Наталия Слюсарева

Мой отец – генерал


ГЛАВА I. КАК МАМА ВСТРЕТИЛАСЬ С ОТЦОМ НА ГОРЕ СПЛОШНАЯ РАДОСТЬ

Весенним дождливым днём 1944 года маму вызвал к себе начальник 435-го батальона полковник Кононенко и приказал срочно отвезти почту и прочий агитационный материал на точку генерала Слюсарева. Вольнонаёмной  Куриловой Тамаре, проходившей службу по экспедиторской части, в ту весну шёл двадцать первый год.
   Точка генерала Слюсарева или Командный Передовой Пункт – КПП  закрепился на Керченском перешейке. Почту обычно переправляли на понтоне через пролив. В тот день на КПП  как раз возвращался самолёт из его корпуса. Девушку снабдили стенгазетами, почтой, в придачу, для керченцев, погрузили в самолёт ещё и несколько мешков картошки.
     Молодой лётчик, схлопотавший накануне за что-то свежий нагоняй, остро переживал обиду. «Вот! – объявил внезапно он пассажирке. – Я тебе покажу, какой я лётчик!» – и тотчас бросил самолёт в мёртвую петлю. Вчерашней школьнице, только и умевшей, что мечтать о любви на облупленной скамейке тихого городка Старый Крым, восторги полётов оказались неведомы. Её тошнило. Во весь этот «небесный ужас», перекатываясь с мешками картошки, мама убеждала дурака-лётчика, что он – самый лучший. «Ещё бы, конечно», – соглашался тот, заходя на новую «бочку».
      Пошатываясь после болтанки, отряхивая с себя капли дождя, девушка направилась к землянке заместителя командующего 4-й Воздушной Армии. Над КПП уже шёл проливной дождь. В дни стремительного наступления наших войск точка яростно обстреливалась как с земли, так и с воздуха. Пули, осколки зенитных снарядов сыпались со всех сторон. «Не гора, а сплошная радость», – обмолвился как-то по поводу этого фейерверка Слюсарев. Так за его высотой и осталось название – гора Сплошная радость.
В землянке её встретил адъютант, окинул взглядом и со словами «сейчас доложу», взялся за телефонную трубку.
– Товарищ генерал, к Вам вольнонаёмная Курилова с передачей от полковника Кононенко. – Отец, а это было именно он, в ответ, вероятно, осведомился: «Ну, как она?» – на что адъютант ещё раз обвёл девушку глазами и громко произнёс: «Мечта»!  
Перебирая мамины фотографии военных лет, любуясь её красотой, я ловлю себя на мысли о том, что она легко могла бы стать звездой всех мыслимых экранов, если бы захотела. Ещё неизвестно, думаю я, как сложились бы судьбы признанных кинодив той поры – Любочки Орловой, Валентины Серовой, если бы мама решилась шагнуть на сцены театров и экраны кино. Да что там Орлова! Сама легендарная «девушка моей мечты», Марика Рокк,  вместе с «сестрой его дворецкого», Диной Дурбин, насторожённо вглядываются в её лицо. А вдруг «такая» выступит под свет юпитеров? Откровенная красавица с распахнутыми синими глазами, вся как бы откинувшись в повороте венского вальса. «Компот-шоколад», – шептал таявший отец, стоило ему только её увидеть.
      Пересказывая историю их первой встречи, мама обычно делает паузу и уточняет, что в то утро на ней была кофточка из самого настоящего парашютного шёлка и только что пошитая юбка из ярко-синего не нашего габардина – привет от Вани Магара. Этот добрый Ваня был её первым  мужчиной. Объявившись в Старом Крыму вместе с полком и  стремительно начавшейся войной, он за две недели успел без памяти влюбиться в маму, сделать ей предложение, а главное – переправить в Грозный к своим родителям, что оказалось очень своевременным, так как немцы уже вступали в Старый Крым. Ваня мечтал подарить Томочке рояль – у его родителей дома была настоящая швейная машинка «Зингер» – но  так вышло, что с фронта он отправил только посылку, в которой и обнаружился отрез чудесной ткани – подарок для любимой.
      Невесте недолго пришлось дожидаться своего суженого. Однажды ночью за занавеской, куда её определили спать, внезапно выросла длинная тощая фигура в белых кальсонах, точь-в-точь жуткий мертвец со всклоченными волосами из «Страшной мести» Гоголя. «Восставший» свёкор так перепугал молоденькую девушку, что та, в чём была, выскочила в окошко низенькой хатки. Промаявшись ночь на дворе, на рассвете собрала нехитрые пожитки, включая габардин, да так и сбежала из судьбы Вани Магара.
     – Мечта! – подтвердил адъютант. И тут, вероятно, отец, который всегда следил за собой и, более того, любил пофрантить и которого однажды сам Жуков чуть было не расстрелял за то, что тот попался ему на глаза, подпоясанный не форменным кожаным ремнём, а особым грузинским ремешком, ответив, «пусть подождёт», начал бриться.
      – Надо подождать, – ласково повторил адъютант. – Садитесь…
      Хорошо, что у меня сохранился несессер отца. Из стольких вещей,  «которые нам не нужны», этот набор для бритья смог вместить и удержать в себе блестящий дух тех бесстрашных парней.
      Несессер – фатоватого, play-бойского стиля. Светло-жёлтая тиснёная кожа, мягкая, никогда не заедающая молния. Made in Shankhaj. Внутри –    вельветовый чехол того же тона с широкими петлями, в которые вставляются гранёные стеклянные колбы с серебряными завинчивающимися крышками, подлиннее и покороче, для кремов, одеколонов с тонким, изысканным запахом особых мужчин, мужчин Стендаля и Висконти, которых у нас никогда и не бывало, каким не был и мой отец.
Мама, пригнувшись, вошла  в землянку и увидела поднимающегося из-за стола генерала Слюсарева и одновременно бросившегося на нее из угла огромного дога.
– Тубо! – громко отозвал отец собаку.
– О, Боже! – обомлела красивая мама-мечта. – О, Боже, он даже, кажется, знает иностранный язык…
      К тому времени, когда вольнонаёмная Курилова объявилась в жизни отца, тридцатисемилетний генерал Слюсарев был женат. Его семья –   жена Ольга и два сына, постарше Боря, лет восьми, и двухлетний Толя оставались в городе Горьком. С радостным приближением конца войны близился и день, когда семья должна была воссоединиться. Отец мрачнел. Другая, синеглазая, оказавшись по жизни рядом, глубоко вошла в него. Она была у него в крови, как выразились бы испанцы. Совершенно неожиданно от Ольги пришла телеграмма, что та выезжает к мужу на фронт – то ли почувствовала что-то неладное, то ли сильно соскучилась.
       Мама ходила уже беременная и довольно большим сроком. Отец совсем запаниковал и срочно нашёл врача, чтобы освободиться от ребёнка. «А это был крупный мальчик», – рыдала мама, и потом во всю последующую жизнь во время скандалов это горько кричалось главным доказательством того, какой он всегда был ужасный негодяй. За несколько часов до встречи с супругой отец погрузил фронтовую подругу в самолёт и отправил в родную часть, откуда год назад оприходовал вместе с почтовой посылкой. Прощаясь, заплаканная красавица читала стихи: «Возьми меня с собой! Я мальчиком переоденусь»… и что-то там… «я  на войну пойду служить с тобой…». Всё напрасно. Легионер молчал. Развод для  гвардии генерал-лейтенанта, Героя Советского Союза, заместителя командующего 4-й Воздушной Армией, члена КПСС со стажем, представлялся тогда  совершенно немыслимым.  
      На освобождённой территории притихшего Крыма Курилову  Тамару ожидало большое горе. Её мать и отца, остававшихся в оккупации в Старом Крыму, расстреляли немцы за связь с партизанами. Горюя о своих, она всегда мысленно укоряла свою маму, мою бабушку Таню за то, что та со своим не в меру деятельным характером втянула мужа собирать оружие в помощь партизанам. К концу войны это было просто глупо, так как оружия в нашей армии имелось достаточно. Таня – активистка и комсомолка –   слыла заводилой, а её муж Петро, или Петечка, тихий и разумный, всегда молча следовал тому, что затевала жена.
      Выдал их, как установили впоследствии, некий румын, с этой целью нарочно втёршийся в доверие к наивным  крымчанам и сдавший всю группу. Через месяц к соседям постучал немецкий солдат и со словами «красивой фрау больше нет» передал платье, которое было на бабушке в день ареста. Уже после освобождения Симферополя на стене тюремной камеры обнаружили их, гвоздём процарапанные, фамилии. Жили они в Старом Крыму на улице Греческой, 19.  В комнате стоял квадратный стол, накрытый белой скатертью, а на нём будильник – самая дорогая вещь в семье.
      Мои бабушка и дедушка. Будь они живы, я бы обязательно спросила у них, почему они наградили детей столь разнокалиберными именами.  Назвав старшую дочь в честь грузинской царицы Тамары, а следующего за ней сына – Лориком. Понятно, что это – Ленин Организатор Рабочих И Крестьян. Дядя Лорик, войдя  в сознательный возраст – пятнадцать лет, тотчас переименовал себя в Юру и даже получил паспорт на Юрия Петровича.
      Тамара, уезжая с Ваней Магаром накануне вступления немцев в Старый Крым, уговаривала родителей ехать с ними, но они наотрез отказались. «Ни за что из дома не поедем».
      Крым – родные места. На склонах Агармыша, в сосновом лесу, – самый известный легочный санаторий. Еще до войны в Топлах, неподалеку от Старого Крыма, размещалась опытная мичуринская станция по выращиванию фруктов на кремлёвские столы. Дело даже не в том, что дедушка Мичурин оставил особый рецепт. Топловка – место открытой, явленной благодати. Целительный  воздух, замешанный на полынном и морском ветре. Вода святая. На одном из целебных источников – женский монастырь в честь Параскевы Пятницы, основанный ещё при Александре III. После революции на этом месте – артель «Безбожник».
      Правительственные яблоки и груши вызревали отменные, но, кроме необыкновенной величины и вкусноты, в них присутствовала ещё одна особенность: на их румяных, загоревших боках красовались – здравицы вождю, символы «серп и молот», а то и карта полуострова Крым. Летом 1941года мирные трафареты сменили на  соответствующие историческому моменту. Маминому брату Лорику было лет тринадцать, когда он раскладывал по ящикам яблоки с белеющими от гнева призывами: «Смерть фашистам!», «Долой оккупантов!», «За Родину!», «За Сталина»!
      Прошло около двух месяцев, как одним ясным утром на аэродроме Старого Крыма лихо приземлился самолёт, из которого вышел папин  главный ординарец –  статный, щеголеватый красавец с волнистым чубом, родом из-под Полтавы, – Яша Куцевалов. Бесконечно любимый мною  дядя Яша, безропотно подставлявший свой чуб под мои липкие ручки и, вслед за плюшевым медведем, перечёсанный одновременно во все стороны всеми гребёнками и расчёсками.
      – Тамара Петровна, собирайтесь, я – за вами. – Он всегда обращался к маме по имени отчеству. – Слюсарев приказал доставить вас к нему.
      У мамы страшно забилось сердце. Забыв все свои обиды, она побежала к себе в казарму собирать вещички. Но тут заартачился полковник Кононенко. «Не отдам,  ни в какую. Вот такие генералы, как там у вас, тешатся глупенькими молоденькими девушками, а потом бросают их, ломают жизнь. Не отпускаю. Не разрешаю, и всё. Она пока ещё в моем подчинении. Пошли все ваши генералы к такой-то матери!».
       В окружении притихших подружек мама забилась на топчан, где с ужасом ждала решения своей судьбы. Из окошка было видно, как дядя Яша упорно ходил за полковником по двору части и что-то ему наговаривал. Потом они скрылись. Прошла, казалось, вечность, прежде чем в казарму вошел ординарец отца.
– «Ну, Тамара Петровна, – сказал он, оттирая пот из-под фуражки. – Мы с полковником семь раз у дуба облегчились, прежде чем он разрешил вас отпустить. Собирайтесь! Летим!»
      Дядя Яша знал, что приказ отца не может быть не выполнен. Полковник также знал, что ни за что не отдаст вольнонаёмную Курилову какому-то там старому хрену-генералу. Я думаю, что решил всё дуб. Ему просто надоело, что вокруг него кружат двое молодцов, орошая. Он взял сторону ординарца Якова Куцевалова и, как-то друидически  воздействовав на товарища Кононенко, рассеял решимость последнего. Полковник сдался.
      Подружки переживали мамино счастье, как своё. Одна из девчушек со словами: «Вот, Томочка, возьми», – протянула ей свою единственную пару беленьких носочков. Этот драгоценный подарок мама запомнила на всю жизнь. Отдать последнее сокровище.
      Так мама снова вернулась к генералу Слюсареву. Грозы разводных выговоров прошумели как-то сами собой. Больше они друг с другом не расставались до 11 декабря 1981 года, когда отец скоропостижно умер, упав вдруг в коридоре. Было ему семьдесят пять лет.

ГЛАВА II. ВЫПЛЫВШИЙ АРХИВ

      …«Всё выше и выше и выше стремим мы полёт наших птиц, и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ». – Я рьяно протираю тарелки. Вечером соберутся друзья, большей частью всё артистический народ. Все-таки, кто автор славной мелодии? Где-то читала, что авиационный марш военно-воздушных сил РККА, написанный в 20-е годы, использовали немцы для своих люфтваффе. Что ж, молодцы, немцы. Знакомый с детства марш сопровождает мои хлопоты по дому. … «Так, не забыть ещё, на рынке прикупить зелень – кинзу,  цицмату, тархун».
     Незаметно текут вечерние минуты, свиваясь в часы.
      – Твой отец, кажется, был военным? – Неожиданный вопрос оглушает меня. С чего это вдруг? Армия нынче не в чести. О ней не говорят, а если…, то только с иронией. Чтобы проскочить тему, я небрежно бросаю: – Да, так…он  воевал. А вы смотрели последний фильм Тарантино?
      Разговор скатывается в привычное русло киноновинок.
      Проводив гостей, я подхожу к портрету отца. Мне перед ним неловко, как будто я его предала. Боже мой, мой отец. Да, если бы они только знали!  Мой отец – лётчик. Генерал. Гвардии генерал-лейтенант авиации. Сталинский сокол, чёрт побери! В 1939 году, когда он входил в холл гостиницы «Москва», швейцар, вытягиваясь в струнку, громко объявлял на весь вестибюль: «Внимание! Герой Советского Союза!»…
      На сердце – грусть. Да, отец стал забываться. Уж очень быстро покатилась жизнь. Я училась, влюблялась, расставалась, сбегала из Москвы в тогда ещё глухую деревню Коктебель – и  всё сама, и всё одна. Отец все эти годы лежал на антресоли в семейных потемневших фотоальбомах, исписанных тетрадях, пожелтевших отпечатанных листках неоконченных воспоминаний. О чём в них? Я никогда не интересовалась. Вспоминаю, что при жизни, разместившись удобно за письменным столом со своими листочками, – для вдохновения он «заряжался», как и его любимая летательная техника, горючим – мне казалось, Сидор Васильевич не шёл дальше начальной главы. Главы - о том, как «он родился мальчиком» в Грузии, вернее, «его родили мальчиком», почти как «витязя в тигровой шкуре» (отец родился в рубашке) к многоголосой мужской радости всего Тифлиса. Самое важное для себя воспоминание он торжественно переписывал по много раз. Не однажды я заставала его в романтическо-приподнятом настроении.
      – «Ай! Сагол!», – произносил он свое «любимое»,  довольный, приподнимаясь от стола. – «Ай, сагол!»…
      И вот, этой зимой нас залили соседи с верхнего этажа. «Эй, вы, там, наверху!» И не просто так, а кипятком. Антресоль, наполнившись водой, так основательно просела, что ее пришлось срочно вычищать. Из глубины сырого тоннеля с первой волной тёплой воды выплыл намокший по краям большой парадный портрет отца. Ну, вылитый новгородский гость Садко – с любимой в синих волнах-завитушках коробки шоколадных конфет. Вслед за портретом выскочила на свет сложенная пополам плотная китайская грамота на парчовой ткани. На бледно-голубом фоне, краплёном золотыми мушками, по краям оторочено вышивкой – чёрные матовые иероглифы. На обороте – перевод с китайского: благодарность генерал-лейтенанту авиации Слюсареву за организацию противовоздушной обороны города Шанхая в 1950 году, подписанная  председателем Мао. В конце –  размашистая,  даже лихая подпись Мао Цзэ Дуна голубой тушью и, разумеется, по вертикали. Чудно.
      Фотоархив нашей семьи. Старый, продавленный чемодан доверху набит чёрно-белыми фото. Мамино любимое занятие – надписывать карточки. С одной, уже выцветшей, глядят двое – он и она, наверное, самых влюбленных и самых счастливых. «Серёжа, ты помнишь, как это было? Вена. Австрия. 1945г.» На крошечной фотографии – у обочины дороги группа военных живописно облепила столько всего повидавший на своем веку газик с брезентовым верхом, который больше никуда не спешит. Снято в те же майские, первые, послевоенные часы и дни. Парни в гимнастёрках, пилотках, сапогах, кудрявый – с аккордеоном. В центре – мама, непостижимо молодая. Подвитые локоны до плеч, вместо чёлки – валик волной назад по моде тех лет. На ней – лёгкое платьице, подчёркивающее всю её женственную фигурку. Понятно, что мужчины затянули её в самую серёдку, чтобы быть к ней ближе, ещё ближе, ещё. На другом снимке мама в шинели и кубанке смотрит в некую невообразимую даль вместе со своим Серёжей – за озеро Байкал, за Порт-Артур, в сторону Великой Китайской стены. А вот, наконец, и сама площадь «Тяньаньмэнь». «Пекин и всё какие-то храмы», – аккуратно выводит мама на оборотной стороне карточки.
На этой фотографии папа обнимает маму.
       А здесь он смотрит на нее чуть сверху светлым уверенным взглядом, положив руку ей на то место, куда обычно вешают ордена.
       Я обнимаю игрушечного мишку.
     Папа обнимает дочку Лену. Лена обнимает папу.
     Мы на веранде нашего дома в Аньдуне. Лена держит в руках горшок с цветком. У меня на коленях – клетка с перепёлкой.
     Я опять обнимаю любимого мишку, который в самое ближайшее время окончательно размокнет и развалится на части от моих частых уколов ему в попу, чтоб не болел.
      Я крепко обнимаю папу. У него на коленях, чуть отпрянув, чтобы удобнее было смотреть, я по-гайдаровски ясно гляжу папе в глаза. Папа, ты помнишь, как это было?  
      Китай, 1953г. На террасе и во дворе обитает маленькая живность, собранная  для нас тобой на манер зоопарка. В заднем углу двора – кроличий загон, куда после завтрака я тороплюсь, чтобы отшлёпать непослушных кроликов. Странно, но кроликов с каждым днем становится всё меньше. Повадился хорёк. Лаконичное объяснение взрослых меня не устраивает. Так и вижу свое недоумение и чуточное раздумье на тему: заплакать или… а ну их, этих кроликов. Зато в глиняном, глубоком чане ходят восьмёрками две большие змеи. Хлопочет над крошками хлеба и пшеном перепёлка. В тесной клетке со страшным сердцебиением, слышным, кажется, на весь дом, сидит заяц. Зайцу нехорошо. Это ясно. И, несмотря на то, что зайчата  – любимые персонажи, у зайца долго не задерживаюсь. Неприятно, что ему плохо, когда всем так хорошо. Филин с поворачивающейся головой, кажется, немного угрожает. Ну, его, тоже, пойду лучше в папин кабинет.
     О, какой кабинет! О! Сколько здесь разных удивительных вещей! А как бьют в глаза алые круглые коробочки, расписанные золотыми сверкающими жуками, на резном столике. Если постараться и сильно вцепиться в крышечку, то, отодрав её, в глубине красного картонного стакана обнаружатся белые-пребелые, короткие карандаши. Но я-то знаю, что это совсем не карандаши, а папиросы. Их с сестрой мы уже раскуривали в Чите, значит, когда нам было по четыре года. После чего случился большой чёрный пожар с дымом и гарью, сгоревшими в нём  маминой шубой и платьями. Нет, не буду, пожалуй, сегодня курить, а только понюхаю. Всё-таки, какой  необыкновенный у них запах. Как они пахнут, совсем как отец. А это что за густая, тёмная  жидкость в узкой бутылке? Фу, какая гадость. Весь рот горит. Может, и это – нельзя? Нет, лучше поскорее выбираться из папиного кабинета. А вдруг он скоро вернётся?…
      Хотя отец никогда не возвращался, не приходил домой в обычном понимании, и, конечно, не носил пижаму. Отец в пижаме? Ну, это просто до слёз. Да, он весь в патронах, крест на крест, и кинжал сбоку. Над нашим диваном – косым андреевским крестом дугообразная сабля с гравировкой по стальному клинку с узкой сияющей шашкой. В шкафу – пара тёмных старинных охотничьих ружей, работы каких-то иноземных братьев. Третье ружьё – совсем простое на вид. Но когда я в пятом классе выбралась с ним на наш балкон, навела на противоположные крыши и долго целилась, не припомню в кого и зачем, то, надо признать, очень скоро, в тот же день, к нам в квартиру пришли какие-то дяди и забрали ружьё с собой. Ничего, оставался ещё дамасский кинжал сплошь в арабской курчавой вязи. Наган или нечто пистолетное мама давно уже выбросила в узкий подмосковный ручей, так как папа был достаточно ревнив. Охотничьи ружья с частыми серебряными насечками он раздарил сам, всей широтой русской крови впитав старинный грузинский обычай – снимать со стены первую вещь, глянувшуюся дорогому гостю.
      Отец никогда не возвращался с работы, он вообще ниоткуда не приходил. Он настигал нас всех сразу неожиданно и точно, как широкая сизая туча, накрывающая светлый городок, за крепостной стеной которого все вышивают на пяльцах.
      Я просыпаюсь ночью оттого, что у щеки возится что-то маленькое, пушистое, лижущее. Это – какой-то замечательный щенок. Теперь он – мой. Его принёс папа. Он будет жить с нами всегда. (На самом деле, недолго: он сдохнет от чумки, потому что никто не смотрит за щенками). «Пушок, ищи Наташу!» – вся его работа. Я прячусь в гардероб. Пушка выпускают из рук, и он, тряся ушами и буксуя на поворотах, мчится по нашей квартире, довольно быстро, надо отдать должное, делая стойку перед гардеробом. Щенок громко лает. Он – молодец! Он нашёл. Наташа – тоже молодец. Кто поужинает с папой в два часа ночи? Кто разделит с ним компанию? Конечно, любимая доченька Наташенька, такая же толстенькая, как и щенок, из-за поздних ужинов. Но разве мы будем есть котлеты? Смешно. Мы станем вкушать «шары жизни»; дегустировать бефстроганов по-шанхайски, насаживая на вилку скользких рогатых трепангов в окружении бархатных бабочек – чёрных грибов, мешок с которыми уже не первый год честно несет караульную службу в нашем стенном шкафу, и много-много зелени. На балконе взошла цицмата. Грузинской травке никогда не удаётся подняться в полный рост. Её, едва проклюнувшуюся, отец щедро забрасывает в кипящую сковородку.
      Если он прилетит с юга, так же вдруг, нас обовьют гирлянды сушёных  персиков, урюка, хурмы, инжира. Липкие колбаски чурчхеллы из виноградной муки с орехами перемусолят нам с сестрой руки.
      В последние годы, отбывая срок в военном госпитале Бурденко на обследованиях, он никогда не ел яблоки на третье, собирая их для своей любимой внучки Аннушки. То были гостинцы, которые он разбрасывал вокруг себя, как щедрый клён разбрасывает свои красивые, резные листья. С той разницей, что клён делает это только осенью, а папа – всегда.
      При попытке составить его портрет на память приходят две исторические личности – Бенвенуто Челлини и Василий Иванович Чапаев, в исполнении замечательного актёра Бориса Бабочкина, на которого отец был удивительно похож. От гениального скульптора и ювелира – его неистовый темперамент. Так и вижу, как Слюсарев, закутавшись в широкий плащ, «усы плащом закрыв, а брови шляпой» – О, жалкий Дон Жуан! О, мой великолепный  отец! – стремительно выскакивает из-за угла на  «пьяцца эрба» – «зеленную площадь» уснувшего городка. Спасаясь от преследователей (а может это – Бенвенуто в короткой кожанке отца?), он  исчезает в западных воротах с тем, чтобы через пять минут выскочить с восточной стороны для новой потасовки.
      От комдива гражданской  – весь его молодцеватый облик, бесстрашный взгляд, особая выправка, геройские усы, словом весь киношный, лубочный и всё-таки взаправдашний дух атаки.
      В опубликованных китайских воспоминаниях 1938 года один из авторов, полковник медицинской службы Белолипецкий, запомнил его как «требовательного, немногословного командира эскадрильи».    
     Ну, уж нет! Отец был великий импровизатор. Его яркая, насыщенная образами речь лилась, как водопад. И если он хотел его сравнить, то более всего отец походил на леопарда. У него не было ни одного вялого или лишнего движения. И даже когда он отдыхал и казался расслабленным, всё равно его тело было отлито в безупречную форму золотых фараонов. Долгое время у нас дома висела картина – вышитый шёлком огромный тигр – подарок Чан Кай Ши. Я думаю, то был портрет отца. Когда отец умер, тигр ушёл из дома. Для всех картина запропастилась, была передарена или продана. Но я знаю точно – он ушёл сам.
      Существовал ещё один сказочный персонаж, с которым отца роднила обстановка его детства, проведённого на тифлисском базаре, вокзале, в беспризорной компании, – «Багдадский вор». Жизнерадостный «багдадский вор», не теряющийся ни при каких обстоятельствах. Под градом голода, страха, нужды, в освоении ремесла выживания, отрабатывалась та неповторимая реакция, которая позволила отцу пройти живым и невредимым через шесть войн, счастливо и долго летать, высоко поднимая в наше и не наше небо свои родные «чижи», «ласточки» и «катюши».

ГЛАВА Ш. ОДИССЕЙ

      Все её немного побаивались – старую профессорессу, читавшую курс греческой литературы у нас в университете. Всегда в одном и том же чёрном муаровом платье, не считая белой камеи – вечный траур по мужу, столь же великому знатоку всего древнегреческого - она спокойно могла выкинуть в окно зачётку, если ей не нравился ответ студента. Угодить ей было трудно. Её любимцем был Одиссей. Закатывая глаза, она перебирала  на греческом понятия: честь, доблесть, идеи… «Эйдос», «эйдос», – ворковала  она, всё отпущенное время на чтение лекции, пребывая  на одной палубе с небритым мореходом. Часто, будто ветром одиссеевых странствий её относило к самому краю подиума, и тогда аудитория со страхом взирала, как она балансировала над бездной. В ней совсем не было веса. А по рассказам старшекурсников, однажды она так и полетела с эстрады вниз, снесённая особо сильным порывом.
      На  «греческих лекциях» мне всегда было по-особому уютно. Пожалуй, я одна разделяла с преподавательницей её личностные чувства. Со скользкого трапа Одиссеем ко мне всегда спускался отец. Им обоим, проваливаясь в прибрежный песок, надо было первыми тащить вёсла на трирему, вручную вкатывать бочки на палубу, торопить других, готовясь к походу. «Ну, наконец-то, отходим!» А потом мотаться между островами, в сущности, маленькими – Самос, Эвбея, Корфу. И, кажется, долгое время он, Одиссей, особо не расстраивался, что не попадал домой.
           Сердце – улей, полный сотами,
Золотыми, несравненными.
Я борюсь с водоворотами
И клокочущими пенами.

         Я трирему с грудью острою
                              В буре бешеной измучаю,
         Но домчусь к родному острову
         С грозовою сизой тучею.

         Я войду в дома просторные,
         Сердце встречами обрадую
         И забуду годы чёрные,
         Проведённые с Палладою.

        Так. Но кто, подобный коршуну,
                  Над моей душою носится,
        Словно манит к року горшему,
        С новой кручи в бездну броситься?

        В корабле раскрылись трещины,
        Море взрыто ураганами,
        Берега, что мне обещаны,
        Исчезают за туманами.

        И шепчу я, робко слушая
        Вой над водною пустынею:
        «Нет, союза не нарушу я
         С необорною богинею».

