьем кратким Русь». И рядом с этим заверением — мрачное пророчество: «И Русь всё так же будет жить, плясать и плакать у забора». В стихотворении «О Родина!» финал ещё мрачнее: «…И горько проклинаю за то, что ты мне мать». И уж совсем безжалостно звучит признание: «…Любил он родину и землю, как любит пьяница кабак». А как пьяница любит кабак?
Какие чувства переполняют его в часы похмелья? Какие мысли терзают его? Какие слова рвутся с языка? Проклятья и отчаянное желание спалить. Но он никогда не спалит кабак, потому что не может жить без него. Не может… вот в чём причина, вот на чём держится любовь, и это признание самое достоверное.

Не может он и без неброского среднерусского пейзажа. Потому что вписан в этот пейзаж: ржаное поле, усеянное сорняковыми ромашками и васильками, жёлтая от пыли просёлочная дорога, церквушка на пригорке… Можно бы уточнить, что эта дорога идёт к церквушке и в этом была бы определённая правда. И кто-то бы задал модный вопрос. Эта дорога ведёт к храму? Но ответ на этот вопрос, если не выдавать желаемое за действительное, должен прозвучать примерно так: по этой дороге можно прийти к храму, но ведёт она в село, построившее этот храм, потом превратившее его в свинарник, а теперь пытающееся реставрировать его ускоренными темпами. Для Есенина церквушка — это часть русского пейзажа, такая же, как деревья с грачиными гнёздами, как ветряная мельница, такая же, как сам поэт, идущий по просёлку. И потому такими естественными кажутся слова: «Тот, кто видел хоть однажды этот край и эту гладь, тот почти берёзке каждой ножку рад поцеловать». Не холодные камни храма, а живую берёзку, точнее, ножку её. А как же церковь? Конечно, в деревенской архитектуре это самое заметное здание, но, наверное, стоит повнимательнее приглядеться к дороге, по которой идёт поэт, и уточнить, что идёт он всё-таки не в село, а из него. Из села в город. А церкви в городах вроде как приземистее. «Стыдно мне, что я в Бога верил. Горько мне, что не верю теперь». Слова, которые сладкоголосый певец Малинин бесцеремонно переврал в угоду конъюнктуре. По сему поводу не лишне вспомнить строку из стихотворения Маяковского, посвящённого Есенину: «…Твоё имя слюнявит Собинов…» Вот оно благородство хрестоматийного соперника и хамское панибратство поклонника.

Русские дороги из села в город обильно политы и потом, и слезами. Не миновал её ухабов и Есенин. Из «чистого» села в «грязный» город, благодаря которому он написал свои лучшие стихи, даже стихи о деревне. В город, любви которого он жаждал добиться. Эта любовь похожа на страсть к распутной женщине, роковая, болезненная страсть после которой остаётся только пепел. И, если повезёт — стихи. Хорошие или не очень — это зависит от дара. Нужна любовь и нужен дар. Много любящих, но бездарных. Есть даровитые, но не любящие. Встречаются искусные имитаторы любви, дара и даже одновременно того и другого. У Есенина была любовь и был дар. И дар был щедрым. Есенин купался в родном языке. У него не было нужды в школярском чистописании, как и нужды в кондовой самовитости. В быту, озорничая, поэт мог появиться в валенках и поддёвке, потом сменить их на заграничное пальто и цилиндр, но в стихи эти экзотические наряды не допускались. Язык его оставался чист и естественен. Не поддался он соблазну и советского «новояза». «…Язык сограждан стал мне, как чужой, в своей стране я словно иностранец» — это, наверное, не только о языке, но и о нём тоже. В родном языке он чувствовал себя хозяином, существовал в нём, не оглядываясь на словари, уверенный в себе настолько, что мог позволить даже неточности. Возьмём его знаменитую песнь о собаке» (слушая которую вроде бы плакал Максим Горький). «…А вечером, когда куры обсиживают шесток…» — конечно же, надо было писать «насест» или «нашест» — шесток находится в печке, и его обсиживают сверчки. Знал ли об этом Есенин? Разумеется, знал. Просто оговорился. Но оговорился с такой уверенностью, с таким изяществом, что нелепость почти никто не заметил. Встречаются у него и банальные, и приблизительные рифмы, не так часто, как у Мандельштама, но встречаются. С другой стороны, по его стихам щедро разбросаны ярчайшие метафоры — взять хотя бы «Сорокоуст» или «Чёрного человека» — свежести и силе их позавидовали бы и футуристы, и нынешние метаметафористы, но щедрость эта в заслугу Есенину не ставится. Его любят за другое.

Так за что же любят Есенина? Можно сказать, что великий поэт — это всегда тайна, и будет правильно. Никакой алгеброй его гармонию не объяснить. Но этого мало для народной любви. И певучести мало, и искренности, и доходчивости… А стоит ли искать объяснение? Нравится, потому что нравится — за то, что молодой, за то, что красивый, за то, что свой в доску, за то, что беспутный, наконец…