Рассказы

В 2001 году окончил университет культуры и искусства по специальности «Художественное творчество и экранная драматургия (сценарист)». Публиковался в журналах «Новый континент» (США), «Москва», «Русская Балтика» (Калининград), «Чайка» (США), Интернет-журнале молодых писателей «Великоросс».  Автор более десяти киносценариев, нескольких  театральных пьес. Автор книги «Холодное солнце теплой зимы» (Москва, 2018).

                   Апельсиновое солнце

— Я последний раз спрашиваю, почему Людовик XIV заключил своего министра Фуке в тюрьму? — вопрос учительницы, обращенный ко мне, звучал угрожающе, а ее физиономия становилась все больше похожей на бифштекс.

            Кто-то из девочек хотел было подсказать, но учительница мгновенно пресекла попытку, ударив кулаком по столу. Немного подумав, я ответил, что, наверное, он, этот самый Фуке, плохо себя вел, или, может быть, съел суп Людовика. После этих слов лицо учительницы окончательно превратилось в бифштекс, и, указав рукой на дверь, она проорала: «Вон отсюда!»

            В классе раздался хохот. Причина столь бурной реакции была понятна: учительнице почему-то казалось, будто я издеваюсь над историей. Что ж, мне ничего не оставалось, как выйти в сопровождении ее громких негодующих возгласов, смысл которых заключался в том, что положительную оценку я смогу получить только через ее труп. А я вообще-то всегда думал, что до тех пор, пока человек жив, положительный знак «плюс» присутствует во всем, что его сопровождает. И даже в смерти есть свой положительный смысл. Согласитесь, кресты на могилах гипотетически тоже можно принять за знаки «плюс».

            В тот весенний день я увидел свою бабушку в последний раз.

            Благодаря всему случившемуся в школе, благодаря истории и, наконец, благодаря учительнице, выгнавшей меня из класса, я оказался дома на час раньше. Это было для меня тоже своего рода плюсом. И, кстати, насчет истории: позже я все-таки узнал, что заточение Фуке в тюрьму произошло из-за банальной зависти Людовика ХIV к его богатству и великолепному апельсиновому саду. Избавившись таким своеобразным способом от хозяина сада, король приказал перевезти желанные апельсиновые деревья к себе в Версаль.

            День выдался теплый, но ветреный. Я поднялся по лестнице, открыл дверь своим ключом и вошел в дом. Мамы дома не было: видимо, пошла в аптеку за лекарством. Бабушка лежала на кровати. Услышав мои шаги, она тихонько подозвала меня и сказала: «Миленький мой, как хорошо, что ты сегодня так рано вернулся из школы! Подойди ко мне, я расскажу тебе, где я спрятала свои драгоценности». И, хитро подмигнув мне, улыбнулась. Я обожал свою бабушку. Она была необычная, особенная. Умела шутить, даже когда ей было плохо. Согласитесь, не все умеют веселиться в трудном положении.

            Я подсел к бабушке на кровать и рассказал обо всем, что произошло за день. Она, как всегда, с ласковым выражением лица слушала меня, но порой мне казалось, что она думает о чем-то своем. И, действительно, бабушка вдруг сказала:

            — Миленький мой, знаешь, чего я хочу?

            — Чего, бабуля? — удивленно спросил я.

            — Мне хочется выйти замуж, — ответила она и улыбнулась.

            — А кто тебя возьмет в жены, бабуль? Тебе же восемьдесят лет. Не хочу тебя огорчать, но твой поезд давно ушел.

            Я принял ее желание за очередную шутку и уже хотел встать, но она, взяв меня за руку, произнесла:

            — А еще мне очень хочется апельсинов. Миленький, купи мне апельсин.

            Я понял, что это было сказано не в шутку и ей на самом деле захотелось апельсина. Бабушка словно просила меня исполнить ее последнее желание. Ведь не зря говорят, что часто перед смертью человеку очень сильно чего-нибудь хочется. Я сунул руку в карман и быстро пересчитал мелочь.