     Отношения моего отца с богиней победы складывались намного проще. Отец никогда не бегал к другим музам, разве что к Терпсихорам и то – в краткие часы привалов. Но Афина, однажды щедро раскинув над ним свою плащ-палатку, уже не отступалась от своего кавалера, а может, просто забыла, где кинула плащ. Примером её глупого служения можно посчитать историю поступления отца в лётную школу в Ленинграде в 1928 году, о наборе в которую он прочитал с листка на тифлисском заборе. Тотчас загоревшись, он немедленно приступил к осуществлению своей идеи. Как взял путёвку от завода, а может, просто сбежал из цеха и на попутных товарниках добрался до Ленинграда, неизвестно.
      Уже шли экзамены. На ниве образования у отца было не густо – два года церковно-приходской школы, правда, с азами «греческого» и богословия, да у своего лучшего дружка из семьи инженера за помощь в саду он перечитал всю приключенческую литературу. Но чтобы стать лётчиком страны Советов, требовались иные знания. При поступлении  необходимо было сдавать алгебру, геометрию, писать сочинение. На экзамене по русскому, из предложенных тем, он выбрал свободную, поведав о том, как Владимир Ильич Ленин в страшную грозу, бурю и дождь, кажется в автомобиле, пробирался глухой ночью на очередной съезд партии. Этой работой экзаменационная комиссия была поставлена в непростые условия. О грамотности речь, вообще, не шла – единица в десятой степени. Но тема! Мощь воображения. Подача. Кажется, ему вывели три балла. На математику вместо себя он отправил  знакомого гимназиста, с которым сговорился накануне по паре бутылок вина за  предмет. Не знаю результатов тех экзаменов, но в списках принятых его фамилии не было. В первый день занятий Слюсарев прошёл в класс, сел за последнюю парту и  вслед за остальными начал записывать лекции. Идти ему было некуда. Отодрать его от той парты было никому не по силам. Через месяц его зачислили курсантом.
      Нет, дело было не так. Я уточнила у мамы. Просто в летной школе объявили недобор и его взяли. Но для начала, после провала, он всё равно никуда не поехал.
      С везением выпадали случаи и посерьёзнее. 1937-38 годы, очередная чистка рядов Красной Армии. Где Слюсарев? Далеко, за тысячи километров, в Монголии, валяется при смерти в малярии в грязной кибитке. В очередной раз, выходя из бреда, видит, как тёмная старуха, разламывая на куски чёрную вонючую плиту, поит его тяжёлым чаем, замешанным на бараньем жиру. «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря». Фортуна его, что никогда не было его на месте. Не гоняться же за ним, в самом деле, на самолетах? Уже перед самой войной, когда он в должности зам. командующего служил в Киевском округе, подъехали из НКВД. Командующего арестовали. Спрашивают ласково: «А где Слюсарев?» – «На охоте». Подождали день-другой и съехали. Другой кто-нибудь ещё попадется не такой везучий. Как отец потом признавался маме, он от страха потом ещё трое суток заикался. Но, тут уж пусть бросит в него камень, кто сам – храбрый.
      Под конец войны, буквально в первых числах мая 1945 года, по одной из фронтовых дорог Германии, по направлению к только что захваченному аэродрому, набирают скорость два автомобиля. В переднем – отец, за ним – его лучший друг ещё по Китаю Алексей Благовещенский. Внезапно отец остановился у обочины и вышел. Подал знак, мол, обгоняй, всё нормально. Через сто метров обошедшая его «эмка» подорвалась на мине. Дружка буквально по частям собрали на шинель и самолётом отправили в Москву. Чудом остался жив. День Победы Алексей, контуженный, в бинтах встречал в больничной палате. Но какая сила заставила отца притормозить?
      В 1929 году Ленинградская военная теоретическая школа была окончена, и отца перевели инструктором по лётному делу в военную школу лётчиков им. Мясникова, так называемую Качинскую школу. Школа располагалась в восемнадцати километрах от Севастополя в долине реки Качи, близ деревни Мамашай. За год до этого на Каче впервые появился парашют. К парашюту курсанты отнеслись вначале «не очень», скептически. Думаю, что среди них был и отец. Нередко он признавался, что ничего страшнее, чем прыжок с парашютом, он не испытывал. Судьба парашюта поначалу казалась незавидной. Одни не верили, что он раскроется, другие считали, что поскольку летать они умеют, парашют им ни к чему. При таком настроении парашют долго лежал без употребления. В 1930 году попробовали сбросить с самолета чучело («Ивана Иваныча», как прозвали его лётчики) и то неудачно. «Иван Иваныча» отнесло ветром, и он утонул в море. Парашюты снова отнесли на склад. И только спустя год был, наконец, совершен прыжок с парашютом. Тот год отметился ещё одним событием – прибытием в школу группы девушек. Среди них – знаменитая впоследствии, прославившаяся беспосадочным перелётом на Дальний Восток в 1938 году – Полина Осипенко, которую отец лично учил лётному делу. До этого она работала в столовой. «От плиты в небо», –   беззлобно шутили над ней лётчики.
       Под Севастополем отец прослужил три года, обучив лётному делу более тридцати курсантов. Осенью 1933г. он вступил в должность командира корабля тяжелой бомбардировочной бригады ВВС Балтийского Флота и ВВС Забайкальского Округа. От самих Качинских времён практически не сохранилось воспоминаний. Чудом уцелела старая лётная книжка отца, в которой вёлся учёт часов и вылетов, точнее, самолетовылетов. На последней странице его рукой  были выписаны несколько поговорок на тему профессии: «Налетай на врага бураном, пробивай его строй тараном», «Пошел в соколы, не будь вороной», «Летчик начеку – и небо ясно», «Москва бьет с носка». Здесь же был переписан абзац про авиаторов из Куприна, искренне ценившего этот род мужчин:
      «Я люблю их общество… Постоянный риск, любимый и опасный труд, вечная напряженность внимания, недоступные большинству людей, ощущения страшной высоты, глубины и упоительной лёгкости дыхания, собственная невесомость и чудовищная быстрота, всё это как бы выжигает, вытравливает из души  настоящего лётчика обычные низменные чувства: зависть, скупость, трусость, мелочность, сварливость, хвастовство, ложь – и в ней остается чистое золото.»
      Из лётной книжки следует, что с 1929-го по 1949 год отец летал на самолетах: У-1, У-2, Ут-3, «Зибель», Як-6, Ут-4, Р-1, Р-5, Р-6, Кр-6, И-1,  И-3,  И-4,  ЛаГГ-3, Як-1, Як-3, Як-5, Як-6, «Аэрокобра», Ла-5,    И-15,  И-16,  Ил –2, ДБ-1, ДБ-3,  СБ,  ИЛ-4, ПЕ-2,  «Бастон», БЮ-181, МИГ-1, МИГ-3 ПО-2, ПЕ-2, ТУ-2, Уяк-7, Уил-2, Нт-2, СИ-47, Уил-10, ЛИ-2, СУ-2.
      За это время он совершил 5980 вылетов, проведя в небе 4480 часов, это 374 дня, то есть больше года он в буквальном смысле не касался земли.
      Летать он любил и летал как бог. Он всегда был готов лететь, бежать, плыть, куда угодно и когда угодно, лучше всего сию же минуту – своим родным самолётом – и, как можно быстрее. Ещё быстрее, ещё. От винта! Соединиться, слиться с вихревым потоком жизни. Где он, этот ураган? Торнадо? Скорее – в самый центр его. Аллюр три креста! И никаких размышлений. Боже упаси! Только бы услышать призывный звук военного горна. В последние годы, уже без неба и моря, на пыльной первой Мещанской, в нашей квартире таким сигналом долгое время служил ему телефонный звонок. Стоило ему заслышать его, как он моментально выгибал грудь дугой, и только потом, в гвардейской выправке поднимал трубку. Возможно, то был рефлекс на звонок по гамбургскому счёту – от Сталина, Жукова, Василевского:
– Алле! – громко объявлял он. – Генерал Слюсарев у телефона!
     Очень часто, не расслышав, о чём там шла речь, а главное, не услышав заветных слов: «Слюсарев, твою мать! Поднять самолеты! Чтобы через пять минут 4 эскадрилья была в воздухе, не то, твою мать!...», … и, подержав минуту-другую трубку, говорил кому-то на другом конце провода: «Пошёл к чёрту!» – и бросал трубку.
СПРАВКА ИЗ ЛИЧНОГО ДЕЛА
На Героя Советского Союза, гвардии генерал-лейтенанта авиации Слюсарева Сидора Васильевича
Слюсарев Сидор Васильевич – г. рождения  14.05.1906г. Место рождения – г. Тбилиси. Национальность – русский. Член КПСС с 1929г. Образование – высшее военное. Специальность – лётчик.
1917г. – Ученик слесаря ремесленного училища г.Тбилиси.
1918г. – Батрак у зажиточного крестьянина в деревне Бадьяуры.
1922г. – Кочегар паровой молотилки в деревне Бадьяуры.
1925г. – Слесарь мехарт.завода им.Орджоникидзе (бывший Арсенал)
1928г. – Курсант военной теоретической школы лётчиков. Ленинград  
1930г. – Инструктор 1-й Военной школы лётчиков им. Мясникова.
1933г. – Командир корабля ВВС Балтморя и ВВС Забайкальского         Военного Округа.
1937г. – Лётчик-инструктор по технике пилотирования, командир авиаэскадрильи ВВС Забайкальского Военного Округа.
1938г. – Государственная командировка в МНР и Китай.
1939г. – Зам. командующего 2 АОН и ВВС 8-Армии.
1940г. – Зам. командующего ВВС Ленинградского Военного Округа.
1941г. – Зам. командующего ВВС Киевского особого Военного Округа.
1941г. – Командир 142 истребительной авиадивизии ПВО.
1943г. – Командир 5 смешанного авиакорпуса Северо Кавказского фронта.
1943г. – Зам. командующего 4 и 2 Воздушных Армий.
1944г. – Командир 2 Гвардейского Штурмового авиакорпуса I Украинского фронта
1947г. – Командир 7 БАК Приморского ВО.
1949г. – Государственная командировка в Китай.
1950г. – Слушатель Высшей военной академии Генштаба.
1952г. – Зам. командующего и командир 64 истребительного авиакорпуса ПВО.
1953г. – Государственная командировка в Китай.
1955г. – Командующий Уральской Армией ПВО.
1957г. – В распоряжении Главнокомандующего войсками ПВО Страны и в распоряжении Главнокомандующего ВВС.
1957г. – Начальник командного факультета Краснознамённой Военно-воздушной Академии.
   Награждён Золотой Звездой Героя Советского Союза №125, десятью орденами и медалями

ГЛАВА IY. ТИФЛИС  

Родился я в голоде и холоде, вдобавок к этому в будущем должен  был стать ещё и священником.
Наверное, никогда не приходила моим родителям в голову мысль, что я стану советским генералом, да еще лётчиком! А по продолжительности своей жизни я уже пережил отца. Думаю, что впереди у меня - большая, светлая дорога и интересная, заполненная богатыми событиями как в будущем, так и в настоящее время жизнь.
А случилось это, вот каким образом.  
Отец мой, дай ему Бог светлой памяти, Василий Иванович Слюсарев, казачьего рода, уроженец Воронежской губернии, Богучарского уезда, хутора «Марченко», будучи сыном бедного крестьянина, был призван в царскую армию. Военную службу проходил на Кавказе. В то время шло строительство железной дороги Баку-Тифлис.  К концу прохождения службы, а дослужился он до старшего унтер-офицера, отец заключил договор с администрацией станции о приёме его на работу в качестве грузчика, при условии, что он завербует еще определенное количество односельчан. Получив аванс по договору, Василий  приехал к себе на родину выгодным женихом и вербовщиком. Выкупив самую красивую девушку в своей деревне, мою будущую мать, за тридцать пять рублей, и завербовав около десяти семейств, он с молодой женой вернулся в г.Тифлис, что по-грузински значит «теплый».
По характеру это был добрейший человек и хороший семьянин. Его миловидное лицо в некоторых местах покрывали оспинки. В детстве он болел оспой. Мать, я не знаю даже её имени, умерла сразу после моего рождения.
По рассказам моих старших сестёр, у родителей было ещё два сына – Иван и Василий, которые скончались в младенчестве от какой-то эпидемии. С их смертью отец мечтал только о наследнике, но жена  рожала ему всё время дочек. Ещё при разделе имущества в Воронежской губернии ему досталось две десятины земли и десять деревьев в небольшой роще. Конечно, каждый глава семьи мечтает, чтобы было продолжено его дело, чтобы сын вернулся на землю, где жили деды и прадеды. И чтобы я унаследовал его наследство, к которому он, в результате сложившихся трудных материальных условий, был не в состоянии вернуться со своей большой семьей, да еще без сына. Сын был ему нужен как воздух, как сама жизнь. Ведь время идёт, наступает старость. Кто продолжит род Слюсаревых?
Будучи весьма религиозным, он всё время уповал на Бога, хотя в какой-то степени, думаю, участвовал в забастовках и нелегальных кружках, так как к нам несколько раз приходили с обыском полицейские. А один раз я заметил, что отец прячет какую-то вещь в углу под потолком. В его отсутствие я забрался в тайник и, к своему ужасу, вытащил пистолет, заряженный обоймой. Я тут же положил его назад и впоследствии боялся подходить к тому месту.
Так вот, когда моя мать ходила беременная мною, отец решил непосредственно обратиться к Богу через попа нашей церкви при Кукийском православном кладбище. Призывая всё свое мужество, отец мой Василий Иванович обратился к отцу Иллариону с просьбой отслужить молебен на дому и уговорить Бога, чтобы жена родила ему сына-наследника. Поп согласился. Кроме вознаграждения и выпивки, он поставил условие: во-первых, чтобы отец молился и веровал в Бога, тогда Бог услышит его просьбу, во-вторых, если родится сын, дать ему имя по святцам. И, наконец,  при рождении сына, как жертву Богу, отдать его в семинарию с тем, чтобы сделать из него священнослужителя, то есть мне стать попом?!
Вот как была поставлена подготовка кадров поповского сословия - в былые времена  ещё в утробе матерей они вербовали себе замену!
Как видно, отец мой дал согласие. Отслужили молебен на дому, где моя мать лежала на кровати накануне предстоящих  родов. Сидя за столом и высоко держа в руке чарку водки, отец Илларион исправно повторял: «Веруй и молись сын мой! Господь Бог услышит твои молитвы, и будешь ты благословен им и весь твой род человеческий!»  Продолжая разглагольствовать в таком духе, за второй и третьей рюмкой, святой отец требовал уже и многое другое, что приходило ему на ум заурядного попа, и после очередной выпитой рюмки повторял: «Слава Отцу, и Сыну и Святому Духу! Во веки веков! Аминь!» – пока не свалился под стол.
К великому счастью моего родного отца, которого я страшно любил и люблю до настоящего времени, и которого помню до сих пор, и который  почти каждую ночь снится мне во сне, и моей матери, и предсказанию отца Иллариона нашего прихода я, в самом деле, родился не девочкой, как обычно было до сих пор, а мальчиком!!!… И не просто так, а в рубашке! Да!!!
Должен сказать, что рождение моё принесло великую радость матери в том, что она, наконец, угодила любимому мужу, а отцу в том, что он дождался законного наследника. Но больше всех остался доволен отец Илларион, так как в лице Василия Ивановича он обрёл не только православного христианина, но и застольника по грешным делам, по части выпивки. Я же от этого ничего не выиграл, кроме того, что получил жизнь, что тоже не так плохо. Но зато всё своё маленькое детство, до десяти лет, я страдал, как и мой тёзка-великомученик, святой Исидор. Все мои сестры, а  их было четверо, впоследствии прибавились ещё дети от второй жены – мачехи, зная, что я не переношу своё будущее положение в роли священника, на каждом шагу напоминали мне об этом: «Отец Исидор, благословите! Отец Сидор, простите, что мы испортили вам воздух. Отец Исидор, просим вас принести святой воды из водокачки и поставить самовар,… Отец Исидор…»
Одним из ярких событий моего раннего детства был пожар. В тот день мы с малолетками играли в пожарную команду. Собрали бумагу, сухую траву и под сараем развели костер. Спички я вынес без разрешения из дома. В пожарную команду принимали тех, кто ещё не сходил по малой нужде, так как нужна была вода для тушения пожара. И вот костёр разгорелся. Бряцаньем в пустую жестяную банку, вместо колокола прозвучал  сигнал пожарной тревоги. Команда прибыла на место во время, но то ли у некоторых до срока оказался израсходован запас для тушения, то ли «бочки» подтекали от испуга, но пожар ликвидировать не смогли. Из-за порыва ветра огонь разгорелся с новой силой, захватив сарай, в котором было сложено сено нашего соседа.
Когда сарай затрещал, и внутри полыхнуло пламя, пожарную команду как ветром сдуло. С криками: «Это - не я, это - Сидорка!», – пожарники бросились врассыпную. Я же, крайне удивлённый таким предательством, тоже вынужден был дать драпу. Перебежал улицу, вскочил на бугор, где летом размещался солдатский лагерь, и спрятался в окопе. Поначалу ещё слышал голоса моих сестёр и отца, но от этого только глубже зарывался в землю, потрясённый страхом и неизвестностью – что же будет, когда меня обнаружат? В таком напряжённом состоянии я, по всей вероятности, заснул, потому что когда проснулся, стояла уже глубокая ночь, а я лежал дома, на полу, укрытый тёплым одеялом.
Образ моего отца особенно сохранился в моей памяти. Высокого роста, худощавый, внешне он был очень привлекательным. Свои тёмно-каштановые волосы он зачёсывал назад. В его голубых глазах всегда светилась искорка нежности. Отец не пил, за исключением праздников, не курил, никогда не чертыхался. Был очень религиозен. Любил Бога и почитал  икону, которой его благословили, когда он женился. По своей честности, искренности и правдивости, ему не было равных. Его всегда выбирали старостой. Все носильщики добровольно сдавали ему заработанные деньги за сутки, которые он к концу смены делил поровну среди членов артели. Отец отличался крепким здоровьем и физической  силой. Взвалив на спину до четырёх пятипудовых мешков муки, он легко переносил их к месту разгрузки. Несмотря на то, что отец был простым носильщиком, он заботился о своем внешнем виде и чистоте. В карманах у него всегда лежали сладости или фрукты для любимых детей. А любил он нас крепко, особенно меня.
В ту пору жили мы сравнительно неплохо. Хватало на питание, квартиру и ещё небольшая часть откладывалась как сбережение. Жизнь в Тифлисе – относительно дешевая, особенно продукты. Мясо ели два-три раза в неделю. Постные дни соблюдали все, в том числе и дети. Молоко покупали только для малышей. На завтрак – варёная картошка в мундире, селёдка, огурцы, помидоры, зелень. Чай вприкуску. Обед: борщ с мясом или постный, заправленный растительным маслом. На второе – жареная картошка, рыба, по воскресеньям – иногда баранина с баклажанами и помидорами – «аджапсандал». На ужин – остатки обеда и чай.
Помню, что отец сам любил кухарничать. Мог приготовить любое блюдо, испечь пироги, запечь окорок или барашка, птицу, гуся, индейку, куличи на Пасху. Можно сказать, он был непревзойдённый кулинар! С осени заготавливал на зиму овощи, искусно солил в большой бочке капусту с яблоками. Протирая помидоры через сито с перцем, делал аджику. Очень любил ходить на базар за продуктами. А как умел принять гостей! Его гостеприимству не было предела, особенно на Новый Год, который совпадал с днем его Ангела. Стол у нас ломился от всевозможных кушаний и напитков. Народ веселился и гулял до самого утра. На людях у отца раскрывался  незаурядный талант тамады. Природная весёлость и остроумие хозяина радовали всех. Гости чувствовали себя свободными и от души веселились.
Жили мы тогда на Норийском подъёме, №6, недалеко от Кукийского кладбища, где похоронены моя мать, братья и сестры. От нашего дома улица разделялась на две самостоятельные: одна широкой дорогой уходила к православной церкви, другая вела за город, в поле. По улице в основном двигались похоронные процессии. Из-за крутого подъема на нашем отрезке траурные катафалки зачастую останавливались, лошади не в силах были преодолеть крутизну, особенно в гололёд или после дождя. Тогда сопровождающие снимали гроб и дальше несли его на руках. В престольные праздники со всех концов Тифлиса сюда стекались толпы нищих, прокажённых, калек. Занимая доходные места на паперти, странные люди вереницей стояли вдоль подъёма. В голодные времена я и другая детвора часто кормились на кладбище за счёт поминок. Кладбище долгое время служило и единственным местом наших игр в казаки-разбойники. Здесь, преодолевая страх, мы по-своему закаляли характер.
С  улицы наш дом был обнесён высоким двухметровым забором. Забраться на него было непросто, но зато, когда, одолев забор, я оказывался наверху, передо мной открывалось невообразимое пространство. Вселенная. С высоты я обозревал весь наш подъём. Сидя на заборе, вглядываясь в начало улицы, сколько радости, бывало, испытаешь, первым заприметив отца, возвращающегося с работы. С криком: «Папа, папа! Я первый увидел!» – я слетал с верхотуры, как тот неоперённый воробей, и мчался ему навстречу. Сколько счастья тогда светилось в его ласковых глазах. Мне первому он торжественно вручал  арбуз, хотя я и шагу не мог сделать с ним из-за его тяжести и объёма. Важно, что он вручён лично мне. Нести его до дома будут мои старшие сёстры.
Отец очень уважал учение. Читать он научился, когда проходил военную службу. Помню, как торжественно он готовился, если нужно было поставить подпись на каком-либо документе. Первым делом он отдавал распоряжение, чтобы все вышли из комнаты. Потом приводил в порядок стол. Мыл руки. Долго чистил перо о волосы на голове, продувая его каким-то особым свистом. Наконец, кряхтя, усаживался за стол. Брал в руки ручку, с торжественным видом обмакивал её в чернильницу и ещё несколько минут, сосредоточившись, внимательно смотрел на то место, где следует расписаться. Наконец собравшись с духом, упирался локтями в стол и начинал раскачивать кисть правой руки влево–вправо. Набрав таким образом определённую угловую скорость, с хода, выбросив вправо загадочный иероглиф, бросал на бумагу завиток, похожий, по его мнению, на заглавную букву «С». Поставив таким манером подпись, с глубоким  вздохом отходил от «министерского стола».
Семья у нас была большая, одних детей – девять человек. Я, как  старший, рано начал помогать, пристроившись на кухне судомойкой при казармах. Эти казармы до революции принадлежали первому Кавказскому стрелковому полку, имени князя Воронцова-Дашкова, наместника Кавказа. Здесь из унтер-офицеров и отличившихся солдат, георгиевских кавалеров, в трёхмесячный срок готовили младших офицеров – подпрапорщиков. Я чистил котлы, баки и другую посуду, а главное, носил записки молоденьким горничным и кухаркам. Мы, голодная детвора, собирались у выхода, выпрашивая у курсантов еду. Будущие прапорщики предпочтение отдавали девочкам. По вечерам я надевал на голову платок и всегда приносил домой достаточно хлеба.
Здесь же в Тифлисе в 1914 или в 1915 году мне пришлось видеть и самого царя – Николая II с семьей. Было это осенью. Холодным днём мы, учащиеся, стояли в цепи вдоль Верийского подъёма у моста, где впоследствии погиб смелый революционер, товарищ Камо. В ожидании  царского поезда все сильно промёрзли. Ночью ударил  мороз, мостовая  покрылась коркой льда. Лошади скользили и сразу не могли взять крутой подъём. Мы долго видели царя, который сидел в открытом фаэтоне кавказского типа, запряжённом шестью лошадьми цугом. Он недовольно хмурился, а его жена Александра, казалось, была сильно возмущена задержкой. За ними на таких же фаэтонах следовал кортеж царской свиты.
Очень хорошо запомнился мне и победоносный въезд в 1921 году в Тифлис освободительной Красной Армии, которая принесла счастье и свободу грузинскому народу!
Ещё в самом раннем детстве меня поразило появление в Тифлисе китайского фокусника. С косой, в длиннополом халате, держа на плечах  бамбуковое коромысло с покачивающимися коробами, поигрывая рукояткой, к которой на верёвке был подвешен деревянный шарик, гулко стукающий о металлическую тарелку, фокусник  оповещал о своем появлении. Затаив дыхание, жадными глазёнками следили мы, как в трёх пиалах попеременно то появлялись, то исчезали три разноцветных шарика – красный, белый и синий, как из его рта вылетал огонь, а за снопом огня – ленты, платки, веера. Забыв обо всём, будто зачарованные волшебной дудочкой, окружив фокусника, переходили мы из одного двора в другой, готовые идти за ним хоть на край света.  
Уже постарше в руки мне попалась книжка о путешествии в страну, что лежит за горой Кафу. Начиналась книга так: «Драконы там изрыгают огонь, великаны ездят на львах с золотыми гривами. Ни железо, ни мрамор, ни дерево не похожи там на всё наше. Мужчины носят длинные волосы, а ноги женщин, что лапки у кошки. Каждый палец на руке у тамошнего жителя знает тысячу ремёсел. На рисовом зерне  напишут целую книгу. Из цветной бумаги наделают петухов, из шёлка – розы и бабочек. Из жёлтого бархата – канареек. А когда наступают праздники, их хлопушки и ракеты превращают небо в воздушный сад, где разноцветные огненные цветы создают земной сад наслаждения и тихого спокойствия.
Дома, или, по-ихнему, фанзы очень маленькие, крохотные, зато дворцы  большие и сумрачные с рогатыми кровлями. Добраться до этой страны не так легко. Надо иметь коня быстрокрылого, да ещё без уздечки и седла. Надо сидеть не в хвост и гриву, а поперёк, да и то вряд ли доедешь. А если и заберешься на гору Сам-Каф, то возникнет перед тобой высокая-превысокая, длинная-предлинная стена, сам пять тысяч вёрст. Как всё это одолеешь?…».
ГЛАВА V.  «ПЛАЧ ЧЕРТЕЙ И РЁВ БОГОВ»
Шёл 1938 год. Уже отбушевала зима с метелями и морозами, на календаре отметился март, а весна всё никак не могла пробиться через Яблоновый хребет в Шилкинскую долину.
Сегодня с утра день не заладился. Перед рассветом налетел свирепый буран. Ураганный ветер, заряженный снежными зарядами, перемешанными с песком, как дикий зверь, метался по лётному полю, пытаясь сорвать с прикола наши красавцы «катюши». Такое название скоростной бомбардировщик СБ получил ещё в Испании за боевую мощь, отличные аэродинамические свойства и красивые формы.
Хотя самолёты и были рассчитаны на достаточно сильные порывы ветра, для гарантии пришлось всё же ставить якоря и крепить машины  добавочными тросами. Ночь смешалась с пургой. Всё исчезло в снежной мгле и завывании ветра. Люди измучились, многие обморозились. Более четырёх часов продолжался поединок с непогодой. Наступил рассвет. Ветер буйствовал, но уже с меньшей силою, уходя на восток к Маньчжурским степям.
Намеченные планом полёты были отменены. Лётному составу предоставили отдых до двенадцати часов дня. Мне отдохнуть так и не удалось. Я был вызван на беседу к  Командующему ВВС Забайкальского Военного Округа комдиву Изотову. Разговор состоялся по поводу моего рапорта с просьбой командировать меня в республиканскую Испанию.
– Ваше желание поехать в Испанию отпадает, а вот насчёт Китая можете подумать!
– А что здесь думать! Я согласен.
– Но всё же у Вас семья, дети.
– Это вопрос уже давно дома решён.
– Ну, хорошо, – улыбнулся он, – тогда добро. Вы назначаетесь заместителем группы к комбригу Г.И.Тхору. Будьте готовы в ближайшее время отбыть к  месту сбора.
       С 1933 года я служил  в Забайкалье во второй  бригаде командиром тяжёлого бомбардировщика ТБ-3. Здесь я считался уже «старичком», так как «потел» пятый год. Базировались мы на узком грунтовом аэродроме западнее города Нерчинска, чьё население, в основном бывшие каторжане, промышляли старательством. Зимой нерчинцы гуляли свадьбы, а летом возвращались к своим зарубкам, промывая золотой песок в долинах рек и ручьев.
      С питанием дело обстояло плоховато. Нас, лётчиков, в основном кормили солониной да сушёной  треской. Если что и можно было достать из продуктов, то только через Торгсин на бонны. Как правило, по воскресеньям лётчики наезжали в государственные прииски, чтобы обменять у старателей деньги на бонны. Свободное от службы время отдавали охоте, рыбалке. Всю добытую дичь обязаны были сдавать в «Охотсоюз», где в обмен получали боеприпасы, ружья. Одну треть добычи  имели право оставить себе. Не забуду вкус забайкальского омуля, хариуса и тайменя.
В окрестностях Нерчинска в то время проживало много китайцев, корейцев и даже японцев советского подданства. Занятными были те китайцы, особенно когда торговали. Все продукты они раскладывали по кучкам: две маленькие редиски или одна морковка составляли «кучу». Молоко замораживали, так ледяшкой и продавали.
Не знаю почему, но всех их называли «ходя». Обращаешься к кому-либо:
– Здравствуй, ходя. Почём торгуешь?
– Рупля куча, капитана!
– Пухо, пухо, ходя, – плохо.
– Нет, капитана, – хо – оченна, оченна каласо.
– Буе. Буе. – Не надо.

