Елена Голунова

Русские. Роман. Начало





1.

Я так устал, я так устал, моя родная…
Кругом есть жизнь, во мне – лишь пустота.
Ты где-то рядом, но тебя – не знаю,
Виной тому – не ты, а только я.

В. Иванов


Дельфин улыбался. Когда ему нажимали на лапку, он, под веселую плясовую музыку, начинал смешно вертеть хвостом, а на мягких белых щеках кругляшами загорался румянец.
Игрушки продавались прямо на улице, возле подземного перехода. Накрытые прозрачной пленкой, они разноцветной грудой лежали друг на друге, и только для этого плюшевого заводного дельфина было отведено отдельное место на углу стола.
Молодая женщина в бежевом плаще, проходя мимо, замедлила шаги.
– Смотри, какой забавный, Виталь. Давай Ольгуньке купим, – обратилась она к своему спутнику, высокому мужчине с усталым, напряженным лицом.
– Конечно, покупай, Лидусь. Разве я против? – рассеянно ответил он, кажется, даже не расслышав, что именно она предлагала купить.
– Ладно, потом. Опаздываем, – махнула Лида рукой, не без сожаления оторвав взгляд от игрушки.
Электричка пришла новая, не привычная зеленая, а ярко-голубая с продольной желтой полосой, чистенькая, будто только что вымытая. Сиденья пахли кожей, а по черному табло над дверью бежали красные светящиеся буквы.
– Ты замечательно отдохнешь, вот увидишь, и подлечишься заодно, – говорила Лида, безуспешно пытаясь заглянуть в опущенные глаза Виталия. – Будешь много гулять, ничего не делать… Отвык ведь уже, а там тихо, спокойно и знаешь какой парк! Дубы огромные, как в сказке. Я таких нигде больше не видела. Центр реабилитации рядом с парком. Такой маленький уютный флигелек. Им жена главврача заведует, Александра Сергеевна. Она сначала анестезиологом работала, а после того, как в Чечне побывала, решила переквалифицироваться. Я о ней очень хорошие отзывы слышала как о враче-реабилитологе. А ее муж когда-то талантливым хирургом был, ну, до того, как больницу возглавил. Однажды, в Чечне, он провел небывалую даже для нашего времени операцию, о ней много тогда говорили, – удалил неразорвавшуюся гранату из брюшной полости солдата. Потом…
– Ты мне все это уже рассказывала, – с легким раздражением в голосе перебил ее Виталий. – Ничего уникального, такие операции уже были.
– Были?!
– Были. Много лет назад, в Афганистане. Суперхирург Пал Саныч Семечкин… Я его фамилию на всю жизнь запомнил, потому что именно он ноги мне ампутировал. Так вот он как-то раз почти в походных условиях оперировал парня с неразорвавшейся гранатой в сердце.
– Ты никогда не говорил. Ну хорошо, пусть он не единственный, пусть их два, таких хирурга от Бога
– Да разве я об этом? Почитай-ка лучше книжку, Лидусь, я подремлю. Глаза слипаются.
Он прислонился виском к оконному стеклу и замолчал.
А женщина рядом послушно достала книгу, но ее взгляд ни разу не коснулся раскрытых страниц. Лида смотрела на него, своего единственного и лучшего мужчину, смотрела с болью, нежностью и тревогой.

Он вернулся таким после последней командировки в Чечню. В глазах, потускневших, будто припорошенных пеплом, стояла безысходная тоска, в движениях, всегда быстрых, уверенных, четких, появилась спотыкающаяся нерешительность. В душе творилось что-то похожее. Лида сразу заметила это.
Обычно с приездом Виталия все вокруг заряжалось чудесной живительной энергией. Их дом наполнялся шумом и весельем. Какое уж там скучать, даже прилечь днем на пять минут было некогда. То приезжали гости, то сам Виталий, загрузив семейство в машину, вез жену и дочку в лес жарить шашлыки, или на лодочную станцию, или куда-нибудь еще, выбор развлечений был неограничен. А вечерами, собравшись за кухонным столом, они, и не глядя в сторону обиженно молчавшего телевизора, с азартом играли в лото. Толстенькие гладкие бочонки с цифрами так и прыгали из разгоряченных рук на картонные, уже порядком потрепанные карточки. Чаще всех проигрывала Лида, она ведь помогала Ольгуньке, а Виталий играл только за себя, притом мухлевал по-страшному и почти всегда выходил победителем, которому и дано было право придумывать задания поверженным соперникам, одно коварней другого. То невезучий игрок должен был, нахлобучив на голову лохматый рыжий парик, постучаться к соседям и попросить воды, непременно пояснив, что пора купать слона. То, закутавшись в белую простыню, сымитировать привидение, со стоном бродящее по подъезду. А Лиде однажды в довольно поздний час, когда луна уже светила на небе, пришлось выйти на улицу в сопровождении хихикающих мужа и дочери и спросить у первого встречного, в какой стороне находится библиотека.
В общем, отрывались по полной до очередной командировки Виталия, к которым Лида никак не могла привыкнуть. Почти каждую ночь она просыпалась от леденящей пустоты в груди, стараясь отогнать навязчивые мысли о возможной гибели мужа, и не в силах уснуть садилась за вязание. Поэтому у Ольгуньки было великое множество ажурных вязаных шапочек, шарфов и не счесть носков и варежек.
А потом Виталий возвращался, и жизнь снова расцвечивалась красками, и жить становилось легко и радостно. Лучилась счастьем тихая Ольгунька, такая же сероглазая и светловолосая, как Виталий. В день его приезда по традиции, установленной дочкой, вся семья выходила на прогулку во двор, и Ольгунька, держа отца за руку, с гордостью поглядывала на своих маленьких приятелей. Ни один из них не мог похвастаться, что его отец военный.
Девочке не рассказывали, где именно служит Виталий, ни слова о войне, но своим ясным детским чутьем малышка догадывалась об особой важности дела, которое выполняет отец. И смешно, и горько было вспоминать Лиде, как два года назад ее четырехлетняя дочка объясняла сидящим у подъезда старушкам: «Папочка опять уехал далеко, ловить бандитов. Они его там ждут».
С его возвращением в этот раз их дом погрузился в тишину. Виталий приехал без цветов и подарков, как обычно, без улыбки и грозди воздушных шаров, которые любила Ольгунька. Молча поцеловал жену и дочь, сел в кресло и медленно, ни на кого не глядя, проговорил:
– Все. Начинаю оседлый образ жизни. Со следующей недели работаю в городском военкомате, в отделе призыва…
– Ура! – закричала Ольгунька, повиснув у отца на шее.
Он не улыбнулся дочери. Погладил ее по светлой макушке, вышел на улицу и не возвращался до вечера.
Проснувшись ночью, Лида не увидела Виталия рядом. И чувство надежности, крепкой спокойной уверенности, которое возвращалось к ней всегда, когда муж был дома, тут же исчезло. Что-то происходило, что-то тревожное и непонятное. Она торопливо зажгла ночник и выскользнула из комнаты. Виталий сидел на кухне, затянутой серой пленкой терпкого сигаретного дыма. В хрустальной конфетнице лежали окурки, пепел рассыпан по столу и ковровой дорожке. Лида села напротив, взяла руку мужа, прижавшись щекой к его теплой шершавой ладони.
– Поговорим?
– Потом, – коротко ответил он и, пронзительно взглянув на нее, вдруг спросил:
– Неужели ты еще не устала жить со мной? Нет? А впрочем, я забыл, ты же любишь ужастики. Сказка об отрубленной руке, об отрезанной ноге…
Лида вздрогнула, словно Виталий ударил ее.
– За что ты со мной … так? – дрожащими губами спросила она, встала, стряхнула неуверенной рукой пепел со стола.
– Извини. Неудачная шутка получилась, – глухо бросил он, помолчав, и отвернулся к окну. – Иди спать.
Нет, это был не он, не ее муж, сильный и сдержанный в любых ситуациях.
Лида, конечно, понимала, что он страдает от своего увечья, хотя к Виталию, чья жизнь, подобно бурливой реке, неслась стремительным, беспокойным потоком, меньше всего подходило это слово. Он никогда не давал повода для жалости к себе и вел себя так естественно и непринужденно, что другой, менее любящий человек, чем Лида, думал бы, что это дается ему легко и просто. А у Лиды сердце щемило от того, что Виталий даже дома не позволял себе расслабиться, стараясь и тут оставаться на высоте. Ни слова о боли в несуществующих ногах, ни единой просьбы о помощи… Протезы он снимал только на ночь, решительно отправив инвалидную коляску в районный Дом престарелых. А машину на ручном управлении, ключи от которой пару лет назад преподнес ему представитель местной власти, Виталий кому-то подарил и купил другую, на свои, заработанные деньги.
Лида не спорила с мужем. Она знала: именно отчаянная, ни на секунду не прекращающаяся борьба с самим собой дает ему силы жить.
Мужественная, не подозревающая о своей стойкости женщина молила только об одном: скорее бы закончилась эта затяжная, гложущая душу, как неизлечимая болезнь, война.
И вот мольбы Лиды были услышаны. Для ее семьи война закончилась. Виталий вернулся домой насовсем. Но каким?!
Прошла неделя, месяц, два…
– Тебе надо просто уехать от него. Пусть узнает, каково остаться одному, – советовала подруга. – Нельзя же все сидеть и ждать у моря погоды.
– Что? – удивилась Лида.
На такое, даже в целях острастки, она никогда б не согласилась. Удар в спину, подножка, трусливое предательство – а именно так она расценивала этот поступок – были не для нее. Но сидеть и ждать, в самом деле, становилось уже нельзя. И Лида начала действовать.
Для начала почитала медицинские книги, давно уже определив для себя состояние Виталия как «афганско-чеченский синдром», отыскала в Интернете несколько адресов и – в Москву, в бывшую Чоховскую, а ныне Чеховскую больницу, где как раз несколько месяцев назад открылся мини-центр реабилитации инвалидов и ветеранов войн.

– Не волнуйтесь, ну, хотя бы постарайтесь. Все поправимо, все возможно, – ободряюще смотрели на нее внимательные серые глаза.
Александре Сергеевне, невысокой, хрупкой, с маленькими тонкими руками и непослушной девчоночьей челкой, падавшей на лоб крупными кольцами, Лида доверилась тут же. Она почувствовала в ней то, что искала и не находила в других, – это тонкое видение внутренней стороны войны, даже не самой войны, а ее последствий, которые накладывали на души прежде воевавших особую печать, не позволявшую им безоговорочно влиться в русло гражданской жизни.
– Война – совсем другое измерение, – подтверждала расплывчатые, не оформившиеся мысли Лиды Александра Сергеевна. – Измерение, где иные законы и правила. Там нельзя, например, отложить решение на завтра, нельзя по желанию расслабиться, забыться, смалодушничать. Вернее, все это, конечно, можно, но цена за ошибку несравнимо выше. Все измеряется категориями жизнь и смерть или, в лучшем случае, ранение. Поэтому в военных условиях неприемлемы половинчатые понятия. Что значит в бою быть смелым и решительным наполовину? Это вовремя не подставить плечо раненому, не прикрыть его от вражеского огня, не пойти в атаку с одной лишь связкой гранат. И что тогда? Только поражение и позор.
На войне наши мужчины привыкают жить в полный рост. И им нравится это, потому что на самом деле такая жизнь достойнее. У нас же, здесь, все иначе. Сплошные полутона, компромиссы, сделки с совестью, недосказанности, намеки, фальшь. Они, воевавшие, не принимают этого, но и изменить ничего не могут. Так начинается внутренняя борьба, ломка привычных правил, которая, случается, и приводит к стрессу. Ну, а там – два шага до затяжной, глубокой депрессии. Со мной нередко спорят: «Все не так. Они кричат ночами, вспоминая войну». Что с того? К каждому человеку самые страшные минуты пережитого возвращаются во сне. Но мы ведь не перестаем от этого меньше любить жизнь, и не открещиваемся от своего прошлого. К сожалению, я права, иначе, как объяснить, что большой, очень большой процент мужчин, возвращаясь из «горячих точек», стремится попасть туда вновь или ищет равноценную альтернативу.
– Да, верно, многие приятели моего Виталия ушли в ОМОН и… в РУБОП, кажется. Но от них, и от мужа тоже, я ни разу не слышала объяснений этого.
Тонкая задумчивая полуулыбка упала на лицо врача:
– Все правильно, такой контингент… Народ молчаливый и скромный. Я уже поняла, если кто-то из моих пациентов начинает бить себя кулаком в грудь, значит, дело нечисто. Обычно из них слова не вытянешь, особенно если речь о войне. Вы удивитесь, может быть, я многое узнала об этих людях не из бесед с ними, а послушав их песни. В разговоре можно бравадой прикрыть неуверенность, покривить душой или просто отмолчаться, а песни, именно эти песни, – своего рода дневниковые заметки, потому что пишутся они не для широкой публики, – настолько честны, искренни, прямодушны, что порой больно их слушать. Из них можно понять все: и какими были последние войны, и какими стали воевавшие там люди, чем они гордятся, что их мучает. Но это все-таки лишь общая характеристика. Я говорю это для того, чтобы вы правильно поняли мою просьбу. Прежде чем мы с вашим мужем познакомимся, я хотела бы знать о нем кое-что, чего ни авторские песни военных, ни вы рассказать мне не сможете. Каким цветом окрашено его индивидуальное внутреннее «я», в каких отношениях оно с окружающим миром и, главное, с самим собой. Дневники – это, конечно, нереально, а вот письма, если они есть…
– Есть, – с готовностью отозвалась Лида, отодвинув на задний план все условности и собственную стыдливость. – Одно-единственное. Самое первое. Потом пошли короткие записки в пару строк. Так что это письмо на целую страницу – наша семейная реликвия.
Она щелкнула замком сумочки и положила на стол сложенный в несколько раз тетрадный лист.
– Вот. Оно всегда у меня с собой, как талисман, – щеки Лиды чуть порозовели. – Правда, почерк…
– Тогда, может быть, вы мне прочитаете?
– Я могу и пересказать.
Лида действительно помнила наизусть каждую фразу, строчку и даже торопливые изгибы букв, спешивших соединиться в слова, хоть и было это так давно, что подробности прошлого порой временно забывались, путались, а то и вовсе исчезали из памяти. Только не это письмо, полученное Лидой после четырехмесячного страшного молчания.

