Корабельная
Ты чувствуешь себя пустой бутылью,
в которой некий хмурый демиург
игрушечный кораблик день за днем
настойчиво и кропотливо строит.
Ему в подмогу, кроме ловких пальцев
и вечности (которой не бывает
ни много и ни мало) — инструменты
загадочные, им же несть числа:
тончайшие и умные пинцеты,
и кисточки из беличьих ресниц,
и что-то вроде лилипутских лапок,
чему названья даже и не знаю.
(Такая нудная неспешная работа —
отличный способ скоротать разлуку,
иль, скажем, непогоду переждать.)
И понемногу из дрянного сора,
из чепухи, из тряпочек и спичек
растет в бутылке маленькое чудо,
бессмысленнейшее из всех чудес:
еще чуть-чуть — и назовешь его
пиратскою фелукой, или даже
египетскою лодкой погребальной,
а может, каравеллою какой.
Все прочее (небритые матросы,
который век страдающие от
цынги, похмелья, боцманских придирок,
а вот и бравый боцман с медной дудкой,
а вот соленый злобный ветерок,
присевший в ожидании на рее) —
все остальное довообразишь
и аккуратно утвердишь на полке
каминной, по соседству с чудесами
того же плана: выцветшее фото
с чужой необязательной улыбкой,
собачка неизвестной пыльной масти,
обкатанный голыш «привет из Гагр»
и раковина сонная, витая,
хранящая далекий шум-шум-шум
игрушечного кораблекрушенья.
* * *
Все хорошо, пока все хорошо,
пока в уютной раковине дома
поглаживаешь пыльный корешок
случайного расхристанного тома.
Вернейшее из седативных средств,
записки из игрушечного ада,
когда своя-то жизнь – на свет, на срез –
одно недоуменье и надсада...
А надоест бумажная тщета –
сработай рамку и повесь на гвоздик
просроченные жухлые счета
за позапрошлогодний снег и воздух.
Оконное стекло прижав ко лбу,
с ленивым любопытством домоседа
следи, как жизнерадостный питбуль
выгуливает хмурого соседа.
А то потянет серой иль дымком:
се активист хронический, домком
Акакий Асмодеевич Фаршмакин
буровя и хрипя, скребется в дверь,
а за окном мяучит жилхоззверь
и подает загадочные знаки.
Дружок, тебя разделают на фарш,
потом пошлют долбить киркой окопы,
шиит пархатый, нет – паршивый парш,
забывший впопыхах обрезать стропы, –
ты кто вообще такой чтоб нарушать
здесь вам не тут проедем в отделенье
ах вот он как вяжи ебена мать
и в рапорт: оказал сопротивленье
при задержании. А поутру, едва
уплотишь штраф – и за порог дежурки:
...стрижи... и голубиная братва...
и разливное... "Жисть, она права
кругом..." И толку-то – качать права,
когда такая глубь и синева
такая, блин – до обморочной жути.
Вот взять да и упасть в небесный шелк –
и пусть приходят с понятыми на дом -
но все непоправимо хорошо
и навсегда, и лучшего не надо
под вечным спудом атмосферных глыб,
под этим игом, светлым и всесильным –
и вот ты плачешь без стыда, навсхлип
над книгой, вестью или спящим сыном...
* * *
Выпадает меченая карта.
Выпадает срок уплаты долга.
Выпадает супермен из кадра.
Выпадает снег. Уже – надолго,
чуть не навсегда. Опустим шторы
и в буржуйку хвороста подкинем.
За порогом – вход в пустую штольню,
а под стрехами – гнездо валькирий.
Так, нутром предчувствуя период
ледниковый, устрашась полярных
холодов, судачат сибариты-
мамонты: а вправду, не пора ли
к Господу на зимние квартиры,
в голубые гибельные толщи?
Что кому – а нам с лихвой хватило
нежности – и ненависти тоже.
Ныне существуем по законам
времени военного – а значит,
сколько ни шатайся по знакомым –
не застанешь никого из наших.
Да и ваших нет – ушли в разведку,
в андеграунд, к полуденному бесу,
попадая пальцами в розетку
при очередной попытке к бегству.
Что ж, махнемся судьбами и снами,
овладеем межпланетным сленгом.