И уходишь, а он бросает свой товар и бежит вслед за тобой, кидая продукты  в твою сумку.
Много мы натерпелись от сурового климата Забайкалья. В начале сентября замерзали реки, и только в июне начинался ледоход. Самолёты, на  которых мы летали, были открытыми и не отапливались. Из-за тёплого воздуха работающих моторов вокруг машины образовывался местный туман, так что не видно было, куда выруливать. От встречного потока холодного воздуха кожа на лице деревенеет, а пальцы рук не способны двигать секторами газа. Лётчик одет в толстый комбинезон, на ногах – несколько пар носок, собачьи унты, на лице – меховая маска и чёрт знает сколько еще в придачу шарфов, перчаток, рукавиц. Бравый вид  авиатора –  замёрзшие очки, покрытые инеем ресницы и брови, сосульки под носом. Во время рулёжки и на взлёте нужно найти время, чтобы обмахнуть рукой незащищённую часть лица и пройтись ещё кое-где, чтобы не отморозить ноги, да и сектор между ног. Обмораживались сильно. За зиму у многих появлялись черные пятна на лице и на руках, не проходившие даже летом.
Продолжающиеся провокации милитаристической Японии на наших государственных границах держали все вооруженные силы Дальнего Востока в повышенной боевой готовности. Для нас, лётчиков, это выражалось в ежедневных учебных и боевых тревогах. Ночью, без освещения, в пятидесяти градусные морозы, нам приходилось тратить по двенадцать часов на запуск четырёх моторов с подвеской трёх бомб калибра 100-250-500 кг. Заправить, прогреть, запустить и вырулить на старт. Масло разогревалось в железной бочке над костром, вода  кипятилась в «гончарках». Таких «гончарок» на каждый самолёт приходилось по три-четыре штуки. В эскадрильи из двенадцати самолетов к вылету были готовы не более двух-трёх.
      Часто учебная тревога завершалась тотчас после выруливания. Специальная комиссия проводила проверку готовности корабля и экипажа с замером времени на подготовку. Если самолёты  поднимались в воздух, то давался курс, высота и порядок действия над целью. С половины маршрута бомбардировщики возвращали на аэродром. Посадку производили уже под утро.
Только через три месяца усиленной тренировки мы стали укладываться в норму – четыре часа. С получением заправщиков норму стали перекрывать до двух часов, а на следующую зиму, будучи в зимних лагерях, наш экипаж установил рекорд – четырнадцать минут с подвеской бомб и выруливанием на старт. Что значит смекалка и дружная работа коллектива. Да!
Уже через два дня после разговора с комдивом мы, группа летчиков в составе - сорока экипажей с гарнизонов Бада, Нерчинск и Домна, прибыли  на авиационный завод. Здесь нас переодели в партикулярное платье,  настолько шикарное, что даже жаль было его надевать. Вечером в клубе на танцах все заводские девчата находились в полном нашем распоряжении, так что с бывшими  ухажёрами, получившими  неожиданные отставки, пришлось вести переговоры «на басах».
На следующее утро началась напряженная работа по приёмке самолётов. Летчики у нас подобрались опытные. Погода стояла отличная, и через неделю первая партия скоростных бомбардировщиков оказалась подготовлена для переброски в Китай.
Накануне первомайских праздников 1938 года, ранним утром, мы поднялись с заводского аэродрома и взяли курс на Улан-Батор. Через двадцать минут после взлёта под нами лежал во всей своей первозданной  красоте священный Байкал. Его зеркальная поверхность переливалась нежными красками восходящего солнца. Как бы защищая свои владения, Байкал окружил себя высокими скалистыми вершинами. Ущелья, кряжи, обрывистые овраги и пикообразные утесы замыкали эту сложную систему обороны.
Памятуя, что мне ещё не один раз придётся перелетать через Байкал, я,  приоткрыв левую шторку колпака, бросил горсть серебряных монет в дар «Владыке Священного моря». Должен признать, что, сколько потом ни приходилось летать над Байкалом на всех высотах, вплоть до бреющего, он всегда был благосклонен ко мне.  
Первую посадку мы совершили в пятнадцати километрах южнее столицы Монгольской народной республики. Тотчас множество автомашин с дипломатическими номерами окружило аэродром. У нас не было причин скрывать преимущества нашего СБ. Чтобы произвести еще  больший эффект, мы опробовали наши спаренные пулеметы ШКАС, скорострельность которых в то время считалась непревзойдённой. Длинной очередью из такого пулемета можно было перерезать любой  металлический самолёт.
Выстрелы оглушили всех находившихся поблизости, лишний раз, напомнив западным дипломатам, что Советский Союз обладает современной авиационной техникой. После такого  невероятного грохота все военные атташе немедленно ретировались. Мы же, зачехлив свои «летающие крепости», уехали отдыхать.  
Как правило, сдав самолеты, в течение первых трёх-пяти дней, мы знакомили китайских лётчиков с новыми для них машинами, после чего вылетали в Союз на завод, чтобы подготовить очередную партию для переброски. На Родину возвращались на ТБ-3, тяжёлом четырёхмоторном бомбардировщике. В самолёт нас набивалось до сорока человек, и,  несмотря на то, что у всех имелись парашюты, воспользоваться ими никто бы так и не смог. Людьми были забиты все щели, проходы, даже плоскости в фюзеляже. А если учесть, что перелёты над пустыней Гоби и Байкалом сопровождались сильной болтанкой, продолжительностью восемь-десять часов, то не трудно представить, как мы выглядели после посадки.
С начала 1938г. мы приняли на авиационном заводе более 60 самолётов. Первые две партии передали китайским летчикам, а с третьей сами  включились в боевые действия.
По маршруту обычно задерживались на пару дней в Улан-Баторе. Необходимо было тщательно осмотреть материальную часть, так как следующий перелёт проходил над безлюдной пустыней Гоби. Часто попадали в песчаные бури и, хотя шли на большой высоте – порядка 5000 метров, но даже и сюда долетали песчинки, хрустевшие на зубах. Перегревались моторы, видимость сокращалась до предела, приходилось идти в слепом полёте. Солнце в этой зловещей тьме становилось тёмно-красным, расплывчатым, беспрестанно меняя форму, создавало причудливые миражи. Если не было бурь, горизонт просматривался очень далеко. Внизу паслись огромные стада диких коз, шарахавшихся в разные стороны от шума наших моторов. Холмы, обдуваемые ветром с песком, казались загадочными замками.
В городе поражало огромное количество бродячих собак с подвязанными красными лентами на шее. Такая собака считалась священной. В те годы в Монголии ещё существовала «долина смерти», куда свозили покойников. Их сбрасывали с машин, иногда ещё полуживых, и на полной скорости удирали, заметая след, чтобы дух мертвеца не вернулся  обратно в юрту. В «долине смерти» и обитали собаки, пожирая всё, что попадалось на пути. Несмотря на то, что многие были в коросте, ранах, некоторые – бешеные, никто их не трогал, а при встрече, наоборот, уступали  дорогу. Убить собаку или даже обидеть считалось большим преступлением.
В один из перелётов из-за отказа мотора СБ нашей эскадрильи сделал вынужденную посадку на монгольской территории. Добираясь до аэродрома на попутной машине, лётчик зашёл в местный магазинчик купить папирос. Одет он был в обычное лётное обмундирование, на ногах  – унты из собачьего меха. У прилавка он обратил внимание на то, что два монгола, злобно посматривая на него, неожиданно встали на колени и начали гладить его унты. Подошли другие монголы. В помещении стало тихо. Заведующий магазином, к счастью, русский, быстро увёл летчика за прилавок в свою контору, где предложил тому немедленно снять унты, спрятать их, и уже в ботинках вернуться на аэродром.
Устойчивая лётная погода благоприятствовала прямому перелёту на основную базу Китая – аэродром Ланьчжоу – перевалочный пункт для боевой техники, прибывшей из СССР. Задолго до рассвета мы поднялись в воздух и взяли курс на Далан-Дзадагад, последний населенный пункт на юге МНР. Боевые самолеты производили перелеты также по маршруту Алма-Ата-Урумчи-Хами-Ланьчжоу. Сам город и авиационная база часто подвергались налетам японской авиации, поэтому здесь была организована ПВО в составе зенитной артиллерии и истребительной группы советских летчиков-добровольцев под руководством Жеребченко Ф.Ф.
Наша эскадрилья в составе двенадцати бомбардировщиков СБ строем ромб в плотном боевом порядке прошла над аэродромом, перестроилась в правый «пеленг звеньев» и, сохраняя дистанцию, благополучно приземлилась на посадочный знак, вызвав восхищение не только у всего лётного состава волонтёров, но и обслуживающего персонала – китайских техников и мотористов. Зачехлив материальную часть самолётов и вооружения, мы отправились в «литише»  (название офицерского клуба в гоминдановском Китае от «ли-чжи-ше» – общество подъёма духа). Здесь в нашем распоряжении находились комнаты отдыха, бар, радиола с киноустановкой, а также бильярдные столы, в основном карамболь без луз с тремя шарами.
В свободное время мы ездили смотреть Великую китайскую стену, знакомились с Ланьчжоу и его окрестностями. Город был большой и очень грязный. Узкие улочки и переулки застроены лавчонками, небольшими  магазинчиками и ларьками. Тут же – дешёвые рестораны и харчевни, где за самую низкую плату можно отведать разнообразные местные блюда. У стен города теснились кустари, ремесленники – от гончаров до ювелиров. По городу с грохотом носились старые, разбитые автомашины иностранных марок, причём водители не соблюдали никаких правил уличного движения. Путь на аэродром пролегал через весь город. Гордости нашего шофера, что он везёт советских лётчиков, да ещё по срочному заданию, не было предела. Стоило замешкаться кому-нибудь из регулировщиков, как он пулей выскакивал из машины и колотил полицейского за нерасторопность.  
К востоку от Ланьчжоу местность выгодно отличалась от западной стороны. В долинах зрели поля пшеницы, на склонах гор уступами теснились квадратики рисовых полей. С воздуха ровные полосы и квадраты обработанной земли очень смахивали на большую лётную карту.
В один из перелётов на основную базу в Ханькоу нам предстояло сделать посадку на промежуточном аэродроме в провинции Синцзян. Недавно построенный, он размещался в стороне от основной трассы, где-то в горах. В роли ведущего за нами прилетел Тимофей Хрюкин, из первого отряда добровольцев, хорошо знавший этот район. Из-за тумана  вылетели поздно. Шли на высоте около 4000 метров, переваливая через горные хребты Тянь-Шаня. В воздухе, невзирая на высоту, было невыносимо жарко, душно и очень влажно. При подходе к долине я распустил строй и пошел на «федичан» (аэродром) на посадку. Самолёты стали в круг, но чем ниже мы снижались, тем сильнее парило, как будто мы спускались в преисподнюю. Я открыл колпак, чтобы немного остыть и проветриться. Несмотря на сильный обдув,  пот с меня катил градом, как в парной. После заруливания на стоянку все вылезли из кабин  мокрые, как «квочки».  
Чтобы поскорее выбраться из этого ада, ребята стали торопить местных механиков с зарядкой  самолётов горючим, но не тут-то было. Склад с горючим находился в горах, километрах в пяти от аэродрома. Заряжали нас американским бензином из шестнадцатилитровых бидонов, которые подносили китайские кули на бамбуковых коромыслах. Тимофей Хрюкин, передав нам свои «цу», ценные указания, и оставив меня за старшего, улетел в Ханькоу. К вечеру всю долину и аэродром затянул плотный, влажный туман. За туманом зарядили дожди без просвета. Новый грунтовой аэродром раскис, и мы больше недели провели в этой адской дыре.  
Определили нас спать в деревянном сарае. Вдоль единственной улицы в колдобинах и лужах пролегали канавы со сточной водой, забитые тиной и отбросами. Население этого «весёлого местечка» сплошь страдало базедовой болезнью. Каждый пожилой ходил с огромным зобом на шее размером  чуть ли не с голову. Их вид нас потряс. Люди были забитые, неразговорчивые. Нас они очень боялись, при встречах падали на колени. Мы, откровенно говоря, тоже сторонились местных жителей и в город не ходили. В воздухе всё время стоял запах аммиака, мочи и удушливый, непереносимый запах хлопкового масла, на котором готовит всё население Китая. Самое тяжёлое испытание заключалось в том, что мы боялись пить местную воду. Нас сильно мучила жажда.
Впоследствии в Китае я пользовался своим особым рецептом. Перед поездкой старался не есть ничего острого и солёного. Потом сразу выпивал  две бутылки шанхайского пива. Сильно потел. Через пятнадцать минут принимал тёплый душ. Надевал хлопчатобумажное бельё. Брал с собой пол-литровую флягу, обшитую сукном, с деревянной пробкой, и выезжал в любую жару на любое расстояние. Если уж очень сильно хотелось пить, я сосал деревянную пробку, и часто, по возвращении из поездок, у меня ещё оставалась вода.
Особенно тяжело приходилось ночью. Никто не спал. Все дышали, как рыбы, выброшенные волной на знойный песчаный берег. На циновке образовывались лужи пота. Заворачивались в мокрые простыни, но и это спасало ненадолго. Кроме страшной духоты, сон перебивался из-за огромного количества москитов, комаров, летучих муравьёв и всякой другой нечисти. Миллиардными тучами они носились над нашими москитными сетками и в итоге добирались до своих жертв. Утром  мы вставали распухшие и расчёсанные до крови. В окно лезли усиливающиеся  запахи отходов из уборных. Китайцы, разбавляя их водой, по ночам заливают свои огороды. Погода как будто дразнила нас. Только  выглядывало солнышко в разрывах облаков, как мы тотчас выезжали на аэродром. Но, как нарочно, долину вновь затягивал плотный туман, а следом обрушивался затяжной дождь.  
Одно обстоятельство привлекло наше внимание. Ежедневно, под бой барабанов, в окружении стражников, вооруженных кривыми мечами, водили осуждённого на казнь. На его груди висела толстая доска с надписью, что он – государственный преступник.
Вечером в субботу переводчик по секрету сообщил мне, что завтра за городом в двенадцать часов состоится  казнь, но просил никому из советских лётчиков об этом не говорить. В те годы гоминдановская клика часто казнила китайских коммунистов под видом шпионов. Не знаю, как  все узнали, только утром  в воскресенье ребята пришли просить меня позволить присутствовать на этой церемонии. Чтобы не вмешиваться во внутренние дела, я разрешил троим, и сам отправился вместе с ними.
Приговоренный к смертной казни китаец оказался молодым парнем, не старше двадцати пяти лет, скуластым, худощавым. Лицо гордое и приятное. Руки ему закрутили за спину железной проволокой. В таком виде и привели его после обхода городских улиц на место казни –  лужайку за восточными воротами. Когда мы  вчетвером подошли к лобному месту, там  собрались уже все жители. Взятый в кольцо стражей  «преступник», стоя лицом к народу, низко кланялся на все стороны. Внезапно он громко заговорил, и это было столь неожиданно и, по всей вероятности, не предусмотрено ритуалом, что все сначала растерялись. Наступила тишина. Народ опустился на колени. Только мы одни продолжали стоять. Как сейчас помню его гордый взгляд и властные  призывы к народу. Мне показалось, что он понял, что мы – посланцы великой страны Ленина, так как кроме нас не было европейцев, к тому же до него мог долететь гул моторов наших самолётов.
Оцепенение стражи продолжалось минут пять. Внезапно один из охранников сильным ударом ноги повалил приговорённого на колени. Часто забили барабаны, палач взмахнул топором, и покатилась буйная головушка в бурьян. Все продолжали стоять на коленях, а в момент казни опустили головы до самой земли. Стражники насадили срубленную голову на пику и понесли под бой барабанов по всему городу. Через пару дней нам всё же удалось поймать кусочек погоды, и мы улетели из этого гнилого болота.
В гарнизоне первые дни все отсыпались. Каждый  физически и душевно оказался настолько измотан, нервы – на таком пределе, что единственным желанием было – спать, спать и ещё раз спать. Многие даже пропускали завтраки и обеды, потеряв всякий интерес к пище. Но всему приходит конец. Отдохнув, как следует, мы снова начали улыбаться друг другу.    
Первые лётчики-добровольцы, прибывшие в Китай в конце 1937 года, находились в непростых условиях. Кроме того, что приходилось воевать с численно превосходящим противником, местная аэродромная сеть оказалась неподготовленной к боевым действиям. Аэродром Ланьчжоу,  расположенный  на горном плато на высоте 2200м, был одним из самых неудобных. В летнее время здесь постоянно возникали сильные восходящие и нисходящие воздушные течения. Плотность воздуха была меньше, чем на уровне моря, и пробег самолета после приземления резко увеличивался. Требовалось большое мастерство, чтобы не сесть «с промазом».
В те годы японская авиация имела на своём вооружении следующие типы самолетов: СБ-96 – средний бомбардировщик,  вооружен 3-5 пулемётами, радиус действия 2000 км, максимальная скорость – 330км/час. «Савойя» – двухмоторный бомбардировщик, скорость 350-380 км/час, бомбовая нагрузка 800кг, 3 пулемёта, запас горючего на 10 часов. Истребители: И-95, И-96, И-97, скорость 350-450 км/час.
Что могло противопоставить этим современным машинам китайское командование? Самолётный парк китайской ВВС в первые месяцы войны находился в плачевном состоянии. Своей авиационной  промышленности у них не было. Империалистические государства, как правило, сплавляли в Китай устаревшие образцы. Например, английский истребитель «Гладиатор» – скорость 180 км/час, запас горючего на 2 часа полёта. Американский  бомбардировщик «Боинг» – 160 км/час, запас горючего на четыре часа полёта. Мало чем отличались от них истребители  «Картис-Хаук», «Фиат»-32, бомбардировщики  «Капрони»-101, «Фиат» БР-3.
Закупки самолётов за границей долгое время контролировал Кун Син-си, который принимал от итальянских фирм заведомо негодные  самолёты. Когда были вскрыты злоупотребления, генеральным секретарём авиационной комиссии назначили жену Чан Кай-ши - красавицу Сун Мэй-лин, но дело не сдвинулось с места.
Положение  коренным образом изменилось с появлением в небе Китая наших самолётов. Советский Союз поставил на вооружение китайских ВВС боевые первоклассные машины: скоростной бомбардировщик СБ, дальний бомбардировщик ДБ-3, истребители И-15 (чижи) и И-16 (ласточки).
Военно-воздушные силы Китая непосредственно подчинялись авиационному комитету, действовавшему на правах Главного штаба ВВС. Во главе комитета стоял Чан Кай-ши – незаурядный дипломат, большой психолог и стратег. Низкого роста, одевался скромно, без всяких знаков различия. Никогда не пил, не курил. По характеру скрытный, многоликий Чан Кай-ши умел быстро войти в контакт, производя впечатление ровного и даже флегматичного человека, но заметно было, что внешнее спокойствие давалось ему большим волевым напряжением. Все его помыслы были направлены на завоевание власти. Он умел ждать своего часа, и до времени – маскироваться. «Большая птица не кормится зёрнышками».
При штабе ВВС работал советский советник со своей оперативной группой в составе десяти человек. В 1938г. пост советника занял Григорий Илларионович Тхор, участник боёв в республиканской Испании. Герой Советского Союза Г.И. Тхор был великолепный летчик, обладавший сильной волей и безудержной храбростью. Самолёты, на которых летал Тхор, несколько раз терпели аварии из-за слабой подготовки китайских пилотов, но это не смущало его. Однажды, летя вместе с китайским командующим генералом Мао Пан-чу, он чуть не погиб при посадке на одном из аэродромов.
Трагично сложилась его судьба. Попав в окружение со своим штабом в сентябре 1941г. в районе г.Пирятина, в неравном бою с фашистами Григорий Илларионович был тяжело ранен и в бессознательном состоянии взят в плен. Гестаповцы всеми силами склоняли генерала Тхора к измене Родине, но, верный  Отчизне, он развернул подпольную работу среди военнопленных. После зверских пыток и издевательств в январе 1943г. Г.И.Тхор был расстрелян в  Нюрнбергской тюрьме.
В феврале 1938 года китайская разведка  установила, что в Ханьчжоу  на крупной авиационной базе японцы разместили более 50 самолётов. Ранним утром, получив задание отбомбить, наша группа бомбардировщиков взяла курс на восток. Погода в тот день стояла неважная – густая дымка затянула горизонт, только вертикальная видимость оставалась удовлетворительной. Чтобы ввести в заблуждение японскую службу наблюдения, мы, пройдя линию фронта на большой высоте, произвели манёвр в сторону. Над зоной противника самолёты резко развернулись и оказались над целью со стороны солнца. Залаяли японские зенитки. Экипажи снизились. Лётное поле хорошо просматривалось. Бомбы падали одна за другой. В районе ангаров начались пожары. Наша группа легла на обратный курс, когда закончились все боеприпасы. К вечеру из прессы мы узнали, что бомбежкой  уничтожено 30 японских самолётов, сгорели ангары и склады с военным имуществом.
Боевые действия происходили ежедневно. На одном из аэродромов Тайбэя (Тайвань) японцы сосредоточили большое количество контейнеров с разобранными самолётами. Решено было произвести внезапный удар. Операцию назначили на День Красной Армии – 23 февраля 1938 года. В семь часов утра двенадцать самолетов СБ взлетели без прикрытия истребителей. Остров находился на большом удалении от материка, и истребительная авиация не сумела бы преодолеть это расстояние.      На подходе к цели оказалось, что всё закрыто облачностью. Внезапно в облачности образовалось окно. На цель вышли точно. Бомбы сбросили прицельно. Создавалось впечатление, что японцы приняли наши самолёты за свои. Зенитки молчали. В воздухе не было ни одного истребителя противника.
Было уничтожено около 40 самолётов, потоплено несколько судов. Сгорел трехгодичный запас горючего. Как передавало японское радио, по результатам нашего налёта начальника военной базы отдали под суд. Комендант аэродрома  сделал себе харакири. Тогдашний премьер Китая Го Можо назвал тот бой – «плачем чертей и рёвом богов».
Утренние газеты сообщили сенсационную новость: «Молодая китайская авиация под командованием иностранного летчика произвела налёт на японскую авиационную базу на острове Тайвань». Фамилия указана не была, и все думали, что герой – американец В.Шмитт. Он командовал эскадрильей, укомплектованной иностранными волонтёрами из стран Западной Европы и Америки. Эти лётчики приезжали в Китай исключительно на заработки и были далеки от мысли подвергать свою жизнь риску во имя китайского народа. Я лично ни разу не видел, чтобы они вылетали на боевые задания. Кто-либо из них сделает один, два круга над аэродромом и садится, делая вид, что самолёт неисправен. Но в тот день Винсент Шмитт с достоинством принимал поздравления коллег, не зная, с чем его поздравляют. По странному стечению обстоятельств именно в этот день председатель авиационного комитета Сун Цзы-вэнь подписал приказ о расформировании эскадрильи, которой Шмит командовал. Эту обиду американский летчик не смог перенести и укатил в Сянган.
После этого случая японцы какое-то время не появлялись в небе Китая, но потом решили отыграться. Они послали девятку бомбардировщиков под прикрытием восемнадцати истребителей, чтобы уничтожить наш аэродром под Наньчаном. Завязался воздушный бой. Он проходил на глазах жителей Наньчана. Когда бой закончился, население городка принесло для советских лётчиков много корзин с яблоками.
ГЛАВА VI.  КИСЛОРОД