Доброе утро, моя любимая!
У нас сейчас ночь, на улице темно, ни звездочки. Но мне кажется почему-то, что мое письмо ты получишь утром. Может быть даже, еще не успеешь умыться и заплести волосы. Ты не волнуйся за меня, у нас здесь крепкие надежные ребята. Командир полка в восьмидесятых протопал весь Афганистан, был в составе воздушно-десантной роты Востротина, когда брали дворец Амина . В общем, мужик отчаянный, за своих голову положит. У нас за глаза его авторитетно называют Папа Джон (фамилия Джонкин).
Сейчас мы стоим в пяти-шести километрах от Аргунского ущелья. Погода хорошая, все чаще светит солнце, но в горах еще лежит снег. Высохла земля от грязи. По утрам поют жаворонки. Зеленеет трава. Только по ночам стоит туман и прохладно.
Пехота уже неделю штурмует аулы и горы (кстати, здешние горы не такие, как в Афгане, полностью поросли густым лесом), а в солнечную погоду обстрел ведут вертолеты. Завтра переезжаем в Урус-Мартан, скорее всего, наш полк будут наводить на другие цели.
В теленовостях говорят и показывают, что обстановка более менее стабилизировалась, а на самом деле освобожденные аулы, оставленные нашими войсками, вновь занимают "духи". В Грозном идут бои. Вокруг того места, где мы стоим, горит двенадцать факелов нефти – «вечный огонь», шутят у нас. Ханкала почти разрушена. Никому это не нужно. Местный народ на нас смотрит волком. И чем дольше я здесь, тем больше начинаю понимать, как не похожа эта война на все прежние. В Афганистане мы тоже боролись с врагами. Но это были враги… как бы выразиться поточнее, враги, у которых не оказалось другого выхода, что ли. Наверное, так. Многие не могли идти против племенных законов, другие шли воевать в надежде заработать. Ну, и, конечно, нужно же было мстить за погибших. На Востоке без этого никак.
В Чечне иное. Здесь почти в каждой семье воспитывается и воспитывался (теперь я уверен в этом) культ ненависти к России, русским. Здесь не «косят» от мужских обязанностей, каждая мать считает за честь отправить своего сына на войну, где убивают неверных, нас, русских. А если это и, правда, именно так, то мы не имеем права не победить. Да я и уверен, что победим, конечно, доделаем эту войну, только бы нам не мешали.
Но обо мне, повторяю, ты не беспокойся. Я ведь в боевых не участвую. Моя задача – тактика, стратегия, инструктаж разведдозора. Туда у нас идут самые-самые – контрактники. Мальчишек-срочников мы не пускаем, успеют еще войны этой нахлебаться. Нередко, правда, из-за этого с ними случается конфликтовать. Бунтуют ребята: не для того мы на войну ехали, чтобы кашу варить и на посту стоять. Сама догадываешься, им нужно все по полной программе: засады, рейды, налеты, подвиги, разумеется. В принципе, мне это нравится, сам таким был. Но одной лишь смелости и солдатской честности в нашей работе (хоть и трудно называть умение вести войну этим словом) недостаточно, нужны холодный ум и, как ни странно, житейская мудрость, что и есть у контрактников. Они воюют лучше, обдуманнее молодых. Большинству уже под сорок, пора романтики и геройства прошла. У многих дома – семьи, дети. Мужики понимают: погорячишься – голову потеряешь. Двадцатилетним до этого еще дорасти надо.
С контрактниками ругаться приходиться в мирные дни – не знают, чем себя занять, зимой особенно. Но сейчас, конечно, скучать не приходится. Скоро пойдет листва на деревьях. Для «духов» – это рай, потому войска стараются быстро закончить дела, пока «зеленка» не распустилась.
А как у тебя? Не за горами уже экзамены, да? Смотри, сдавай хорошо. Я здесь за тебя держу кулаки и еще «Калашников». Не вздумай плакать, слышишь меня? Я обязательно вернусь, потому что у меня есть ты, близкий, родной мой человек. Крепко целую, нам пора прощаться.
Виталий

Лида закончила читать, раскрасневшаяся и смущенная как школьница, а Александра Сергеевна долго молчала, наверное, целую минуту или две, так что Лида наконец встревожилась:
– Что-то не так?
– Извините, задумалась, – виновато улыбнулась та. – Напротив. Такой гармоничный, стойкий характер.
– Вы увидели это? Вот так сразу, в таком коротком письме?
– Конечно. Самое главное увидела. Много смелости, очень искреннее чувство долга и справедливости, правда, несколько преувеличенное, независимость, строгость к себе, пожалуй, даже излишняя… Честно говоря, я стала сомневаться, сможете ли вы уговорить мужа приехать к нам?
– Смогу, – твердо ответила Лида. – Пока не знаю как, но смогу.

Всю обратную дорогу она только и думала о том, какими словами станет убеждать Виталия согласиться на лечение в Чеховке. С чего начать, как сказать мягче, чтобы не обидеть, чем объяснить ему эту необходимость.
Но получилось все иначе, гораздо легче и быстрее.
Когда она вошла в квартиру, Виталий был уже дома – стоя перед зеркалом, снимал китель, раздраженно бормоча под нос неслышные ругательства. Невольно Лиде стало смешно: столько пережил на бесчисленных своих войнах, а из-за ерунды психует. Как ребенок. Ерундой была металлическая пуговица со звездой, коварно запутавшаяся в нитках распускающейся петли. Он тормошил ее из стороны в сторону нетерпеливо и совершенно бессмысленно.
– Давай помогу, – вместо вечернего приветствия сказала Лида, сдержав улыбку. – Что же молчал-то? Давно бы уж обметала, и процесс стал бы в радость. Эх ты…
Он обхватил вдруг плечи Лиды твердыми ладонями и порывисто, крепко прижал ее к себе.
– Тяжело тебе со мной, милая?
Она уткнулась носом в пульсирующую ямку под его шеей, захлебываясь родным горячим запахом крепких сигарет, одеколона и чего-то особого, неуловимого, ему одному принадлежащего.
– Ты уходишь от меня, Виталька, день за днем. Это так… Я боюсь когда-нибудь совсем потерять тебя. Прошу, поверь мне. Есть место, где тебе могут помочь. Может, попробуем?
И замерла, сжавшись в комок, словно ожидая удара.
– Хорошо, – ответил он тихо, еще крепче прижав ее к себе и коснувшись губами коротких завитков возле виска. – Я сделаю так, как ты скажешь.

2.

Неужели снова «черный тюльпан»?
Неужели цинк опять дефицит?
Брошен в память, казалось, Афган.
Вместо Грозный в Чечне горит.
В. Кочергин

– Вот ваше расписание медицинских процедур. Кабинеты водолечения, гидропатии и грязелечения – в главном корпусе. Массажист, Ирина Березникова, работает здесь. Тренажерный зал тоже у нас, в подвальчике. И, конечно, я непременно рекомендую вам гулять по парку, не меньше двух часов в день. У нас, не поверите, даже воздух лечебный. Вы это почувствуете. Ну, и еще такой деликатный момент: ваш сосед по палате, Владимир Оринников, человек трудный, но, думаю, вы поладите. У вас, Виталий, получится.
Они разговаривали на ходу, шагая по узкому, светлому из-за частых окон коридору.
– Александра Сергеевна, – выскользнул откуда-то из-за неожиданного поворота высокий девичий голос.
Молоденькая медсестричка бежала навстречу, мелко стуча по полу каблуками поношенных туфель:
– Этот новенький из четвертой палаты опять никуда не хочет идти. Уткнулся в подушку и бубнит что-то непонятное. На меня совсем не реагирует.
– Хорошо, Света, я сейчас зайду к нему, – она ласково погладила девушку по плечу. – Иди, выпей чаю.
– Это что, такая депрессия? А может быть, парню просто нужна хорошая встряска, чтобы жалел себя меньше? Иногда помогает, в армии, во всяком случае, – неожиданно для себя вмешался Виталий.
– Может быть. Пока не знаю, – расстроено проговорила Александра Сергеевна. – Ситуация очень непростая. Родственники даже сомневались, сюда ли его везти или сразу в психиатрическую. Мальчик временами просто выпадает из времени, весь в прошлом. Два его старших брата служили в «горячих точках». Один в Афганистане, второй в Карабахе, по-моему. Ну, и этот туда же, добровольцем напросился в Чечню. Первое время все было нормально…
– До первого боя?
– До боя дело не дошло. Недели две он привыкал, знакомился со службой, помогал старослужащим обустраивать быт. Они даже зауважали его. Вася знал, как «одомашнить» палатки, из рассказов братьев. Вы тоже, наверное, что-то подобное делали. На потолок натягивали парашютную ткань…
– Ну да, а стены выкладывали ящиками из-под патронов и обжигали. Так намного уютней было.
– А однажды Васю и нескольких его сослуживцев послали разгружать «Урал». Только тогда он узнал, что большая палатка неподалеку – это морг. На следующий день, и после него, и еще много-много дней они разгружали «Уралы». Больше ничего из жизни на войне Вася не помнит. Иногда он ничем не отличается от других: обычный мальчишка, улыбчивый, веселый, а иногда, как сейчас, впадает в это жуткое оцепенение, ничего не замечает вокруг и постоянно твердит, что его руки пахнут формалином и мертвой кровью.
Тонкие губы Виталия сжались узкой бледной полосой.
– Это было преступно, – слова его падали гулко и веско, как тяжелые камни, – в самом начале войны показать самую страшную ее сторону. Такое выдержать! Я никогда не понимал, как пилотам «черного тюльпана» удается не свихнуться после всех своих перелетов.
– Мы очень стараемся и, надеюсь, поможем ему, – мягко сказала Александра Сергеевна. – Извините, пойду. Ваша палата во-он – желтая дверь с цифрой два. Располагайтесь, осваивайтесь, знакомьтесь. Жду вас завтра у себя, в шестом кабинете. Там табличка висит «Кабинет восстановительной психотерапии». Звучит устрашающе, но вы не пугайтесь. Мы просто поговорим и, может быть, музыку послушаем.

