Лика Сладковская

Есть у безграничности начало, нет у безграничности конца. О поэзии Марины Матвеевой

 

Любая странность этого мира, несколько колеблющая «незыблемую» действительность, упрямо не замечаемая усреднёнными реалистами, поставленная на конвейер деградации скептиками и циниками, и – являющая чудо благодаря мечтателям – начинается с провозглашения банальной истины. Возьмём, к примеру, лозунг: «Всё, что не проза, то поэзия». Проблемы всех истин в том, что их во что бы то ни стало желают доказать. Для случайно попавших в поле действия истины она становится прямо-таки математическим объектом, и совсем даже не параллельными прямыми, множествами «а» и прочими иллюзорными китами, на которых возлежит царица наук.

Стоит ли доказывать фиолетовость верблюда и непрозаичность поэзии? Поэтичный борщ и фитнес, поэзия постельного белья, бюстгальтеров, снежинок на холодильнике… Встаёт вопрос о начале безграничности – и в наше повествование закрадывается на лапах абсурда оксюморон. Есть у безграничности начало, нет у безграничности конца.

В начале поэзии была Женщина. Поскольку нашим спонсором является личное мнение, а не феминизм, как кто-то мог бы помыслить, мы не ставим среди задач борьбу против мужского гнёта и за самореализацию, согласно набору хромосом. Мы лишь ищем путь становления поэзии или историю возникновения Марины Матвеевой как сторонника оксюморонности бытия. Вряд ли кто-то воспротивится константе, что женщина существует в строках прозы – что и заставляет её порождать поэзию в её завуалированных ипостасях, и тогда слово расцветает на подоконнике, прокладывает путь к сердцу мужчины знаменитым маневровым путём, закрадывается в бисер, пяльцы, ложится на ногти и прочие природные поверхности, служащие мольбертом и блокнотом одновременно.

Некоторые женщины выбирают ещё более нелёгкий путь и становятся поэтессами – используют слово по прямому назначению, не ища его в опредмеченной немоте, что одновременно становится декларацией поэзии, которая по умолчанию зовется женской (субстантивированный эвфемизм к префиксу «недо»). Они пишут и на всякий случай зовут себя поэтами (первое склонение имён существительных, нулевая флексия – или зануление половой принадлежности). Их поэзия не имеет права на автономность и элитарность, на интеллект и традиции Бродского, она может быть лишь продолжением внешних показателей или же изъявительным наклонением внутренней оригинальности, что вызывает у масс – в силу нестандартности формы выражения поэтического женским голосом – стремление обнаружить подвох, обвинить женщину в душевном гермафродитизме. Собственно, потому из поэтесс у нас Цветаева, Ахматова и Ахмадулина. Прежде всего лесбиянки, плохие дочери, синонимичные матери, подозрительные личности, и вообще, женщина «должна яйца нести» (тьфу!) детей рожать.

Появление Марины Матвеевой как мастерицы не только борщей, но и слов. Поэтессы, которая, соответственно хромосомам (дабы не становиться вопросительным знаком в головах знатоков гендерной социологии) должна, раз уж, впоследствии неосмотрительного введения всеобщего образования, научилась выводить ручкой узнаваемые кодифицированные знаки, – обязательно живописать ЕГО рубашку, небритость, самцовость… Заставляет ввести в теорему поэзии вторую неизвестную.

 

Бог – это потолок 

комнаты надо мной.

Если мне нужен Бог,

стану его стеной.

Лягу я на кровать

комнаты без окон.

Не на кого плевать –

я не люблю икон.

Плюнешь на потолок –

инда себе на лик,

ай да себе на лоб,

токмо себе и крик.

Как откричит, поймешь,

как бесполезен он.

Бог – это пото-ложь

комнаты без окон.

Хоть привались к стене,

хоть на полу отвой –

разницы, жено, нет –

дом. Потолок. Он твой

щит от земных потерь,

кокон земных забот.