      В Китае в те годы практически отсутствовала централизованная авиаметеорологическая служба. Вылетая на боевые задания в тыл врага, мы не знали, какая погода ждет нас. Никаких метео-бюллетений, синоптических карт или карт-кольцовок. Нечего и говорить об оборудовании самолётов навигационными приборами, позволяющими летать в любое время суток.
     С  июня по сентябрь в центральном Китае стоит жара. Нередко обрушиваются затяжные, до месяца, тропические ливни. Разливаются реки и озёра. Из-за большой влажности и высокой температуры образуется многоярусная облачность. Реки после дождей приобретают тёмно-жёлтую окраску, что затрудняет ориентировку, требуя от лётчиков хороших навыков в «слепых» полётах. Особенно тяжело приходилось, если полёт проходил в грозу или туман. И все же летали! Выручал опыт пилотирования, интуиция.
       В двадцатых числах сентября 1938 г., получив задание на очередной вылет от Г.И.Тхора, я тотчас отправился на стоянку своего СБ. Со мной должен был лететь ещё один бомбардировщик. Только я разместился в кабине, как объявили сигнал воздушной тревоги. Недолго думая, запустив моторы, мы стартовали. Японцы как раз начали сбрасывать бомбы на наш аэродром. Чтобы избежать атаки их истребителей и взрывов бомб, мы, не набирая высоты, на расстоянии 3-5 м от земли отошли от Ханькоу и взяли курс на базу. Выходя из-под удара, к нам пристроился на истребителе И-16 лётчик Орлов. До озера Дунтинху погода была более-менее сносная, но над рекой Сянцзян  нависла низкая облачность, переходящая в сплошной туман. По маршруту вдоль реки нас всё ниже и ниже прижимали к земле дождевые облака. Слева – гористые берега, справа – разлившееся озеро.
       Мы шли уже в сплошном ливне. Я - ведущим,  за мной - один бомбардировщик и один истребитель. Этот страшный полёт продолжался больше часа на предельно малой высоте над водой и ограниченной видимостью. Несколько раз впереди меня проскальзывал и резал курс то СБ, то И-16. Как только мы не столкнулись? Сянцзян – река извилистая, с крутыми поворотами. Я держался всё время русла реки. Видимость «с окошко» просматривалась только под собой. Приходилось иногда перепрыгивать через паруса джонок, подскакивая на пару метров повыше, а потом опять прижиматься к воде. Нервы мои были напряжены до предела. Я решил садиться на ближайший аэродром в Чанша. После меня на посадку пошел второй бомбардировщик. Его командир Вовна, отличный лётчик, прекрасно владевший техникой пилотирования, на этот раз промахнулся, вероятно, сказалась усталость. Он выкатился за границу аэродрома, попал в канаву и поставил свою «катюшу» на попа. К счастью для него и всех, экипаж не пострадал.
      Но это был «скоростной поп». В результате оказалась сильно повреждена кабина штурмана и разрушена система  выпуска шасси. Казалось бы «катюша» надолго застряла в канаве. Но в экипаже за стрелка летел техник Виктор Камонин. С помощью китайцев, расклинив бревнами, он поставил самолет, закрепил стойки шасси, подправил кабину штурмана и в таком, пусть неприглядном виде, но «катюша» перелетела в Чэнду для восстановительного ремонта.
В одном из боевых вылетов зениткой противника оказался подбит наш бомбардировщик. Командир, лётчик С., отстав от группы и используя высоту полёта, потянул на свою территорию. Ему срочно надо было садиться, так как к этому времени один из моторов уже не работал. В долине между гор просматривалась подходящая полоса, засеянная рисом – поле, отбортованное земляными валами высотой в 40-60см, и залитое водой. В подобных случаях при вынужденной посадке на рисовое поле есть категорическое указание садиться на фюзеляж, не выпуская шасси. Перед посадкой штурман напомнил об этом командиру, но лётчик С. хотел спасти машину, а возможно, не понял, что сказал ему штурман, и выпустил шасси. Это послужило причиной катастрофы. СБ в конце пробега скапотировал и перевернулся вверх колёсами. Штурман и стрелок-радист сумели выбраться  и сразу же кинулись спасать товарища, но тот, попав в  небольшой водоём головой вниз и не имея возможности отстегнуться от сидения, захлебнулся. Когда самолёт подняли и поставили на колёса, летчик оказался мёртв. То была одна из первых наших потерь. Мы тяжело её переживали.
     Событие это произошло в провинции Цзянси, у города Янь. По местному обычаю мёртвых ночью выносят за стены города, где за восточными воротами находится специальная погребальная площадка. Здесь до утра под наблюдением городской стражи и оставили тело нашего товарища. У китайских крестьян нет общих кладбищ. Каждого покойника хоронят  на своём участке  в сооружениях наподобие открытых склепов. В случае переезда в другую провинцию, хозяин обязан забрать с собой всех умерших родственников. Для советских добровольцев места захоронений были определены в городах Наньчан, Ухань, Чунцин. Мы собирались сразу отправить труп в Наньчан, но местные власти попросили нас провести гражданскую панихиду и дать возможность попрощаться с советским героем, погибшим в борьбе за независимость китайского народа.
     Когда мы, представители советских добровольцев, подошли к месту прощания, на площади собралась уже огромная толпа. Погибший лётчик лежал на возвышении, накрытый белой простынёй. Рядом стоял высокий дубовый гроб, до самого верха засыпанный растёртой, как пудра, известью. На открывшемся митинге местный мэр произнёс речь, в которой горячо отозвался о Советском Союзе и о добровольцах, не жалеющих своих жизней в борьбе за счастье  китайского народа. В определённых местах он выкрикивал лозунги, встречаемые каждый раз традиционным  возгласом  толпы: «Вань-суй»! (Десять тысяч лет жизни!) с выбросом правой руки вверх.
      Начался обряд прощания. Рядом с гробом люди клали пищу: варёный рис, бобы, овощи, лепешки, листовки с прошением богам о приёме погибшего в рай. Церемония  длилась до восхода солнца. На восходе все встали на колени и опустили головы. Мне предложили сказать последнее слово о нашем боевом друге. Мою речь одновременно переводили в разных концах площади шесть переводчиков. По окончании митинга восемь китайцев, прикрыв лицо одной рукой, опустили летчика в гроб. Он провалился на дно, и его сразу окутало белым облаком извести. В ту же секунду плакальщики, более пятидесяти человек, зарыдали в голос. Затрещали трещотки, раздались выстрелы из пороховых  хлопушек. Китайцы распластались на земле. Тело накрыли дубовой крышкой, все щели замазали специальной смолой и стали грузить  на машину. Гроб оказался настолько тяжёл, что его поднимали на специальных рычагах человек тридцать. Плач нарастал, усилились выкрики руководителей церемонии. Под грохот хлопушек, выстрелов, ударов в гонг, гром  барабанов машина скрылась в клубах пыли в направлении Наньчана. Мы последовали за ней.    
     Тяжёлая катастрофа по вине китайской метеослужбы произошла в конце года. 25 декабря 1938 года самолёт, имевший на своем борту двадцать восемь человек, из которых двадцать три, выполнив Правительственное задание,  возвращались на Родину, вылетел из Ченду. Прошло расчётное время, а самолёт не прибыл на аэродром назначения.
     Нарастала тревога. Запрошенные промежуточные аэродромы по его маршруту не подтверждали пролёта. После полудня погода в этом районе резко испортилась: начался сильный снегопад, видимость нулевая. Только к ночи китайские власти сообщили, что самолёт произвел вынужденную посадку в горах, всё благополучно, имеются двое раненых. По приказанию  Г.И.Тхора была организована поисковая группа. Взяв продукты и тёплую одежду, на рассвете 26 декабря группа выехала на место катастрофы.
      В местечке Маньян, у подножия горы, на высоте 1500м, им пришлось оставить машины и продолжить путь пешком. К вечеру они добрались до небольшой деревушки и остановились на ночлег в домике местного правителя. Переводчик Лоу долго слушал рассказ хозяина дома, потом сказал:
     – Вот, что, друзья! Самолёт попал в снежную бурю, обледенел и разбился в горах,  в тридцати километрах  отсюда на запад. – Тяжело вздохнул  и продолжал: – Погибли почти все. В живых осталось только два человека. Эти двое приходили сюда вчера вечером, ночевали и утром  ушли к самолёту. Дальше  дороги нет. Нужно идти охотничьими тропами. Хозяин даст проводника. Местность здесь глухая, возможны встречи с тиграми и с «хунхузами» (местные бандиты).
      Китайцы по своей натуре никогда сразу не сообщают о плохих известиях. Дипломатично смягчая события, они постепенно готовят вас к трагическому финалу.
      На следующий день поисковый отряд прибыл к месту падения самолёта. В живых остались только двое – инженер по вооружению Владимир Коротаев и авиатехник Гологан. Оба они размещались в хвостовой части самолёта. Коротаева все друзья прозвали «Пик». Про себя он говорил: «Я – бессмертный. Ни в воде не тону, ни в огне не горю!» Как-то на мотоцикле на большой скорости он попал в аварию. Мотоцикл – всмятку. Володя сломал себе одно ребро. В другой раз перевернулся автобус, в котором ехали наши и китайские специалисты. В результате два китайца погибли, Пик, несмотря на то, что находился под автобусом, отделался лёгкой травмой стопы. И сейчас в этой потрясающей катастрофе откупился у смерти ценой поврежденной ключицы.
      Как рассказал нам Коротаев: «Вылетели мы из Ченду примерно  в 12.00 дня. Через час полёта погода резко испортилась. Всё небо неожиданно заволокло тёмными тучами. Самолёт вошёл в снегопад, который всё время усиливался. Поднимаясь вверх, машина стала пробивать облака, но тут началось обледенение, появилась тряска. Филинчинский хребет и перевал оказались полностью закрыты облачностью. Видимости никакой. Экипаж то и дело протирал козырьки перед собою. Летчик Коваль решил разворачиваться на обратный курс. Спустя какое-то время в кабину вошёл штурман и что-то сказал Ковалю, видимо, что можно снижаться, так как по его расчётам горы пройдены. Командир пошёл на снижение, хотя видимость по-прежнему была нулевая, даже крылья самолёта скрывались в снежной каше. Спустя несколько минут после перехода на планирование произошло столкновение. После сильнейшего сотрясения и страшного взрыва в передней части самолёта меня сбило с ног и ударило о внутреннюю часть фюзеляжа. Среди стонов, криков раненых и душераздирающих воплей умирающих пассажиров, просящих о помощи, раздался голос Коваля:
– Кто там живой?! … Помогите!
     Я и техник Гологан, преодолевая страшную боль, поспешили к нему на помощь. Он был в полном сознании,  попросил вытащить его на плоскость и перевязать ноги. Мы с большим трудом подняли лётчика и вынесли на крыло, кое-как усадили и попытались снять с ног унты, которые были похожи на мешки с костями. Он сразу застонал и сказал:
     – Нет, ребята, не надо снимать, а то вы не сумеете их снова одеть, а я тогда замёрзну.
     – Что нам делать? – спросили мы командира.
     – Идите и найдите ближайший населённый пункт. Сообщите  о нас местным властям и возвращайтесь обратно.
     Оставив ему немного еды, мы отправились выполнять его приказ. Проплутав десятки километров, набрели, наконец, на китайскую деревеньку, жители которой на все наши попытки объясниться, насторожённо молчали. Случайно я нашёл в своем кармане портрет В.И.Ленина. Моментально ситуация изменилась. Китайцы заулыбались, кто-то пошёл за полицией, нам принесли поесть каши и пампушек. Немного передохнув, с двумя полицейскими мы тронулись в обратный путь. За время нашего отсутствия у разбитого самолёта никого не осталось в живых. Умер и Коваль. Он даже не прикоснулся к еде, которую ему оставили».  
       После этого случая Володя Коротаев и техник Гологан, объявив себя побратимами, всюду ходили в обнимку. Пик был высокого роста, худощавый брюнет, глаза карие, всегда смеющиеся, очень добродушный и приветливый. Замечательно играл на губной гармошке. Когда мы уезжали на Родину, он добровольно остался ещё на один год в Китае.
       3 августа 1938 года три экипажа СБ: один вёл я, другой – лётчик Котов, третий – Анисимов, получили задание  провести  бомбометание аэродрома города Аньцин, на котором размещалась японская база по сборке бомбардировщиков. Чтобы лучше поразить цель, мы решили провести бомбометание методом прицельного одиночного сбрасывания с высоты 7200м.
     Длительное пребывание над целью дало возможность японской зенитной артиллерии пристреляться. В момент последнего выхода на цель осколком от разорвавшегося вблизи снаряда был поврежден наддув правого мотора на ведущем самолёте Котова. В это время в воздухе появились истребители японцев – И-96 и И-95. Из-за повреждения мотора мы шли на меньшей скорости, но имели плотный строй. Мой стрелок сообщил, что справа приближаются два самолёта противника. Я заметил их в ста метрах ниже от меня, когда они занимали исходную позицию для атаки. С левой стороны заходили еще восемнадцать истребителей И-96, а сзади настигала группа из семи И-95.
       Японские истребители намеревались атаковать наши самолёты с разных направлений. Мы стали уходить с разворотом вправо, стремясь  оторваться от основной группы противника  в сторону гор, подальше от линейных ориентиров. Я маневрировал скоростью, то снижая, то увеличивая её, одновременно по сигналу радиста, делая отвороты и довороты в ту или иную сторону. Японский ас на И-96 пристроился ко мне метрах в пяти сзади, так что я видел его лицо. Похоже, то был командир группы, главный самурай, наблюдавший, как его подчинённые ведут себя в бою. Японцы, перейдя на правую сторону, атаковали по одному, стремясь попасть в мёртвый конус и подлезть под стабилизатор одного из наших СБ. Манёвр этот, однако, им не удался. Слаженное наблюдение, быстрый переход стрелков от верхних турельных пулемётов к люковым и обратно, чёткие взаимодействия стрелков-радистов по принципу «защищай хвост соседнего самолёта» не дали противнику достигнуть успеха в бою. Истребители, осмелившиеся подойти на более близкую дистанцию, оказались сбиты. За пятьдесят минут, в течение которых длился бой, было сбито четыре японских истребителя.
      Я не терял своего «приятеля» из  вида. Он шёл со мной рядом на одной высоте. Сигналом конца воздушного боя послужила его последняя атака. Японец жестом показал, что сделает мне «харакири», на что я в ответ продемонстрировал ему комбинацию из трех пальцев. Задрав нос своего самолёта, самурай поднялся метров на пятьдесят и, оказавшись за моей «катюшей», приготовился к атаке. Следя за ним, я в момент перехода его в пикирование отвернул  самолёт на двадцать градусов влево с сильным заносом хвоста. Правый СБ Котова оказался выше меня, а левый – ниже. Японец  тотчас очутился под нашим звеном, в зоне наивыгоднейшего обстрела из люковых пулемётов и в итоге был сбит стрелками. Потеряв пятый самолёт, истребители противника сразу прекратили преследование, развернулись и отошли в  сторону. У нас потерь не было, только стрелок-радист получил ранение в ногу, и то продолжал стрелять. Впоследствии на каждом из наших самолётов мы насчитали от двадцати до семидесяти пулемётных пробоин, но все дошли благополучно и сели на свой аэродром.
      Бывали и у нас чёрные дни. В одном из боёв японцам удалось сбить группу из пяти наших «катюш». Из пятнадцати членов экипажа на парашютах спаслось только пять человек. Летчика В.Бондаренко подбили последним. Когда его самолёт загорелся, он продолжал тянуть на свою территорию до последней возможности, и покинул самолёт на низкой высоте, когда на нём уже горел комбинезон. Обожжённый, он приводнился на озеро, кишевшее змеями. Разбивая их клубки, Бондаренко поплыл к берегу. Китайские солдаты, стоявшие в обороне переднего края, не разобравшись, чей летчик, начали его обстреливать. Каким-то чудом он доплыл до берега. Когда узнали, что он – русский, то несли его на руках трое суток до ближайшего госпиталя. Только через  восемь месяцев он выздоровел и снова начал  летать, но в последующих боях погиб.
К середине 38 года в Китае наши бомбардировщики летали на  высотах от 2000 до 4000м. Однако с появлением  у японцев нового истребителя И-97 нам пришлось поднять высоту бомбометания до 9000м. Китайские ВВС не имели кислородных станций, поэтому кислород мы вынуждены были закупать в частных мастерских. По качеству кислород был сомнительный, с большим количеством разных примесей, из-за чего члены экипажей, порой, теряли сознание.
     8 августа 1938г. группа в составе пяти СБ получила задание провести бомбометание по кораблям, сосредоточенным на реке Янцзы. При подходе к цели штурман одного из бомбардировщиков почувствовал, что его начало клонить в сон. Несмотря на плохое состояние, штурман успел прицельно сбросить бомбы, закрыть люки и дать пилоту обратный курс на аэродром, после чего потерял сознание. Радист тоже отключился. Командир экипажа, опасаясь нападения истребителей противника, патрулировавших  на высоте 6000м, стал уходить  с набором высоты до 9400м. Пройдя больше часа по заданному курсу и не имея связи со штурманом и стрелком-радистом, летчик решил снижаться. На высоте 5000м штурман стал постепенно приходить в сознание. Стрелок-радист очнулся только после посадки самолета. Уронив перчатку и будучи продолжительное время без сознания на большой высоте, он отморозил руку. При проверке кислородных баллонов выяснилось, что у стрелка-радиста подача кислорода прекратилась из-за замерзания трубопровода.
       В другой раз, во время выполнения боевого задания, при переходе на кислород, стрелок-радист сразу же потерял сознание. Полёт продолжался около трёх часов, и всё это время он находился в бессознательном состоянии. После посадки стрелка-радиста вытащили из кабины. Лицо его посинело, в руках был зажат шланг кислородного прибора. Оказалось, что трубопровод  замёрз из-за влажности кислорода. Только при искусственном дыхании он стал приходить в себя. Началась рвота, из-за сильной слабости он не мог стоять на ногах, его отправили в госпиталь.
       Несмотря на то, что наши самолеты имели радиостанции, практически мы ими не пользовались. При включении возникали бесконечные шумы, треск, писк, вой и тому подобные помехи, которые только отвлекали лётчиков. По правде говоря, от радиостанций мы сами отказывались, снимая их ещё на заводе, для облегчения самолёта. Радиосвязью не пользовались и потому, что у японцев хорошо была налажена служба подслушивания, а нашим самолётам не хватало надёжного переговорного устройства. Мы использовали переговорные шланги с рупором, на которых на большой высоте при дыхании намерзал лёд, и слышимость резко ухудшалась.
      Кислородное голодание не все переносили одинаково. Многое зависело от тренированности организма, способного обойтись меньшей дозой кислорода. Как правило, вопреки нормативам, мы открывали кислородный кран наполовину, тем самым, увеличивая радиус действия самолёта на высотах.
        18 августа 1938 года в День авиации, на рассвете, наша группа в составе девяти самолетов СБ - я  ведущий - стартовала с аэродрома, расположенного недалеко от линии фронта. После набора высоты – 6500м. экипажи легли на курс и стали пользоваться, как обычно, одной третьей частью кислорода. Многоярусная облачность и густая дымка затрудняли обнаружение цели. У порта Хоукоу в просвете мы увидели группу кораблей. Пока подошли, их закрыла облачность. Впереди по курсу просматривалась ещё одна группа в составе 30 военных и транспортных судов. Бомбардировщики к тому времени находились уже на высоте 8000м. Долгое пребывание в полосе цели позволило противнику обнаружить нас, и вскоре зенитная береговая, а потом и корабельная артиллерия, открыли интенсивный заградительный огонь. Разрывы ложились в ста метрах позади, левее и ниже самолётов. В момент открытия  люков и сбрасывания бомб, мой самолёт резко подбросило вверх. Как позже выяснилось, осколком зенитного снаряда перебило кислородный трубопровод.
      На обратном курсе я тотчас начал ощущать нехватку кислорода. Внимание ослабло. Стало трудно следить за ведомыми и показаниями приборов, возникло безразличие к окружающему. В моём сознании зафиксировались две основные задачи: не терять высоты, а идти с набором её и держать ориентир на свой аэродром. Солнце находилось справа по курсу. Периодически мне казалось, что нас атакуют японские истребители, а мой самолет горит – это при повороте головы в глазах вспыхивали разноцветные искры. Я машинально делал резкие манёвры от воображаемых истребителей, отклоняясь при этом от маршрута и вновь возвращаясь на него, подсознательно ориентируясь на тепло солнца, справа от меня. Мои непонятные манёвры спутали весь строй наших девяти самолётов. Экипажи  догадались, что с ведущим что-то неладно, и самостоятельно отошли на свою территорию. Так продолжалось около часа, за мною следовали только два моих ведомых. Когда горючее подошло к концу, мой самолёт стал постепенно снижаться. На высоте 6500м начала возвращаться ясность сознания. Я услышал в переговорной трубке голос стрелка-радиста: «Товарищ командир, что с вами? Куда мы идём?»
     Мне казалось, мы только что вышли из воздушного боя, а моторы не работают из-за поражения их пулемётным огнем истребителей. Стараясь как можно дальше уйти от линии фронта на свою территорию, я держал самую выгодную для планирования скорость. На высоте около 1500м, открыв крышку фонаря, стал осматривать местность. Она была гористая. Я подыскивал площадку для посадки. Впереди по курсу внезапно возникла гора. Чтобы избежать лобового удара, я резко развернул самолёт на сто восемьдесят  градусов. От сильного сопротивления воздуха он потерял скорость и чуть не сорвался в штопор. Отдавая штурвал от себя, я снизил самолёт почти до самой земли, а затем резко рванул штурвал на себя. В результате самолёт снова  взмыл вверх и начал парашютировать. Коснувшись земли, он прополз метров пятьдесят и остановился на краю оврага. Я сильно ударился лицом о штурвал и потерял сознание…

Летом 1920 года стояла сильная жара. В воскресный день на Дезертирском базаре я купил большой, жёлтый огурец. Съел его по дороге, а после напился воды в уборной на  вокзале. Пройдя половину пути до дому, а идти надо было четыре-пять километров, я почувствовал резкие боли в животе, появились сильные позывы и потянуло меня к нужде: понос лил как из ведра. Дошёл я еле-еле, корчась от схваток в желудке и бегая в кусты. Перед самым домом у меня началась обильная рвота. День был выходным: всё наше семейство и соседи сидели у ворот на скамейке или просто на земле. Когда я появился,  мой вид всех перепугал. Уже было известно, что в некоторых районах Тифлиса отмечались случаи заболевания холерой. Я не мог стоять на ногах, а последние метры до нашего подвала полз на четвереньках. Никто мне не помог, все сразу разбежались и стали обливать себя уксусом. Такое поверье осталось у населения ещё от войны с Наполеоном, когда основными лекарствами от всех хворей считались уксус, чеснок и огонь.
      Глянув в осколок зеркала, я себя не узнал: всё лицо пожелтело, скулы резко обострились, мутные глаза глубоко ввалились, губы покрыты чёрным налётом. Беспомощный, я свалился на лежанку. Меня мучила сильная жажда, страшные боли до судорог в животе, непрекращающиеся позывы к рвоте и нужде. Наша уборная размещалась в северной части двора метрах в двадцати. Первое время я ещё полз туда, а потом улёгся на земле рядом, корчась в нечистотах. Собравшись вокруг меня, соседи и  зеваки обсуждали это происшествие. На их лицах чередовались различные чувства: сожаление, возбуждение, у кого-то злорадство, что, мол, это не со мной, а с ним. Каждый предлагал свои советы, чем и как лечиться. Кто-то предлагал дать мне огуречного рассола с дёгтем, водку с касторовым маслом, вплоть до сажи с соляной кислотой.                    
     К концу дня прибыла «скорая помощь». Подъехала холщовая фура, запряжённая лошадью, которой правил угрюмый возница в нечистом халате с подозрительными пятнами. Я потерял сознание и не помню, как мы доехали до холерных бараков. Когда я пришёл в себя, то первым, кого  увидел, был старик с острой седой бородою. Он склонился надо мною: на меня смотрели добрые блестящие глаза. Я слышал, что он что-то ласковое говорил мне, но понять не мог, очень сильный шум стоял в ушах. В ответ я лишь улыбался этому милому старичку с добродушной улыбкой и светлыми глазами.
      В бараке стоял стон. Больные метались, охали, звали кого-то, выкрикивали бессвязные слова. Тяжёлые запахи карболки, хлорной извести, испарения рвоты – всё перемешалось. К горлу поминутно подкатывал комок. Казалось, что пребываешь в нескончаемом хаосе и, задыхаясь, сам начинаешь кричать, что есть силы, зовя медсестру, врача подойти: дать напиться воды или чтобы вынесли во двор подышать свежим воздухом. Но на меня никто не обращал внимания: были дела и поважнее.  Доктор, видимо старший, Иван Петрович Ильченко гулким басом покрикивал на студентов и добровольцев, торопя принимать всё новые партии поступающих. Рядом практиковал ещё один медик – высокий, с чёрными усиками, из кавказцев. Он весело и громко отдавал распоряжения – подать сулемы, растереть ноги, положить больного в горячую ванну.
– Эй, вы, как вас там, Петров, а ну-ка потрите ему ноги, только полегче, а не то сдерёте с него кожу.
Это уже про меня. Я сильно мёрз,  ноги у меня были как ледышки. Меня тоже клали в горячую ванну. Больные всё прибывали. Некоторые ещё по дороге к бараку умирали, и их сразу отвозили в мертвецкую. Холерных перекладывали на матрасы. Исхудавшие тела, землистый цвет лица, липкая, с едким запахом пота, кожа, зелёные пятна под мутными глазами, кровавая пена на почерневших губах, страшные судороги едва живых тел – всё это сжимало моё сердце невыразимой тоской. Не помню, сколько дней я пролежал в бараке, откуда каждую минуту выносили мертвецов. Но однажды, проснувшись, я снова увидел лицо добродушного старичка доктора. Улыбаясь, он поздравлял меня с выздоровлением.
– Ну, дорогой мой, – торжественно произнёс Абрам Львович,– молись Богу за своё спасение, а более всего твой крепкий организм и молодость победили старуху-холеру. Теперь тебя не возьмёт никакая другая болезнь. Ешь побольше, набирайся сил, а как встанешь на ноги, будешь нам помогать. – С этими словами он похлопал меня слегка по щеке и отошёл к другому больному.
Мне сразу стало радостно и светло на душе. Сердце ровно отстукивало в груди чёткий  ритм, и я чувствовал, как с каждым приливом крови во мне прибавлялось сил. Через десять дней я был уже совсем здоров и помогал сам, как мог, санитарам и студентам. К тому времени из России прибыло пополнение медотрядов для борьбы с холерой. Всему населению поголовно начали делать прививки, и болезнь резко пошла на убыль.
Когда работы стало меньше, меня, от мысли, что я мог  умереть, ещё не познав жизни, не встретив ничего прекрасного, ласкового и доброго, кроме голода, холода и нищеты, сильно стало тянуть в лес, в поле, на свежий воздух. Я любил уходить подальше от бараков. За бараками  расстилалось широкое  поле скошенной пшеницы,  уложенной в копны, поднимались высокие стволы  кукурузы. На южных склонах раскинулись виноградники. В садах зрели яблоки, груши, инжир, чернослив. Японская хурма обсыпала свое деревце круглыми упругими мячиками плодов. В дальней стороне темнела полоса смешанного леса, где в дождливые летние дни так много грибов: шампиньонов, лисичек, маслят, которых я так любил собирать, а вечером  жарить на костре. За лесом сверкала серебром река Йори. Вдоль реки пролегала полевая грунтовая дорога в Кахетию, обсаженная по краям ветвистыми тутовыми деревьями.
      Солнце садилось за гору. Его лучи сверкали на золочёных крестах церквей. Из-за тёмных очертаний садов и леса просматривались крыши города, снующие вверх и вниз вагончики фуникулёра. В окнах домов отражалось розовое зарево заката. Где-то играл духовой оркестр. В воздухе стоял сложный и сочный аромат цветущих деревьев. Со стороны  леса веяло тёплым смолистым запахом опавшей хвои, прелыми листьями.  Душистые волны тёплого ветра ласкали лицо и всё тело. На сердце было так тихо, радостно и светло, что хотелось петь и кричать во весь голос. Сознание того, что ты перенёс такую страшную болезнь, был на пороге смерти, а сейчас жив, здоров и чувствуешь, как с каждым днём в твоё тело вливается бодрость и сила, о, наверное, не было человека счастливее меня! И я всё шёл и шёл, жадно вдыхая чистый свежий  воздух. И мне казалось, что вот за тем холмом я встречу что-то новое, до сего времени мне не известное.
      Спустился вечер. Из-за кавказских гор подул свежий ветер. Пыльный столб, точно огромный, надутый парус, пронёсся со свистом и налетел на стену леса и садов. Зашумела листва на верхушках деревьев. Стволы, сильно раскачиваясь, гнулись до самой земли. Чёрный вихрь обрушился на  город, над которым встала пыльная завеса. Всё преобразилось. Солнце скрылось за тёмными тучами. Опустилась мгла. Настала пора и мне возвращаться в низкие и мрачные  бараки.
     С того вечера я потерял интерес ухаживать за больными. Появился страх, что я опять могу заболеть этой жуткой болезнью. Иван Петрович, видя мое настроение, удовлетворил мою просьбу: выписал, и я ушёл в село «Бадьяуры»…
    
     Экипаж остался невредим, но все ощущали потерю сил и головокружение. Самым слабым был я. Вылезти из кабины смог только с помощью товарищей. Сильно болела голова и всё тело. Мучила жажда. Руки и лицо – обморожены. Стрелок и штурман  принялись снимать пулемёты для организации обороны, так как мы точно не знали, на чьей территории находимся. Через полчаса нас заметили жители соседних деревень. Они приблизились и остановились по ту сторону оврага. Мы спросили, как могли на китайском языке: «Джэпан мэйю»? ( Японцев нет?) – но понять ответов не могли, так как они говорили на другом диалекте.
      Недалеко от нас проходила железная дорога. Через какое-то время появился паровоз, из которого выскочил машинист и подбежал к нам. Он объяснил, что мы находимся в провинции Цзянси. Попросив местных жителей охранять самолёт, мы, забрав пулеметы, парашюты и документы, пошли к паровозу, который и доставил нас до станции. Население городка, узнав, что мы – советские летчики, приветствовало нас радостными криками. Нас водили по улицам города, несмотря на то, что мы еле-еле держались на ногах. От рикш мы отказались, но они колонной следовали за нами…

ГЛАВА VII. ГОСПОДА РУССКИЕ ЛЁТЧИКИ

      В марте того же года с новой группой добровольцев к нам прибыл Григорий Кравченко. Выпускник качинской школы Григорий был настоящим асом. О нём в частях ВВС ходили легенды. На рассвете следующего дня все собрались на аэродроме. Кравченко принял свою «ласточку» – И-16 с бело-голубыми двенадцатиугольными гоминдановскими звёздами на крыльях.
      Получив разрешение на ознакомительный полёт, лётчик надел парашют, застегнул лямки и сел в кабину. Мотор запустился сразу и работал на всех оборотах ритмично. Рукой дал сигнал убрать колодки. Прямо с места истребитель взлетел и пошёл с набором высоты. Сделав несколько плавных виражей, он перешёл на вертикальные фигуры. Внезапно самолёт начал метаться вверх- вниз, переходя в отрицательное пике и крутую горку. Одна фигура высшего пилотажа сменялась другой в головокружительном темпе. Восхищаясь мастерством лётчика, мы смотрели в небо.

***
Первый раз в своей жизни я увидел настоящий самолёт в начале февраля 1921 года, когда Красная Армия освобождала Грузию от меньшевиков. Рано утром над районом пороховых складов у подножья горы Махатки в небе появился самолёт, самолёт-разведчик. Поднялась суматоха. Войска, занимавшие оборону,  оставляя  окопы,  в панике  кинулись врассыпную. Самолёт сбросил две небольшие бомбы, которые  упали в открытом поле, далеко от пороховых складов. Одна из них вообще не взорвалась. Но этого оказалось достаточно, чтобы все вооруженные силы меньшевиков вместе с командованием бросились бежать в направлении Батуми.
      Это событие растревожило меня. Всё новое всегда имело надо мной большую власть. Если я был в пути в неизвестной местности, меня всегда волновало, что я увижу впереди. Что ждёт меня по ту сторону горы или дремучего леса, на берегу реки, за поворотом   дороги?
     У  каждого человека в детстве или в юности есть свои мечты о будущем. Когда я стану взрослым – кем я буду? Что меня ждёт? Какой-то внутренний голос напоминает тебе о твоём неповторимом призвании. И это чувство с каждым днём нарастает всё сильнее и сильнее  и становится постоянной мыслью. И эти думы и мечты делают тебя сильным на всю твою жизнь. Появляется вера  в себя, и  нет другой силы, чтобы изменить этот настрой. Кажется, что ты и родился с ней, и она была ещё в утробе твоей матери. Да, призвание, оно присуще каждому человеку и, если ты его как можно  раньше осмыслил, то ты – счастливый человек. Тебе повезло на твоём жизненном пути. И от этого пути отступать нельзя, какими бы ни были трудности в достижении намеченной цели.
      С того самого дня, когда я увидел парящий в воздухе, как птица, самолёт Красной Армии, я загорелся мечтой увидеть этого смелого лётчика – одного лётчика, от появления которого сбежала вся меньшевистская армия в несколько сотен тысяч вооружённых до зубов солдат и офицеров. С тех пор не только наяву, но и во сне всё для меня было связано с полётом. Либо я сам парил в воздухе, управляя телом руками и ногами, либо находился внутри какого-то причудливого аппарата или планёра. И когда я просыпался, то всё думал и верил, что придёт время, и я взлечу в небо, но когда это будет, я не знал…
      