Мужчина на стуле возле окна даже не повернул головы в сторону Виталия, листая костлявыми дрожащими пальцами страницы замусоленной газеты.
– Привет, – негромко бросил Виталий в пространство.
– Здорово, – хмуро буркнул тот.
«Ну вот, познакомились и, кажется, поладили», – криво усмехнулся Виталий про себя, поставил возле свободной кровати дорожную сумку и огляделся.
Небольшая комнатка скорее напоминала скромный гостиничный номер, нежели больничную палату. На стенах – обои с кремовым ромбовидным рисунком, живые цветы в кашпо, цветные тюлевые шторы, чуть подрагивающие от ветра (окно было открыто), в углу – маленький телевизор.
– Мужик, тебя как зовут-то? – сменил вдруг гнев на милость угрюмый сосед, неожиданно резво вскочив со своего стула.
– Виталий, – помедлив, ответил он и неохотно протянул руку для пожатия.
Налаживать контакт, да и просто разговаривать желания не было. Все это требовало искусственного, ненужного напряжения, на которое не хотелось тратить силы и время.
– Ага. А я Вовчик, – возбужденно блеснули глаза из-под красных набрякших век. – Слышь, Витек, ты, небось, выпить-то с собой захватил? У меня и стаканы есть, и закусончик.
Он суетливо хлопнул дверцей тумбочки, одним движением выбросив наружу яблоко, пакет с раскрошившимся печеньем и два помятых пластиковых стаканчика.
– Ну, – и обернулся в ожидании.
– Нет, не захватил, – покачал головой Виталий, с отвращением и жалостью глядя на сгорбленную фигуру Владимира. В вопросе о выпивке ничего предосудительного, конечно, не было, но все остальное… Просящая поза, опухлое, дряблое лицо, спутанная копна мелких черных кудрей, плохо или совсем не чищенные брюки с вытянувшимися коленками. Смотреть на это было стыдно, унизительно и как-то неловко.
Владимир зло сощурил и без того узкие маленькие глазки:
– Не пьешь, значит. А как же наш армейский третий тост ? Ха. Да ты хоть воевал, Витек?
– Случалось, – едва разжал губы Виталий.
Сосед явно напрашивался на ссору, к которым Виталий не испытывал ни малейшей тяги даже в детстве, когда ходили драться улица на улицу.
– Скажешь, и награды есть?
– Что ты, откуда. Мы люди маленькие, все больше с бумажками, в кабинетике.
Он чувствовал, что все-таки начинает заводиться, и понял вдруг, что готов дать волю наплывающей волне агрессии.
– Я так и думал, – удовлетворенно хмыкнул Владимир. – Каждому свое. А у меня, к твоему сведению, два ордена Мужества. В наших кругах это, между прочим, к Герою России приравнивается. Неофициально, конечно, но…
Наверное, они, в конце концов, поссорились бы, если б у Виталия не зазвонил мобильный и звонкий Ольгунькин голосок не закричал на всю палату:
– Папульчик, пррривет! – дочка только недавно научилась выговаривать самую трудную букву в алфавите и теперь рычала по всякому возможному поводу, а иногда и без него. – Тетя Люся нам котенка принесла. Он весь-весь черный, как в песне. Я его назвала Дерри. Нравится? Он со мной здоровско играет, но без тебя все равно скучно. Ты скоро приедешь?
– Скоро, малышка, скоро, – потеплел голос Виталия, и вся злость на Владимира мгновенно исчезла.
Он стал думать об Ольгуньке и, конечно, о Лиде. Но время от времени в эти мысли втискивалась еще одна, упрямая, с червоточинкой, неясная, как отражение в воде, подтачивающая душу тупо, назойливо и беспощадно. Сказать точно, о чем эта мысль Виталий не мог, да и не пытался. Ему казалось, что если она облечется в слова, то возьмет над ним окончательную власть.

В пять часов румяная, полнолицая нянечка пригласила их на полдник. Владимир еще несколько раз пытался спровоцировать Виталия на конфликт, но он, поставив между собой и соседом мысленный барьер, пропускал обидные реплики мимо ушей. Читал книжку, смотрел телевизор, отгонял мысль, ту самую, с червоточинкой.
– Ты, небось, на сауну рассчитывал и на девочек со всем набором услуг. Утрись. Нет здесь этого. Хотя… массаж вполне сойдет за эротический, – не унимаясь, бубнил Владимир совсем уж несусветную чушь.
«Врезать ему, что ли, чтоб замолчал», – подумал, было, Виталий, этот гундеж уже начал порядком поднадоедать, как в палату, коротко стукнув несколько раз по дверной ручке, вошла миловидная женщина в коротком, выше колен, медицинском халате.
– Славнов? Виталий Константинович? – уточнила она, быстро взглянув на Виталия. – Я Ирина Владиславовна Березникова, врач-массажист. Посмотрела сейчас вашу карту. Думаю, нам с вами лучше начать с расслабляющего массажа. Будет эффективнее, если его проводить перед сном. Так что завтра придете ко мне не с утра, как у вас записано, а в восемь вечера, хорошо?
– Ну вот, я же говорил, – недобро хохотнул Владимир, – обслужит по первому классу. Получишь все в одном флаконе: вечером – массаж, ночью – бесплатная любовь. Или это подработка, а, Ирк?
Лицо Ирины с необыкновенно белой, почти прозрачной кожей вспыхнуло неровными пунцовыми пятнами.
– Почему же подработка, Владимир Алексеевич? Это мое основное занятие. А вы не знали? – неожиданно спокойно прозвучал ее голос.
Она даже улыбнулась напряженным изгибом губ и только после этого вышла, аккуратно, без хлопка, закрыв за собой дверь.
– Во дает, – озадаченно потер переносицу Владимир. – Молодец, баба! Знает, как ответить.
– Слушай, Вовчик, – Виталий тоже пытался говорить спокойно, но всегдашняя выдержка опять подводила, – сделай так, чтобы я тебя больше не слышал. Видишь ли, мне не очень нравится, когда кое-кто много на себя берет. Ты это учти. Мордой бить об стол не буду, пока, хоть и руки чешутся. Больно уж ты… убогий.
Сказал и тут же представил, как будет потешаться этот «убогий», когда, случайно проснувшись ночью, увидит вместо комнатных тапок у кровати напротив громоздкие колодки протезов.
– Ты прав, Витек, – кивнул растрепанной кудрявой головой Владимир. – Надо меня мордой об стол, и покрепче. Да некому, все боятся запачкаться.

Вечер наступал медленно. Сначала небо из прозрачно-голубого, нежно-облачного стало синим и ровным, как однотонное покрывало. Потом по его краю прокатился закат, молодой, густо-желтый, сочный. Воздух посвежел, наполнился новыми запахами. Только птицы вели все ту же жизнерадостную, неугомонную перекличку.
В последнее время нередко эта обычная мирная полутишина тревожила Виталия, казалась неестественной, зловещей. Там, на войне, иногда случалось, он просыпался именно потому, что вокруг было тихо. Непривычно тихо. И эта тишина, безобидная здесь, там, как правило, грозила опасностью.
Он понимал, что не умеет провести грань между миром и войной. Война, непрошено, почти самовольно, приезжала вместе с ним в мирный подмосковный город, в милую уютную семью. Когда ночью Виталий не мог уснуть от тишины, Лида просыпалась тоже, жаловалась на бессонницу, и они смотрели телевизор или закрученные видеокассеты со старыми фильмами советских времен.
Сегодняшний вечер воспринимался по-иному. Он не пугал, напротив – убаюкивал, успокаивал простыми своими, незамысловатыми звуками: шелестом листьев, чириканьем воробьев. «Привыкаю», – подумал Виталий, и почему-то от этой мысли стало горько.
Но вдруг гармония летнего вечера в единую секунду разрушилась. Еле различимый, интуитивно схваченный сознанием посторонний звук, отголосок не желающей уходить в прошлое войны, заставил Виталия подняться с кровати, быстрыми шагами подойти к окну и взглянуть в темнеющее небо. То же самое одновременно с Виталием сделал и Владимир. Они стояли рядом, плечом к плечу, запрокинув головы. Мгновение спустя оба увидели в небе точку летящего самолета, которая тянула за собой четкую, пронзительно белую линию.
– Ну что, брат, мир? – улыбнулся Виталий и протянул соседу руку.
– Само собой, – серьезно ответил он.
И их пальцы соединились в пожатии.
– Ты если возле моей кровати тапок не увидишь… Понимаешь, не положена мне сменная обувь… Это я к тому, чтоб не как снег на голову, а то спросонья мало ли что покажется…
– Да я давно уж все понял, Витек. Ерунду в голову не бери.
– Вопрос снят. Пошли, что ли, покурим?

3.

Расстреляна любовь была войной,
И незаметно я один остался.
Все то, что пережито было мной,
Лишь черновик, не более, а счастье?
В. Иванов

Уже час и второй Владимир не мог уснуть, лежал и с тупым упорством считал звезды. Даже на том кусочке неба, что заглядывало в раскрытое окно, их было никак не меньше сотни. Но вот сколько именно? Дойдя до полусотни, Владимир начинал путаться, нервничать, неизменно сбивался и начинал сначала. Спать хотелось, но почему-то не засыпалось. Неужели потому, что он отвык ложиться в кровать, не пропустив перед этим стаканчик-другой? Ну и смехота, какой стаканчик! В последние годы он не утруждал себя подобными церемониями, если пил в одиночку. Прямо из горла, без закуски – и спать. Сны Владимиру уже давно не снились, только черная звенящая пустота. И, наверное, это было хорошо. Для него хорошо. Он не хотел ничего: ни снов, ни воспоминаний, которые теперь, в эту ночь, обрушивались на него со всех сторон, слепя красками, оглушая звуками, тревожа мыслями.

***
Сын Алешка, большеглазый коренастый крепыш. Он занят делом – выскребает из костяной вазочки остатки мороженого. Облизывает перепачканные губы и удивляется:
– А почему тебе мороженое не нравится?
– Оно холодное. В животе потом будто холодильник включили, – серьезно отвечает Владимир.
– А война в Чечне скоро закончится?
– Думаю, вряд ли. Увязли мы в ней по уши, как когда-то в Афганистане. Там невидимым фронтом против нас Америка стояла, а здесь – весь мусульманский мир, ну, или почти весь.
Алешка безмерно счастлив, что отец говорит с ним на равных. А Марина сердится.
– Он же не понимает тебя, как ты не видишь? Детям надо объяснять на их языке, на детском.
Владимир не возражает (он вообще никогда не спорит с женой), но общаться с Алешкой по-другому у него не получается. Они ведь как друзья, просто разные по возрасту, приобретенным знаниям и опыту. А любят-то одно и то же: кино про Штирлица, футбол, коньки и вечерние посиделки у костра.

***

В ванной плещется вода, и что-то протяжное, русское народное напевает Марина. Алешка смотрит телевизор, весь там, в водовороте киношных приключений. Вот и славненько! Владимир осторожно открывает шкаф, достает из кармана куртки запотевшую бутылку «Привета» и чуть не бегом несется на кухню. Торопливо откручивает крышку, выплескивает водку в термос… А в груди уже закручивается, поднимается знакомое приятное возбуждение, вслед за которым придет чувство безмятежности, беспричинной радости, довольства самим собой. Главное, замести следы. Пустую бутылку – в форточку, водку закрасить Алешкиной кока-колой. Все. Волной огня обжигает горло, грудь, наконец снова можно жить. И очень даже неплохо. Ну, уволили из угрозыска, подумаешь. Ключи от сейфа, где дела хранятся, потерял. Как будто ни с кем больше такого случиться не может. Преступление какое. А что там начальник еще сегодня верещал? Мораль читал, его хлебом не корми, дай кому-нибудь мозги прочистить. «Мы уже год, Оринников, глаза закрываем на то, что ты два раза в неделю на работу приходишь, а когда приходишь, то половину рабочего времени пьешь. Всё из уважения к твоему военному прошлому. Лично я долго надеялся, что ты, в конце концов, за ум возьмешься, теперь вижу: с тобой этого никогда не случится. Так что, с завтрашнего дня дороги наши расходятся. Человеку нельзя помочь, если он сам себя на дно тащит». Какой человек? На какое дно? Где оно?
– Вов, ты поужинал? – Марина с мокрыми душистыми волосами, завязывая пояс тонкого голубого халата, идет к нему на кухню. Босиком. На линолеуме остаются влажные следы ее маленьких ступней. Халат Марине великоват, обычно вверху она скалывает его булавкой, а сейчас не успела. Легкая ткань сползает с плеча, обнажая упругое полушарие груди с тонкой, молочно прозрачной кожей. Марина не замечает этого, улыбается, нежная, теплая, желанная.
– Нет, не ужинал. И не хочу, – хрипло шепчет он, подхватывая на руки ее тонкую невесомую фигурку.
– Тихо, Алешка услышит, – смеется она. – В спальню неси.
И вдруг, упираясь рукой в его грудь, отстраняется.
– Ты что, опять сегодня пил?
Глаза ее ярко блестят, переливаясь серо-зеленым. Марину гнев не портит, наоборот, она становится еще красивее.
– Бог с тобой, Маринка! С чего взяла? Просто на работе устал, как черт, с ног валюсь. Группу наркодельцов сегодня повязали, прям в доме брали, даже пострелять пришлось малёк, – бормочет он привычные оправдания.
– Врешь! Все ты врешь! – голос Марины срывается на крик. – Такие серьезные операции никто тебе уже не доверяет, я знаю. Неудачник! Опустившийся пропойный неудачник!
– Заткнись, подлюка, – цедит он сквозь зубы, сжимая пальцами хрупкие Маринины запястья.
– Пусти. Я не могу с тобой больше жить. И не буду. Ни дня.
– А я держу? Давай, катись колбаской.
Он отводит глаза в сторону и натыкается на испуганный, отчаянный взгляд застывшего в дверях Алешки.
– И ты против меня? – спрашивает Владимир.
Алешка жалобно кривит губы, но молчит. Секунду спустя, так и не сказав ни слова, поворачивается к отцу спиной. Это ответ. Ну и пусть.
Владимир наклоняется над столом, снимает с термоса крышку и, приникнув к горлышку губами, тянет через край жгучую коричневую жидкость.