            — Ладно, бабуль, сейчас я сбегаю и куплю тебе апельсин, — сказал я, надевая кепку.

            Выйдя на улицу, я сел в трамвай. Все мысли были только об одном: хватит ли у меня денег хотя бы на один апельсин. На нужной остановке я вышел из трамвая и направился к фруктовой лавке. Толстый и лысый продавец угрюмо уставился на меня. «Как инквизитор», — почему-то подумал я. Мне даже представилось, как его предки сжигают на костре Джордано Бруно. Вот только его голая голова выглядела беззащитной и напоминала большой подсолнух. А эти огромные цветы всегда казались мне какими-то особенными, трогательно-несуразными, немного не от сего мира. Может быть, потому, что их любил рисовать Ван Гог, которого давно уже с этим миром ничего не связывает. Правда, этот «подсолнух» был явно другим, отнюдь не вангоговским. Выждав минуту, он спросил голосом столь же угрюмым, как и взгляд, которым он меня рассматривал:

            — Ну, что тебе надо?

            Я, указывая на витрину, сказал, что хочу купить апельсин. Затем вытащил из кармана монеты и высыпал их на железные весы. Торговец ухмыльнулся. Так, что мне показалось, будто посередине улицы разожгли большой костер, а я — последняя жертва инквизиции. Наконец он хриплым голосом проговорил:

            — Что это? Неужели ты думаешь, что на эту мелочь можно купить апельсин? Да у тебя тут не хватит даже на его половину! А знаешь ли ты, сколько в апельсине витаминов? Ты представляешь себе, что это значит — съесть солнце? Ты можешь себе вообразить, что происходит с каждой клеткой твоего организма, когда сок апельсина попадает вовнутрь?

            Я буркнул, что точно не уверен, но где-то читал, что в одном апельсине содержится шестьдесят восемь процентов витамина С. Дневная норма для взрослого человека — 60 миллиграмм. В одном апельсине содержится примерно столько же.

            — Там есть еще и сахар. А ты знаешь, сколько нынче стоит килограмм сахара? — продолжал меня пытать продавец-инквизитор.

            Я сказал, что сахар мне не нужен, а нужен апельсин. И покупаю я его не для себя, а для бабушки, которая сейчас очень больна. Он призадумался. Было очень похоже, что он согласен продать мне апельсин. Но вдруг в лавку вошли две женщины-толстушки и принялись выбирать фрукты. Ах, если бы они заглянули тюда чуть позже! Тогда бы мне повезло с апельсином. Но не все в жизни происходит так, как нам хотелось бы. Тетки своим приходом все испортили: «Выйди отсюда, не мешай мне работать», — проворчал «инквизитор». Еще бы, они заполнили собой всю лавочку, и для меня там места уже не было.

            Я вышел на улицу. Как назло, поблизости больше не было ни одной фруктовой лавки. Я отчаянно озирался по сторонам. Тем временем толстушки тоже вышли из магазина и сели в трамвай. Я стоял неподалеку, уже ни на что, не надеясь, как вдруг услышал голос лавочника:

            — Шестьдесят восемь процентов, говоришь?

            Я кивнул. Он позвал меня в магазин и там, разрезав ярко-оранжевый шарик пополам, сказал:

            — На твои копейки я могу тебе дать только половину апельсина. На, неси ее своей бабушке.

            Сказав это, он положил монетки, которые я дал ему, в карман своего белого халата. Этим движением он как будто налил воды в костер, в котором собирался меня сжечь. Я облегченно вздохнул, взял половинку апельсина и вышел. Когда я оглянулся, то увидел, как «инквизитор» с аппетитом дожевывает другую половинку апельсина. «Ты представляешь, что это значит — съесть солнце?» — вновь прозвучали в моей голове его слова.