     Вдоволь испытав ласточку на перегрузки, Кравченко к концу полёта свалил её в штопор. Завернув десятка полтора витков, вышел из штопора у самой земли. Посадку произвел чётко на три точки у посадочного знака. На вопрос механика, как работал мотор, ответил: «Всё нормально».
      В конце апреля 1938 года завязались ожесточённые воздушные бои  в районе Уханя. Нас предупредили, что японцы готовятся нанести мощный бомбардировочный удар. Сведения оказались точными. Около десяти часов утра посты наблюдения донесли, что курсом на Ухань идут несколько групп бомбардировщиков под прикрытием истребителей. На мачте поднят синий флаг. Объявляется готовность номер один. Взлетает зелёная ракета – сигнал авиаторам  запускать моторы. Уже выложена стрелка в направлении, откуда идёт противник. Воздушное пространство аэродрома моментально заполняется рёвом моторов и дробной очередью пулемётов.
      Первым ведет эскадрилью истребителей Алексей Благовещенский –   редкой храбрости командир наньчанской истребительной группы.
      На фоне гор вырисовывается вражеская армада. В плотном строю клина девяток друг за другом летят бомбардировщики. В стороне от них,  отсвечивая на солнце красными кругами на крыльях, «этажеркой», идут японские истребители – И-95 и И-96.
      Второе звено уводит за собой в небо «бог и царь» воздушного пилотажа Григорий Кравченко.
      Скрестились огненные трассы. Воздушный бой перешёл на вертикальный манёвр. Мелькают друг перед другом атакующие и выходящие из атак самолёты. С первой же атаки сбиты два бомбардировщика, в том числе ведущий группы – японский полковник.
     Оставшаяся семёрка японских бомбовозов сомкнулась, чтобы легче было обороняться, но из-за непрерывных атак наших ястребков  рассыпалась и, сбрасывая бомбы,  куда попало повернула обратно. По одному на разных высотах, дымя и форсируя моторами, обратившись в бегство, они становятся лёгкой добычей. Собрав свою группу, Алексей Благовещенский на максимальной скорости бросился в погоню. Внизу обозначились костры пылающих самолётов, но ни одного облачка парашюта не отделилось от них. Японское командование в целях поддержания стойкости самурайского духа выдавало парашюты только заслуженным асам, жизнь которых считалась особо ценной для империи. В воздушных боях 1938 года, по словам китайского историка Пын Мина, советские лётчики разгромили такие считавшиеся непобедимыми японские авиаэскадрильи, как «Воздушные самураи», «Четыре короля воздуха», «Ваки-кодзу», «Сасэбо».
     На всех высотах шли бои между истребителями. Строй нарушился, каждый дрался самостоятельно. Самолеты И-15, более маневренные, вели бои на горизонталях и, особенно, на виражах, а И-16 – на вертикалях и вдогон. Все небо было исчерчено трассами светящихся пуль. Группа Благовещенского вернулась на свой аэродром, когда горючее было уже на исходе. В результате непродолжительной схватки японцы потеряли 21 самолет, а китайская авиация – 2. Все ханькоуские газеты подробно описывали подвиг китайской авиации. По понятным причинам не было названо ни одной русской фамилии, хотя бои вели преимущественно советские добровольцы, среди которых: Благовещенский, Губенко, Кравченко, Душин, Беспалов, Грицевец, Пунтус и др.
     Поражение в воздушном бою 29 апреля 1938 г., да еще в день рождения японского императора, буквально потрясло японское командование. В панике оно срочно перебазировало свою бомбардировочную авиацию с прифронтовых аэродромов вглубь.
      Самолёт Благовещенского всегда стоял рядом с командным пунктом. Достаточно было поступить сигналу о появлении противника, как командир эскадрильи взлетал первым. Авторитет его был непререкаем. Он был неистощим на выдумку и боевую смекалку. По его предложению в кабину каждого самолёта поставили бронеспинку, что надёжно предохраняло лётчиков от пуль. Носил он вязаный свитер, серую замшевую куртку, которую в одном из боев японцы основательно продырявили. Механик хотел починить её, но Алексей отказался.
– Что ты, милый! С заплатой я буду ходить, как оборванец. А тут –  боевая отметина, чуешь разницу?
      У Благовещенского были широкие, как у запорожца, штаны. На вопрос, к чему такой фасон, он неизменно отвечал: «Чтобы подчинённые не видели, как у меня дрожат колени, когда бывает страшно».
       Через неделю в эскадрилье Благовещенского виртуоз пилотажа Антон Губенко, израсходовав в воздушном бою боекомплект, применил таран, второй таран после П.Н.Нестерова, причём с благополучным исходом для атакующего. «Встряхнуло, как на столб наткнулся. Японец штопорит, с крыла у него шмотья летят, а моя «ласточка» слушается». Всего в Китае Губенко сбил семь японских самолетов. За свой подвиг он бал награжден китайским Золотым орденом.
        Крепыш, с приятным, серьезным лицом, спокойный, рассудительный, с быстрой реакцией, способный моментально оценивать воздушную обстановку и принимать решение, – таким запомнился мне Антон Губенко
      Личный состав – лётчики, штурманы, стрелки-радисты, авиатехники –  жили в общежитиях, в трёх километрах от аэродрома. Распорядок дня оставался неизменным. Мы всегда находились рядом с самолётами на случай внезапного налёта японцев. Независимо от погоды, за час до рассвета, лётчики выезжали на аэродром, техники приезжали ещё раньше –  часа за два.
      Не знаю почему, техники все были с Украины.
     «Виткиля вы сюды припхалыся? – спрашивал авиатехник Серготюк (Из воспоминаний доктора Белолипецкого). И сам  себе отвечал:
– Припхалыся мы с далэкой Украины, щоб добыть китайскому народу щастлывой доли»!
    У того же  Белолипецкого есть описание отца: «Боевые действия  группы наших бомбардировщиков возглавлял Сидор Васильевич Слюсарев – сухощавый, высокого роста, отличной физкультурной выправки, блондин». (Ну уж, только не блондин! Отец был тёмно-русый. Может, выгорел, открывая колпак над пустыней Гоби?).  
       Томительно ожидать воздушной тревоги. Лётчики – кто лежит под крылом своего истребителя, кто под навесом из бамбука. Где-то тихо напевают задушевную украинскую песню. Кое-кто пытается вздремнуть, но заснуть не может, то и дело поглядывая на сигнальную вышку. Наконец, долгожданная тревога. По сигналу ракеты с командного пункта  мы взлетаем и уходим из-под удара в зону ожидания, в 50 км от аэродрома. Примерно через полчаса ведущий эскадрильи на бреющем полёте возвращается провести разведку: цел ли аэродром и нет ли поблизости противника. В случае если на посадочной площадке – полотнище  в виде буквы «Т», что значит – всё в порядке, он идёт за остальной группой и приводит её домой. Если же лежит «крест», то, в зависимости от наличия горючего, мы  либо «барражируем» в зоне, либо уходим на запасной аэродром.  
     Обедали тут же, на аэродроме. Кухня водилась как европейская, так и русская. Обед китайских летчиков насчитывал  десять-двенадцать блюд. Есть с помощью «куйадзами» (палочки) не так просто. С первых попыток наши лётчики  протыкали ими местные пельмени насквозь. Напротив – улыбающиеся китайцы, зажав куриное яйцо палочками, крутят им, как игрушкой. Я, к слову сказать, довольно быстро обучился, даже ел таким образом суп. Частенько обедал в  компании китайских лётчиков, что сильно им  импонировало.
     После сигнала «отбой» надо зачехлить материальную часть, выставить караул и сторожевые посты. Возвращались на отдых в «литише» поздно, переодевались, принимали душ и шли ужинать. После ужина часто заводили патефон. У нас был широкий выбор пластинок из репертуара Лещенко и Вертинского.
      В Хэнъяне в нашем общежитии всё время крутился один китаец по имени Саке. Почему я запомнил это имя? Потому что от него всегда шёл запах рисовой водки «саке». Он был маленького роста, сгорблен, чрезвычайно неприглядной наружности: углы  рта всегда опущены вниз, глаза как у хорька – маленькие чёрные точки, непрерывно бегающие с места на место. Китайцы относились к нему с удивительной холодностью. Он чувствовал неприязнь к себе и никогда не сердился. Саке был настолько лишен самолюбия и так робок, что, что бы ему ни говорили, как бы его ни разыгрывали, у него даже не менялось выражение лица.
      С рассвета до темноты он возился по хозяйству: мыл посуду, рубил дрова, с особым рвением чистил уборные, так как содержимое переходило в его собственность. Работал чернорабочим на кухне, надраивая до солнечного блеска кухонную посуду, рубил дрова для плиты, зимой и ранней весной разносил в комнаты нашего общежития жаровни с раскаленными углями. В его обязанности входило также смотреть за зверинцем, где в клетках содержались обезьяны, которых одних он искренне любил. Часто, стоя возле них, он что-то бормотал себе под нос. В эти минуты обезьяны переставали бегать по клеткам и, казалось, внимательно его слушали.
     Все советские лётчики были снисходительны к нему. Жалея Саке, отдавали ему еду, поношенную одежду, при встрече всегда угощали папиросами. Брал он их с особым почтением, но никогда не закуривал, а прятал за пазуху. Никто не интересовался, откуда он? Кто определил его на работу? Словом, он был вне поля зрения нашего и китайского командования.
      Во время ночных налётов наш лётно-технический состав вместе с обслуживающим персоналом выезжал за город  километров за  пятнадцать. Как правило, один наш истребитель всегда патрулировал в воздухе с целью провести разведку – не подсвечивается ли наш аэродром? Существовала договорённость, что самолёт должен  обстрелять то место, откуда идет подсветка, а мы по светящимся росчеркам трассирующих пуль должны тотчас выслать группу вооружённых солдат. В одну летнюю ночь среди задержанных на южной окраине аэродрома с поличным был взят и наш Саке. При нём нашли карманный фонарь для подсветки. Он оказался крупным японским шпионом, и его казнили на другой день после задержания.
     Алексею Благовещенскому, который возвращался на Родину на подбитом им японском истребителе, подсыпали в бензобак сахар. Его самолёт потерпел аварию в горах, сам он чудом остался жив.
       К нашей группе был приставлен переводчик, по имени  Ван Мо. В детстве он жил в Харбине, учился в русской школе. Впоследствии, по его словам, бежал из Маньчжурии от преследований японцев. Он довольно хорошо владел русским языком, сносно разбираясь в авиационной терминологии. Старался войти к нам в доверие, но мы, особенно после случая с Саке, не очень ему доверяли. Переводчик Ван  был многоречив. Как-то, отозвав меня в сторону, объявил, что он собирается жениться, и пригласил меня и моего штурмана Виктора Терлецкого выступить свидетелями со стороны жениха. Через неделю сыграли свадьбу. Угощение насчитывало около полусотни блюд. Водка подавалась в чайниках, подогретой до восьмидесяти градусов, при этом молодожёнам  полагалось  сказать что-либо пикантное. Невеста всё время сидела молча, потупив глаза и опустив голову. Иногда она приподнималась и кивком благодарила за добрые пожелания, сигналом к чему служил толчок жениха, который в определённое время наступал ей на ногу.
      Чтобы вернуться к себе в общежитие после свадьбы, нам надо было переправиться через реку Сянцзян – достаточно глубокую и быструю. Переправлялись на китайской джонке. Перевозчик вращал веслом, вставленным в уключину на корме, не вынимая его из воды. Когда мы уже подходили к причалу, Виктор стал расплачиваться с лодочником и, будучи в приподнятом настроении после свадьбы, протянул тому десять долларов. «Что ты делаешь?» – я пытался ему помешать. – «У меня есть мелочь». Перевоз стоил два-три цента. Но не успел я докончить фразу, как наш капитан, сунув десятидолларовую банкноту  в рот, прыгнул в реку, бросив свою лодку на попечение волнам в прямом смысле слова. Не умея управлять, точнее, вертеть этим проклятым веслом, мы вместе с лодкой неслись вниз по течению. С большим трудом нам удалось пристать к берегу очень далеко от дома, а хозяин так и не вернулся, видимо его джонка стоила много дешевле, чем дал ему Виктор.
     Надо сказать, что Ван производил впечатление весьма беспечного человека. Он часто рассказывал о своей бурной молодости. Гордился тем, что был знаком с дочерью русского полковника царской армии, и что в трудные времена та поддерживала его, зарабатывая  в публичном доме. В то время проституция была узаконена правительством. В определённых кварталах каждого города существовали дома терпимости, подразделявшиеся на категории. Для высших чинов – три красных фонаря, дальше по рангу – два, и самый низший – один. Кроме того, в  таких крупных городах, как Шанхай, Гуанчжоу, Ханькоу в любом баре  за 50 американских долларов можно было найти девушку любой национальности.
     Для нас Ханькоу оказался очень интересным городом. Созданный из двух городов, расположенный в устье притока Янцзы, он при Чан Кай-ши получил статус столицы и название Ухань. Янцзы в переводе  означает голубая река, хотя вода в ней  всегда была молочно-кофейного цвета. Движение по Янцзы – оживлённое. Река буквально забита парусниками, сампанами, джонками, лодками, буксирами. Все китайские города –  необычайно шумны. На улицах всегда полно велосипедистов, носильщиков паланкинов, рикш. Надо сказать, что рикши толпами преследовали нас, предлагая свои услуги. Мы же никогда ими не пользовались. Нам, не привыкшим видеть езду людей на людях, этот вид транспорта представлялся наглядным примером грубой эксплуатации человека человеком. Рикши обижались, мол, русские не дают заработать. Из жалости ребята просто давали им денег, либо, выкупив на время коляску, прогуливали в ней, например, шляпу. А то, запрягаясь по очереди, катали друг друга. К шуму транспорта прибавляется шум от уличных торговцев. Голосами, трещотками, рожками, гудками, ударами в барабаны и тарелки, звоном в колокольчики сзывают уханьские продавцы к своим товарам.
     С крыш и стен домов,  через улицу свисают узкие полотнища, исписанные иероглифами. В витринах выставлены муляжи продаваемых товаров. Город залит ярким светом. Магазины, расцвеченные фонариками, торгуют допоздна. Зазывалы буквально затягивают в свой  магазин. Как только зайдёшь внутрь,  навстречу тебе с улыбкой во весь рот, сложив руки для приветствия, бегут приказчики, мальчик-бой. Несмотря на протесты, мальчик старается щёткой смахнуть пыль с твоей одежды и обуви. Хозяин в тёмно-синем халате, с чётками и веером в руках, предлагает чашечку зелёного горячего чая или прохладительный фруктовый напиток. Старший приказчик, перебирая ключами,  распахивает вертикальные и горизонтальные витрины, демонстрируя товар. Мы, в свою очередь важно запрашиваем:  «Ту-Шачен?» (Сколько стоит?). На этом  знания китайского у нас обрываются, и мы переходим на арифметику. Пишем цифры на бумаге. Процедура затягивается, пока не найдем золотую середину. Торгуются же китайцы похлеще наших цыган.
      Тут же на улице и бреют. По-китайски, если побриться, то это означает и выспаться. Бреют  в лежачем положении, в специальном кресле, наподобие зубоврачебного, и таким ножом, что им впору резать поросёнка. Перед началом бритья парикмахер нажимает педаль ногой, и вы вместе с креслом резко опрокидываетесь на спину. Как-то мы неудачно пошутили над нашей «бородой номер один» – Виктором Камониным, который, наконец, решил с ней расстаться. Все китайцы  приветствовали его не иначе как:  «Да хуцза! Хэнь хао»! (Длинная борода! Очень хорошо!) Когда парикмахер нажал на педаль, Виктор страшно перепугался. Подумал, что его хотят зарезать, и чуть не избил добрейшего Мишу-брадобрея. Но зато, когда привык, то часто засыпал в кресле под мерный гул вентилятора.
     В Ухане мы часто встречались  с нашими соотечественниками, русскими эмигрантами. Часто подходили русские юноши, одетые в заплатанную, но чистую и отутюженную одежду. Они стыдливо просили:
                 – Братец, дай, пожалуйста, на хлеб.
     Как-то в одном из мануфактурных магазинов мы обратили внимание на разговор  хозяйки с одним из её служащих:
       – Граф, – с достоинством изрекла  хозяйка, – разверните товары и покажите господам русским лётчикам, что мы получили недавно из Шанхая.    
                 – Слушаюсь,  княгиня, – отвечал тот.
    Мы волей-неволей посмотрели на «графа», который с поклоном  и заискивающей улыбкой предлагал нам товар. Выйдя на улицу, мы ещё долго смеялись.
     (На территории Китая наши волонтёры, следуя инструкции, избегали обращения «товарищ», но и обращение «господа»  чрезвычайно их смущало. Каждый обязан был выбрать себе псевдоним. К отцу обращались – господин Сидоров.)
     В другой раз мы зашли как-то в одно заведение поужинать. Владелицей ресторана оказалась русская, до революции принадлежавшая к высшей знати. Зал пустовал. Как только мы вошли, оркестр из пяти человек встретил нас маршем из кинокомедии «Весёлые ребята». Вдоль стены сидели молодые девушки разных национальностей, всего человек десять. Заказали  ужин на четверых. Я в шутку заметил:
      – А есть  ли у вас кахетинское вино, марки «Мукузани»? Метрдотель, тоже русский,  с достаточно привлекательной наружностью, принимая заказ, заверил:
       – Если русские господа подождут минут тридцать, вино будет им  доставлено.
      В зале прислуживал пожилой слуга-китаец. Пока мы ожидали, к нам подсели девушки и стали расспрашивать про Россию и новые порядки. Кое-кто из наших пошел танцевать. Неожиданно в ресторан вошли четыре американских матроса с военного  корабля, застрявшего в порту Ханькоу. Они были уже навеселе. Сели рядом за  соседний стол и заказали по кружке пива. Внезапно один из них подозвал слугу китайца и, когда тот подбежал, плеснул тому в лицо пиво. Музыка сразу перестала играть. Подвыпивший  американец демонстративно вышел на середину зала и, широко расставив ноги,  стал смотреть на  нас в упор. Штурман Виктор Терлецкий и Ваня Черепанов, радист, хотели вступиться за китайца, но я их остановил, заметив, что это – провокация и нужно иметь больше выдержки. Через пять минут все успокоились и заняли свои места. Заиграла музыка, начались танцы. Разбушевавшегося матроса отвели его товарищи, но он всё время рвался к нашему столу. Прошло  какое-то время, я и не заметил, как  буян снова возник перед нами. Пошатываясь, нависнув над нашей компанией, он в упор рассматривал содержимое  стола. Я предложил ему стоящий рядом стул и пригласил сесть, желая его угостить. Это был рядовой матрос с тральщика – высокий, белокурый, с простым симпатичным лицом, которое портил напряжённый и злобный взгляд. Взяв предложенный стул, он перемахнул через его спинку ногой и демонстративно уселся спиной к нам. Тут уж нашей выдержке пришёл конец. Я что было силы отпихнул стул ногой. Задира ткнулся носом в пол и пополз, путаясь со стулом, не находя точки опоры, чтобы встать. Мы подхватили его под руки, раскачали и вышвырнули на улицу. Морячок на большой скорости всем своим телом распахнул двери и вылетел на мостовую. По молчаливому договору ту же участь разделили с ним его товарищи. Как только последний из них вылетел из ресторана, слуга китаец молниеносно захлопнул входную дверь и дополнительно затянул её раздвижной решёткой, радуясь, что так ловко отомстили за него.
     С улицы продолжали доноситься шум и крики неудачливых танцоров. К этому времени поспел и наш шашлык по-карски, а хозяйка-княгиня в честь «победы» господ русских лётчиков не поставила стоимость кахетинского  в счёт.
              
ГЛАВА VШ.  ХО - ПУХО
    
     Каждый раз после возвращения с боевого задания, неизменно вставал вопрос: как быстро можно устранить повреждения и сколько машин ввести в строй к утру следующего дня. И тут все надежды возлагались на механиков. Иногда диву давались, как можно починить то, что впору оттащить на свалку? Настоящими асами своего дела были техники-стрелки Василий Землянский, Виктор Камонин, Иван Мазуха. Они прямо-таки творили чудеса. На авиакладбище выискивали пригодные детали, узлы, свозили в капониры (земляное прикрытие), всё это собирали, стыковали и, глядишь, ожила «катюша». Нередко техники летали на боевые задания за стрелков. Из-за большого объёма работы часто ночевали под крылом самолёта, на дутике (хвостовое колесо).
     Приказ при налётах укрываться в щелях нет-нет да и нарушался. Предусмотрительно сняв чехлы с задних ШКАСов, ребята словно бы ожидали появления японских штурмовиков и незамедлительно пускали в ход оружие. Не раз попадало за это «фарманщику» – Васе Землянскому. У нас в группе его прозвали «фарманщиком» за то, что он долгое время летал на бомбардировщике Фарман-Голиаф. Ко мне в группу он пришел с трассы, где налетал стрелком более сто часов, перегоняя истребители на фронт.
  – Это кто же позволил нарушить порядок?
                – Дык… Сидор Васильевич…
  – Никаких «дык»! Понятно? Ишь, герой нашелся!
      Ругать-то я их ругал, а в душе сознавал: на то оно и оружие, чтобы стрелять не только в воздухе, но и на земле.
      К каждому механику был прикреплен китайский помощник. Местное начальство часто меняло их, считая нежелательным длительный контакт с советскими людьми. Китайские  механики, наоборот, стремились к общению. Специалистами они были не ахти какими, но их отличало трудолюбие, исполнительность. Заправка самолета горючим, маслом, чистка и мытьё – все эти операции они выполняли очень тщательно. Между собой старались учить друг друга и языку. Так вспоминал о своём опыте общения  техник Корчагин:

  «В китайском языке много шипящих и почти отсутствует звук  «р». В произношении  иероглифов настолько тонкие нюансы, что нам не удавалось уловить их даже при многократном повторении одного и того же слова. Мы сидим под крылом самолета, и обучающий меня механик Ли произносит:
– Шен.
Я повторяю за ним:
– Шен.
Он отрицательно качает головой:
– Шен.
Вслед за ним я говорю:
– Шен.
И так может продолжаться без конца. Тогда китайца осеняет мысль, что я вообще косноязычен и не в состоянии произнести требуемое слово. Он даёт это понять следующим образом: высунув свой язык, притрагивается к его кончику пальцем, а потом, показывая рукой в сторону моего языка, заключает:
– Пухо. – (плохо).
            Это означает, что мой язык с дефектом и ему непосильны да даже  самые простые слова и звуки.
            Тогда я перехожу в «наступление». Тут уж приходится нажимать на букву «р».
               – Держатель, – начинаю я.
               – Телезате, – повторяет он.
Я отрицательно качаю головой и продолжаю:
               – Краб.
– Кылапе. Хо? (хорошо?) – старается мой ученик и с надеждой смотрит на меня.
Я опять качаю головой. Затем идут слова – «рыба», «рак»…
Ли понимает, что не справляется с задачей, и тогда я, показывая на свой язык и на собеседника, выразительно произношу:
  – Пухо!»
    
Во второй половине сентября 1938 года, японцам удалось захватить пункт Лошань - в сорока пяти километрах севернее Ухани. Китайское командование, готовя  контрудар, решило привлечь авиацию для организации взаимодействия с наземными  войсками. С этой целью на передний край линии фронта выслали авиационную группу, в состав которой, кроме меня, вошли старший штурман Виктор Терлецкий, штурман эскадрильи Сыробаба и переводчик Ван. Мы рассчитали время выезда на «Форде-8» так, чтобы переправу на реке Ханьшуй одолеть  ночью, в виду того, что переправа постоянно находилась под прицелом японской  артиллерии.
      Выехали  на рассвете, по глинобитной дороге, ещё скользкой от дождя. Вскоре спустились в долину маленькой речушки. Ниже шел ряд запруд для рисовых полей, маленькие озёра, заросшие осокой, над которыми дымился восходящий туман. Высокие стебли бамбука, камыш, а также чайные кусты и цитрусовые деревья стояли, покрытые серебристой росой.
      Дорога начала зигзагообразно подниматься в гору. Повеяло прохладой. Долина опускалась. Теперь террасовые квадратные и ромбовидные рисовые поля казались  игрушечными полосками и треугольниками, а причудливые узкие дороги и тропы, извиваясь и раздваиваясь по склону хребта, обращались в многоголовых драконов и фантастических змей. В стороне от дороги зеленели мандариновые рощи. Наш переводчик Ван подсказал, что это – дикие мандарины, ими хорошо утолять жажду, их можно рвать. Наверное, он сказал это потому, что мы всегда старались ничего не брать в садах и на полях  крестьян, зная, как много труда затрачивают они, чтобы  все это вырастить. Из любопытства мы сорвали несколько штук. На вкус они оказались чересчур сладкими и отдавали каким-то запахом. Через час нас остановила военная патрульная служба, не позволившая ехать дальше до наступления темноты, ввиду риска обнаружения нашей машины с воздуха. Пришлось остановиться.
      В стороне от заставы виднелось несколько фанз. Пока наши товарищи раскладывали продукты и готовили еду, мы с Виктором Терлецким подошли к одной из них. Из первой фанзы выскочила собака и, поджав хвост, скрылась в кустах. Мне стало любопытно, отчего собаки здесь не лают и не бросаются на людей, как везде. На что Виктор, недолго думая, ответил:
      – А какой смысл ей на тебя бросаться? Она же видит, что у тебя на поясе в кобуре лежит «ТТ». Хозяина её дома нет. Кто же сможет по-настоящему оценить её преданность и верность? И потом, она всё же рассчитывает, что ей, голодной, что-то может перепасть от нас.
     По разбросанным вещам в хижине можно было сделать заключение, что хозяин поспешно ушёл или его «ушли». В углу валялся разбитый  глиняный кувшин из тех, в которых  крестьяне хранят кукурузу, гаолян, чумизу, бобы. Очаг разрушен. Прислонившись к стене, стоял гроб. Вероятно, хозяин  приготовил его для себя, но решил ещё пожить и, спасая жизнь, бросил домину японскому врагу. Весь день мы провели в заброшенной деревне. К вечеру  устроили привал в бамбуковой роще и развели костёр…
                          