***

Запустенье в комнатах, пустота в душе. Хорошо глотнув из бутылки, Владимир решается наконец на телефонный звонок.
Марина с Алешкой снимают квартиру в доме на соседней улице. Прошло уже пять месяцев (или шесть?), а он только сегодня выяснил это. Заодно узнал в справочной номер телефона.
– Слушаю.
Для него уже много-много дней мир разрушен, разодран на куски, а у Марины голос все тот же: спокойный, уверенный, бодрый.
– Марина, это я.
Она не отвечает, Владимир слышит только ее дыхание в трубке.
– Что же вы, как бездомные, по чужим углам таскаетесь? Возвращайтесь, – он не просит – почти умоляет.
– Даже не думай. Этого не будет. Никогда.
– Не ко мне, домой возвращайтесь, – торопится перебить ее Владимир. – А я… я уйду. И ключ оставлю, на журнальный столик вот положу, чтобы тебе замок не менять.
Не дожидаясь, что она скажет в ответ, он нажимает на рычажок и долго слушает монотонные гудки в телефонной трубке.

***

Зеркало, большое, в полный рост, обрамленное тяжелым резным узором, – это, пожалуй, единственное, что он взял, когда уходил из дома. Зачем? Неизвестно. Каждое утро теперь по несколько минут Владимир проводит, уставившись на свое отражение. И всякий раз его посещает странное, неприятное ощущение: непонятной раздвоенности и мучительной смутной тревоги от этого. То, вспоминая себя студентом-отличником юрфака МГУ, он вновь кажется себе таким, как двадцать лет назад: уверенным, веселым, остроумным, с крепкой спортивной фигурой, вызывающей не только откровенное восхищение девушек, но и молчаливое уважение товарищей. Чаще же, нехотя и робко вглядываясь в себя нынешнего, он ужасается той перемене, что совершила с ним жизнь. В общежитии, где живет теперь Владимир, у него впервые появилось прозвище – Контуженный. Никто из называющих его так ничего не знает о жизни Владимира: ни о войне, ни о тяжелой контузии, ни о том, что он совершенно один не только в этом незнакомом ему подмосковном городе, а, наверное, и во всем мире. Иногда спокойная, равнодушная, обыденная жестокость окружающих его людей доводит Владимира до отчаяния, до безысходности, жгущей глаза сухими внутренними слезами. Лежа на кровати лицом к серому, под цвет его настроения потолку, он вспоминает всех своих соседей, представляя, кто и как смеется над ним за его спиной. Майя Александровна, сорокалетняя молодящаяся женщина с громким голосом и манерой вызывающе ярко краситься, – она не смеется, но постоянно жалуется коменданту. На громкую музыку, на грязь возле его двери, на бездомную собаку, которую как-то привел Владимир. Он увидел ее, возвращаясь с работы. Собака мокла под дождем и будто не замечала стоящей рядом песочницы, накрытой деревянным грибком с облупившейся зеленой краской.
– Пошли со мной. У меня пельмени есть, «Любимые», – погладил Владимир ее скользкий холодный нос.
Потом она лежала на его старой кожаной куртке, медленно ела пельмени, безучастная ко всему, как уставший от жизни человек, как он сам.
А на следующее утро, ровно в семь, в комнате появилась комендант, тычущая пальцем в листок «Правила для проживающих в общежитии». Владимир хотел было возразить, что все эти правила давно забыты и нарушены, что у незамужних девчонок почти постоянно живут их любовники, а у семейных полно для детских развлечений и попугаев, и кошек, и собак, между прочим, тоже. Хотел, но, взглянув в доброжелательно пустые, безразличные глаза, передумал. И действительно, какое ему дело до какой-то собаки, преданной и брошенной кем-то, если он сам, живя среди людей, чувствует себя хуже, чем на необитаемом острове. Хуже, потому что там ни на кого, кроме себя, нельзя надеяться, а здесь ждешь человечности и, когда не находишь ее…
Другая соседка, которую, несмотря на юный возраст, уважительно называют Светлана Ивановна то ли из-за солидной, не девичьей фигуры, то ли снисходительного учительского тона (она и в самом деле работает учительницей), издевается над ним в открытую. Не словами, а презрительно-брезгливым выражением лица и насмешливым пристальным взглядом. Особенно тошно бывает, когда в уголке отдыха, возле окна, собираются вместе она и две ее подруги, хорошенькие девчонки со стройными фигурками. Они шушукаются, хихикают, фыркают, бросая в его сторону косые взгляды. И уж совсем странно, обидно, что в этом даже не женском, а чисто бабьем развлечении принимают участие мужчины: муж одной из «хорошеньких» девчонок, невысокий коренастый парень с постоянным юношеским румянцем (он тоже воевал в Чечне на срочной службе) и лысоголовый милиционер Петя.
Единственные люди в общежитии, при встрече с которыми Владимиру не нужно опускать глаз и натягивать на душу невидимый бронежилет, – это семейная пара Видовых. Глава семейства, его ровесник, майор артиллерист Борис с правильными благородными чертами лица всегда первым протягивает руку для приветствия, иногда приглашает выпить кофе, а однажды, накануне Дня защитника Отечества, они провели вместе целый вечер. Весь день, предвкушая это мероприятие, Владимир ходил взволнованный, чувствуя, как что-то горячее поднимается в груди, сжимается, падает вниз, а сердце бьется сильно и часто. Он вспоминал, как несколько лет назад, когда еще были живы его друзья, они, вернувшись с боевых, грели еле сгибающиеся закоченевшие пальцы у маленькой печки, смотрели в сумасшедше-счастливые глаза друг друга и радостно слушали, как редкие звонкие капли дождя ударяют о брезент палатки. А потом чокались синими солдатскими кружками с потрескавшейся эмалью и орали «Подмосковные вечера».
Вечер с майором, не знавшим, что такое война, немного разочаровал Владимира. Они словно говорили на разных языках. Майор, стуча ребром ладони по столу, рассуждал об устаревающей боевой технике, солдатах-недоумках и Чеченской кампании как политической интриге. Все это, конечно, волновало Владимира, но раньше, в далеком довоенном прошлом. Сейчас ему хотелось, чтобы этот правильный майор с ясными, как у ребенка, голубыми глазами слушал и говорил о другом. Это был первый человек, которому Владимир хотел было рассказать о самом трагическом дне своей жизни. О мечтательном черноглазом лейтенанте Стасе, чьи тонкие сильные пальцы, едва тронув струны гитары, умели отключить сознание от идущих рядом боев. Стас пел только романсы. И как пел… А в тот день, 20 марта 98 –го, его не стало. И все остальные ребята экипажа погибли. Все, кроме Владимира. Последнее, что он увидел прежде, чем потерять сознание, было охваченное огнем жерло броневика, и Стас, сидевший, как всегда расправив плечи. Только голова его в фуражке у него же на коленях…
Нет, ничего не рассказал Владимир этому хорошему, но слишком уж благополучному майору. И когда они по армейской традиции поднимали третий тост за павших, Владимир не нашел в глазах нового знакомого того, что искал. Взгляд майора был серьезен и строг, но… этот человек никогда не терял друзей. И вообще, он был очень счастлив, воспринимая мир через празднично разноцветные очки своего почти всегда радужного настроения.

***

Уходит в прошлое еще один бессмысленный, серый год. Сегодня – двадцатое марта. Владимир тщательно утюжит парадный китель, быстрыми неумелыми стежками наметывает свежий подворотничок, дерет расческой непослушные жесткие кудри, приглаживая их мокрыми ладонями. Запирает дверь изнутри на ключ и задвижку. В этот день собутыльники ему не нужны.
На столе – толстые ломти бородинского хлеба, банка шпрот, неизменный «Привет» и надколотый граненый стакан.
– Земля вам пухом, мужики.
Пьет он, как обычно, много, но почти не пьянеет, поэтому полночный стук в дверь слышит сразу.
– Не спишь? Здорово, – сияет улыбкой Борис, и вид у него какой-то необычный, обалдело счастливый. – Угадай, что произошло?
– Машину купил, в лотерею выиграл, подполковника получил, – сыплет предположениями Владимир.
– Это не счастье, так, довесок, – убежденно провозглашает майор. – У меня дочка родилась, Аленушка! Можешь представить?
– Могу, конечно.
– А я пока нет. То ведь просто обычный человек был, а теперь – отец.
– Да, звучит гордо. Что на пороге-то стоишь? Заходи, обмоем ручки, ножки, пяточки.
И они начинают обмывать, с усердием и удовольствием, стараясь не упустить ничего хоть сколько-нибудь важного, в конце дойдя до ноготков, ягодичек и пупочка. В стаканах плещется уже не «Привет», а дорогой «Парламент», очищенный молоком. («И мы як младенцы», – острит Борис, заразительно смеясь своей шутке.) Владимир с жадностью жует ароматную тушенку, настоящую, волокнистую, старых времен. Она сохранилась у Бориса еще с тех лет, когда военным выдавали пайковые тушенкой, солеными помидорами в банках и густой, как деревенская сметана, сгущенкой.
– А это тебе, к рождению дочки. Игрушку ей купишь или памперсы какие-нибудь, – Владимир протягивает приятелю мятую замусоленную пятисотку и, видя сомнение в глазах Бориса, с напором повторяет. – Бери. У меня деньги есть, как раз сегодня зарплату получил.
Он работает грузчиком в овощном магазине, иногда подрабатывает дворником.
– Спасибо, Вовка. Хороший ты парень, – с чувством жмет ему руку Борис. – Только пьешь лишковато. Я давно уж об этом думаю. Съездить бы тебе в Чеховскую больницу, в Москву. Там есть центр реабилитации участников войн.
– С чего ты взял, что я участник? – тут же вскидывается Владимир.
– Да вроде боевые награды у нас за здорово живешь не дают, – невозмутимо отвечает Борис, кивая на китель Владимира. – Так как, поедешь?
– Ну, если ты считаешь, что стоит…

4.

До краев, слышишь, брат, до краев!
Все давно позади, все пройдено.
Все нас предали, даже Родина
Не сказала нам теплых слов.
В. Заводчиков