            Я поднес апельсин к носу. От его аромата у меня даже голова закружилась. Сразу захотелось вонзиться зубами в сочную оранжевую мякоть, как это только что сделал лавочник. Но я отогнал эти мысли и побежал домой. На трамвай у меня не было денег, да и ждать его я не мог. И времени было слишком мало, ведь дома ждала больная бабушка.

            Всю дорогу меня одолевали разные мысли. Я очень любил бабушку и желал ей долгой жизни. Если она сегодня съест эту половину апельсина, думал я, то проживет еще один день. А завтра я принесу ей целый апельсин, и тогда она проживет целых два дня. И так я буду носить ей апельсины каждый день. С другой стороны, если бабушка умрет, то все апельсины достанутся мне. В общем, в обоих случаях я ничего не теряю, но сегодня во что бы то ни стало этот апельсин должна съесть бабушка.

            Наконец я дошел до своего переулка, вошел в дом и поднялся на верхний этаж. В комнате было много людей. Я почему-то сразу догадался, что опоздал. Мама плакала. Высокий мужчина в белом халате погладил меня по голове и вышел. Я стоял как остолбенелый, не зная, что делать. Потом вспомнил про половину апельсина, которую так и держал в руке. Она стала совсем горячей и жгла ладонь. Я сел на стул, с которого только что встал доктор. Я понимал только одно:  бабушки больше нет на этом свете. Она не дождалась меня. Я взглянул на кровать. Бабушкино лицо было закрыто простыней. Вдруг я почувствовал, что все присутствующие в комнате смотрят на меня, сидящего на стуле, уставившегося на бабушкину кровать и сжимающего в руке апельсин. И тогда я медленно поднес апельсин ко рту и откусил немного сочной мякоти. Ее вкус действительно напомнил мне солнце. И вдруг я заплакал. Так, со слезами, текущими по щекам, я съел весь апельсин.

            Что происходило дальше, я плохо помню. Кажется, вечер я провел у дяди и даже переночевал там. Я лежал на диване и через стенку слышал, как взрослые обсуждали, где похоронить бабушку. На старом кладбище не было места, а новое располагалось довольно далеко от города. И никто не хотел хоронить бабушку там. Кто-то вспомнил, что некоторые народы хоронят покойников прямо во дворе. Засыпая, я подумал, что, наверное, все их дворы, улицы и сады сплошь утыканы крестами.

            Утро было мрачным и тягостным. Я встал с кровати, но из комнаты так и не вышел. Бабушку похоронили без меня: мама не хотела, чтобы я видел ее мертвой. Я смотрел в окно и думал. О том, что бабушка уже наверняка на небесах. И, возможно, уже разгуливает где-нибудь в раю среди благоухающих апельсиновых деревьев. Ей ярко светит солнце такого же апельсинового цвета. И она смотрит на него. От этих мыслей мне стало немного веселее. Я посмотрел на небо. Солнца не было и в помине. Но я знал, что оно есть… И на него смотрит сейчас моя бабушка.

                        Русская «Марсельеза»

Двухъярусная яхта плавно качалась на волнах лазурного моря. Исполненная стариком на виолончели соната до-минор Ф. Верачини повергала находившихся в ресторане яхты гостей в немой восторг. Море, скрывающее в своих глубинах тысячи тайн, казалось, исторгало волну за волной лишь благодаря этим волшебным звукам, и каждая нота невольно превращалась в волну: высокая в высокую, низкая в низкую. Do re mi fa sol или si: и земля, и небо в одно и то же время словно находились под властью чарующей музыки. Старик, закрыв глаза, не играл, а вместе с пианистом пел колыбельные темнее ночи.