Все, что было с вами-с ними-с нами,
станет снегом-снегом-снегом-снегом.
Потому что снег дороже боли,
потому что все врата отверсты.
За порогом – чисто волчье поле,
а в конце задачника – ответы.
Завтра – ленинградская блокада.
* * *
Мой милый, поздно брать уроки бокса,
когда из всех щелей, из-за гардин
ползет мурло, сошедшее с картин
злосчастного Иеронима Босха.
Пора нажать на газ, но нет искры.
Потушен свет, отключены мобилы.
Пора забыть всех тех, что нас любили,
взойдя на новый уровень игры.
Кругом галдят на незнакомой мове,
и пусть всему виной разрыв-трава,
но там, где лязгнул створками трамвай,
всплывает сообщение "Game over".
* * *
Памяти Дениса Бесогонова
...я дорогую славу раздаю
насмешливо и честно, как создатель.
Д.Б.
Душа моя, пусти меня к себе
в обитель из живых цветов и стали.
В нечаянном преддверии небес
мы растеряли нужные детали
самих себя. А это ль не резон
единым махом, вкрадчивым и жадным,
перелистать обрыдший горизонт –
так примеряются к жемчужным жабрам,
так впитывают порами состав
чужого воздуха. Так шьют с изнанки.
И так, бесцеремонно просвистав
судьбу, читают линии и знаки
другой судьбы. Ну что же, привыкай,
как привыкала к яблоку и к боли,
косноязычно мудрствуй и лукавь
в объятьях колыбели и юдоли.
Но там, где розовеют облака –
так безоглядно-глупо, так по-женски
скажи, кого еще ты обрекла
на чистое слепящее блаженство
присутствия? И днесь, когда стою
по горлышко в тебе – с которой стати
я дорогую славу раздаю
насмешливо и честно, как создатель?
Душа моя,
пусти меня к себе.
* * * (рождественская колыбельная)
Закрываются глаза окраин.
Ангел держит свечку в вышине.
И шуршит-порхает на экране
яркий телевизионный снег.
В вышине – то вспыхнет, то померкнет –
самолет ползет сквозь облака,
сквозь грозу и радиопомехи,
словно сквозь опущенные веки,
словно сквозь дремучие века.
Спят антенны, провода и мачты.
Гоблины. Пейзане. Короли.
Все мертво на сотни тысяч ли.
Что же ты не спишь, мой бледный мальчик,
там, под слоем тлеющей земли?
Никуда не выйти нам из дома.
Посмотри на ржавый потолок –
вот звезда Тюрьмы, звезда Содома,
а над ней – звезда Чертополох.
Усажу тебя, как куклу, в угол,
сказочкой нелепой рассмешу,
только б ты не слышал через вьюгу
этот белый, белый-белый шум.
Расскажу про тридцать три печали,
муравьиный яд и ведьмин плач.
Как стонали, поводя плечами,
страшными далекими ночами
линии электропередач.
А по корневищам и траншеям,
сторонясь нечаянной молвы,
по костям, по вывернутым шеям
шли скупые мертвые волхвы.
Мучились от голода и жажды,
табачок ссыпали на ладонь,
тишиной божились.
И однажды
забрели в наш неприютный дом.
Сны перебирали, словно ветошь,
пили, на зуб пробовали швы.
Просидели за столом до света,
а со светом – встали и ушли.
Шли тайгою, плакали и пели,
жрали дикий мед и черемшу.
Слушали бел-белый, белый, белый,
белый, белый, белый-белый шум.
Спи, мой кареглазый цесаревич –
там, в стране красивых белых пчел,
больше не растешь и не стареешь,
не грустишь ни капли ни о чем.
Ведь пока мелькает на экране
мерзлый телевизионный прах –
ангел Пустоты стоит у края,
держит свечку на семи ветрах.
* * * (невидимый мальчик)
Не пушистым, не пятилетним
и не тем – чужим и последним –
не живым, короче, и не
мертвым (и подавно – крылатым
статным духом в акриловых латах) –
вот никак не снишься ты мне.
Кем ты стал? Прожорливой рыбкой,
сонной радугой ли, улыбкой
на Его голубых губах?
Или, может быть, тайным другом
шалунов, поставленных в угол,
покровителем сломанных кукол,
добрым ангелом всех нерях?