Небо было серым, неприветливым, стылым, как раз в тон увядшей, бледной траве. Несколько приземистых кустиков с неказистыми корявыми ветками. И один-единственный цветок. Кроваво-красная роза на голом колючем стебле. Ее раскрытый бутон ослепительно ярок – так, что невозможно оторвать от него глаз. Удивительный цветок, красота в нем непростая, смотришь – и дрожь пробегает по спине. Это пугает, завораживает, манит. И все остальное кажется ненужным, лишним. Рассмотреть бы ближе чашечку цветка, потрогать зеленый бархат листьев, но розы уже нет. Навстречу небу тянется тюльпан, раскидывая в стороны перламутрово-серые ладошки-лепестки. Как очутился он здесь, на лугу, тонкий, изящный цветок, в котором нет ни капли жизни? Стебель, широкие листья и нежные лепестки – все это бездыханная холодная сталь. Наверняка холодная, если дотронуться рукой… Но он исчезает, исчезает на глазах, словно растворяется, оставив в воздухе блестящие искорки. А на том же самом месте колеблется на ветру хилая тонкошеяя ромашка. На ней легко было бы гадать, совсем мало лепестков. И ромашка тоже странная, что-то в ней не так… Ну конечно, лепестки. Они – черные! И чем дольше смотришь на них, тем насыщеннее становится этот черный цвет, таящий в себе неведомую опасность... Ромашка вдруг начинает расти: тянутся в длину и ширь плотные лепестки, поднимается ввысь теперь не хилый, а упругий, крепкий стебель. Цветок уже с человеческий рост. И это почему-то страшно, очень страшно и непонятно. Ясно только одно: бездействовать нельзя. Нужно сломать стебель, без всякой жалости, одним махом, так, чтобы брызнул прозрачный зеленый сок. Я сделаю это…
– Все, Володя, все. Успокойтесь. Вы молодец, – Александра Сергеевна мягко потрепала его по плечам, протянула стакан воды, – Отдыхайте.
Голова слегка кружилась, и тяжелыми толчками билось сердце, но негатив тут же ушел вместе с этими жуткими цветками. Кому расскажешь – не поверят. Владимир уже готов был посмеяться над собой и, ища поддержки, оглянулся в сторону Виталия. Тот сидел поодаль в глубоком кресле, как всегда прямо, с поднятой головой. Рядом на низенькой скамеечке примостилась Александра Сергеевна. Но он, похоже, не видел ни ее, ни Владимира. Глаза Виталия сосредоточенно смотрели в одну точку и словно бы в никуда. А ведь всего несколько минут назад, невольно вспомнил Владимир, его приятель с плохо сдерживаемой улыбкой доказывал Александре Сергеевне, будто ни капли не верит во все эти гипнотические сеансы, медитации и тренинги. Кажется, даже он пытался ввернуть неуклюжую шутку, пробормотав, что может подыграть, если нужно. Владимир ждал, Александра Сергеевна сейчас обидится, вспылит, как наверняка сделала бы на ее месте любая другая женщина, но она спокойно улыбнулась и молча указала Виталию на кресло.
– Хорошо. Вы видите небо, солнце, луг. Видите?
Владимир с удовольствием слушал ее свежий чистый голос. Повезло главврачу Николаеву с женой. И красавица, и человек не пустячный, больше того, стоящий человек.
– А цветы на лугу растут? Хотя бы один цветок?
– Да, одуванчик, – медленно и чуть удивленно ответил Виталий.
И Владимир про себя от души похохотал: получай, Витек, за свою самоуверенность, мужик ты неплохой, только больно высоко себя ставишь. Хотя… если бы не это, он, скорее ведь всего, так же, как Владимир, валялся бы на месяцами не стиранной постели и посасывал из бутылки водку или разбавленный спирт.
– Обычный одуванчик?
– Не совсем. Очень желтый и пушистый. И головка, сам цветок, большая. В жизни таких точно не бывает.
Виталий замолчал, сдвинув брови, напряженно всматриваясь в несуществующий луг.
– Вам этот цветок неприятен? Он вас пугает? – осторожно спросила Александра Сергеевна, быстрым движением отбросив упавший на глаза кудрявый локон.
Владимир увидел вдруг мелкие капельки пота на ее лбу и совершенно искренне подумал: вот это настоящее, не то что, как мы, из автомата пухать.
– Нет, одуванчик мне нравится. Я вообще их люблю. А от этого даже тепло идет. Только стебелек тонкий-тонкий. Цветок на нем еле держится.
– Вас это волнует? Тревожитесь за него?
– Он выживет. Такой настырный, корнями за землю будь здоров держится.
– Вы это видите?
– Чувствую.
– Ну и прекрасно, – откровенно радуясь, улыбнулась она. – Все, возвращаемся. Володя, а вы как у меня?
– В боевой форме. Готов к новым схваткам, – сконфуженно пошутил он. – Удивил я вас сегодня?
– Нисколько. Я так и предполагала, что у вас яркое, нестандартное воображение. Так что идите сейчас в парк, гуляйте, ни о чем плохом не думайте, а мы с Виталием еще побеседуем.

Медперсонал в это время устраивал пятиминутку утреннего перекуса. А у Ирины и несчастных пяти минут почему-то никогда не было, перекусывать приходилось на ходу, на бегу, всухомятку, за что подруга Света, постовая медсестра, пилила ее непрестанно, пугая то гастритом, то язвой.
Сегодня, в кои-то веки, у Ирины оказался свободным целый час. Ее пациент, любитель хорошо и много покушать, валялся на кровати с несварением желудка, проклиная злополучную селедку под шубой, заботливо принесенную женой накануне вечером.
– Так ему и надо. Пусть помучается, – безжалостно изрекла Света, плюхаясь на клеенчатый верх кушетки. – Вчера захожу к нему в палату, а там пир горой – семга, бутерброды с икрой, клубника. Жиртрест проклятый. Хоть бы ради приличия угостил. Как же.
Глядя на горящее искренним детским гневом лицо подруги, Ирина звонко расхохоталась:
– Не мог он на это пойти, Свет. Он же точно знал, что ты не откажешься.
– Ну тебя, злючка-колючка, – огрызнулась Света. – Наливай лучше кофе. Позавтракаешь хоть по-человечески. Когда еще так повезет.
Есть вообще-то не хотелось. Последнее время Ирина и спала плохо, и аппетита совсем не было. А еще все никак не шел из головы этот желчный, неприятный человек из второй палаты. Когда Ирина начинала думать о нем, мысли ее разбегались в стороны и никак не приходили к согласию. Здравый рассудок утверждал, что дело здесь в обычном хроническом алкоголизме, которым страдают тысячи мужчин, отнюдь не считающих себя больными и несчастными. А сердцу виделось другое в этих сальных шуточках, внешней неопрятности и неприкрытой агрессии во взгляде. «С ним должно быть когда-то случилась ужасная беда. Я же чувствую: глубоко внутри он совсем, совсем другой. Найти бы его, вернуть», – стучало сердце в такт Ирининым мыслям. «Ой ли? Так ли? Не принимаем ли мы желаемое за действительное?» – остужал их пыл насмешливый здравый рассудок. И Ирина, колеблясь, соглашалась: наверное. А потом, забывшись, снова возвращалась к прежним мыслям.
– Иришка, ты песку в мой кофе сколько положила? – ворвался в ее раздумья Светин голос.
– Не… не знаю, – растерянно пробормотала Ирина. – Что, совсем не сладко?
– А ты попробуй, – вместо ответа предложила подруга, подтолкнув к ней свою кружку.
Ирина машинально глотнула и сморщилась.
– Вот-вот, – с любопытством глядя на нее, удовлетворенно кивнула Света. – Я не поленилась, посчитала – шесть ложек, недрогнувшей рукой.
– Ну…
– Ирка, что произошло? Ты, подруга, часом не влюбилась?
– А что, передозировка сахаром это первый признак? – язвительно поинтересовалась Ирина.
– Один из них. Плюс еще куча мелочей вроде идиотской мечтательной улыбки, внезапного расцвета и не виданной доселе благодушности к окружающим. Ты подумай на досуге, может, я тебе кое на что глаза открыла.
– Спасибо за совет. Обязательно подумаю, – пообещала Ирина, закрывая за подругой дверь.
Но думать об этом она, конечно, не собиралась. Такого просто не могло произойти, потому что ни в какой любви она не нуждалась. Так было спокойнее, проще.
Ни один из мужчин, встреченных Ириной, не проходил ее строгого теста на порядочность и честность. Малейший признак душевной нечистоплотности, слабости, мстительности, мелочности – и сердце ее наглухо закрывалось для этого человека. Поэтому в свои двадцать семь Ирина все еще оставалась одна, да и друзей у нее было очень немного. А уж тех, кому она доверялась, и того меньше.
Друзья удивлялись, как это ей удается сочетать свою несгибаемую бескомпромиссность и безоглядную, порой до смешного, отзывчивость. Ирина готова была помогать каждому встречному, если он в том нуждался, и нередко попадала в нелепые, курьезные ситуации, над которыми потом до коликов хохотали приятели и она сама.
Однажды в газете «Из рук в руки» она прочитала объявление: «Симпатичному инвалиду сорока лет требуется помощница для ухода за домом и огородом. Оплата – бесплатное питание и проживание». Ирина сразу же прониклась сочувствием к несчастному и, долго не раздумывая, набрала указанный в объявлении номер.
– С условиями согласны? – спросил мужской голос в телефонной трубке.
– Ну конечно. То есть, никаких условий. Мне не нужны питание и проживание у вас.
– Что же вы хотите? – это было не удивление, скорее недоумение.
– Ничего. Я буду и так вам помогать.
Узнав про Иринин возраст, собеседник оживился.
– А ты красивая девушка?
– Да ничего… кажется, – растерялась Ирина.
– Молодого человека-то нет у тебя, что ли?
В то время Ирина с кем-то встречалась, поэтому возразила, слегка даже возмутившись:
– Почему нет? Есть. Умный, хороший – все, как положено.
– Как же, это ничего, что ты будешь его предавать? – деликатно поинтересовался незнакомец.
Только тогда до Ирины дошло. Едва не выронив телефон, она тихо ойкнула прямо в трубку и, трясясь от беззвучного смеха, выдавила:
– Я об этом как-то не подумала. Извините, предложение отменяется.
В другой раз она пожалела двух мальчишек лет десяти, подошедших к ней на улице. «Тетенька, нам бы десять рублей», – промямлил один из них, и оба посмотрели на Ирину щенячьими преданными глазами. Ирине тут же нарисовалась душераздирающая картина заброшенных детей, каких последнее время частенько показывали по телевизору: не обласканных, голодных, забытых родителями. Она выгребла из кошелька все, что было: несколько десяток и мелочь. Мальчишки благодарно покивали и кинулись за угол в двух шагах от остановки, где стояла Ирина, подсчитывать добычу. «Ух ты, тут не на жевачки, тут на торт-мороженое хватит», – услышала Ирина, заходя в автобус.
Ничему эти истории Ирину не учили. Образ жизни и мыслей оставался прежним. Если к просто людям, в том числе и к себе самой, она была беспощадно требовательна, то обделенных судьбой всегда оправдывала и искала в них лучшее. Вот и Владимира, намеренно обидевшего ее вчера, Ирина не осуждала. «Его, конечно же, когда-то тоже обидели, еще более жестоко и цинично», – не сомневалась она. А это, согласно ее логике, давало право на ошибки, срывы и слабости.
Немного удивляло Ирину только то, что о Владимире она думает слишком часто, почти постоянно: дома, в пути, даже здесь, на работе, когда и времени-то на посторонние мысли нет.
– Можно?
Ирина вздрогнула и повернула голову к двери, изумленно приподняв брови. Обычное чувство юмора изменило ей, в другое время она непременно сказала бы что-нибудь о своих телепатических возможностях или выдумала бы шутку посмешнее.
На пороге, спрятав руки за спиной, стоял Владимир. И ее в который раз охватило чувство щемящей жалости при виде его сутулой фигуры и неухоженного буйства кудрей.
– Можно, можно. Заходите же, – слабо улыбнулась она.
Но Владимир продолжал стоять в дверях, переступая с ноги на ногу и подергивая плечами.
– Сердисся? – он именно так и сказал, и интонация тоже была такая, трогательно детская, неуверенная.
Ирина покачала головой:
– Пустяки. С каждым бывает.
–А это тебе, – в несмелой улыбке дрогнули его губы.
Он протянул ей круглую пластиковую баночку.
– Морковка по-корейски? – удивилась Ирина.
– Понимаешь, рядом цветочных ларьков нет, а шоколадки в магазине просроченные, – смутившись, начал оправдываться Владимир.
–Это же мой любимый салат! Да вы просто угадыватель моих желаний, – весело перебила его Ирина.
На самом деле морковку по-корейски она терпеть не могла, но Владимир, конечно же, поверил ее невинной лжи и ужасно обрадовался. Ирина поняла это по его прояснившимся глазам, которые неожиданно для нее оказались чудесного изумрудного цвета.
– Первый раз встречаю человека с зелеными глазами, – нечаянно вырвалось у нее вслух.
– А они у меня еще иногда светятся в темноте, – негромко засмеялся он.
И замолчал.
Они оба молчали, встречаясь взглядами и отводя их друг от друга. Оба испытывали неловкость, но она была особенная, не тягостная, а, пожалуй, даже приятная.
– Любишь стихи? – спросил, наконец, Владимир, кивнув на белую этажерку над столом – на резных ступенчатых полках стояли и лежали маленькие томики в пестрых глянцевых обложках. Блок, Мандельштам, Андрей Белый…
– Они мои добрые советчики, – улыбнулась Ирина, – и лучшие собеседники. В самом прямом смысле слова.
– Это как?
– Обыкновенно. Я задаю вопрос. Какой угодно. Например: что нового появится в моей жизни? Беру любой том, открываю наугад страницу…
– Понял-понял. Я что-то такое уже слышал. Так, по-моему, девицы в Рождество на «Евгении Онегине» гадают. И ты в это веришь?
– Еще как, – серьезно ответила она. – Всегда все сбывается.
– Да? Тогда давай попробуем, сейчас. Посмотрим, что получится. Значит, вопрос прежний: новое в твоей жизни. Ну?
Ирина, зажмурившись, вытянула Фета, скользнула глазами по странице.
– Читай, что там? – нетерпеливо поторопил Владимир, заглядывая ей через плечо.
– Ерунда какая-то. В смысле, ответа нормального не получается, – вспыхнув внезапным румянцем, пролепетала она.
– Дитя кудрявое, любимый нежно сын
– Неувядающего мая, – медленно прочитал он. – Да уж, таких перемен в твоей жизни не может быть. И не должно. Что, страшно стало?
Голос у него был глухой, уставший.
– Ну… я…
– А я сразу говорил, что все это бред, – резко оборвал он ее. – Слушай, Ирк, у тебя ведь поди спирт есть. Налей рюмашку.
– Вы серьезно? – Ирина подняла на него ошеломленные глаза.
– Аморально, да? – едко усмехнулся Владимир. – А мне плевать на всю вашу мораль, мне выпить нужно. У меня здесь горит, можешь ты понять?
Он хлопнул ладонью по груди, упершись в Ирину лихорадочным просящим взглядом.
– Я понимаю, – тихо сказала она. – Но выпивка не спасение. Это не так делается, не так.
– Да ну? А как это делается, ты знаешь? Вот-вот, молчишь. Налей, ну что тебе стоит. Хоть грамульку. Никто ведь не заметит.
– Нет, Владимир, – справившись с собой, твердо ответила Ирина. – Перестаньте распускать слюни. Вы же человек. И сильный человек.
– Даже так? – блеснул он глазами. – Никогда бы не подумал.