***           
       Отец любил разжигать костёр. В воскресные дни мы часто уходили с ним в лес. Хорошо в предрассветный час  шагать босиком по пыльным, извилистым тропинкам среди холмов и оврагов, покрытых кустарником «держи-дерево» или ежевикой, под звон жаворонков, скрип кузнечиков и свист сусликов. Привал. В котелке  бурлит кипяток. Начинается процедура засыпки кукурузы и готовка мамалыги. Иногда печём картошку, иногда поджариваем шампиньоны, собранные у подножья гор. Дым свечей идет вверх. Кругом тишина, всё живое попряталось в тень. Отец давно уже спит, а я, как зачарованный, растянувшись на земле и заложив руки под голову, гляжу в небо. По небу, как по голубому морю, плывут причудливые белые облака. Как интересно строить догадки, кто за кем гонится, кто кого догоняет, куда они плывут? Всё расплывается, и я сплю крепким сном на тёплой земле.
       Соседний район от Тифлиса – Кахетия. В этих местах  и «промышлял» отец,  меняя наши носильные вещи на кукурузную муку, зерно. В Кахетии кроме грузинских, татарских сел попадались и русские. В одну из таких деревень – «Бадьяуры» отец и определил меня к зажиточному мужику Силиверстову Тихону Ивановичу.
     Как он договорился с моим будущим хозяином и сколько я должен был получать за свой  труд –  я не знал. Напоследок он заверил меня, что дядя Тихон – хороший человек и что я должен его во всем слушаться. Сам хозяин пообещал, что никто не посмеет меня обидеть. На прощание отец поцеловал меня и со словами:
     – Если будет трудно, или что-либо случится, сразу напиши мне, – ушёл.
     Интересно! Кому я мог писать?!!! До  ближайшей почты на станции – десять километров. Что я мог написать, когда не имел ни копейки денег на конверт, бумагу, марку. Моё состояние было ужасным.  В первый раз  я попал к чужим людям, да ещё в качестве батрака, в одиннадцать лет. Я забрался в конюшню и заплакал горючими слезами навзрыд, как будто мне было три или четыре года. Я был напуган и обижен несправедливостью отца. Хорошо ещё, что в тот тяжёлый для меня день с утра шёл дождь, и не надо было выезжать в поле. Так в слезах я и заснул в яслях вместе с лошадьми.
     На меня как на рабочую силу ложился, на первый взгляд, небольшой объём работы – сидеть верхом на одной из лошадей передней пары и править ими, чтобы косилка шла по борозде вплотную к пшенице. Ну и, конечно, уход за лошадьми. А это значит: кормить, поить, пасти, чистить.
    Хозяин часто бывал пьян. Даже во время работы он умудрялся доставать на ходу из ящика, где хранились инструменты, бутылку водки и после каждого круга скошенного хлеба заряжаться из горлышка. Тут  солнце, мой друг, начинало припекать ему голову, и  дядя Тихон валился с копыток долой. Я распрягал коней, путал им ноги и пускал пастись. Когда солнце склонялось к западу, наш Иванович просыпался и, как ни в чём ни бывало, объявлял:
      – Ну, Сидорка, хватит нам работать. Пора пообедать и немного отдохнуть.
      Я разжигал огонь. В подвешенный котелок с водой засыпал пшено, клал картошку и заправлял салом.
         Трещит костёр, а ему в сумерках вторят перепела: «спать-пора», «спать-пора». Это перепел приглашает свою подружку к себе на ночёвку. Посвистывают жаворонки и другая степная птица. Лошади в темноте подходят  ближе к костру, продолжая степенно жевать и пофыркивать.
     Хозяин раскладывает снедь на полотенце – домашнюю свиную колбасу, овечий сыр, пирожки с различной начинкой, солёные и свежие огурцы, помидоры, лук, чеснок, сало и соль. К этому времени кулеш уже готов. Дядя Тимоша, так я его называл, наливает в кружку водку и с заискивающей улыбкой протягивает её мне:
     – Слушай, работничек, может, глотнёшь маленько?
     Я отвечаю:
                – Что Вы, дядя Тимоша, это же водка?
  – Ну и что же? – продолжает  он.
– Да  как же, ведь её пьют одни только пьяницы.
  – Ну вот, выдумал что!
     И не обращая больше на меня внимания, доливает доверху кружку и медленно начинает тянуть из неё, только кадык его ходит вверх-вниз. Опорожнив кружку, он сильно кряхтит, плюётся, чихает, охает, сморкается, утирая выступившие на глазах слёзы. Потом отправляет большой солёный огурец в рот и ещё долгое время всхлипывает, как будто плачет от страшной боли и страдания. Но, в конце концов, приходит в себя, растирает рукой грудь возле сердца и заплетающимся языком произносит:
     – Чёрт, какой дьявол её выдумал, проклятую! Слава Кахетии! Слава нашей деревне «Бадьяуры»! Не будь Кахетии, не было бы такой дешёвой водки и вина.
      Наевшись, дядя Тимоша отдаёт мне остатки пищи. Я ем и оставляю про запас. Луна уже взошла, так что можно различить стоящие копны хлеба, пасущихся лошадей, косилку на борозде, похожую на «избушку на курьих ножках». Бурьян  перекати-поле, если всматриваться в него долго, превращается в причудливые, зловещие фигурки. От этого становится немного жутковато, дрожь пробегает по спине. Хочется  придвинуться к огню. Лошади разбредаются на кормёжку, и мне приходится идти за ними, чтобы подогнать ближе к  ночлегу. И так до самого утра, пока проснувшийся на рассвете хозяин не заставит меня запрягать, и пойдёт изнурительная езда на коне до самого вечера. На ягодицах нет живого места, и я ёрзаю на лошадиной спине, за что от хозяина мне опять  попадает.
     В августе погода испортилась, зарядили дожди. Прикинув, что ненастье затянется надолго, дядя Тимоша уехал в деревню. Я остался один в поле сторожить лошадей, косилку и телегу. Перед отъездом он наказал:
   – Ты, Сидорка, хорошенько смотри за скотиной и имуществом, а я пришлю к тебе своего сына Ваську для помощи, кстати, он привезёт и харчи.
     К тому времени, кроме буханки хлеба, другой еды не осталось. Прошёл день, другой, а посланца все нет и нет. Погода хуже некуда -  хлещет косой дождь с ветром. По утрам и вечерам – холодные туманы. Всё промокло. На мне нет сухого места. Я, как смог, подтянул брезент и смастерил под телегой что-то вроде шалаша. Лошади и те встали мордами по ветру, не пасутся. Наконец, к вечеру третьего дня объявился хозяйский наследник со сворой собак.
     Когда Васька приехал, то решил показать, кто здесь хозяин. Осмотрев всё ли налицо, он стал вытаскивать из мешка продукты, но делал это так, что они валились у него из рук на землю. Грызясь между собой, подхватывая на лету куски, свора собак сжирала тут же всё в кустах. Делая вид, что происходит это случайно, Васька кричал мне:
     – Что же ты стоишь, как олух? Не видишь, что собаки едят твои харчи? Немедленно отбери у них или останешься голодным.
    Но я знал, что значит отобрать у голодной собаки. Я ему ничего не ответил, а молча отошёл в сторону.  
        Дожди шли ещё несколько дней. Я питался одним только «хлебом насущным». Почему-то мне не везло у Селиверстова. Никому я был не нужен. Мне попадало от всех. Хозяйские собаки нападали на меня, валили на землю, оставляя на память рваные раны. Даже лошади и те не любили меня,  видимо потому, что я спал в их кормушке. Под утро они добирались  до моего ложа, покрытого дерюжкой и зачастую вместе с сеном  захватывали мою нижнюю одежду, фыркали, толкали мордами,  ухитряясь схватить зубами за живое место. А одна с характером кобылка всё норовила  укусить - запрягал ли я её в телегу, давал ли корм - и  однажды так лягнула меня по ноге, что та вся распухла. На месте удара образовалась ранка и стала гноиться. Боль была ужасная, я не мог ступить на ногу. Тихон Иванович заявил, что не станет кормить работника, который болеет, и я на костылях ушёл обратно в Тифлис…
      Ещё с раннего детства  помню я, как сильно любил меня мой отец Иван Васильевич. Я же в нём до последних дней его жизни души не чаял. Не было большего счастья для меня, как быть рядом с ним, слышать его нравоучительный голос с оттенком любовной нежности к своему единственному наследнику.
        Дело было летом, я спал на кушетке во дворе. Подошёл отец и начал гладить меня, приговаривая: «Сынок, мой, Сидорка, расти быстрей, как тяжело мне, мой родной помошничек».  Я чувствовал его, но не знал, что мне делать; притвориться спящим или прижаться к нему, ответить, что я  всё понимаю, и  всё сделаю для того, чтобы ему было легче. Нужно совсем немного подождать, пока я вырасту. А сейчас, чем я могу  помочь? Думай! Думай! – твердил я  сам себе и придумал: стану я торговцем. Слышал я от многих, что можно выйти в люди только через торговлю. Моё страстное желание  во что бы то ни стало  помочь отцу прокормить нашу семью преследовало меня. К тому же, самолюбие требовало оправдать моё предназначение, как  первого помощника отца, его наследника и заместителя.
     Итак,  решил я зарабатывать коммерцией. Начать с самого простого – продавать воду. Уговорил отца купить мне кувшин. Как я ему обрадовался! И верно, то был не кувшин, а - мечта. Трёхлитровый,  расписной, старой выделки, одним словом, «красавчик». Дней десять я бегал с ним по улицам и на Дезертирском базаре, где торговали все, кому не лень. Здесь за небольшую плату можно было утолить голод, выпить  чачи, выторговать вещь, продать барахло – своё, украденное, обмануть доверчивого покупателя, обыграть в карты, вытащить все деньги у простофили – крестьянина. Словом, не зря его прозвали Дезертирским. Все здесь было фальшиво, подло, и только воры, бандиты, фальшивомонетчики и перекупщики чувствовали себя здесь хозяевами.
     Лето выдалось жарким. Торговки едой, дабы клиент не учуял «что из чего» солили, перчили, не жалея специй. Жажда у любителей поесть была двойная – от жары и от перца. Фирма моя процветала. Назвал я её «Горло». Рекламировал просто: «Родниковая  вода, чистая вода, холодная  вода!»…
     Чтобы вода очищалась, я  бросал в кувшин кусочки квасцов, и она из мутной превращалась в чистую, а благодаря свойствам моего кувшина, через пять минут становилась холодной. Нет, и не было большей  радости в те дни. Я боялся выпить лишний стакан воды, чтобы  сберечь «деньгу». Всю выручку с гордостью приносил отцу. Одним особенно жарким днем вода шла нарасхват. Я не успевал наполнять кувшин, как  его тотчас опорожняли жаждущие. В очередной раз, когда он опустел, я подумал: зачем лишний раз делать крюк на улицу, если я могу набрать воды  прямо на базаре, взобравшись по трубе до бачка  общественной уборной. Только я полез,  как одно неосторожное движение, и я лечу вместе с кувшином на землю. Я  цел, а он – вдребезги. Я отделался испугом, но кувшин – счастье, радость, надежда и источник дополнительного дохода – разлетелся на тысячу осколков. О, горе, горе, горе мне! Сколько было слёз, которыми можно было наполнить с дюжину кувшинов и не такого  объёма, каким  был мой «красавчик». Я смотрел на то, что от него осталось и, почему-то думал, что это – сон, а вот я сейчас проснусь, и мой кувшин будет стоять передо мной, наполненный студёной, кристальной водой. Вечером, когда я вернулся, мой вид без слов подсказал отцу, что случилось. Он молчал, а это было ещё хуже для меня.
      В  другой раз отец где-то достал  вяленую рыбу «рыбец ростовский»  и поручил мне продать её на вокзале, либо обменять на хлеб у солдат, возвращавшихся  с фронта. С корзиной, в которой лежали сочные  янтарные рыбцы, я пошёл по перрону станции «Тифлис». Подошёл состав, набитый солдатами. Я иду вдоль вагонов и кричу: «Хорошая рыба рыбцы. Сам бы ел, да деньги надо. Могу обменять на хлеб или продукты». Вдруг из товарного вагона в окно высовывается молодой  солдат. Я и сейчас помню его лицо – простое, веселое,  русское лицо. Сам – рыжий, конопатый, даже глаза смеются. Протягивает руки и говорит: «А ну, браток, дай-ка я гляну, что за товар ты продаёшь?» И так он мне понравился, что я забыл наставление отца – давать товар только после того, как  получу  за него деньги. Отдал я ему рыбцов, назвал цену, а сам думаю – вот здорово, сейчас получу деньги, и пойдёт торговля на всю «железку». Да только мой солдат больше не показывался. Я стал плакать, кричать, но в этот момент поезд тронулся, и я остался ни с чем. Так был нанесён второй удар по моей коммерции.
     Одно время на улицах, на переносных лотках, торговал тянучкам «Эйнем», продавал ношеную обувь. Но всё это продолжалось недолго и приносило больше огорчений, нежели прибыли.
    При Нэпе я еще поработал в  диетической столовой, которую содержал  некий проходимец со звонкой фамилией Звонарёв. Оформил он её через детдом, а что касается диетических продуктов, то редко кто из питавшихся в той столовой избежал колик желудка и язвы. Обычно под вечер, когда базар уже закрывался, он брал меня с собой и закупал  по дешёвке отбросы, чьё место на свалке. На кухне заставлял нас все это чистить, обрабатывать и закладывать в котел. Вот там я и научился кулинарничать.

ГЛАВА IX.  В ГОСТЯХ У «ДУБАНЯ»

       Проснулись мы, когда между листвой молодого гибкого бамбука заблистали на небе редкие звёзды. Кругом стояла тишина. Вдруг, как по команде, включилось сразу два хора: лягушек и цикад. Налетели тучами комары и москиты. Мы поспешили тронуться в путь. В этот миг из-за перевала выплыла полная кроваво-красная луна. В лунном свете всё преобразилось. Мы подъезжали к реке. На наших глазах она из тёмной и страшной стала светлой и прозрачной. Плывущие по ней джонки, оставляли за собой заметный золотисто-серебристый след. Журчащая, нежно переливающаяся сиреневыми тонами река бежала параллельно нашей дороге. Ехали мы с выключенными фарами, не потому что боялись, что нас может обнаружить воздушный японский разведчик, а потому что китайские патрули стреляют по всем световым точкам без всякого предупреждения. Желая побыстрее добраться к месту назначения, мы увеличили скорость. Только треск разбиваемых о лобовое стекло нашего «Форда» жуков, саранчи и других насекомых служил нам спидометром.
      Подъехав к переправе примерно в первом часу ночи, мы остановились у причала, где как раз заканчивалась погрузка китайских войск. Переправу обслуживали два парома. Вдруг на сходнях заупрямился осёл, стал пятиться назад и свалился в воду. Довольно быстро общими усилиями его втащили на паром. Отдали швартовые концы. Между причалом и паромом образовался просвет, в который неожиданно упал, оступившись, китайский солдат. Бедняга барахтался, крича о помощи, но все делали вид, что его не замечают. Пока мы с переводчиком бегали за помощью, солдат утонул.
      Переправившись, мы сразу выехали на передовую. На этом участке фронта было удивительно тихо, только в небе безнаказанно кружил  японский самолёт-разведчик. Нанеся схему своих и  японских войск, к обеду мы вернулись в расположение китайской дивизии. На обед нам подали варёного удава, в общем, какую-то крупную змею. Мои товарищи отказались, я попробовал. Мясо мне понравилось, по вкусу напоминало коровье вымя, только нежнее.
      На обратном пути нас нагнало несколько групп раненых китайских солдат. Переводчик Ван сразу крикнул шоферу, чтобы тот увеличил скорость. На мой вопрос: «В чем дело?» он ответил: «Иначе они нас убьют». Одна группа загородила собой дорогу, в то время как другие  сооружали завал из камней. Я приказал остановить «Форд». Тут случилось нечто невероятное. Китайцы скопом кинулись к машине, устраиваясь, кто на крыше, кто – на радиаторе, словом, облепили её бедную, как мухи мёд.  Оставшиеся на дороге смотрели на нас злыми глазами, рассчитывая выбросить из авто. Пришлось мне приказать немедленно трогаться на малой скорости. Когда отпала угроза  нападения, переводчик стал что-то внушать раненым. С возгласами: «Хао, хао, хань хао» (хорошо, очень хорошо) они отступили. На вопрос, что он им сказал, Ван ответил:  «Я им объяснил, что в машине едут русские лётчики. Они направляются на аэродром, где сядут в самолет, убьют всех японцев, и война закончится».
     Ухода за ранеными солдатами  в гоминдановской армии вообще не существовало. Никто их не лечил. Часто просто отпускали на все четыре стороны, снабдив соответствующей бумажкой.
      По согласованному плану наступление наземных войск в районе Лошаня должно было начаться 27 сентября 1938 года в 6 часов утра, а налет авиации на японские позиции – в 7 часов утра. К вечеру 26 сентября мы перелетели на аэродром «подскока» Ханькоу, где дозаправились горючим и подвесили бомбы. Впервые нам предстояло действовать вместе с китайскими летчиками-истребителями. Китайские истребители подошли к цели двумя группами: первая прикрывала бомбардировщики, вторая группа атаковала колонну японских войск, подходившую к Лошаню с востока. Начался беспорядочный отход японцев. Простые китайские летчики очень радовались, что им довелось взаимодействовать с нами. Действовали они храбро и инициативно.  
      Наверху согласия не было. Взаимоотношения между руководством Гоминдановского правительства Чан Кай-ши и руководством ЦК КПК были непростыми. Вероломное нападение Японии на Китай вынудило Нанкинское правительство заключить договор о ненападении с СССР. Договор, подписанный 21 августа 1937 года, заставил Чан Кай-ши узаконить решение о соглашении создания единого фронта с коммунистической партией Китая. А когда в Китай начали поступать первые партии советских самолётов, и в воздушных боях рассеялся миф о непобедимости самурайских эскадрилий, то данное обстоятельство отрезало Чан Кай-ши путь к отступлению и заигрыванию с японцами.
     К началу военных действий объединенная китайская армия состояла из войск нанкинского правительства, провинциальных армий и 8-й и 4-й  народно-революционных армий. Все армии объединялись под командованием Военного Совета, во главе с Верховным Главнокомандующим, Генералиссимусом Чан Кай-ши.
     Основу китайской армии составляли войска центрального правительства, численность которых доходила до миллиона человек. Провинциальные армии являлись собственностью губернаторов провинции. При назначении на эту должность губернатор получал чин генерала. Наёмная армия содержалась за счёт налогов со своей провинции. Как правило, эти налоги были содраны с китайского народа за двадцать пять лет вперёд по всему Китаю. В большинстве своем, эти горе-генералы не желали рисковать ничем, исходя из единственного соображения: «потерять армию – значит потерять власть». Ту же игру вёл и Чан Кай-ши. Командующие играли в жмурки с оглядкой друг на друга, готовые всегда пожертвовать войсками соседей.
      Численность китайской Красной армии непрерывно росла, что сильно беспокоило гоминдановское руководство, и оно начало открыто принимать меры к ограничению влияния компартии среди населения. К декабрю 1938 года наши отношения с высшим китайским командованием стали ухудшаться. Чан Кай-ши всё больше ориентировался на американцев.
     Мы заметили, что китайский обслуживающий персонал изменился, появились новые повара и официантки. Общение стало натянутым. На многие вопросы мы не получали ответа. Нам было приказано меньше выходить из месторасположения нашего общежития, особенно по вечерам. В город выходили только группами.
     Чтобы не так сильно скучать по семье, друзьям и любимой Родине, мы решили создать нечто вроде оркестра лёгкой музыки. Сначала это было воспринято, как шутка. Но потом на авиационной базе в Ланьчжоу  достали две гитары, одну мандолину и две балалайки. У некоторых  имелись губные гармошки. Дополняли оркестр расчёски, пустые бутылки разного калибра, кастрюли. Позже у нас появился аккордеон, на котором играли… втроем: один  держал его плашмя на коленях, другой растягивал меха, а третий, нажимая на клавиши правого грифа, играл, как на рояле. На вечерних спевках обнаружился замечательный тенор у инженера авиагруппы Любомудрова и не менее чудесный баритон у авиатехника  Землянского. Коллективу  присвоили название «Думка». Первое выступление объединённого хора и оркестра состоялось на банкете, который устраивал «дубань» (генерал-губернатор) провинции Цзинхай для русских лётчиков-добровольцев по случаю нового 1939 года.
      Наше выступление открылось маршем: «Всё выше и выше!», потом  шли сольные номера  под аккомпанемент оркестра. Я дирижировал «капеллой». В репертуар входила и шуточная  песенка на китайском языке. Гвоздём программы стала грузинская народная песня «Сулико». Начинали мы её медленно и протяжно. Соло вел Любомудров. После второго куплета  мелодия «Сулико» неожиданно переходила в зажигательную лезгинку. Дирижируя, я всё время наращивал темп, как бы  незаметно входя в раж, потом бросал дирижёрскую палочку и, позабыв об оркестре, в «экстазе»  сам выскакивал  в темпераментном танце. Успех этого номера был огромный, нас неоднократно вызывали на «бис». После праздничного концерта всех пригласили в банкетный зал.
      Надо заметить, что у китайской высшей знати, да и у тех, кто победнее, еда превращена в культ. Существует даже специальный праздник «ста кушаний», на котором каждый хозяин стремится удивить качеством и количеством еды. Если гостя пригласили на ужин, состоящий из двадцати-тридцати блюд, то ответить приглашённый обязан обедом, на котором будут выставлены уже сорок- пятьдесят блюд. А чтобы приготовить нечто питательное и вкусное, например, из трепангов, надо иметь в запасе семь-десять дней, раньше не приготовишь. Китайцы вообще охочи до праздников. Во время нашего пребывания, в январе, они широко отмечали день трех «Л» – в честь К.Либкнехта, Розы Люксембург и Ленина.
     На банкете организаторы  мечтали, следуя также традиции, напоить «до чёртиков» почётных гостей. Китайские лётчики подходили ко мне и к комиссару Богатыреву, предлагая тост за дружбу, за совместные  воздушные бои и так далее. Условие было таковым: представитель с китайской стороны выпьет всё, что вы ему предложите: водку, коньяк, пиво, и если вы выпиваете одну рюмку, то он – в четыре раза больше. Что сказать, к нам выстроилась очередь. После четвёртой рюмки захмелевшего уводили под руки его товарищи, но все их попытки свалить кого-либо из русских, так им и не удались. Да!  
      Местный «дубань» часто приглашал нас на просмотр театральных премьер. Как-то вечером, в Ланьчжоу мы всем составом отправились посмотреть рекомендованную нам музыкальную комедию. Театр располагался в длинном бараке. В театре было так холодно, что все зрители сидели в верхней одежде – халатах. Стояли длинные скамьи на десять человек, потом разрыв для прохода и опять ряды. Во время действия можно было свободно войти и выйти. Свет в зале не выключался. Между рядами шныряли торговцы арбузами, семечками, каштанами, арахисом, дешёвыми конфетами и фруктами. Подбегали мальчишки с сильно закопчённым чайником, предлагая черный чай. Никто не соблюдал тишину. Все так неистово галдели, кричали, что нельзя было разобрать, что собственно происходит на сцене. Сами артисты, время от времени подзывая разносчиков, потягивали из горлышка горячую воду, полоскали горло и тут же сплёвывали на сцену. В углу сцены разместился оркестр. Музыканты колотили по инструментам изо всей силы. Музыка – очень резкая, нашему уху не привычная. Рядом с оркестром стояла жаровня, к ней иногда подходили артисты погреть руки. По обеим сторонам авансцены по вертикали висели бумажные полосы с содержанием следующего акта. По окончании действия ассистенты, проходя через сцену, срывали листы уже сыгранного. Они же подавали актеру надлежащий реквизит. Если кому-либо нужно было встать на колени, ассистент артистически подбрасывал под ноги подушечку.  
       В феврале месяце «дубань» и его жена пригласили меня и ещё несколько русских волонтёров на празднование лунного китайского года, который приходится как раз на середину февраля. По китайским поверьям, лунный год обязательно должен приносить в дом счастье и благоденствие. Цветами, красными бумажными полосками заранее украшают фанзы, деревья, кусты. На кладбище несут еду, условные деньги. Главным событием считается приветствие  «бога очага» Цзяована. Собрав сведения обо всех хороших и плохих делах членов семьи, Цзяован накануне Нового года улетает на небо, докладывать Будде. От его доклада зависит, как пойдут у вас дела в следующем году. Поэтому хозяин дома заранее начинает подлизываться к этому домашнему «управляющему»: ставит сладости перед его фигуркой, замазывает ему рот сахарной помадкой, чтобы он докладывал Богу только хорошее, сладким  ртом.
      Итак, мы в гостях у губернатора. На столах – огромное количество всевозможных яств: утки жареные, печёные, тушёные и вяленые, поросята во всевозможных подливах, куры, обжаренные в сахаре. Через каждые восемь блюд подавалось что-либо сладкое, в том числе курица или молодой барашек, зажаренный в сахаре или в виноградном сиропе. (Одну только их национальную водку «ханжа», по-нашему, «чача», я не могу  переносить из-за отвратного запаха сивушных масел). Для умывания рук и полоскания рта подавались чашечки с тёплой водой.
     Встреча лунного Нового года началась ровно в полночь, как и у нас. По местному обычаю, первую рюмку вылили на землю, чтобы домашние боги опять же в хорошем настроении улетели на небо. Над зажжёнными свечами хозяева стали жечь условные деньги – богам на дорогу и на расходы – туда и обратно. Церемония встречи проходила раздельно для мужчин и женщин. Мы сидели в одной комнате, женщины – в другой, хотя через тонкую перегородку всё было слышно, как у нас, так и  у них. Сначала делегация женщин, в составе трёх, пришла поздравить нас с пожеланием – побольше риса и детей. Спустя короткое время наша мужская делегация отправилась на женскую половину с ответным приветствием. Мы в свою очередь пожелали, чтобы у них в доме было тепло и много денег. Гуляли  до самого утра, периодически поздравляя друг друга через перегородку, а вместе так и не сели за общий стол, несмотря на наше настойчивое, радушное русское приглашение...
        На второй день Нового Года нас уговорили поехать в буддийский храм, погадать «на свое счастье». Заводилой  выступила очень миловидная жена нашего «дубаня». Со мной за компанию отправился капитан Ваня Черепанов – красивый парень с добрым лицом и  улыбкой, которая притягивала к нему женщин, как магнит. Особых дел у нас не было. Мы с ним и согласились на эту поездку. Почему бы и не поехать к господу  китайскому богу, ведь я хорошо был знаком с русским, и если бы не советская власть, то по упорному настоянию своего отца,  которого я сильно любил, быть бы мне священником! Вот как!
     На следующее утро я с Ваней, генерал-губернатор с женой и наш переводчик на машине «Форд» тронулись вверх по течению  Хуанхе в горы к буддийскому храму. Дороги в Китае – живописные, вглубь страны – не загружены. Редко, очень редко встретишь автомашину или крестьянина с ослом. Скорость держи, какую хочешь, лишь бы твоя машина не перевернулась. На вершине горы, за массивными крепостными стенами, сгрудились башни, ажурные пагоды с загнутыми кверху углами крыш. Стены крепости выглядели весьма массивными. Особенно величаво смотрелись ворота, окованные в железо, с вбитыми огромными гвоздями, наподобие копий. При входе стояла стража из монахов.
      Через переводчика губернатор нам с Иваном пояснил, что к храму обычно идут пешком, а последние два-три километра следует проделать либо на коленях, либо ползком. Но особам  высокого ранга разрешается  приблизиться к храму в паланкине или рикше. Учитывая мои прошлые «священнические» заслуги, мы  подъехали на «Форде» прямо к входу. Привратник в чёрной сутане встретил нас низким поклоном. Между тем проход к храму не пустовал. Вдоль стен монастыря прошёл бонза с гонгом, следом, быстро перебирая маленькими  ножками, поспешили роскошно одетые женщины с детьми, подкатила тележка, запряжённая коровой с плетёным тростниковым верхом, внутри которой за тонким прозрачным занавесом восседала молодая  красивая китаянка. Всё это – на фоне большого числа паломников, продолжавших прибывать к храму на поклонение.
     Генерал и его жена всё время пытались затянуть нас в храм, но у меня особого желания не было. Наконец, Иван сказал:
    – Сходить, что ли, и мне поклониться? А то никак счастья нет, просто беда.
    Генерал через переводчика подсказал, что молиться в храме – дело не трудное, было бы за что. Та же торговля, только не с купцами, а с богами.  В это время симпатичная жена губернатора договорилась с главным бонзой, что он согласен погадать русскому, но только одному, и ещё, прежде следует очиститься, то есть побыть наедине в одной из комнат называемых чистилищем. Жребий пал на меня. И я решил, была не была, пусть врут, что хотят, моё дело слушать!
     Выполнив все их требования, сняв ботинки, в специальных шлепанцах я проследовал в тёмную комнату, где на возвышении восседал многорукий Будда, освещённый снизу синеватым, бледным пламенем. Ко мне подошёл вещатель – «воплощенный Будда» - и предложил, задав в душе вопрос, на который я хочу получить ответ, бросить к ногам божества рог буйвола, распиленный на восемь частей, с закрытыми глазами, но открытым сердцем. После этой церемонии я присоединился к своим приятелям, которые остались во дворе. Вскоре вышел  предсказатель и в присутствии всех объявил, что имел беседу с Всевышним. Вердикт таков: меня в жизни ждут большие и тяжёлые испытания, но я их преодолею и выйду из них чистым, второе, что все мои желания исполнятся, (а я загадал: выберусь ли я из этого Китая «жив-здоров» и скоро ли попаду домой, а ещё, долго ли я проживу на белом свете?)
      В ответ я усмехнулся и спросил:
      – А что я задумал?
       Вещатель покачал головой, помолчал, а потом ответил:
       – Для вас я сделаю исключение. Вам хочется быть дома. Вы там будете скоро, а проживёте долго и увидите новый Китай.
       Не знаю, или это совпадение, или что другое, но пока эти предсказания сбываются. Мы ещё походили кругом, осматривая величавое здание храма с резными фигурами, росписью и мозаикой. Прослушали службу и, отдохнув на свежем воздухе, вернулись в Ланьчжоу.
     В Китае я всегда восхищался  его тружениками и умельцами. В 1938 году они в своих жалких мастерских, ручным способом, смастерили самолеты И-16 и СБ, которые с установкой моторов поднимались в воздух не хуже выпущенных на наших государственных заводах. Они даже из бомбардировщика типа СБ сделали двухместный тренировочный самолёт и предложили мне испытать его в воздухе. Я произвёл на нем несколько полётов, и это «учебное пособие» мне понравилось, несмотря на то, что в Советском Союзе к тому времени ничего подобного не  существовало.
     Все боевые вылеты, а было их общим количеством 250 самолёто-вылетов, я шёл ведущим. И всего один раз мне пришлось вернуться с боевого задания из-за неисправности правого мотора, но и этот боевой вылет прошёл с отличным результатом, так как в строю оставались два моих  заместителя.
     В мою авиаэскадрилью входили: украинец Кица, П.Вовна, Черепанов Иван, Бондаренко В.В. Терлецкий Виктор, Василий Землянский, Анисимов Иван, Котков, Рубашкин, Сыробаба, Любомудров, Мамонов, В. Коротаев, Григорьев.
     Из шестидесяти добровольцев, из нашей группы домой вернулось шестнадцать человек. Закончив выполнение приказа, весной  1939 года мы убыли из Ланьчжоу автотранспортом через Синьцзян-Уйгурский автономный район на Алма-Ату.
     22 февраля 1939 года в Кремле мне вручили звезду Героя Советского Союза.

ГЛАВА IХ. «ДРУЖБА НАВЕК»

      В книге «Первые Герои Советского Союза» издательства Иркутского Университета (1983г.) приводятся данные о тех, кто получил звание Героя Советского Союза до Великой Отечественной войны.
      «Слюсарев Сидор Васильевич – капитан, командир эскадрильи, а затем командир бомбардировочной группы. В Китае находился с 28 мая 1938 года по 5 мая 1939 г. Перегонял самолеты СБ без единого происшествия. Авторитетен и настойчив. Имел большой опыт вождения своей эскадрильи в сложных погодных условиях и в горной местности. За период перегонки самолётов налетал 46 часов, после чего остался со своей эскадрильей на фронте. Совершил 12 боевых вылетов и налетал 33 часа. Под его руководством и при личном участии уничтожено и выведено из строя 70 кораблей противника на реке Янцзы и около 30 самолётов на аэродромах. Все боевые вылеты производились на высоте до 9000 м с применением кислородного прибора.

УКАЗ  ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА  СССР
О присвоении звания Героя Советского Союза командирам Рабоче-Крестьянской Красной Армии

За образцовое выполнение специальных заданий Правительства по укреплению оборонной мощи Советского Союза и за проявленное геройство присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина:
1. Майору Боровкову Оресту Николаевичу
2. Майору Гайдаренко Степану Степановичу
3. Полковнику Губенко Антону Алексеевичу
4.Старшему лейтенанту Звереву Василию Васильевичу
5. Капитану Коробкову Павлу Терентьевичу
6. Майору Кравченко Григорию Пантелеевичу
7. Младшему командиру Марченкову Марку Николаевичу
8. Полковнику Николаенко Евгению Марковичу
         9. Капитану Селиванову Ивану Павловичу
       10. Капитану Слюсареву Сидору Васильевичу
       11. Полковнику Сухову Ивану Степановичу
       12. Полковнику Хрюкину Тимофею Тимофеевичу
   Председатель Президиума Верховного Совета СССР – М. Калинин.                                                                                      Секретарь Президиума Верховного Совета СССР – А.Горкин.

       Всего за Китай Героями Советского Союза стали четырнадцать человек. Другими указами за Китай героев дали – Полынину, Благовещенскому и Супруну.
      По-разному сложились судьбы добровольцев.
      Антон Алексеевич Губенко – гроза «воздушных самураев», дважды осуществивший таран, сбил в Китае семь японских самолетов. За свой подвиг был награжден Золотым китайским орденом. После выполнения правительственного задания получил звание полковника и был назначен заместителем командующего ВВС Белорусского ВО. Через несколько месяцев в 1939 году газета «Красная звезда сообщила о том, что Антон Губенко разбился при разработке новой фигуры высшего пилотажа на аэродроме под Смоленском.
      Кравченко Григорий Пантелеевич ещё раз скрестил оружие с японскими агрессорами в небе Халхин-Гола, за что получил вторую золотую Звезду Героя. Он стал первым дважды героем Советского Союза. В 1940 году, тридцатилетним красавцем генерал-лейтенантом, был назначен на должность командующего ВВС Прибалтийского Военного Округа. В Великую Отечественную войну командовал истребительной дивизией. Погиб 23 февраля 1943 года в воздушном бою. Кравченко покинул подбитый неуправляемый самолёт, но парашют не раскрылся, и он упал в расположении наших войск. Когда подбежали бойцы, он был уже мёртв. Рука крепко сжимала кольцо с обрывком тросика. Шальная вражеская пуля перебила тонкий трос, идущий к ранцу парашюта. Похоронен в Кремлёвской стене.
      В городе Ваньсянь высится памятник советскому лётчику-добровольцу Г.А. Кулишенко – командиру отряда бомбардировщиков дальнего действия ДБ-3. Его имя ещё при жизни вошло в китайские поэмы, стихи и песни. Во время налёта на крупную вражескую авиабазу его группа уничтожила 136 самолётов противника. 14 октября 1939 года он был вынужден посадить поврежденный самолёт на водную гладь Янцзы. Раненый лётчик утонул в глубоководной реке.
      Наибольших вершин достиг Тимофей Тимофеевич Хрюкин, генерал-полковник, дважды Герой Советского Союза. Во время войны он командовал воздушными армиями. После войны стал заместителем Главнокомандующего ВВС. Но сердце Тимофея Тимофеевича оказалось слабым. Он умер в 1953 году в возрасте 43 лет.
      Забегая вперёд, скажу, что капитану Слюсареву С.В., как и было предсказано во время посещения им буддийского храма в 1939 году, суждено было ещё не один раз увидеть Новый Китай. В последнюю командировку отца в 1953 году наша семья сопровождала его в Китай. В те годы взаимоотношения Советского Союза и Поднебесной характеризовались единым лозунгом «Дружба навек». Ездили по пыльным спиралям китайских дорог. Готовились к большому празднику в Пекине, по случаю которого у меня появился шёлковый китайский, на первый взгляд, мальчиковый наряд – брюки и пижамная кофта на вычурных петлях. На многолюдном параде – отчаянно яркие драконы, извивающиеся во всю бесконечную длину под трескучую музыку. Гривастые львы с выпученными глазами, замершие в неудобной позе с поднятой ногой. Пых и блеск, возможно, случайно запущенной в сторону нашей трибуны петарды и моментальную реакцию нашего адъютанта Якова Куцевалова, в фантастическом прыжке тигра закрывшего своим телом отца вместе с нами – пятилетними, на отцовских руках. К большому празднику под руководством китайского учителя я выучила песенку на китайском языке для исполнения  её на каком-нибудь торжественном банкете. Удивительно, что она навсегда поселилась в одном из ящичков моей памяти.
      