Я скажу: во всем виновата
эта песня о сыне пирата,
что по правде был королем.
(Мы по морю летим, а над нами –
облака, облака клочками,
как распоротый поролон.)
Вот оно и пришло однажды –
встало куполом стоэтажным,
обнесло бродячей стеной.
Высоко проплывают мачты,
а вослед им ручонкой машет
никому не видимый мальчик,
что шагает рядом со мной.
* * *
Вот такая это небыль, вот такая это блажь.
Улетает шарик в небо – тише, маленький, не плачь.
Он резиново-атласный над тобой и надо мной –
синий-синий, прямо красный, небывалый, надувной.
От любви и от простуды, обрывая провода,
ты лети скорей отсюда, никуда и навсегда,
выше рюмочных и чайных и кромешных мелочей,
обстоятельств чрезвычайных и свидетелей случайных –
Бог признает, Бог признает, Бог признает, кто и чей.
Если веруешь, так веруй, улетая, улетай.
В стратосферу, в стратосферу, прямо в космос, прямо в рай.
Вот какая это небыль, вот какая это блажь.
Улетает мальчик в небо. Улетаешь, так не плачь.
Над снегами, над песками, над чудесною страной –
ты лети, я отпускаю, воздушарик надувной.
Выше голубей и чаек, мусоров и попрошаек,
новостроек обветшалых, сонных взглядов из-за штор –
ты лети, воздушный шарик,
Бог поймает, если что.
***
убийца и убитый спят в обнимку
тому двенадцать, а другому десять
(их маленькие бесы тоже спят)
их сны как праздничные фотоснимки
где горизонт с собой играет в прятки
а перспектива убегает вспять
и кажется, что это все неправда
дрянная шутка, опечатка в тексте
что им еще чудесно повезет
и не поднимет камень брат на брата
а бесы сладко спят
как только в детстве
сопя в противотакт и сдвинув пятки
и наглухо завален горизонт
* * *
я хочу от русского языка
ровно того же самого
чего хочет пластун от добытого языка
связанного дрожащего ссаного
замерзает не долетев до земли плевок
а я ж тебя паскуда всю ночь на себе волок
электрической плетью по зрачкам - говори
все как есть выкладывай или умри
все пароли явочки имена
а потом ля голышом на морозец на
посадить бы тебя как генерала карбышева на лёд очком
чтобы яйца звенели валдайским колокольчиком
чтобы ведьминой лапой маячила у лица
партизанская виселица ламцадрицаца
чтоб саднила подставленная щека
чтоб ожгло до последнего позвонка
а потом глядеть не щурясь на дымный закат
оставляя ошметки мертвого языка
на полозьях саночек что везут
через всю деревню на скорый нестрашный суд
ИЧСХ
Я говорю обычного обычней...
В. П.
На родине моей, что характерно,
царит Борей, что очень характерно,
и нет морей, что крайне характерно,
в которых не мочили б сапоги
коварные Отечества враги.
На родине моей, что характерно,
не устоит ни город, ни село
без праведника или дурака,
для прочности вмурованного в стену,
что, сука, характернее всего.
А населенье пляшет трупака,
и в общем, все здесь на соплях и сперме –
и каземат, и мраморные термы,
на сгустках слизи, спелых и тугих.
Чего-чего, а этого до чёрта,
а под крылом молчит себе о чем-то
как прежде, море песенной тайги.
* * *
не сносить маклауду головы
не сгубить кащея дорожкой дуста
кончился столетний хеллоуин
содраны обертки, шарики сдуты
из берестяных ебеней под утро
возвращались с песнями холуи
возвращалась душенька, весела
желтые кривые клыки оскаля
в самоходной лодочке без весла
подвенечной крови себе искала
расскажи-ка, милая, где была
а она в ответ ничего не скажет
вылезай из погреба, глянь в окно
все здесь поросло диким железом
не стоптать десантнику новеньких ног
кто его теперь приютит-пожалеет
посиди со мною, моя тоска
бледные ресницы
платьице в саже
а она в ответ ничего не скажет
а она в ответ ничего не ска
БАЛЛАДА О ВЫБОРЕ
Tribute to Юрий Левитанский
каждый выбирает по себе
женщину/религию/гарроту
ипотеки/зимние курорты
карты-деньги/жизнь-велосипед
каждый выбирает для себя
дьявола исуса или ктулху
надувную/плюшевую куклу
чтоб не страшно было засыпать
каждый выбирает из себя
щепочками каловые массы
волоконца девочкина мяса
намертво застрявшие в зубах
дом/друзья/работа и семья
ближнее и дальнее загробье
между слов и снов/кишок и ребер
каждый выпирает из себя
ТВОЙ ЛИЧНЫЙ ГАЗЕНВАГЕН
Не коси, товарищ, выдавленным глазом.