            Музыка уносила его в прошлое, в далекие детские годы, где навсегда остался их двухэтажный дом — изысканный особняк в стиле барокко. Там было все для его детского счастья: любящие родители, прислуга, кошки, собаки… Вдали от всех мирских забот он был тогда предельно счастлив. Но, увы, безоблачное детство длилось недолго. Осенью 22 сентября 1922 года, когда они вместе с матерью на борту «Обербургомистр  Хакен» уплыли в Германию, мальчик еще ничего не понимал. Ему было всего девять лет. В России закончилась революция, разметавшая старый мир. По дороге на чужбину, когда становилось очень холодно, он, вынув контрабас из футляра, занимал его место, и, спокойно уместившись там, пытался согреться. Это слегка забавляло его мать. Кажется, в этом она увидела знак судьбы — сын должен стать музыкантом. Он таким и остался — маленького роста,  не выше контрабаса. Подростком он часами играл на виолончели, контрабасе и скрипке Шуберта и Верачини… Музыкантом был и его отец. При дворе Николая II он руководил оркестром из двадцати музыкантов. Но во время бегства от большевиков их корабль потерпел крушение, и весь оркестр в полном составе вместе со своими инструментами затонул в Средиземном море.

            После смерти матери он обосновался в Ницце, в лоне французской Ривьеры. Он играл в эмигрантских ресторанах и таким образом зарабатывал себе на жизнь. В этом мире кроме музыки у него ничего и никого больше не было.

            Его единственным другом и любовью был лишь контрабас, который, словно ревнуя его к публике, не давал жениться. Когда он садился с дамой за столик, то в ходе беседы часто невольно оглядывался на инструмент. Контрабас окликал, звал вернуться на предназначенное ему одному место. Оставшись наедине со своим странным товарищем, он принимался рассуждать о житье-бытье. Состарившись, он порой бранил инструмент, обвиняя его в своих неудачах, но чаще, обнявшись с ним, сидя дремал. Даже о великих композиторах он судил по тому, какая в их произведениях партия контрабаса.

            Живя на чужбине, он тосковал по местам, где провел детство, но уже не верил, что удастся вернуться. Он слышал о том, что на исторической родине всех бывших  эмигрантов отправляли в ссылку: в места, где кругом одни густые леса и нескончаемые лютые зимы. В княжеских  домах жили колхозники, и не могло быть и речи о том, чтобы восстановить свои права на родительскую усадьбу. Старик хорошо понимал, что у чужого огня ему никогда не согреться. Прикоснуться к родине стало для него самым заветным стремлением. Он неустанно искал встречи с земляками и в беседах с ними всегда напоминал им о своей мечте. Но его не понимали, считали сумасшедшим. Туристам и командировочным его неуемная тоска по горстке родной земли казалась безумной блажью.

            Его последним пристанищем и рабочим местом продолжал оставаться этот огромный  туристический корабль. Здесь он жил, ел, спал и играл, рождая музыку. Старик знал каждую доску на палубе, количество сучков в ней, историю всех пятен ржавчины корабельного корпуса, а звук колокола был зловещим напоминанием его горького приговора:

                        Бомм! Бамм!  Твоя жизнь  принадлежит лишь волнам,
                        Ты собственность моря! Ни здесь и ни там
                        Родной земли не коснуться твоим ногам.

            А какие удивительные сны он видел! Иногда даже ждал  наступления ночи, как, задыхаясь от дыма, ждет глотка свежего воздуха человек в пылающем доме. И вот ему видятся  румянощекие, крепко сложенные женщины, от которых пахнет соломой  и  свежим  хлебом. Они поют, голоса летят вдаль над лесом и тают в густых серо-голубых небесах.

            Ах, это русское небо! И как он  мог  сетовать  на  погоду  раньше? Сейчас  с  огромным  счастьем принял бы дождь, снег, ветер, грозу и упал бы в дорожную грязь, и купался в ней,  упиваясь родным русским бездорожьем… Но вот снова утро, стареющее тело дает о себе знать: ноет, не слушается… Приходится возвращаться во власть суровых реалий корабля.