Ту-фуан-хо. Тайяан –цзен.
Цунга цуйляго. Мао Цзе Дун.
                                    Тэвенжеми. Машеньфу.
Хуахея Татюсин минтатюсин.

      Я никогда о ней не вспоминала, но спустя много лет, когда на просмотре фильма итальянского режиссера Бертолуччи «Последний император» проходящие по площади Тяньанмэнь шеренги китайцев неожиданно для меня затянули «ту-фуан-хо», я с удовольствием констатировала, что знаю текст, и вполголоса стала вторить гимну, посвящённому великому кормчему.
      Простор площади Тяньаньмэнь. Акустические чудеса старинных стен. Парки. Бамбуковые, лиановые заросли. Изящные тропинки, выводящие к крохотным озерцам, сплошь закрытые круглыми блинами листьев, среди которых то тенью, то всей роскошью плавников и хвостов – золотые, коралловые рыбки. И, наконец, в парке Иехуань – чайный домик в виде корабля из белого мрамора,  на постройку которого императрица Цы Си в XIX веке потратила весь бюджет Военно-морского Флота Китая. Не слушая чужих объяснений, я тут же придумала свою собственную историю – белый изящный корабль на вечном приколе, конечно, мог быть только для больного наследника, чтобы безумный принц далеко не смог уплыть.
      Во время пленения в 1949 г. последний император Китая Пу-И сам ничего не делал и не хотел, чтобы члены его семьи что-нибудь делали. Какое-то время домашние стелили ему постель, подносили еду, стирали одежду. С начала 1950г. в Китае проводилась политика перековки преступников с помощью трудового воспитания. Мао Цзе Дун лично входил во все тонкости содержания и перевоспитания последнего императора.
      Когда бывший император Маньчжоу-Го сидел в тюрьме, то его, как и всех остальных, стали перевоспитывать физическим трудом. Он работал на крохотном предприятии по выработке кокса, дробил молотком уголь. Затем вместе со всей страной в рамках «большого скачка» принимал участие в борьбе против «четырех зол»: крыс, комаров, мух, воробьёв.
      Пу И уничтожил, по его признанию, несколько мышей и «ухлопал мух без счёта!». Хотя другие китайцы в уничтожении «четырёх зол» отличились гораздо больше. За два года борьбы в Китае было уничтожено полтора миллиарда воробьёв, шестьдесят четыре тысячи тонн мух, восемь тысяч тонн комаров.
     Через год после кампании урожай действительно стал лучше, но при этом расплодились гусеницы и саранча, поедающие побеги. Ранее эти популяции регулировались воробьями. В результате нашествия саранчи урожаи резко уменьшились. В стране наступил голод, от которого погибло предположительно до  30 миллионов человек.
     – А как китайцы уничтожали воробьёв? – Поинтересовалась я уже в Москве после приезда из Китая, вспоминая на досуге причитания мамы по поводу гибели дурашливых задиристых воробьёв. Мне объяснили, что китайцы поголовно семьями выходили на улицы, в поля, и начинали гудеть в дудки, стучать палками, греметь в барабаны, устраивали такой невообразимый шум специально, чтобы не дать воробьям сесть на ветки. Обессиленные птицы замертво падали на землю.
      Время всё поставило на свои места и каждому отвело своё место. На площади Тяньанмэнь в мавзолее упокоился отец одного из самых многочисленных азиатских народов. Имена героев, помогавших восточному брату, – в камне и мраморе. «Память о советских лётчиках будет вечно жить в сердцах китайского народа» – надпись на обелиске в парке Ухань. В Москве в кружевном мавританском здании Дружбы Народов на стене выбита фамилия добровольца – Слюсарев Сидор Васильевич – Герой Советского Союза. Сама Золотая Звезда Героя лежит в красной коробочке, на её оборотной стороне номер 125. Застывшие, как в хрустальном царстве, навсегда умолкнувшие воробьи 50-х годов замерли на ветках китайских вышивок, вытканные умелыми руками вышивальщиц из провинции Наньлянь.

ГЛАВА XI.  БЕЛЫЕ ЛЫЖНИКИ

На тему Финской кампании, в которую Слюсарев, конечно же, был вовлечен, также существовали записи отца, но не для официальной печати. Суть их заключалась в том, что наши лётчики под самый Новый 1940-й год отбомбили своих же, кажется, танкистов, и Слюсарев, воевавший тогда на Петрозаводском направлении в должности Зам. Командующего ВВС 8-й Армией, ездил разбираться по этому поводу к начальнику танкового корпуса.
      Из того же предвоенного последнего года в маминой памяти отложилась своя история. Обычный день. У обочины одной из тёплых пыльных дорог, на которые в ту пору охотно выходили ничего не боявшиеся крымские школьницы, голосует молоденькая девушка. Рядом неожиданно затормозила подкатившая легковая. Распахнулась дверца. Задорно нырнув в темень салона, она – звонким голосом: «Дяденька, подвезите до поворота». Одновременно отмечает: в машине – трое военных: один – впереди, двое – на заднем сидении. Приняв их молчание за знак согласия,  проворно подсаживается к тому, кто за рулём. Скажем так, через час езды, на развилке дороги попутчица оставляет запыленный автомобиль.
      – Так вот, милая моя, то были немецкие шпионы, переодетые в нашу форму. Накануне войны они составляли карту наших дорог, – поясняет мне, непонятливой, мама.
      – Но почему? Как ты можешь быть в этом уверена, если они, как ты сама говоришь, всю дорогу молчали?
       – Вот именно. Когда мы уже отъехали, я просто оцепенела от страха. В машине стояла гробовая тишина. Тот, кто сидел рядом, в форме с погонами майора, ни разу ко мне не обернулся, глядя молча прямо перед собой на дорогу. Двое других сзади также не проронили ни одного слова. Чтобы трое наших молодых русских парней не захотели познакомиться, просто поболтать о чём-то в дороге – не бывает такого!
     Страх ещё более усилился, когда передний, отчётливо выговаривая слова, внезапно спросил: «Как проехать на Симферополь»? Основную дорогу до главного города полуострова знали абсолютно все. Это было равносильно тому, как если бы осведомиться: «А где здесь у вас восходит солнце»? Будучи патриоткой, но, здраво рассудив, что они всё равно узнают, мама с ходу указала направление на столицу Крыма, проверещав что-то вроде: «Вы, дяденьки, поезжайте прямо – вон до того тополя, а потом направо –  к той горке, а я уже приехала. Спасибо вам». Дверца открылась, и пассажирка, вся в холодном поту,  соскочила с подножки на родную, пыльную землю. Занятым нанесением на карту «паутины дорог» немцам в тот день было не до «крымской розы».
       За своё участие в краткой войне с белофиннами Слюсарев получает орден Красного Знамени, за организацию первых ночных полётов. По поводу этого тёмного куска нашей истории у меня мало ассоциаций: бравый барон Маннергейм, в юности переигравший вождя мирового пролетариата, и его линия; любопытство по поводу того, что выдавали нашим летчикам на ноги – унты или бурки,  из которых, по моим детским воспоминаниям, и те и другие были отменно хороши; и неясность в происхождении слова «белофинны» – то ли по аналогии с белогвардейцами, то ли из-за маскировочных белых халатов на белом снегу.
      Много-много белых солдат с винтовками за спиной, на всю длину рук выбрасывая вперёд палки и с силой опираясь на глубоко всаженные посохи, живо скользят на чёрных лыжах по белому снегу. Вообще, Финляндия – загадочная страна, неохотно позволяющая на себя посмотреть. Как будто местным духам никак не хватает духа, в конце концов, сойти с проторённой лыжни, скинуть с себя маскировочные халаты и, вырулив на опушку леса, помахать нам приветливо рукой в меховой варежке. Вжик, вжик – лыжники исчезают за ближними холмами.
      Точь-в-точь, как и мы, одной, особо прекрасной зимой, в конце 50-х – очередной  перевод отца по службе – бежали на лыжах по соседству с финскими лесами по нашему почтовому адресу: Кольский полуостров, Кандалакша, посёлок Зашеек. В лыжные походы нас водил отец, конечно, он, потому что отец любил и умел ходить на лыжах. Эти воскресные вылазки на троих, в красивых свитерах с оленями, много способствовали тому, что в школе  по физкультуре за зимние месяцы  у меня всегда стояла самая настоящая пятёрка, так радовавшая меня своей округлостью,  наглядно демонстрировавшая, что в моей молодой жизни всё ещё ничего, раз такие птицы залетают на страницы моего дневника. Именно в Кандалакше я познакомилась с матушкой Зимой. Белый пушистый снег, внезапно срывающийся с чёрных веток, алмазные россыпи, стена промёрзшего леса из декораций к  «Ивану Сусанину». На четвертушке бумаги отец записал где-то сбоку, то ли про эти, то ли про уральские просеки:  «… в лесу синие тени от деревьев и следы, следы: зайца-русака, лисицы, белки, мышей и узорные вышивки  куропаток, тетеревов и рябчиков».
       Пушистый снег, мягко падающий мячиками с облитых стеклом веток. Слепящая белизна. А как много отметинок по обеим сторонам лыжни – пунктирными цепочками, петельками, спиралями, крестиками, точками и тире. Припомнив однажды с других небес один только этот узор, моя душа, тотчас очнувшись, начнёт расталкивать очередь, протискиваясь вперёд, чтобы ей, наконец, отмахнули флажком по маршруту Земля.
      Сколько живых существ в лесу, и никого не видно. Кто ведёт нашу группу, не спешит. Мы стараемся изо всех сил, а ещё… заглядеться на верхушку той ели, и, конечно, не успеваем. И вот отец скрывается за поворотом.

  ГЛАВА ХII. «КОВО»
В начале августа 1940 года меня перевели на должность Заместителя командующего в Киевский Особый Военный Округ, к тому времени самый мощный в СССР.  В 11 авиадивизиях округа насчитывалось 39 авиаполков:  17 истребительных, 15 бомбардировочных, 5 штурмовых и 2 разведывательных, насчитывающих более 2000 самолетов.
      Должность командующего КОВО исполнял назначенный накануне Евгений Саввич Птухин. До него округом командовал генерал армии Г.К.Жуков. Начальником штаба ВВС у Птухина был генерал-майор Ласкин Николай Алексеевич, по возрасту намного старше своего командующего. Ласкин Н.А., родом из дворянской семьи потомственных военных, не скрывал своего происхождения, хотя и не любил  вести разговоры о причинах, побудивших его встать на сторону революции. Все знали его, как одного из отважнейших и честнейших военспецов, которыми могла гордиться Красная армия.
      Интеллигентская закваска всё же сказывалась. На службе Ласкина так и прозвали «интеллигент» штаба. Все у него были «милейшие» и «уважаемые» даже когда он сердился. Как-то выхожу на крик в коридоре, а там мой начальник штаба распекает командира:
     – Как вы могли, почтеннейший, не выполнить приказ?! Это же – преступление! Не вынуждайте меня  к крайним мерам. Извольте, уважаемый, сейчас же сделать то-то и то-то…
     Биография Е.С. Птухина намного проще. Пятнадцатилетним пареньком Птухин добровольно вступил в один из первых авиационных отрядов молодой Советской Республики. Принимал участие в разгроме барона Врангеля. С мая 1937 года под псевдонимом «генерал Хосе» участвовал в гражданской войне в Испании, командовал  истребительной группой  ВВС.
     Товарищ Сталин, убеждённый, что в случае агрессии, Германия свой главный удар нацелит на Донбасс, основную сырьевую базу России, проявлял особую заботу о Киевском округе. Наш округ постоянно укреплялся отборными войсками, техникой и военными кадрами.    
       «По прибытии в Киев, Евгений Саввич представился командующему КОВО тов. Жукову.
                – Что знаешь о своей авиации, генерал?
     – Пока немного. Тридцать пять полков базируются в страшной тесноте. Это с чужих слов, остальное нужно смотреть самому и как можно быстрее.
     – Вот именно. Езжай, или, как у вас говорят, летай. В конце месяца доложи состояние частей. И потом, ни одного дня нелётного. Хорошо помни опыт финской, а то у вас как наступление, так нет лётной погоды. Мы не члены Осовиахима, для нас подготовка к войне конкретна и именно с Германией.  Осенью на учениях авиация должна показать, на что она способна!
     В августе Птухину с великими трудностями удалось добиться перевода полковника Слюсарева на должность своего заместителя. К его большой радости,  на должность командира 36-й истребительной дивизии ПВО прибыл старый друг генерал Александр Борман и новый  командир 19 БАД – А.К. Богородецкий. Это был всё молодой, энергичный народ, но малоопытный для таких масштабов командования. На совещании с командирами соединений, Птухин, оценив их оперативную подготовку, резюмировал: «только бы не началась война раньше, чем они окрепнут». (М.Сухачева. «Небо для смелых»)
      С первых дней 1941 года в округ стали поступать новые  самолёты: МИГ-1, ЛАГГ-3, ЯК-1, ИЛ-1, ИЛ-2. Лично мне было поручено освоение  новых скоростных типов самолётов с упором на ночную  подготовку. Работа с радиолокационными средствами типа РУС-1 и РУС-2. Создание командных пунктов и пунктов наведения авиации  в передовых сухопутных и танковых соединениях.
      Сталин ежедневно интересовался ходом освоения новой авиационной техники. Горячка переучивания усиливалась, а тут ещё начальник  Управления ВВС Красной Армии П.В.Рычагов приказал выполнять полёты в зимний период только на колёсах. Но для этого нужно было чистить или укатывать снег на взлётно-посадочной полосе. А чем? Техники  и людей не хватало. Снег разгребали лопатами. Обильные снегопады в считанные минуты сводили на «нет» всю работу аэродромного обслуживающего персонала. Планы лётного переучивания срывались. С молчаливого согласия командующего Птухина, командиры авиадивизий начали  потихоньку летать на лыжах. Пришлось вызывать их в Киев:
                – Ну, как дела с полётами?
     – Летаем понемногу, товарищ командующий.  
                – Понемногу нельзя, есть план.
                – Так ведь зима, трудно чистить…
     – Что вы мне голову морочите? Думаете, я не знаю, что вы летаете на лыжах? Ну, и летайте себе на здоровье! Только не забывайте и о тренировках на колёсах.
     – А мы так и делаем, товарищ командующий, – хором отвечают командиры дивизий. – Как пришлют снегоочистители, снимем лыжи совсем и перейдем на колёса».
      В Киевском округе  у нас у первых началось строительство новых аэродромов. Намечалось создание более 150 аэродромов в полосе границы с Польшей: Ковель-Львов-Черновицы на 1000 км и вглубь за Днепр: Бахмач-Прилуки-Пирятин – около 1200 км, на которых должны были базироваться 39 авиационных полков: истребители, штурмовики, бомбардировщики, разведчики, связь, транспортная авиация. На старых аэродромах укладывали новые бетонные взлётно-посадочные полосы. На эти работы  привлекли  всё местное население.
     Переучивание и освоение современной техники шло медленно. На новых Миг-3 часто отказывали двигатели в воздухе. Лопатки надува заедали, что вызывало возгорание мотора. Последние бомбардировщики типа П-2 к  нам не поступали. Лётчики летали на старых СБ, рассчитанных  на одну тонну бомбовой нагрузки. К началу войны весь лётный состав истребителей летал на старых машинах И-25, И-153, И-16, на  которых, к слову сказать, летчики впоследствии умело воевали.
     В последних телеграммах от Наркома говорилось, что Германия в ближайшие дни нарушит нашу государственную границу, но чтобы мы на провокацию не поддавались, и  не нарушали Договор о ненападении, заключённый между СССР и  Германией. Огонь по вражеским самолётам первыми не открывать. Все, кто был связан с обороной нашей территории:  жители пограничных зон, сами пограничники, командиры воинских частей, знали, что вот-вот Германия нападёт на Советский Союз. Уже с начала весны 1941 года, да и раньше, со стороны немецкой авиации под видом потери лётчиками ориентировки  в приграничной полосе нашего округа отмечалось много нарушений. Только за один месяц май было зафиксировано более 50 нарушений воздушной границы,  на земле задержано 113 шпионов и диверсантов с радиостанциями, большинство из которых  были жителями  Западной Украины.
      Всю весну Е.С. Птухин находился в Москве, занимаясь вопросами организации ПВО страны. Я в Киеве подчинялся непосредственно  командующему  Г.К.Жукову. И вскоре получил от него категорический приказ: во что бы то ни стало посадить немецкий самолёт на наш аэродром. В те дни на аэродроме Броды я как раз разрабатывал с летчиками варианты имитации ложных атак, не открывая огня.
     Надо сказать, что система ВНОС (воздушное наблюдение, оповещение и связь) в то время была исключительно несовершенна. Никаких радиолокационных станций. Проводя учения, я лично вылетал с аэродрома Броды курсом вдоль нашей госграницы от Черновиц на юге до Ковеля на севере. Так вот, оповещение о моём полёте поступало спустя только двадцать минут после моего приземления. Информация  передавалась по телефону через всю систему войск Округа.
     В конце апреля поступил сигнал о том, что вражеский самолёт,  нарушив государственную границу севернее Ровно, с курсом 90 градусов, удалился на нашу территорию. Как установили  впоследствии, самолёт дошел до аэродрома Борисполь, восточнее Киева, и уже возвращался. С таким опозданием мы получили донесение.
     Я немедленно дал команду поднять в воздух все истребительные полковые и дежурные звенья с аэродромов Фастово, Проскурово, Броды и Львова. В воздух стартовали более пятидесяти истребителей  И-6 и И-153. Наши лётчики атаковали нарушителя ложными атаками. Немцы шли на Ю-96 – старом бомбардировщике, переделанном под гражданский самолёт. Они всё время отклонялись от наших ястребков, теряя высоту, и подошли к Ровно на высоте 1000-1400м. Неожиданно у них сдал один мотор, и самолёт стал быстро снижаться. В конце концов, им пришлось приземлиться  на фюзеляж на поляне, где по случаю косил траву  крестьянин, а его лошадь паслась на опушке  леса. Экипаж фашистского  разведчика состоял из двух человек, переодетых в гражданское. После посадки они сразу  включили подрывное устройство восьми длиннофокусных фотоаппаратов, из которых взорвались только шесть. Немцы стали совать крестьянину пачки советских денег, одновременно угрожая  пистолетом и требуя, чтобы тот довёз их на телеге до границы. Но парень оказался не прост. Зная немного по-немецки, он заверил, что согласен и должен только пойти за лошадью, которая пасётся неподалёку. Оставив немцев с телегой и «в дураках», сам на лошади ускакал в лес.
     Вскоре из Ровно подъехали представители НКВД. Забрали немецких лётчиков, отвезли  в лучшую гостиницу, накормили и тут же без допроса сопроводили на легковой машине к границе, где и передали  экипаж пограничным немецким властям с извинениями.  В это время поднятые мною истребители, вернувшись с задания, сообщили, что посажен  двухмоторный самолёт.  Я  тотчас  вылетел в Ровно и через двадцать минут приземлился  на  луг, где произвёл  вынужденную посадку немецкий разведчик. Экипажа на месте уже не оказалось. Осмотрев самолёт, я убедился, что два фотоаппарата уцелели. На передней части крыльев обнаружились пробитые отверстия без  выходных, по диаметру схожие с пулевыми, видимо то были следы от камешков при посадке на каменистый грунт. Данный осмотр оказался крайне важным, так как  фашистские разведчики уверяли, что их якобы обстреляли.  К полудню я уже представил в НКВД  шпионские  фотоснимки  наших железнодорожных узлов по маршруту Киев-Львов, мостов через Днепр, аэродромов основных и тех, что находились в стадии строительства.
     Через несколько дней поступило новое донесение о том, что наши истребители в очередной раз вынудили пять немецких самолётов произвести вынужденную посадку северо-западнее города Львова у села Куличкув. Мы с командующим тотчас выехали на место происшествия. Там уже находился представитель НКВД, который весьма неохотно разрешил нам осмотреть самолёты. Лётчики с помощью переводчика объяснили, что они – якобы недавно перебазированы из Греции, возвращались на один из немецких аэродромов, но в воздухе потеряли ориентировку и были вынуждены пойти на посадку. И этих нарушителей органы НКВД  без задержки сопроводили на их же самолётах в приграничную зону Германии. Немецкие лётчики, отлично зная, что по Договору между Германией  и СССР  о ненападении им нечего бояться, смело шли на нарушение нашей госграницы. Однажды к «заблудившемуся» немецкому бомбардировщику вплотную пристроился истребитель из 6-й дивизии и показал рукой, чтобы тот шёл на посадку на наш аэродром. В ответ немец, самодовольно улыбаясь, жестом пригласил его следовать за ним на Запад.
     Евгений Саввич  неоднократно доносил Наркому обо всех подобных случаях и просил разрешения открывать хотя бы предупредительный огонь. На что в ответ получал следующее:
     – А Вы не горячитесь, тов. Птухин. До свидания…

ГЛАВА ХIII.  «ЧТО, НАЧАЛОСЬ?..»
21 июня 1941 года, в 22 часа, поздно вечером, я  вернулся в Киев из поездки  в истребительную дивизию генерала Демидова, размещавшуюся в г. Львове. Заехал в штаб, там никого уже не было. Я отправился к себе домой. Наш дом находился рядом с Софийским собором и памятником  Богдану Хмельницкому, в нём проживали самые заслуженные люди Киева. Дома только что принял ванную, сел ужинать. Вдруг звонок. Евгений Саввич. Голос у него был очень взволнованный:
     – Немедленно приезжай в штаб.
     Я сразу сообразил, что началась война,  и в ответ спросил его.
      – Что, началось?!  
      Он сказал:
      – Да.
      И повесил трубку.
    Я быстро оделся. Захватил свой аварийный чемоданчик. Объяснил жене, что это - война, сказал, что делать, что позвоню. Напомнил, чтобы она забрала старшего сына Бориса из пионерского лагеря, и ушёл.
С моим прибытием Евгений Саввич поручил мне немедленно объявить боевую тревогу. Я отдал приказ всем командирам отдельных авиаполков, дивизий на рассвете поднять свои истребители для отражения бомбардировочных ударов фашистской авиации по нашим объектам. ВЧ  (телефон высокой частоты) имелся тогда только у командующих округов для связи с Москвой. Чтобы связаться с командирами дивизий, пришлось по «БОДО-35» – (телеграфу) вызывать дежурных в полках и передавать им по аппарату телеграммы. Все вместе это заняло у меня около семи часов, а точнее: с 23 часов 30 минут 21-го июня до 5 часов 00 22-го июня 1941г. В эти же часы немецкие самолёты бомбили наш аэродром, где стоял мой бомбардировщик СБ и истребитель И-5 Е.С.Птухина, выкрашенный в красный цвет. От бомбёжек наши самолёты не пострадали. Как раз накануне оперативная группа штаба истребительной дивизии была переведена в г.Тернополь, где в подземной шахте размещался ГКП округа. У авиаторов там была своя крохотная комнатка.
В 24.00 начальник штаба Кирпонос М.П. доложил по ВЧ, что немецкий солдат 222 пехотного полка, переплыв речку, явился к пограничникам и сообщил, что в 4.00 утра немецкие войска перейдут государственную границу.
      В 6 часов утра 22 июня мы с командующим Птухиным выехали из Киева и отправились на гражданский  аэродром Жуляны, чтобы лететь в Тернополь. Взлетели мы одновременно, каждый на своём самолёте. Шли курсом на запад и специально на низкой высоте, чтобы идущим войсковым частям хорошо были видны красные звёзды на крыльях наших самолётов. Правда, они всё равно вели мощный, но, слава богу, не прицельный оружейный огонь. Я был вынужден уйти в сторону от дороги, а Птухин сел на аэродром в Проскурове, откуда добирался уже на машине. Я благополучно долетел до Тернопольского аэродрома и начал заходить на посадку. На посадочной полосе у выложенного «Т», прямо в лоб  стоял грузовик с четырёхспарочной пулемётной установкой. Планируя на высоте не более двадцати метров, я пошёл на посадку, но с первого захода сесть мне не удалось, так как установка лупила по моему самолёту изо всех четырёх стволов. Я зашёл на второй круг. Меня по-прежнему обстреливали. Огонь был не прицельный, поэтому я благополучно приземлился и вырулил на стоянку. В это время налетели фашистские бомбардировщики  Ю-88 и «мессершмиты» Ю-110, мы еле успели заскочить в щели. Над аэродромом завязался воздушный бой.
      В ночь с 21 на 22 июня, на рассвете более 50% авиации противника было брошено на завоевание господства в воздухе. Более 1000 немецких бомбардировщиков неоднократно подвергали налётам  66 аэродромов, на которых базировались основные силы авиации западных приграничных округов. В результате этих ударов в первый же день войны было потеряно 1200 самолётов.  
      В первые часы войны лётчики Киевского Округа встретили врага в воздухе. Однако полностью сорвать действия врага не удалось. Противник,  ударив по нашим действующим авиабазам, вывел из строя около ста самолётов, в основном истребителей И-15, И-116, И-153.  К счастью, они стояли на границе поля без горючего, в противном случае возник бы пожар. Через несколько дней многие из них были восстановлены в ремонтных мастерских и принимали участие в боях до начала 1942 года.
      На второй день войны, на Главный Командный пункт Юго-Западного фронта, прибыл генерал армии Георгий Константинович Жуков. Я забыл упомянуть, что начштаба ВВС округа Ласкин Н.А. перед самой войной был отозван на сборы начальников штабов ВВС, откуда в Киев не вернулся, а через три дня после начала войны забрали и моего командующего Евгения Саввича. Он смог только один раз позвонить мне и приказал доложить Жукову разработанный нами план боевых действий фронтовой авиации на ближайшие три дня. Я остался один без товарищей  Птухина и Ласкина.
       В те напряжённые, тяжёлые дни мне было очень трудно. Больше недели я вообще не ложился спать, хотя бы немного отдохнуть. У меня сопрели ноги, так как я не снимал сапог. Я стал заикаться. Генерал армии  Г.К.Жуков  сутками непрерывно вызывал меня к себе и ставил непосильные задачи для нашей авиации. Однажды он приказал мне послать бомбардировочную авиацию в Румынию, в Плаешти, чтобы они разгромили нефтяные промыслы. Я доложил, что самолёты СБ и П-2 в силу своего ограниченного радиуса действия не смогут вернуться обратно. Он назвал меня трусом и приказал вызвать трёх автоматчиков, чтобы меня расстреляли. И вот я стою перед Жуковым, здесь же вызванные автоматчики и член Военного Совета Н.С.Хрущёв. Я обратился к  Хрущёву, он только пожал плечами и вышел. Продолжая разговор с Жуковым, я  посоветовал ему поставить ту же задачу перед командованием Дальней авиацией,  на что последний и поручил мне довести этот приказ до командующего Дальней авиацией – генерала Голованова,  несмотря на то, что они мне никогда не подчинялись. Я тут же отослал шифртелеграмму и указал цели. В итоге «дальняя авиация» была мне даже благодарна, так как никто не ставил им конкретных задач на боевые вылеты, особенно в первые дни войны.
      Так я промучился месяца полтора, а может и больше. ГКП  фронта все время отступал, отступали и наши войска. Я оставался один без начальника штаба и командующего и только в конце июля был вызван представиться новому командующему ВВС Юго-западного фронта –  генералу Астахову Ф.А. Он принял меня очень холодно. О чём бы я ему ни докладывал, всё время молчал. Задач мне никаких не ставил и,  получалось, что я остался не у дел. Тогда я решил вместе с лётчиками-бомбардировщиками летать на боевые задания. К тому времени мы уже перебазировались в Киев. Надо отметить, что ночью, кроме одиночных перелётов дальней авиацией, никто не летал. Я стал просить своего командующего, чтобы он разрешил  мне организацию ночных полётов. Астахов долго не давал согласия, но под конец уступил и потребовал, чтобы я написал рапорт о выделении трёх бомбардировщиков  и расписался в том, что  несу всю ответственность за это поручение. Все его требования я выполнил.
      К августу месяцу 1941 года штаб ГКП перебазировался в Прилуки, затем в Пирятин. Девятнадцатая бомбардировочная авиадивизия, которой я командовал, была укомплектована хорошо подготовленным лётным составом. Лётчики сразу же освоили ночную подготовку. Сначала один полк, а потом – и вся дивизия. Там же, в Прилуках, я и обосновался. Сам летал ночью, практически каждую ночь. Бомбили мы, главным образом, по аэродромам противника от Житомира – до Львова и по скоплению фашистских танковых соединений. За ночь производили почти до сотни ночных вылетов, применяя световые бомбы перед бомбометанием. Вскоре меня вызвал к себе командующий Астахов, объявил, что я  представлен  к присвоению ордена Красного Знамени, отменил моё участие в ночных полётах и потребовал, чтобы я неотлучно находился при нём. Генерал Астахов был трудный человек. Он никому не доверял и очень боялся, когда над нашим КП появлялся вражеский самолёт. Он тотчас спускался в бомбоубежище и был недоволен, если я не находился рядом с ним.
      События тем временем развивались стремительно. Осенью немецкое командование, перегруппировав свои войска и усилив южную группировку, перешло в наступление. К 12 сентября, форсировав Десну и Днепр, немцы вышли своими подвижными танковыми частями в районы Прилуки, Пирятин, окружив город Киев по левому берегу Днепра в три кольца.
       Как раз в эти дни  из Ставки пришла шифртелеграмма с приказом организовать вывоз раненых офицеров из Киева самолётами в Москву. В сложившихся условиях вывезти раненых можно было, используя транспортники типа «Дуглас», и только ночью. Астахов поручил мне срочно вылететь в Киев для выполнения приказа Верховного Главнокомандующего.  
      В тот же день я вылетел на УТ-2 из Пирятина в Киев. Шёл на бреющем полёте очень низко, периодически поднимаясь на высоту 150-200м, просматривая маршрут впереди себя. Если на дорогах замечал пыль, то этот район обходил стороной. Так добрался до аэродрома Борисполь. По дороге в Киев я встретил на автомобиле «Паккард» одного из руководящих членов ВКПб, застрявшего в этом районе по непредвиденным обстоятельствам. В обмен на свою машину он просил меня отправить его в Москву. Проверив документы, я поручил лётчикам с первой же оказией  переправить его в Ставку, а сам на «Паккарде» въехал в город.  В Киеве за командующего дивизией оставался генерал Власов. У Власова были очень хорошие условия по линии связи, особенно с Москвой. Пока я организовывал отправку раненых офицеров с аэродрома Борисполь, пришла очередная шифтелеграмма от товарища Сталина с приказом оставить г. Киев и с боями отходить в район Харькова.
      В те дни, скорее всего, тайно сговорившись с немецким командованием о сдаче Киева, Власов нечестно информировал Москву о реальных  возможностях продолжать защиту столицы Украины. На данном театре военных действий было достаточно войск, способных  ещё долго защищаться. Значительное количество наших войска выходило из окружения в районе Белгорода - Харькова – Чугуева. Думаю, Власов остался в Киеве специально, чтобы сдаться немцам, а два месяца спустя  инсценировал свой  выход из окружения под Киевом. Тоже и мой командующий генерал Астахов, переоделся в простого мужичка, отпустил себе длинную бороду и вышел из окружения только через три месяца. Официально же предатель Власов, в чине генерал-лейтенанта, сдался под Новгородом.
      На рассвете того дня, когда немцы должны были войти в Киев, я ещё находился в городе. Своего самолёта, на котором  прилетел, на аэродроме я уже не застал. Кто-то уговорил моего авиатехника, и они смылись. Мне пришлось опять на «Паккарде» вернуться на аэродром Борисполь. Здесь я собрал всех «безлошадных», то есть лётчиков без самолётов, выстроил их в колонны, назначил старшего и приказал двигаться и только ночью в направлении Харькова, чтобы выйти из окружения. Сам заскочил в Киев, а оттуда – на  аэродром Жуляны, где до войны находились наши авиационные ремонтные мастерские. На стоянке я обнаружил  учебный двухместный истребитель УТ-4, при котором находился и механик. Последний страшно обрадовался моему появлению. Раньше мне не приходилось летать на истребителях. Но авиатехник по-быстрому  рассказал мне про него. Я лично порулил  по аэродромному полю, и мы взлетели, когда немцы уже входили в город. Нас обстреляли, но я успел уйти в сторону и нормально долетел до Драбаво, где располагался Главный Командный Пункт Юго-западного фронта.
      К нашему появлению ГКП был уже разгромлен немцами, а авиаполк, замаскировав свои самолёты копнами убранного хлеба, не знал, что  делать. Их постоянно бомбили немцы. В  полк  входили  две авиаэскадрильи  истребителей: И-16 и  И-153. Я приказал эскадрилье  И-153 лететь напрямую в Харьков, так как это расстояние они могли преодолеть без заправки, а  сам стартовал с группой на И-16 на Полтаву. К тому времени город находился  уже под  немцами. Поднялись мы в воздух в обеденное время, приметив, что немцы в обед не летают. Сели на аэродром, что размещался в пятнадцати  километрах от Полтавы. Аэродром пустой. Батальон авиационного обслуживания отсутствует, а дело уже к вечеру. Смотрю, мои лётчики сбиваются в кучу и собираются выходить на дорогу, по  которой непрерывным потоком шло движение: транспорт, разный народ, военные, гражданские. Ну, я их предупредил … по-русски!!!
      Сам  вышел на дорогу, остановил авиационный заправщик, привёл его на аэродром, заправил бензином все свои И-16. И вскоре мы уже взяли курс на Харьков.
      Всё это очень отчётливо всплыло в моей памяти, когда  весной 44 года, направляясь во 2-ю Воздушную Армию к  генералу Красовскому, я заехал в Киев.