Не свисти, товарищ, порванной губой.
Подыхать – так с музыкой, да еще под газом.
Личный газенваген едет за тобой.
Личный газенваген – хитрая машинка.
Он в кошмарах липких снится по ночам
всяким там изгоям, разным, бля, меньшинствам,
жидомарсианам и другим хачам.
Ну а нам-то хуле, мы же из народу,
из родной канавы, от кривой сохи.
Вспомним мы пехоту, перегар и рвоту,
выпьем и прочтем Сережкины стихи.
Мы еще дадим говна, уголька и газа,
мы еще послужим Родине-стране,
что стоит, качаясь, пьяная зараза,
в православном ветхом шушуне.
За любовь и веру! Удаль и отвагу!
Навернем пельмешков, и опять в забой.
...А за нами едет личный газенваген,
Черная машина с жестяной трубой.
АЗБУКА БРАЙЛЯ
В этом цирке уродов, где сплюснуты лбы,
где глаза вынимают скоморохам и зодчим,
в этом мире расхристанном стоило быть беспощадней и зорче.
Партизаны любви в суматошной войне,
отступаем, сжигая стихи и селенья,
в голубые поля земляничные вне Твоего поля зренья.
Закольцованный страх, вековечный дозор –
ни один не прощен и ни разу не спасся.
Все, что было и не было – сонный узор на подушечках пальцев.
Это мы – неживой застывающий воск,
простецы-гордецы-подлецы-человеки –
трудно бредим Тобой, нерассказанный, сквозь крепко сшитые веки.
Это Ты, обитатель безглазых икон,
високосное облако, радуга, копоть,
побивающий первенцев, льющий огонь в города и окопы.
Только Ты не забудь, только Ты нам зачти
все, что было до времени скрыто –
ногтевые отметки, слепые значки на полях манускрипта.
* * * (бесы говорят)
Смотри смотри смотри на мир который умер
а если даже нет то здорово смердит
плохие сны в Твоем раскрашенном bedroom е
плохие сны смотри смотри смотри смотри.
фасованный пластит картонные конторы
остаться в стороне остаться в стороне
от этих жирных мест мы сами тот который
и тот который на и тот который не.
вот дерево стоит и простирает длани
вот человек дотла сгоревший изнутри
плохие сны в Твоем задроченном бедламе
плохие сны хотя б сквозь пальцы но смотри.
смотри смотри как целки маршируют topless
и дни стоят кругом с лопатами в руках
а всё что есть у нас оскаленная доблесть
не разлюбить врага не разлюбить врага.
Тебе ж припомним и пустые шашни с небом
и свежие гробы в горячих липких снах
и кровь присыпанную марганцем и снегом
весь этот добрый snuff весь этот добрый snuff.
за окнами генварь за окнами светает
заколоти врата заколоти врата
мы сами тот пиздец который наступает
на всех Твоих невидимых фронтах.
* * *
Разочтясь с судьбой привыкая быть публичным
неминуемо обзаводишься чем-то лишним
жировыми складками наглым еблищем
френдами что грозят судом Линча
а ты такой счастливый и немного косой
наблюдаешь вдумчиво и любовно
как Господь отрезает от жизни еще один кусок
улыбаешься и шепчешь
а мне не больно
ДИСКЛЕЙМЕР
Внезапно, после тысячи смертей
игрушечных – умрешь и ты взаправду,
устанешь ненавидеть и терпеть,
жевать-смердеть-вертеться-и-вертеть,
сосать хуйцы и получать зарплату.
Пройдешь сквозь строй докучливых теней
и на излете самой долгой ночи
возляжешь на казенной простыне
с последним из последних одиночеств.