Он говорит: «Я дверь,

люк и подземный ход –

лишь проруби! Давно

нет топора – грызи.

В комнате есть окно,

просто оно в грязи.

Мой! И увидишь свет.

Драй! И услышишь слог.

Глаз отвечает: «Нет.

Вижу: ты – потолок».

 

Не любить людей положено Бродскому, ему же полагается размышлять о Боге и прочих умных вещах, тогда как для женщины интеллект – это крест, уродливый шрам. Если случилось, пусть имитирует женственность глазами потребителей поэтичного. Марина Матвеева и это сумела. В связи с чем возник проект «Переведи меня через себя», где она к своим оригинальным произведением прилагает автопереводы – нечто вроде игрового элемента в поиске согласия с публикой, которая смотрит на склонение имён собственных и не смотрит в словарь, желает читать о себе на родном языке и не желает читать вовсе. Так, поэзия переживает очередную трансформацию в поиске сенсорного органа.

 

Оригинал:

 

Ты помнишь эту молнию над городом?

Смотрели мы с седьмого этажа,

из той квартиры, где, зарывшись в бороду

Всевышнего, мы спалидва мыша

в норе без выхода. И смели требовать

у стен, зажатых в цепонькой горсти,

чтобы щетинки закрывали небо нам,

и мы его не видели почти.

…А первую дождинку, слишком нежную

для авторского зноя этих дней,

вонзившуюся четко, строго между на…

Между народами в большой войне.

Увидели друг другагаллы с бриттами,

и любопытство вырвалось из рук:

как не познать нам Саваофа бритого,

а может, скошенного, будто луг?

…А первый гром, который не встревожил и

не бросил в мозг стихийный недосмысл,

где выпадали волосинки Божии

под лапами пассионарных крыс,

и вдругпоследняя… Ох и «кумеден» стал

растерянный, курино-мокрый ты,

когда почувствовал, что больше негде нам

запрятаться от бездной высоты…

Попробуй не дрожать всем телом, если нет

балкона и седьмого этажа,

устойчивого в самом центре треснутой

катящейся тарелки. …Чуть дрожа

(ты помнишь: это было? или не было?

удерживать ли в сердце? отпустить?),

твои ресницы закрывали небо мне,

и я его не видела почти…

 

Перевод

 

Я поссорилась с бойфрендом

На высоком этаже,

Где мы с ним неделю спали

В смысле, в том числе, прямом.

Тут гроза пришла внезапно,

С неюметеопсихоз.

Мы друг другу дали в песню

И навеки разошлись.

Вот какой у этой хрени

Был Великий Тайный Смысл?

Пробуем сравнить проблему,

Ну, с Троянскою войной.

Или с варваров набегом,

Аль с Везувием каким.

Для чего я тут поэтом

Стала, спрашиваю вас?

Непременно впишем Бога,

Виноватого во всём.

Это мой любимый пунктик,

Обязательный в стихах.

А бойфренд-то был прикольный.

Как же тут не пострадать?

И вообще, неделю дрыхнуть

Это, знаете ли, кайф.

Но опять работать надо.

Во вселенский пападос!

Не дает злодейка-карма

Людям вечно кайфовать.

 

И, наконец, вводим третью неизвестную переменную, что в данном уравнении заставляет обратиться к аксиоме как спасению и открывает дверь в новую науку: «Поэтика личности».

Оказывается, чтобы выжить, поэзии приходится обращаться к законам Дарвина. В целях эволюции она трансформируется, уподобляется прозаическому, надсмехаясь над десятым съездом логиков в ежедневном чемпионате по решению теоремы Экзистанса, где дано: «Всё, что не проза, – поэзия».

Условие: женщине писать стихи можно, только осторожно. Обращаться к личному косметологу.

Эпическое начало в поэзии порождает проэзию – кентавра на литературном пастбище (то есть, побоище… извините, поприще).

 

Вновь по улицам города возят мессу

поклонения богу неандертальцев.