            Сегодняшний вечер был особенным. Необычные гости привлекли внимание всего корабля. На груди каждого из пятерых, как в витрине магазина, щедрой рукой были развешаны ордена: Герой социалистического труда, Знак почета, Орден Ленина. Холеные иностранцы с трудом прятали насмешки над регалиями коммунистов. Но те не ничего не замечали, гордясь своими кримпленовыми брюками и медалями, покрывавшими всю грудь, точно кольчуга. Среди них была женщина, на груди которой висел всего один орден. Она была удостоена почетного звания матери-героини. Его присваивали матерям, родившим и воспитавшим десять и более детей.

            Алкоголь потихоньку делал свое дело, и пьяный разговор, перемежаемый бурными взрывами хохота, привлекал все больше внимания. Старику было стыдно за земляков, он никак не находил себе места, ругал себя, считая виновником подобного поведения свою музыку. Пытаясь исправить ситуацию, он старался брать высокие ноты, чтобы скрыть от окружающих эту бестактность и невоспитанность.

            Кажется, он переусердствовал, и хозяин ресторана, толстый француз, велел остановить музыку. Отложив инструмент в сторонку, старик принялся вытирать пот со лба. К музыкантам подошли русские. После знакомства стало известно, что тут, в Европе, они проездом. Этот вечер решили полностью посвятить отдыху, а через неделю им предстоит вернуться на родину. Вдруг русская женщина подошла к пианисту и что-то шепнула ему на ухо. Тот вернулся к инструменту и заиграл «Калинку». Женщина пустилась в пляс. Когда она прошлась по кругу, трое ее соотечественников тоже не усидели. Посетители ресторана зааплодировали. Ноги сами понесли старика в круг танцующих.

            Он с жаром отплясывал, пока вдруг на шее у него мешком не повис пьяненький неуклюжий земляк. Признав в музыканте своего, он с жаром зашептал ему на ухо, указывая на раскрасневшуюся бабу, кружащуюся так, что за поднявшейся солнцем юбкой было не различить ее лица: «Ты знаешь, она мать десятерых детей. Ее мы все целовали в укромные места. Тебе тоже советуем, передадим…»

            Старик в недоумении остановился, тупо глядя на человека с медалями и орденами на груди. За грудиной сильно защипало, он покачнулся и повалился за рояль. Через час он скончался в своей каюте.

            В полночь тело старика вынесли на воздух. Капитан очень волновался. Документы покойного были не в порядке: он семьдесят лет прожил с Нансеновским паспортом, предпочитая сохранять статус беженца. При встрече с полицией могли возникнуть проблемы. Естественно, покойника следовало отпеть, но на корабле не было православного священника. Пришлось позвать повара-араба. Он принес Коран и начал читать суру «Йа Син». Окончания молитвы не дождались. Один только пианист с печальным лицом неподвижно застыл, вслушиваясь в слова суры, как бы примеряя ситуацию на себя. Старика уложили  в футляр для контрабаса и опустили в море. К концу молитвы футляр с покойным ушел на дно.

            По воле случая или рока, преследовавшего музыканта всю жизнь, футляр со своим страшным грузом утонул на том самом месте, где когда-то потерпел крушение корабль, на котором в последний путь плыл его отец со своим оркестром… На дне, среди обломков корабля, уже лежали разбросанные музыкальные инструменты, сплошь покрытые ковром мягких кораллов. Над большим белым роялем, стоявшим в середине, плавали разноцветные стайки причудливых рыб. Этому странному оркестру не хватало только контрабаса. На дне моря крышка футляра вдруг открылась, и из него вышел красивый молодой парень. Из-за рояля, поздоровавшись, ему помахал рукой отец. Музыканты во фраках заняли свои места, взяв свои инструменты.

            Сура отзвучала, и повар с пианистом благословили старика с палубы корабля. Они медленно побрели к своим каютам, как вдруг с того места, где футляр опустили в воду, раздались звуки Марсельезы. Араб с пианистом замерли от изумления. Переглянувшись, они, не сговариваясь, бросились назад: долго смотрели на воду, но кроме волн ничего так и не увидели. А тем временем небо озарили первые лучи солнца, и оно стало медленно подниматься. И по мере его восхождения звуки оркестра становились все громче и громче.