Тебе ли не подсказывали сны
в замысловатых символах и кодах,
что ангельские дневники скушны,
да и в аду не повстречать знакомых.
Но до чего же тяжко, кто бы знал,
расстаться с этой подлой маетою.
И вот, прильнув к пустому монитору,
ты открываешь неживой журнал.
Давай, дружок, хотя б на этот раз –
без кислых слез и без дежурных фраз,
без дураков и музычки бравурной,
без лишних глаз, без вымученных поз –
вставай, садись, пиши заглавный пост:
"Привет, друзья.
Вы умерли?
Я – умер".
* * *
В раю скукотища – я б выпил, да не с кем.
(Не хочешь ли страшную сказку, дружок?)
Зима угощает эспрессо по-невски:
опилки железа и липкий снежок.
Кто слушал, тот слышал. (Смешал и посыпал).
Пригýбил-убил – и стекло по усам.
В аду выходные. Спасибо. Спасибо.
(Не надо, я понял. Не троньте, я сам).
к? вопросу? о? физиологии? и? анатомии? поэтов
У поэта все не как у людей все другое
голова у поэта набита алмазной трухою
вместо сердца сломанный репродуктор
а вместо хребта бамбуковая дудка
(эта дудка еще называется Божьей)
от таких делов поэт как правило упоротый и борзый
в общем ты не трать на него придурка
ни любви ни денег ни ценных продуктов
Среднестатистический поэт — тот же терминатор
как его ни целуй хмурится и шлет нахер
а в одну распрекрасную ночь за то что
ты его кормил-поил-смазывал он тебе заточку
сунет в бок когда у него микросхемы поедут
в общем если встретишь поэта убей поэта
(как минимум нассы в бесстыжие зенки)
(лучше всего парни если вас будет двое-трое)
(а еще лучше обойди стороной вдоль стенки
авось не тронет)
* * *
Кому – бесстыдная весна,
кому-то песенка шальная,
Кому-то весточка из сна:
Я умерла, а ты как знаешь.
И только ветер простонал
да закачалися деревья,
как забухавший Пастернак
в обнимку с Анною Андревной.
Ты кончилась, а я живу,
зачем живу – и сам не знаю,
а все как будто наяву,
и снова песенка дурная
поет, поет, звенит, звенит,
бесстыдно перепутав даты,
а в небе радуга стоит,
а в горле – мертвый команданте.
Однажды, ядерной весной,
мы все вернемся, как очнемся,
в горячий город, свой-не свой,
и мы начнем, и мы начнемся.
Скребут совки, картавит лед,
шипят авто, плюются шины.
а в небе радио поет
про то, что все мы где-то живы.
стихи о малой родине
Когда сгорит гемоглобин
и сердце больше нихт арбайтен
далеким утром голубым
откинусь чинно и опрятно
Скажу я родину любил
гоните родину обратно
Пусть дело набело сошьют
статью и срок надпишут жирно
и малой скоростью сошлют
в сарапул строгого режима
На семь смешных корявых букв
где все из глины или гнили
там я прочел мою судьбу
в разбухшей безымянной книге
там тихий облак на крови
порхает в неподсудной выси
и жесткокрылый угрофинн
в наколках сизых мне явился
вложил неловкие слова
и душу кое-как приделал
……………………………………………….
Все ближе к милому пределу
не страшно будет истлевать
INTRO (to eia_tethar)
...А дальше меня не было,
А больше и не было ничего –
полные валенки неба
да близкий, родной, неживой,
плотный, как из алебастра,
слепящий свет,
свет,
свет.
..............
Тащу свои саночки.
Улыбаюсь
губами, которых нет.
* * *
...и вдруг прольется, как из чаши,
непоправимо белый свет,
сухой и звонкий, чуть горчащий –
и живы все, и смерти нет.
И пласт подтаявшего снега,
под тяжестью своей осев
и выдохнув, сорвется с неба –
и страха нет, и рядом все.
И тут же встрепенется зыбко
и дрогнет крыльями в пыльце
новорожденная улыбка
на запрокинутом лице
цветка. Ну что ж, и ты не бойся,
иди в полуденной росе
туда, где смерть почила в бозе
и живы – все.