Я намедни сказала сему процессу:

«Вот глаза мои, но не увидишь пальцев», –

и ошиблась. Не пальцы ли бьют по клаве,

вышивая оттенки для скепт-узора

социолога, плавающего в лаве,

будто рыбка в аквариуме – не в море,

где прекрасная юная менеджрица

привселюдно вершит ритуал закланья

женский сущности, сердца… Потеют лица,

и у почек несвойственные желанья,

и у печени в самом её пределе

пролупляется гордость так малосольно…

У дороги, роскошный, как бомж при деле,

серебристый от пыли, растет подсолнух.

Он кивает ей: «Дева, менеджируешь…

Вот и я тут – питаюсь, а не пытаюсь.

Кто нам доктор, что сити – не сито – сбруя,

пылевая, ворсистая, золотая…

Кто нам Папа и все его кардиналы,

кто нам Мама, пречистый её подгузник,

что кому-то премногого стало мало,

что кому-то и лебеди – только гуси.

Кто нам Бог, что сегодня ты устыдилась,

как вины: ты – какая-то не такая…

Не рыдаешь без сумки из крокодила…

А всего лишь гердыня – и ищет кая.

Он придёт, пропылённый, как я, бродяга.

Он придёт – и утащит. Туда, где надо…»

Лето. Менеджаровня. Пустая фляга.

Нечем даже полить тебя, цвет без сада.

Нечем было б утешиться, кроме вер, – да

нечем даже развеситься, обтекая…

Вновь на улице города злая Герда

раздает нам визитки… «Какого Кая?»

 

Неразрешимая теорема должна застыть аксиомой, изобразив, что, мол, так и должно быть. Так рождаются рецензии и биографии, что, в свою очередь, зачинают толки, изумления, возмущения и искушения.

Во избежание биографии, желаем вскрыть одну переменную, обязательную при РАЗрешении равенства поэтичного – ТАЛАНТ. Поставить прозу в ситуацию абсурда, заставить её прислуживать, поместить в клеть рифм, расцветить неологизмами, приодеть в метафоры, не замаскировать, а качественно преобразовать, соорудив на голове жизни прическу в стиле «сонет», «поэма», «октет», «Бродский», «Маяковский»(?), «Цветаева». Имя сему явлению – Марина Матвеева. И… у неё нет стиля, который «в стиле», у неё есть дар – творить поэзию, у неё есть стилет – слово, у неё призвание – уничтожать прозу.

 

Слово – это маленькая жизнь.

Приглядись: она тебе мала.

Дай пришью оборку, не вертись,

не раскидывай свои крыла.

Если сильно хочешь улететь,

то к земле притянут словеса.

Слово – это маленькая плеть,

выплетаемая за глаза.

Половцы – они народ шальной,

чумовой, хотя и не зело.

Слово изречённое есть Ной,

выпущенный Богом под залог.

Лодка, в коей лошадь (и не то…) –

только паззлы для его игры.

Слово – для тебя оно ничто,

а для рыбы было бы – прорыв!

Может, только если в Рождество

у Китайской коляднешь стены,

ты поймешь, что слово – это «ввод»

на клавиатуре Сатаны.

Я тебя запомню навсегда

с расточками в буйном парике.

Слово – лодка? Нет, оно вода.

Сколько лодок во моей реке

кануло… А сколько унеслось

в неизведанные миражи…

Слово изречённое есть лось.

А неизречённое – зажим

времени на плавнике леща,

выпущенного учёным в пруд.

Слово – это маленькое сча…

с! И догонят, и ещё дадут

половцы… Да хватит уж о них!

Печенеги – тоже ого-го!

Слово изречённое есть миг

между ничего и ничего.

…Нем о той, что мучит немотой,

тише, Ной, убитый тишиной.

Слово – это маленькое то,

что большое людям не дано.

К списку номеров журнала «ЮЖНОЕ СИЯНИЕ» | К содержанию номера