Александра Сергеевна раздвинула шторы, и солнечный свет щедрыми мазками улегся на полу, столе и стенах.
– Я думал, со мной порядок. А на самом деле, получается, все безнадежно запущенно? – с притворным равнодушием поинтересовался Виталий.
– Нет же, напротив, – энергично возразила она, снова усаживаясь рядом. – Вы разве не поняли? Этот крепко держащийся за землю яркий одуванчик – вы сам, Виталий. Беда только в том, что стебелек тонковат. Другими словами, есть неизвестная мне причина, которая мешает вам быть счастливым.
– Если и есть, то я о ней ничего не знаю, – упрямо сказал Виталий.
Было непонятно, действительно ли он не в силах разобраться в себе или просто противится открыть сокровенное.
– Самое главное, – задумчиво проговорила Александра Сергеевна, машинально поправляя ладонью завитки волос надо лбом, – я ничуть не сомневаюсь, что вы и без меня решите свою проблему. Просто это будет дольше. Но случится обязательно. Кроме прочного стержня души у вас есть надежный тыл: любящая и, что скрывать, боготворящая вас семья. Вы справитесь, а вот Володя Оринников… У него не то что семьи, даже друзей настоящих нет. Человек совсем один. В девяносто восьмом в Чечне погиб весь его взвод. Бронетранспортер попал в окружную засаду. Эта рана кровоточит до сих пор, и до сих пор Володя не в состоянии бороться со своей болью. Он, конечно, слабее вас, но в большей степени потому, что его предали. Близкие предпочли уйти в сторону. А друзья, те, которые на гражданке, оказались жалкой пародией. Может, именно поэтому, он и весь окружающий мир воспринимает как враждебный себе. Какие странные он увидел цветы, вы заметили? Эта кровавого цвета роза, неживой тюльпан, мрачная гигантская ромашка…
– Вы хотите сказать, я не ценю того, что имею?
– Просто я надеялась, и продолжаю надеяться, что вы поможете и себе, и ему. Знаете что, давайте попробуем гипноз. Самый легкий и ненавязчивый. Вы как бы ненадолго окажетесь в прошлом, а я попытаюсь отыскать ту занозу, которая тормозит вашу теперешнюю жизнь. Вдруг получится.
Он ответил не сразу, но все-таки ответил:
– Хорошо. Я согласен.

ПОСЛЕ АФГАНСКОЙ ВОЙНЫ

Да, ограничены мы с тобой протезами и ног, и рук.
Да, ограничены мы с тобой осколками, живущими в груди.
Да, ограничены мы с тобой ослепшими глазами, друг.
Но безграничная жизнь у нас с тобою впереди.
Т. Поципун

В тот день, когда Виталий познакомился с Лидой, он впервые отмечал свой военный праздник не в Рязанском воздушно-десантном училище, не в тени дышащего жаром бэтээра, не дома, наконец, а в веселом, суматошном Московском парке Горького. Это было три года спустя после Афгана, плена и того страшного июльского утра, когда земля, слившись с сочным васильковым небом, взметнулась вверх…
Ему пришлось забыть не только о прыжках с парашютом, поставив точку в их списке на числе 208. Инвалид, калека, бывший офицер – эти слова звучали в ушах постоянно. И к ним нельзя было привыкнуть, так же, как к импортному инвалидному креслу, зловеще празднично сверкающему спицами огромных колес.
Даже во сне Виталию виделась не война, а все то же проклятое инвалидное кресло, везущее его по вымытой утренним дождем асфальтовой дорожке, мимо неизменно сидящих на скамье соседок-бабушек, чистеньких, пухлых, причитающих скрипуче и жалобно: «Горюшко какое. Ведь только жить начинает».
Днем, пытаясь отвлечься, он еще глубже погружался в мутную трясину безысходности. Брал книгу, но, бессмысленно пробегая страницы, взгляд выхватывал лишь отдельные слова – пошел, разбежался, шагнул. Включал телевизор – и вновь ловил себя на том, что не следит за сюжетом, а наблюдает за людьми, спускающимися по лестнице, жмущими на педали велосипеда, просто идущими. Музыка… Она была бы хороша, если б под нее можно было хотя бы примитивно (что, впрочем, он не особо умел и раньше) «подергаться», как выражалась мама, говоря о современных танцах.
Мать казалась прежней, почти прежней. Так же смеялась над каждым пустяком, пела детские песенки (они почему-то больше других нравились ей), раз в месяц устраивала шумные генеральные уборки, когда сдвигалась мебель и в доме на несколько часов воцарялся невообразимый кавардак. Только однажды Виталий застал мать стоящей у окна, опершись ладонями о подоконник, и смотрящей в никуда выцветшим, пустым взглядом. «К чему так ломать себя, изображать спокойствие, петь, шутить?» Виталий не решался сказать это матери и вообще старался делать вид, что стойко справляется с грузом их общего несчастья. Вечерами, как когда-то давно, они пили чай, густо забеленный сливками. Мать просила рассказать о службе, а он, прекрасно понимая, что она ждет совсем другого, вспоминал армейские байки, на ходу придумывая забытые звенья сюжетов, и сам удивлялся, как здорово у него это все получается.
Только к чему? Ведь оба ясно видели, что происходит с каждым из них. И оба искали выход. Каждый свой.
– Ты так замечательно играешь на гитаре. И поешь. Это может стать твоим будущим, – как-то вечером осторожно начала мать.
– Это, что ли, в переходе, как нищий, – стараясь говорить сдержанно и даже бесстрастно, возразил Виталий.
– Я как-то плохо, наверное, подумала, – растерялась она. – Конечно, конечно, я совсем не то сказала.… А, может быть, мы на компьютер денег накопим? Компьютерщик сейчас очень престижная профессия. А скоро…
– И сколько же лет копить-то будем, с твоей зарплатой и моей пенсией? – усмехнулся Виталий и тут же спохватился:
– Не волнуйся, ма, – он прижался лицом к ее маленьким шершавым рукам. – Не волнуйся. Я в норме, просто немного сорвался. Бывает ведь?
Мать молчала, поглаживая кончиками пальцев его волосы.
– О чем думаешь, ма? — наконец, решился спросить Виталий.
– Взрослый ты стал, сын. Никак к этому не привыкну. Уже и морщинка на лбу появилась.
– И такая же извилина в мозгу, от фуражки, – облегченно подхватил он.
– Понимаешь, я хочу, чтобы у тебя было дело.
– Понял, центральный. Дело будет.
И этой же ночью он решился. Он давно уже заставлял себя думать о смерти. Уйти из жизни казалось более достойным, чем ощущать свою никчемность и быть обузой для матери. Никому не позволено расходовать на себя чужую жизнь.
Горсть димедрола, одним глотком, чтобы не передумать. Тут же, торопясь, выдернул листок из альбома, получилось неровно, и задумался. Что писать-то? И к чему? Подъехал на кресле к окну. Какая-то девчушка, с коротюсенькими, в разные стороны косичками, уверенно прошагала мимо, по-детски не скрывая любопытства взглянув в его сторону. В этом старом доме окна низкие. Когда они с матерью жили на пятом этаже, об этом и не думалось вовсе. И шторы дома никогда не вешали, только тюль, чтобы светло было. Теперь пришлось обзавестись шторами – иначе жизнь не жизнь, все как на ладони. Особенно малышня, как эта, с косичками, любит таращиться. Кстати, кто же отпустил ее, такую кроху, одну ночью? Или это уже началось? Так, что ли, должно быть? Галлюцинации? Хотя нет. Руки видны отчетливо, подумал: ноги – и отвел глаза. Все брюки пришлось обрезать по колено, он не позволил делать это матери и подшивал их сам, не на швейной машинке, а вручную. Луна за окном висит, почти касаясь земли, большущая, круглая, такая светлая, что не различить даже привычные темные пятна на ней. Что, это последняя луна? А завтра утром ничего не будет, его не будет? Жутко? Ничего. Передумывать нельзя, второй раз вряд ли получится. Кинжал, афганский. Трофей, который он прихватил, бежав из плена. Это дело. И найти недолго, где-то здесь, в десантном рюкзаке… Нет, все не то. Значки, акселя, гильзы пустые зачем-то, два берета – один с кокардой, другой без.… А мама подумает, что она виновата, решит: все из-за сегодняшнего разговора. И будет жить с этим всю жизнь. Или не будет, а сделает то же, что и он. Она может. Она всю жизнь только для него старалась, для единственного ребенка. И второго не родила, когда еще раз замуж вышла. А отчим просил, он и ушел-то от нее, наверное, из-за этого. И уютную квартиру, где родилась и прожила больше сорока лет, без колебаний поменяла на эту, с ободранными обоями и осыпавшейся штукатуркой на потолке. Она и из этого «непоймичего» сделала картинку, только он чтобы, ее Виталька, мог без чьей-то помощи выезжать на улицу. Серега Светлов, его армейский, самый близкий друг, придумал классный спуск со ступенек, такого и по телевизору не увидишь – две доски с желобами, чтобы колеса не соскальзывали. Серега! Вот, кто ему нужен! Двадцать три-ноль-ноль-восемь-семь-семь. Гудки в телефонной трубке громкие, резкие. Только бы был дома.

В ушах рассыпается дробью пулеметная очередь. И он бежит, пригибаясь к земле. От скалы к скале. Лишь на несколько мгновений прижимается к горячему неровному камню. Вот так бы и остаться, срастись с ним. Голова гудит от взрывов, а хочется тишины. Хоть минуты покоя. «Парус. Парус. Я – Чайка. Колонна в засаде. Пять «трехсотых», два «двухсотых» . Ждем подмоги. Прием». В этой колонне – Серега Светлов и ребята нового набора, которых неделю назад он, Виталий, сам привез на «Урале» в Баграм, в расположение полка. Смешные, они смотрели на него огромными глазами, даже не подозревая, что он и сам немного трусит – ведь это были первые его солдаты. Он должен спасти их. Надо спешить. Виталий лез вперед, к покрытой редким лесом горной вершине, сдирая кожу с ладоней, цепляясь за остроугольные каменистые выступы и бурые сухие колючки. Потянулся рукой к тонкому кривому стволу хилого деревца. Деревцо хрустнуло, и светло-светло-коричневый в белизну песок, блекло-голубое небо, песок, небо, песок, небо завертелись перед глазами. Перламутровое красное солнце тоже падало в пропасть, а скалы ловили эхо, кидали его друг другу, повторяя незнакомое им русское имя: «Серега…Серега…»

– Спокойно, братан, спокойно. Все под контролем. Я туточки, – Серега лежал рядом с Виталием, свесив с кровати обе ноги и правую руку.
С тревожным лицом в комнату вошла мать.
– Здрасьте, теть Лен, – опередил Серега ее вопрос, и голос у него был самый «как ни в чем не бывальный». – Я вчера …это… в казино был. Ну, как положено там с ребятами, пиво, водка. Короче, просто до дома бы не добрался. Хорошо, что вы близко…
– Сережка, Сережка, когда же ты остепенишься? Ведь женатый мужчина уже, – покачала головой Елена Ивановна и тут же, взглянув на часы, заторопилась:
– Раз все нормально, ухожу. Завтракайте. Виталик, сынок, хорошо накорми Сережу, как следует накорми. И сам… Бледный ты сегодня какой-то. Читал, что ли, допоздна?

– Я ведь и правда в казино был, только вернулся, когда ты позвонил. Совсем никакой, между прочим. Забыл даже, что ты теперь на первом этаже живешь, до четвертого по балконам скакал, пока не вспомнил.
– А мне Афган приснился, первый раз, – прижав ладонью к столу белый лист салфетки, Виталий медленно рвал тонкую бумагу и один на другой клал получившиеся квадраты, разной величины, с лохматыми краями.
– А ты бы хотел опять поехать туда? – неожиданно спросил он.
– Ты чего, Славянин? Нам с тобой, кажется, хватило. Не порти аппетит, братишка. В жизни так мало радостей. Одна из них – без всяких неприятных мыслей слопать что-нибудь вкусное, типа вот колбаски.
– А я бы поехал, – упрямо продолжал Виталий. – Поехал бы. Мы, как тогда, притащили бы с рейда барана; а нет, так картошки бы нажарили… Помнишь, Серега, ты какие-то лопухи нарвал девчатам на Восьмое марта, когда мы возвращались с боевых. А позже – ты тогда в медсанбате был, а я не рассказывал тебе потом, наверное, – мы с Крестом сшили для Джека берет и тельник. Он на построении вставал рядом с нами на задние лапы, почти по стойке «смирно». А потом пропал…
– Ты живи, Славянин, – вдруг перебил его Серега. – Это мне нужно, понял?