ГЛАВА XIV.  СИНИЙ ПЛАТОЧЕК

   На дорогах войны, по всему пути 4-й  Воздушной армии, освобождавшей Австрию, Германию, Чехословакию попадалось очень много брошенных собак отличнейших пород. Отец подбирал их всех. Одно время у него было до семнадцати собак. И, конечно, все эти доги, сеттеры летали с ним в самолёте, так как хозяин передвигался  именно таким способом. Мама вспоминает: вот к самолёту по лётному полю идёт отец. Забегая вперёд и возвращаясь, рядом вокруг крутятся  штук шесть, семь собак; следом – адъютант Яша Куцевалов, за ним – ординарец. Замыкает шествие мама. К тому времени, когда мама поднималась в самолёт, все собаки  сидели уже на своих местах. Знаю, что был, например, очень обидчивый дог Лёва. Как-то, моя полы, мама махнула в его сторону тряпкой со словами «Ну, пошёл отсюда, разлёгся…» Так он после этого неделю не притрагивался к пище. Из самых любимых у отца была Зорка – небольшая, с шёлковой шерстью и узкой изысканной мордочкой, из породы охотничьих ирландских сеттеров. Долгое время она сопровождала его на весёлые охоты, боевые вылеты, местные каботажные перелёты. Отец плакал буквально настоящими слезами, когда его «возлюбленную» увели. Как и все красавицы, она была чрезвычайно  доверчива. Заезжий, вернее, залетевший на пару часов полковник N без труда заманил её в  свой самолет. Рыжая дурочка в ожидании отца, как  обычно, первой впрыгнула в кабину. Больше её никто не видел. Лет тридцать отец, на определённой рюмке, оплакивал историю этой любви. Негодовал жутко. Прощая  многим  куда более серьёзные обиды, эту не смог ни забыть, ни простить.
      Сейчас в Европе в моде наши сибирские лайки, особенно их много в Италии. Я встречала там одну красавицу на поводке с совершенно остекленевшими от жары глазами, цвета драгоценного аквамарина.  Итальянский эксперт, приезжавший в Москву судить выставку собак,  как-то описал забавную сценку. У него дома в Турине есть пара «алясок». По утрам, сопровождая  его маленьких детей в школу, лайки то и дело слегка прихватывают за лодыжки его самого и  жену, выстраивая их определённым порядком, давай, мол, не отставай, принимая их за собратьев по упряжке. Дети – это другое. Основной, ценный груз.
    На всю жизнь я запомнила угольно-чёрного лохматого весёлого Пирата, готового разом – бежать, прыгать, сидеть, служить, лизать – словом, всё, что я от него требовала  одновременно. Однажды моя двойняшка Лена напустила его на меня со словами:
– Пират, возьми, Наташу!
  Я пулей помчалась на КП отца, за мной летел, высунув язык, запыхавшийся Пират, за ним – Алёна, следом знакомый мальчик Боря, вдали маячила мама. Я испугалась. И сейчас, любуясь собаками,  в душе их всё же побаиваюсь. Вот если бы  я была мужчиной, охотником, отцом, в конце концов. Да, вот именно, если бы я была отцом.
Как-то уже в сознательном возрасте – классе девятом-десятом, я поинтересовалась про войну у всех по очереди, кто был тогда дома: мамы, отца и бабы Маруси – маминой родни из Старого Крыма, приехавшей к нам погостить.
– Зашли мы в одно уютное кафе, – начал отец, – там были хорошие девчата. Мы пригласили их за свой столик, всё как положено, закуска. Вдруг заходят американские моряки. Здоровые такие парни, шумят, галдят, требуют выпивку, потянулись к нашим девушкам. Ну, мы им к -а-ак дали, конечно, не рассекречивая себя.  Они – нам. Всё разнесли.
– Отправили меня с заданием на пункт донесений почту отнести, –   подхватила тему мама. Обратно возвращаться было уже поздно, и определили меня на ночь в казарму к солдатам. Вошла после всех, легла с краешка у прохода. Тишина страшная. В казарме – сколько парней, и чувствую – ни один не спит. И пяти минут не смогла там пробыть. Ночевала во дворе. А вот ещё был на войне такой лейтенант, страшно ко мне придирался, всё в караул ставил. Проходу не давал. Однажды затащил силой в теплушку и давай целовать, пистолетом грозит. Слава Богу, товарищ полковник Кононенко отодвигает дверь вагона (мимо проходил) – «Вы, что тут делаете? Вольнонаёмная Курилова?!»
– Баба Маруся, а немцы, что? Как? – спрашиваю у бабули, всю войну просидевшей на оккупированной территории Крыма.
– Ну, немцы, – пронося из кухни в комнату борщ. – Что немцы. Пропердели весь Крым…
     – Мам,  а правда Лена говорит, что папа рассказывал, как однажды на войне, когда его самолёт подбили, и он выбросился с парашютом, (а он всегда, мягко говоря, недолюбливал эти прыжки с парашютом), то вроде он сказал себе: «Ну, если останусь жив, брошу курить».
– Кто сказал, отец? – переспрашивает мама.
– Ну, да, так Лена говорит.
– О, – протянула мама, – Лена… «так вашу…», –  сказал он, а не «я брошу курить…»
Мама и немцы. Их было три случая,  таких встреч за время войны.
    «Захожу я в землянку. Вызвали меня. А в землянке допрос идёт. Допрашивают немецкого офицера. Сбитый лётчик. Я только на него снизу быстренько взглянула. Высокий, подтянутый. Во взгляде – презрение. А – надменный, а красивый какой. Ничего…. Ни на один вопрос не ответил. Тут же повели на расстрел…
     Ох. Я испугалась. Весной 45–го попали мы в середину колонны немецких пленных в Европе на нашем газике. Колонна – конца и края не видно. Встречный поток, обходят нас молча, в серых шинелях. Все вниз смотрят. Наши конвоиры по бокам где-то, один – на тысячу, и не видно их. Если б немцы захотели, всё, что угодно, могли с нами сделать. Но не такой они народ. Дисциплина у них.
    Ехали по Крыму освобождённому, а может, по Кубани летом. По обеим сторонам дороги – поле волнами. Рожь, васильки, а тихо как. Я попросила остановить и пошла вглубь. Иду и вдруг вижу: на меже лежит немецкий солдат навзничь, убитый, совсем молоденький. Ветерок – по волосам цвета той же пшеницы, глаза голубые – в небо. Я подошла, присела, глаза его закрыла рукой и по щеке погладила. И заплакала я над этим немцем молодым»… …
     – Ой, мам, ну, ты вечно чего-нибудь…, – вставляю я,… сама отворачиваюсь, смахивая маленькие солёные капли.
     «Ах, я могла бы обмануть любого немца», – говорит мама, пристраивая тяжёлую брошку в лёгких складках блузки.
      В Баден-Бадене, куда она с отцом ездила отдыхать, обычно ранней осенью, чередуя поездки в Германию с поездками летом в санаторий Фабрициус, – в этом году  в Сочи, на следующий в Баден-Баден, – в неё всегда влюблялся какой-нибудь немец - из сидящих за столиком в ресторане напротив.
                                      
                 Степь да степь кругом,
                 Голубая  даль…
                 Под хвостом ИЛ-2
                 Помирал  технарь.

                 Он на дутик лёг,
                 Чуя смертный час.
                 Моторяге он
                 Отдавал наказ.

                  Моторяга мой,
                  Не попомни зла,
                  Под хвостом ИЛ-2                              
                  Схорони меня.

                  Инструмент, шплитны
                  Технарю ты сдай,
                  А ликер «шасси»
                  Летунам отдай                                      
                                      
                   А жене скажи,
                   Пусть не печалится.
                   С технарём  другим
                   Пусть встречается.

       В вечер первой встречи генерала Слюсарева с вольнонаёмной Куриловой на керченской высоте в землянке крутили фильм «Два бойца». И по прошествии  многих лет, когда они слышали песню «Тёмная ночь»,  их лица освещала особая нежная грусть. Из фронтовых маминой любимой песней неизменно оставался всегда один только «Синий платочек». «…Где ж эти ночи?..»
     В одну из годовщин Победы, наряду с другими документальными фильмами о войне, по телевизору показали передачу, посвящённую эскадрилье «Нормандия-Неман». То был ряд интервью, встреч, отснятых в Париже с оставшимися к тому времени в живых участниками знаменитой эскадрильи. На набережной Сены у живописного парапета советский корреспондент непринуждённо беседовал с подтянутым, холёным, высокого роста ветераном, представляя того бароном. Безупречно одетый, моложавый барон охотно отвечал на все вопросы, с лёгким юмором вспоминая о тех днях, когда они, молодые волонтёры, стартовали с русских аэродромов против немецких «мессеров». Казалось, сам интервьюер невольно любуется манерами истинного аристократа, преимуществом голубой крови, не позволяющей заподозрить, что на свете могут существовать вещи, способные потревожить невозмутимость истинных nobile.
     В конце беседы наш журналист в благодарность и просто делая приятное обаятельному французу, включил карманный магнитофон, и над Парижем зазвучала песня в исполнении Клавдии Ивановны Шульженко:                      

            Синенький скромный платочек
            Падал с опущенных  плеч.
            Ты говорила, что не забудешь
            Ласковых, радостных встреч.
                   Порой ночной
                   Мы распрощались с тобой.
                   Нет больше ночек! Где ты, платочек,            
                   Милый, желанный родной?
  
     Мелодия лилась на цветущие деревья, речной всплеск волны. Француз по инерции продолжал улыбаться. И вдруг, о Боже, как неприлично барон сглотнул что-то внутри себя. Как неряшливо он полез в карманы штанов за куревом. Как затряслись, заходили ходуном его пальцы, не в состоянии вскрыть пачку сигарет. Как жадно он затянулся дымом. Как некрасиво затряслась его голова. Звуки, слышанные им сорок лет назад, пулемётной очередью навылет пробили броню сэра рыцаря, обнажив перед всеми его трепещущее сердце. Барон ещё силился улыбаться сквозь слёзы, но уже стало неприлично рассматривать этого жалкого, дрожащего старика, и, казалось, устыдившись, камера отъехала от него, устремив свой взор на освещённую солнцем Сену.
     Отец по своей охоте никогда не вспоминал и не говорил про войну. Но если, зайдя в комнату, где стоял телевизор, неожиданно был застигнут показом  телевизионного фильма про «отечественную», то горло его перехватывал спазм и, как бы отмахнув от себя изображение рукой, со словами: «Нет, не могу…» – тотчас выходил из комнаты.




ГЛАВА XV. ХМУРАЯ ВЕСНА                                    

Весна 1921 года стояла холодная и хмурая. С  приходом к власти  меньшевиков
отца быстро уволили с работы без какой-либо пенсии. В первые дни
февральской революции события разворачивались очень бурно. Я сам бывал свидетелем охоты за городовыми  и офицерами, над которыми творили самосуд. Улицы Тифлиса не освещались, городской транспорт работал из рук вон плохо.  
     В ночь, ещё задолго до рассвета, около булочных выстраивались огромные очереди за кукурузным хлебом «мчады». Население не имело самого необходимого: хлеба, соли, сахарина, керосина, спичек. Не хватало топлива. Собирали кизяки,  вырубали  пни и кусты по пустырям. Дул пронизывающий порывистый ветер. Тифлис был запущен, улицы совсем не убирались. Обрывки газет, лозунгов, листовки, подгоняемые ветром, неслись по площадям и дворам. Из окон жилых домов, наподобие дул пушек, торчали железные обрезы буржуек, которые не столько грели, сколько чадили  и  ели  дымом  глаза. С наступлением темноты раздавались выстрелы из винтовок и маузеров, любимого оружия меньшевиков.  
     Кружа по городу в поисках работы, отец  возвращался домой поздно ночью, усталый, и молча садился за еду, которую подавала ему мачеха. Все дети давно спали на полу. Я чувствовал приход отца, меня словно током ударяло. Я моментально просыпался и следил глазами за мачехой. Как только она отходила от стола, я высовывал голову из-под одеяла,  и смотрел на отца. Мне всегда что-нибудь перепадало –  кусок хлеба или кукурузной лепёшки, а иногда и подзатыльник от мачехи.
     Отец горел желанием найти любую работу за самую низкую плату, но работы не было. Со второго этажа  мы перешли в тёмное, сырое полуподвальное помещение. Пошли болезни. С холодом ещё можно было бороться. Зима в Тифлисе не такая суровая. Железную печку можно натопить щепками и кизяками, в крайнем случае, отодрать доску от забора или сарая, но голод ничем не заглушишь. Я лазил по ночам, собирая съедобные травы, ел цветущую липу, её зеленые молодые листья и соцветия, объедал шиповник, действительно как Сидорова коза, ел какие-то ягоды, сырые грибы. Я как будто замер, не зная, что делать: плакать от горя, голода, холода или злиться. Голодные глаза – разведчики -  устремлены только на поиск еды.  Они разыскивают её всюду. Найдя, отдают приказ: «Мы видим, что тебе нужно, чтобы жить. Мы нашли. Твое дело – взять. Возьми и ешь! Ты будешь сыт, и ты будешь жить! Не теряй время. Действуй или будет поздно». Голод – это грозное испытание, из которого слабые духом выходят, потеряв честь, совесть, способные на измену, воровство, убийства, а сильные и честные люди или погибают, или обретают величие.  
      В то тяжкое время отец резко сдал. Похудел так, что остались только кожа да кости. При ходьбе горбился, сутулился. Его натруженные руки были  покрыты ссадинами и  мозолями. Он стал редко улыбаться. Временами  лицо его застывало, одни лишь глаза блуждали в пространстве.  Когда он шёл, то  разговаривал сам с собою, одновременно размахивая руками. Если я обращался к нему с вопросом, или хотел отвлечь его, он часто не замечал меня, продолжая  с кем-то вести беседу. Не понимая его состояние,  крайне удивленный,  я  оглядывался по сторонам, ища его собеседника. Он стал разъезжать по деревням, чтобы обменять  оставшееся барахло на муку. Пока он колесил по Кавказу в поисках продуктов, наша семья голодала в полном смысле этого слова. По два-три дня нам приходилось питаться одним кипятком. Иногда нам перепадал  жмых от подсолнухов. В шелухе попадались редкие целые семечки. Жмых размачивали в воде в течение двух-трех дней, после чего процеживали, смешивали с толчёными желудями, сушёной крапивой, и замешивали из этого что-то вроде оладий.
     Вскоре в поездках отец сильно простудился,  так как,  не имея билета,  ездил в тамбурах на подножке и на крыше вагонов. Простуда дала  осложнение на сердце. Отец страдал ногами. Медикаментов не было. Лечили знахарки молитвами и заговорами. Помню, кто-то  посоветовал ему  принимать грязи на его больные ноги, покрытые  ранами до самых костей. И вот я вместе с ним и мачехой отправились за двадцать километров в долину реки Йори, где было солёное озеро. Вышли  на рассвете. К обеду еле добрались. Отец сразу залез в грязь. На его ноги было страшно смотреть, по его лицу я видел, как он страдал. Мне было жаль его. Я знал, что это ему не сможет помочь. Вернулись мы под утро. Он слёг и больше не вставал.
Умирал отец в самое тяжёлое время года – зимой. У нас не было средств, чтобы пригласить доктора. Не было денег даже на хлеб. Умирал кормилец. Помню как сейчас, среди ночи нас детей разбудила мачеха и с плачем и причитаниями, присущими  крестьянской среде центральной России,  подвела к отцу. Тускло горела лампадка перед иконостасом. Под ним, в углу, на кровати, лежал отец. Перед своей смертью он попрощался со всеми нами и всех благословил. Особенно долго он держал руку на моей голове, все время её гладил. Задыхаясь,  прерывисто дыша, он повторял:
– Сын мой, мой сын, очень рано я вас покидаю, ухожу навсегда. Тебе, мой сын завещаю одну вещь. Береги её и ты будешь счастлив.
      –  Спросонья, ничего не соображая, я в свою очередь спросил его:
      – Когда ты купишь мне новые ботинки?
     У меня за всю мою жизнь была лишь одна пара обуви, которую я отчаянно берёг - ботинки, которые сильно жали, потому что я их редко надевал. В ответ на это отец слабой рукой еще раз погладил меня по голове и сказал, видно, что вторую пару мне придется купить себе самому, так как он не в силах сейчас этого сделать. Не помню, что я ему ответил, но только заплаканная мать оттолкнула меня в сторону, и я ушёл спать на своё место, на полу. К утру я услышал страшный плач, переходящий в дикий вой и причитания: «Да на что же ты меня покинул? Да, что же я буду делать, горемычная, без тебя, моё солнышко? Да, где же ты, мой сокол сизокрылый? Улетел от своей пташки  на небеса…».
     Отец умер перед Рождеством. На похороны меня не взяли, оставили дома, чтобы я  готовил  еду для поминок. За сутки была залита пшеница для кутьи, я замесил галушки с гренками и орехами. Почтить память отца пришло много русских, грузин. Каждый принёс еду, вино. Со  смертью отца  разбились все мои надежды на  учебу, на все лучшее. Семья распалась.
      В юности в моём сознании надолго сохранился страх голода, мне всё казалось, что завтра не будет еды, хлеба. Во сне я всё собирал съедобные остатки, кусочки хлеба, стараясь запрятать их подальше и создать свой запас. Когда я кушал что-либо, постоянно сверлила мысль оставить часть еды на завтра. Так продолжалось до тех пор, пока, я не стал курсантом  Севастопольского Качинского училища. Однажды, проходя практику полётов в лётной школе, меня назначили дежурным по кухне. Увидев то изобилие продуктов, которые шли в пищу будущим лётчикам, я вдруг сразу осознал, что моему голоду пришел конец,  и я, наконец, избавлен от самого страшного врага моего детства.
                На площади у церкви с раннего утра собирались все, кто искал работу. Голод, разруха гражданской войны  гнали  обездоленных по всей Руси на Кавказ. Толпами шли опухшие в поисках куска хлеба, да что там хлеб, была бы кожура от промёрзлой картошки, ботва. Я ходил на площадь каждое утро. Вскоре нас набралось человек двенадцать, позднее прибились ещё трое сестёр. Старшей, Наталии Федоровне,  было лет за тридцать, младшей Тане – семнадцать. Так как я знал грузинский, немного по-татарски  и по-азербайджански,  то меня, четырнадцатилетнего паренька,  выбрали за старшего. Артель я назвал «Не унывай». В тот же день нас нанял татарин Ахмед из дальнего аула для прополки бахчей арбузов и дынь.
      К вечеру мы добрались до мельницы, где и заночевали. Чтобы  продемонстрировать свою заботу об артели, я, выпросив у хозяина  разрешение на сбор мучной пыли, развёл костер и начал варить «затируху». На широкой доске рассыпал мучную пыль, собранную на брёвнах и стропилах мельницы, перемешал с солью и, затирая рукой, засыпал всё в кипящую воду. Вышла отменная «затируха», вот только песок сильно хрустел на зубах. Я предложил её не жевать, а просто глотать. Так как все были очень голодны, пришлось ставить второй котёл. На следующий день к обеду мы дошли до места. Хозяин выдал каждому  по кукурузной лепёшке и на четверых по большой миске снятого молока. Бригада наша осталась очень довольной.  Ахмед  показал, откуда полоть, и раздал  тяпки. Свои  распоряжения он передавал через меня. Разговор шёл частью на грузинском языке, частью – по-татарски. Все  быстро освоились с характером работы и добросовестно относились к ней, за исключением Ивана и Василия – двух дезертиров, сбежавших из Красной Армии. Они рубили всё подряд  и, когда дошла очередь их проверки,  хозяин  так отменно материл их на чисто русском, что надобность в моем переводе отпала. Пришлось мне встать рядом с ними  и показывать, где сорная трава, а где молодая рассада арбузов и дынь. По правде говоря, их это мало смутило. Стоило отвернуться, как они пололи всё подряд. Видя, что  за ними следят, бывшие солдаты пошли на хитрость – срубленные всходы подбирали и снова сажали в землю, но это только отсрочило разоблачение на  день. Когда на следующее утро стало ясно, что все посадки на их полосе увяли, мы первыми принялись их ругать. Хозяин прямо-таки катался по земле, а с них как с гуся вода. Тут же их выгнали.
      Дни шли за днями. На все наши просьбы улучшить питание,  хозяин  твердил, что завтра будет баранина, но мы неизменно получали одну лепёшку и снятое молоко. Подошла суббота. Половина  артели «Не унывай», взяв расчёт, на попутной  телеге уехала  домой. Осталось нас восемь человек.  В воскресенье,  видя, что хозяин не собирается ничего менять,  мы  также собрались уходить. Ахмед  стал  просить меня  и  женщин остаться.  Из меня он обещал сделать своего помощника. Несмотря на выгодные условия, я, верный духу товарищества, отказался от его предложения. Мы отошли  от хозяйства на приличное расстояние, как неожиданно нас нагнал на лошади верхом  молодой смазливый грузин по имени Шакро. Видно, девчата ему приглянулись, потому что он  начал уговаривать их  вернуться, обещая, что Ахмед улучшит питание. На мои возражения, что все посулы – очередной обман, женщины  меня не послушали, а напротив, стали упрашивать, чтобы я их не бросал. Пришлось вернуться. Надо отдать должное, вечером  каждый из нас получил  по куску брынзы, и молоко было не снятое. Шакро всё время крутился возле сестёр, особенно вокруг Тани. После ужина она подошла ко мне и попросила, чтобы я лёг спать в её шалаше, так как она боится этого Шакро. Ночь прошла более-менее сносно. Кто-то  возился рядом с шалашом  и неоднократно наступал мне на ноги. Утром мы на работу не вышли. Стали совещаться. Старшая сестра настаивала на том, чтобы идти в татарские аулы, наниматься  в работники. Я  объяснял, что женщинам опасно идти к татарам, так как там нет никакой власти, и они останутся без защиты. Наталия Федоровна со мной не согласилась. Наконец, взяв  окончательный расчет, мы  двинулись по направлению к  аулам. К вечеру дошли до мельницы. Хозяин мельницы,  мой тёзка – Сидор Иванович, услышав, как я разговариваю с грузинами и татарами,  предложил:
     – Знаешь, может, пойдешь ко мне помощником? Я –  уже старый, и мне трудно одному, тем более ты можешь с ними балакать, а я их «чертей» не понимаю.
      Что и говорить, условия были завидные:  харчи, работа, свежий воздух, речка, но чувство товарищества и доверие моих друзей не позволило мне принять это предложение.
       Рано утром мы продолжили  путь вниз по течению реки Йори. Сочная высокая зелень на берегу так и манила прилечь. Солнце уже выглянуло из-за холмов. На косогорах стояли  прошлогодние копны сена, и казалось, что вся долина заселена какими-то пришельцами. Вот-вот затрубят военные трубы, загремят барабаны, и несметное татарское войско, вооружённое кривыми мечами и длинными копьями, лавиной двинется на нас. Но кругом тихо, только солнышко поднимается всё выше и выше. Над дорогой с весёлым криком носятся стрижи, высоко  в воздухе висят жаворонки, чьи звонкие песни сливаются со стрекотанием кузнечиков и посвистом сусликов. Воздух – чистый и прозрачный. Идти легко. Перейдя реку вброд, мы уже  стали подниматься в гору по лощине, как нам  навстречу внезапно  выехали трое  всадников, среди которых был и наш  Шакро.  Как сумел он  так быстро  встретить нас на окраине татарского аула, не понятно. Мы остановились, я  только успел напомнить сёстрам, чтобы они были осторожнее. Когда всадники приблизились, один татарин,  средних лет, сказал, что ему в хозяйстве нужны работницы. В переговоры вступила старшая сестра. Не знаю, на каких условиях они договорились, но очень скоро, довольные и веселые, пошли вслед за новым хозяином, даже не попрощавшись с нами, только махнув на прощанье рукой.  Мне стало очень обидно и жалко, особенно  жалко за Таню. Я знал, что теперь  их жизнь полностью зависит от хозяина, и что им никогда не выбраться из  неволи.
      Долго ещё потом,  работая на мельнице  и в Бадьяурах, я интересовался их судьбой, но, больше о них никогда и ничего не услышал.
                     Окончание следует

К списку номеров журнала «ДЕНЬ И НОЧЬ» | К содержанию номера