Через несколько дней наконец-то пришло настоящее лето, и вся Москва рванула за город. Раньше Славновы тоже уезжали каждый год на дачу к школьной маминой подруге, которую Виталий с детства привык называть тетей Оксаной. Старинный дом, построенный, как говорила тетя Оксана, без единого гвоздя, достался ей еще от прадеда – огромный, с просторными комнатами, жадно ловящими дневной свет сквозь почти квадратные маленькие окна, опоясывающей дом узкой террасой, поднимающейся над землей в человеческий рост. Мальчишкой Виталий особенно любил бывать здесь. Просыпаясь утром, он всякий раз удивлялся, что стены до сих пор свежо пахнут деревом. Ему нравилось, найдя на бревне сочную, медово-желтую каплю застывшей смолы, сковырнуть ее ногтем и жевать. Как ириску. А еще интересней было обследовать весь оплетенный паутиной, давно никем не посещаемый чердак. Сколько необычных вещей отыскал здесь Виталий: тяжелый ржавый старинный утюг с остатками золы внутри, бронзовый подсвечник с помутневшим стеклянным верхом, большущий, литров на десять, самовар с отвалившимся краником. Кто еще из ребят мог похвастаться таким богатством? И в довершение ко всему непонятным образом попавшая на чердак, чужеродная среди этой коллекции древних находок потрепанная книга без обложки – «Хижина дяди Тома». Виталий прочитал ее залпом, за два дня. И уже вслед за ней на его книжной полке появились «Тиль Уленшпигель», «Овод» и «Повесть о настоящем человеке».
Этим летом разговор о традиционной когда-то поездке старательно обходили стороной, и Виталий, и мать. Восемь лет до того (пока Виталий учился и служил) она гостила у подруги одна. А в прошлом году все трое условились: будущим летом они проведут вместе целый месяц.

– Если гора не идет к Магомету! – Виталий сразу узнал громогласный тети-Оксанин говор, хоть и не слышал его уже столько лет.– Ну, и как это понимать, шпендрики мои? Не едут, не пишут, даже о новоселье не сообщили! А где же наш афганский герой? Хоть взглянуть, каков он теперь.
– Ой, Ксюша! Виталик!– звонко вскрикнула мать и после паузы позвала едва слышно и нерешительно:
–Сынок.
Она уже около года не виделась с подругой и не отвечала на ее письма. Тетя Оксана ничего не знала. Значит, сейчас снова все пойдет по наезженному кругу: горестные причитания, соболезнования. Понятно, что по-другому и быть не может, больных и увечных всегда жалеют. И, может быть, кому-то от этого даже легче, только не ему. Сколько раз он пытался придумать схему поведения, специально для подобных вот случаев. Такую, чтобы никому и в голову не пришло сострадать ему. Но… нет, ничего не выходит. Все равно жалеют и смотрят обреченными собачьими глазами. Все равно… Он откинул голову назад, на спинку кресла, сдерживая стон, вот-вот готовый вырваться из сжатых губ.
Таким и увидела Виталия женщина, знавшая его еще непоседливым мальчишкой с вечно взлохмаченной светлой челкой. Малышом, который целыми днями носился по саду за бабочками, чтобы рассмотреть узоры на их крыльях. Школьником, чьи руки, коленки и даже живот были ободраны в кровь – ведь он покорял никому не доступные прежде садовые яблони. Улыбчивым юношей, который когда-то, очень давно, любил танцевать вальс…
Тихо охнув, она шагнула к коляске и протянула вперед обе руки. Виталий отвел их, спокойно взглянув ей в глаза, и женщина опустила голову, услышав его голос, холодно и твердо произнесший:
А вот в этом, в жалости вашей, я не нуждаюсь.

Оксана молча разбирала сумки, выставляла на стол привезенные из деревни продукты.
– Ты не сердись на него, Ксюша. Мне и самой иной раз бывает страшно заговорить с ним.
Долгая пауза тяжело и душно повисла в комнате, где, с отчаянием глядя друг на друга, стояли две женщины. Все казалось сейчас неуместным: любое слово, движение, даже мурлыканье кошки, лениво играющей бахромой скатерти.
Эту осязаемую, густую, напряженную тишину и услышал Виталий, открыв кухонную дверь и чуть скрипнув колесами коляски по паркету.
– Что, по мне траур справляете?– он не сказал этого, только подумал, успев удержать фразу в уголках губ и усилием воли подавив усмешку.
– Вот это гостеприимство!– вслух произнес он и даже удивился интонации собственного голоса (получилось довольно весело) – Ма, тетя Оксана никогда нас так не встречала. Что-то я забыл, вы что предпочитаете: водку, коньяк, виски?
– Ни от чего не откажусь, мой дорогой. Сам знаешь, дело не в выпивке, главное – душевная компания, – подыграла Виталию тетя Оксана. – А на закуску…
– Сейчас… ребята, сейчас сбегаю,– послушно заторопилась мать, и губы искривились в дрожащей улыбке.
– Я сам, – бережно остановил он руку матери, потянувшуюся к крючку на дверном косяке, где висела хозяйственная сумка.

«Научился готовить голубцы. Конечно, не так классно, как мама», – строчка получилась короткой. Виталия еще в школе хвалили за почерк, собранный, стремительно уверенный и четкий. Говорят, по почерку можно определить характер. Смешно и стыдно вспоминать, что раньше он, Виталий, соглашаясь с этим, искренне гордился собой. Да, быть не предателем и не трусом, мужественным, благородным и великодушным не так уж сложно, если тому благоприятствуют обстоятельства. Если где-то (на войне, например) все вокруг тебя – такие. Если рискуешь жизнью не только за идею, а ради друзей, чей вздох сродни твоему. Если решаешься на безрассудный, но героический шаг, зная, что за спиной Союз, огромная страна, которая верит в твою преданность ей и ждет… Бред! Здесь, в Союзе, никто не ждал его, кроме матери. Здесь, где ему не за что и не за кого теперь бороться. Здесь.… Да не потому что здесь, а потому.… Потому что все стоящее, настоящее совершится уже без него. Мересьев?! Корчагин?! Пусть кто-нибудь попробует сделать то же, что они. В жизни все жесточе и обыденней. Безногий десантник, офицер действующей армии – обхохочешься. На самом деле, все, на что он годится теперь – это вести такой вот дурацкий дневник с дурацкими записями своих достижений: «Научился готовить голубцы», «Починил телевизор». А дверной звонок самому не сделать, надо Светлова просить. Стук в дверь можно не услышать, особенно такой, как сейчас, робкий-робкий.
– Я открою, ма! – крикнул Виталий в глубь зала.
Дверь ворчливо скрипнула. Надо бы смазать петли, здорово на нервы действует.
– Добрый день.
Вот так явление. Незнакомая девчушка, совсем молоденькая, лет семнадцати. Голова в мягких темных кудряшках, пухлые губы с ярко-розовым налетом помады полуоткрыты, в глазах – нерешительность, смущение и где-то в глубине тихое, едва оформившееся любопытство.
Виталий выжидающе молчал. Выпалив приветствие, не поднимая на Виталия глаз, девушка тоже молчала.
– Вы, наверное, ошиблись квартирой? – наконец, предположил он.
– Ошиблась? Нет… Я…. Я к вам. Славнов Виталий Константинович, это ведь вы? – неуверенно прозвучал почти детский еще голос.
– А что же молчали? Прошу, – Виталий отъехал в сторону, дав ей пройти.
Так же, не глядя на него, девушка шагнула через порог. Остановилась.
– Ну, садитесь же. Не стойте.
Она послушно села на краешек стула, сжав пальцами ручку лакированной дамской сумочки, и снова замолчала.
– Ну же, смелее, – невольно улыбнувшись, подбодрил ее Виталий.
Девушка, наконец, подняла голову, еще помолчала, словно заставляя взгляд привыкнуть к увиденному, и, сглотнув воздух, начала уже почти спокойно и ровно:
– Вы учились в двести сорок первой школе. Я тоже в этом году ее закончила. А сейчас работаю вожатой в школьном лагере. Я пришла попросить вас выступить перед нашими ребятами. Это очень нужно.
– Для галочки в отчете? – холодно поинтересовался Виталий.
Щеки девушки вспыхнули пятнами румянца.
– Я знала… Я говорила им, что вы именно так скажете! Извините. Я пойду. Простите меня, – в голосе зазвенели слезы.
Виталий услышал их, и сам почувствовал, как кровь прилила к щекам. И за что он вдруг разозлился на эту девочку? Разве она виновата в том, что видит в нем только лишь участника этой полуизвестной, полупризнанной непонятной войны.… Но стоп. Он уже пообещал себе не давать воли таким опасным мыслям. На соседней улице, Виталию рассказывали, живет парень с такой же бедой, как у него. Каждое утро он приезжает на коляске к медицинскому училищу и тянет руки к проходящим мимо девчонкам. Они жалеют его и … боятся.
– Подождите, – Виталий удержал за руку шагнувшую к двери неожиданную свою гостью.– Я обидел вас, расстроил? Не сердитесь, не стоит. А разговор с ребятами... Ни к чему это. Да и не смогу я рассказать. Ничего особенного я не сделал, поверьте мне. Там просто была совсем другая жизнь, и все жили по ее правилам
– Извините, что спорю, но вы не правы, – возразила она, решительно взглянув ему в глаза.– Я знаю, вы награждены Золотой Звездой Героя Советского Союза – главным орденом…
– Это медаль, – тихо поправил он девушку.
– Пусть так, это все равно. Такую награду дают только настоящим героям, за подвиг.
Да нет. Это всего лишь компенсация.
Только сказав это, Виталий понял, что неискренен. В одном из военных фильмов он встречал что-то похожее на сегодняшний разговор о наградах, но сам Виталий никогда не думал так. Он дорожил своей Звездой и берег ее. То, что он сейчас позволил себе такие слова, представилось почти предательством. На секунды он забыл о девочке, сидящей напротив, и не услышал шагов вышедшей из комнаты матери, очнувшись только от прикосновения ее руки.
– Перестань. Немедленно замолчи! И не смей возражать мне! Ты действительно заслужил эту награду, и тебе есть, о чем рассказать.
Ее голос прозвучал неожиданно жестко и властно. Виталий никогда не видел мать такой. Во всей ее фигуре, выражении лица и глаз появилось нечто новое, для него не знакомое: пронзительное сочетание одинаково глубоких чувств – неизбывной скорби и гордости. Перед ним стояла мать воина – такая, какими их изображали художники и скульпторы во все времена.
– Он будет молчать как партизан, – Елена Ивановна, чуть улыбнувшись, обращалась уже к девушке. – Упрямый у меня сынок, ничего уж тут не поделаешь. Я сама вам все расскажу. Я расскажу, – твердо повторила она в ответ на протестующий жест Виталия. – Я мать и имею право. А ты иди, не мешай нам. Там, между прочим, твой любимый фильм начинается, про «Неуловимых», ты же хотел посмотреть его, иди.
Эта была не просьба, не предложение, а категоричный, безапелляционный приказ, которого Виталий не посмел ослушаться. Он чувствовал, что должен позволить матери сделать так, как она решила, что ей остро необходим этот выплеск невысказанных слов. Даже хорошо, пожалуй, что собеседницей оказалась не какая-нибудь сердобольная соседка, а совсем посторонний человек, который, скорее всего, в жизни Виталия никогда не встретится.
Он прибавил громкость в телевизоре и стал терпеливо наблюдать за подвигами троицы «мстителей». Наконец, входная дверь хлопнула, мать вошла к нему тихими, неуверенными шагами, села рядом, обняла, прижавшись к его плечу заплаканным лицом:
– Прости меня, сынок. Так получилось.
– Ничего, зато прославлюсь на весь мир и оправдаю наконец нашу фамилию, – мягко пошутил Виталий.
А через несколько дней, по привычке включив утром «Радио России», он услышал… и даже не поверил сначала. Он услышал голос своей матери, слегка взволнованный, но полный силы, горячности, твердой уверенности, что ее рассказ должны услышать и соседка из квартиры напротив, и ребята из двести сорок первой школы, где когда-то учился Виталий, и вся Россия.
– Знаете, какие слова мой сын произнес первыми? Не «мама» или «папа», не «дай» – «я сам». А еще из его детства помню такой случай. Витальке накануне исполнилось три года, и я повела его на прививку…
Виталий тоже вспомнил это: свой огромный детский страх, ораву сверстников с испуганными глазами и вышедшего из дверей кабинета старенького доктора: «Ну, братцы кролики, кто первый?»
…И вдруг шаг вперед делает мой сын и очень-очень решительно, твердо говорит: «Я, Виталик Славнов. Я советский солдат!». Не знаю, откуда это в нем. Я не учила его быть первым. Я хотела, чтобы он умел танцевать и играть на скрипке. Виталик послушный был мальчик: на все кружки, куда я записала его, ходил, казалось, даже с удовольствием. А сам, от меня тайком, занимался самбо и стрельбой. Потом, также тайком, уехал в Рязань поступать в военное училище. И также, ни слова не сказав, написал рапорт с просьбой направить его в Афганистан. В письмах все рассказывал, что служит в Монголии. А я никак понять не могла, будто тяжеленный камень в груди у меня, так тревожно и страшно было отчего-то, особенно по ночам и когда письма приходили. Что-то казалось мне в них странным, недоговоренность какая-то. Через год в отпуск приехал, вроде бы и не изменился ничуть, даже в плечах не раздался, все такой же, а взгляд чужой, в себя. Как-то уехал купаться с друзьями, а я решила китель постирать и в кармане нашла медаль и удостоверение со словами «Воину-интернационалисту от благодарного афганского народа». Когда я провожала его обратно на войну, то сказала: «Служи хорошо в своей Монголии, сын. Я много читала о ней, это замечательная страна». Вы знаете, сама не ожидала от себя такого мужества. Виталик и не догадался, что я все знаю. Мне казалось, так ему будет уезжать легче. Потом… месяца через четыре, от его командира пришло письмо. До сих пор наизусть помню. «Мне, военному человеку, трудно писать красиво и складно. Но я должен сказать вам: не жалейте, что Виталий выбрал путь воина. У него есть редкое качество, которое дано лишь единицам из тех, кто носит погоны, – военная интуиция или, как у нас называют это, чувство боя. Рота, которой командует ваш сын, выполняет самые ответственные и сложные задания. И… почти не имеет потерь. Для офицера это главное, более важное, чем все победы вместе взятые».
Человек тот будто сглазил удачу, отправив это письмо. Когда, еще не распечатанное, оно лежало на столе, мой мальчик был уже в плену. Да, именно в этот день их разведгруппа попала в засаду, потеряв больше половины своих бойцов. И только один вертолет смог прийти на помощь. Один, маленький, а ребят… Они побросали за борт весь груз, даже фляжки с водой и солдатские ремни. Вы понимаете, как все они хотели вернуться. Но этот вертолет не был рассчитан на такие тяжести. Он просто-напросто не мог взлететь. Каким же страшным в те минуты должно было быть молчание в салоне. Наверное, каждый презирал себя в душе и отводил глаза, встретив взгляд сидящего рядом. У меня перед глазами стоит эта картина, будто я видела ее наяву. Время шло. И тогда встал Виталик. Я узнала обо всем этом от его друзей. Он никак не мог зажечь спичку – пальцы плохо слушались. Наконец, закурил, тут же закашлялся и, махнув рукой, шагнул вниз, из люка. Теперь вертолету оказался по силам его груз.
Потом был плен. Долгий плен, четыре с лишним месяца. Эти звери, их и называют-то не по-человечески, «духами», в то время уже знали о Виталии. Он был в числе тех офицеров, за чью поимку банды обещали огромные суммы – около тридцати тысяч афгани. Не знаю, сколько это, если перевести на наши, но, наверное, немало. Виталика передавали из рук в руки, из банды в банду, кто больше заплатит. На его плече есть татуировка. Дурашки, они многие там себе такие понаделали. Виталик объяснял: чтобы всегда помнить и «своих» сразу узнавать. Вот такой же парашют и буквы ВДВ душманы вырезали на его спине. Вы удивляетесь, что я рассказываю и не плачу? Очень часто, просыпаясь по ночам, я вспоминаю об этом, иду в комнату, где спит мой сын, и долго-долго стою в дверях. В мире существует закон равновесия. Мой мальчик столько пережил, что вознаградить его может только большая любовь. Она обязательно встретится ему, я уверена в этом и молю Бога лишь об одном: чтобы у моего Виталика родилась дочка.
Говорить матери о том, что он слышал ее выступление на радио, Виталий не стал.

С самого утра было очень жарко, тридцать два, не меньше. Жара вползла в комнату, неподвижная и горячая, крепко окутала руки и грудь, опустилась своей тяжестью на веки. Дышать было трудно. Сначала. Потом все легче. На стены, мебель, пол и окно легли перламутровые разноцветные полосы: розовые, светло-зеленые, голубые, пронзительно-белые. На мгновение все застыло и вдруг смешалось, как в окошке калейдоскопа. Полосы стали вытягиваться в треугольники, квадраты, ромбы, а сверху, из ниоткуда, тонкими частыми струями полилась музыка. Вальс, кажется, Шопена. Тело стало почти невесомым, упругим и гибким. И уже казалось, что это не он движется в такт музыке, а она, ускоряя темп, спешит за движениями ног. Исчезли разноцветные полосы, мебель, ковер и люстра. Только музыка, ликующая, широкая, наполняла комнату. Кружась в водовороте мелодии, Виталий смеялся от восторга, пьянящего и мучительного от того, что всего себя едва хватало, чтобы вместить его. Так продолжалось всего несколько мгновений. Чем дольше Виталий смеялся, тем ему становилось тревожнее. Сначала волнение было расплывчатым, почти не осознанным, но с каждым тактом стремительного вальса Виталий, еще двигаясь в круге мелодии, понимал, что все это – чудесное забытье, которое вот-вот, еще через минуту или две, закончится. Последний звук вальса еще дрожал в комнате, готовый вылететь в окно, оставив мерцающий серебристый след, когда светло-коричневый шифоньер, высокий книжный шкаф, письменный стол и люстра с тремя голубоватыми рожками вернулись на свои места. По-прежнему было жарко. И тихо. Очень тихо. Стряхивая остатки видения, Виталий провел по лицу ладонями. Пальцы стали влажными. Все из-за жары. И вентилятор как назло сломался. Пестрая бабочка влетела в окно и бесстрашно опустилась на край стола, рядом с пепельницей. Пепельницу эту из двух черепашьих панцирей, скрепленных большим гвоздем так, что один панцирь служил подставкой, а другой чашей, Виталий привез из Афганистана. На панцире-чаше желтой краской было выведено ВДВ-ДРА-89. Но сейчас надпись скрывалась под дымчатым пологим холмиком пепла. Туда же, смяв в плотный угловатый комок, Виталий бросил и пачку из-под сигарет.
А эта пачка из грубого красного картона с неряшливыми пятнами от клея на сгибах появилась у Виталия месяца два назад, утром девятого мая. Он решил проехаться по праздничным улицам. Погода тогда тоже стояла жаркая, почти все люди шли по улицам, скинув пиджаки и кофты. Виталий тоже погладил себе любимую летнюю рубашку, ясно-голубую, как хорошее настроение. Уже в дверях подъезда он оглянулся и увидел бежавшую следом мать с его десантным кителем в руках. «Сегодня и твой праздник, сынок». Виталий согласился.
Он медленно ехал по улице, теплой и уютной, еще не совсем просохшей от прошедшего ночью дождя. Под арками и козырьками крыш темнели черные мокрые пятна и маленькие лужицы. Пахло весной и миром. Было спокойно, светло и чуть-чуть, самую малость, грустно. А иногда, когда встречные бросали взгляды на его награды, он смущался. Слишком уж внушительно выглядел этот арсенал: орден Красной Звезды, темно-багровые лучи которого, словно слегка подсвеченные изнутри, рдели благородно и торжественно, почти не отражая солнца, медаль «За отвагу», также несшая в себе сдержанное величие – скромный круг со строгими буквами горел неброским пламенем, то тускло-серебряным, то стальным – и Золотая Звезда, сверкающая, посылающая каждой гранью вперед острые ослепительные лучи. Незнакомый старичок с колодками наград в три ряда на пиджаке, остановив неровный тяжелый шаг, вдруг улыбнулся Виталию краями бледных губ и молча поднял ладонь к виску, отдавая честь.
Виталий растерялся: сначала это показалось ему картинным, потом трогательным и лишь после – самым достойным приветствием, которым должны бы обмениваться люди, служившие миру с оружием в руках. Совсем иначе теперь представилась Виталию встреча с фронтовиком Великой Отечественной: было ощущение, что тот, бескорыстно и щедро, поделился с Виталием частью огромной победы, приравняв его войну, обруганную, оболганную и осмеянную, к своей. Виталию вспомнилась корректировка Закона о льготах: «… ветераны ВОВ и приравненные к ним участники войны в Афганистане» и вслед за ней опубликованное в том же журнале гневное письмо матери «афганца»: «Почему приравненные? Разве афганская война была той, где стреляли холостыми патронами?» Тогда Виталий тоже был возмущен такой формулировкой, потом забыл о ней, ведь он не собирался обивать пороги и требовать для себя льгот. В первый год после своего возвращения из Афганистана он попытался обратиться однажды в службу социальной защиты. Ему написали длинный перечень документов, которые нужно представить, и с вежливым сочувствием покивали головой: «Что поделаешь? Таковы правила. Никому нельзя верить на слово. И награды на груди – тоже не доказательство». Сейчас все это вновь всплыло в памяти, но уже не обожгло обидой. Неважно, что там думают чиновники, если этот человек, сражавшийся в самой справедливой святой войне, увидел в Виталии своего, такого же, как он, солдата великой страны, связавшей их словами однажды произнесенной присяги.
– Спасибо, отец, – негромко крикнул Виталий вслед удаляющейся спине старика и, торопливо повернув коляску, поехал за ним вдогонку.
Оказавшись под сумрачной аркой, заслонившей небо и солнце, Виталий невольно поежился. Очень уж здесь было неуютно: сыро и грязно.
– Дорогой, какой товар у меня есть! – сначала Виталий услышал голос, потом увидел человека – невысокий кавказец в мятой белой рубахе и черных брюках, пахнущий крепким дешевым одеколоном, появился рядом так неожиданно, словно отделился от стены. – Героин, настоящий, не какая-нибудь «бодяга». На десять доз хватит.
На раскрытой ладони кавказца запрыгал небольшой сверток из фольги:
– Недорого продам, вот за это, – он показал коричневым пальцем на потускневшую без солнечного света Звезду.
Виталий промолчал, но лицо, наверное, у него сделалось страшное, потому что кавказец, отступив на шаг назад, вдруг затараторил:
– Что ты, что ты, командир… Шуток не понимаешь? Я тебе и так отдам.
Он кинул на колени Виталию раскрытую пачку сигарет из красного картона:
– Анаша. Хорошая анаша. Кури на здоровье.
Старика Виталий так и не догнал, а подаренную пачку, вернувшись домой, бросил в ящик письменного стола. И забыл о ней, вспомнив только сегодня. Все к лучшему. Теперь он знает: это не может стать утешением. Возвращаться из кажущего реальным небытия еще мучительнее, чем изо дня в день осознавать постоянство своей настоящей жизни.

– Это я! С мороженым и дыней, чтоб не выгнали, – прямо с порога закричал Серега.
Он не появлялся у Виталия три дня. Такого еще ни разу не было.
– Грехи замаливаю, – чуть улыбнувшись, снова пошутил он.
– Здорово, что ты пришел.
– Здорово-то здорово, – изменившимся голосом, медленно и хрипло, проговорил Серега. И вдруг занервничал:
– Ну, чего сидишь? Дыню держи, рука совсем занемела.
Освободившись от дыни, он облегченно потряс рукой и только тогда уже удивился:
–А чего это ты делаешь?
На коленях у Виталия лежала тускло переливающаяся зеленая ткань с легким узором из цветочных листьев, стеблей и бутонов.
– Воздушные петли.
– Какие?
– Воздушные, – невозмутимо повторил Виталий. – Шторы новые, давно лежат уже, маме все некогда ими заняться. Я и решил.
– Ну ты, Славянин, даешь! Если бы я был женщиной…
– … то от души и больно дал бы в рожу тому парикмахеру, который создавал тебе новый имидж.
– Ага, – согласился Серега, – стрижка дурацкая получилась. Я просил что-нибудь покруче, а это и есть, оказывается, самый писк.
От обычного Серегиного ежика остался только светлый густой чуб и пух вместо волос на макушке, затылке и вдоль висков.
– Теперь я крутой парниша: модный стрижак, пальцы веером, зубы в наколках, – деланно растягивая слова и обрубая фразы, рассмеялся Сергей. – Опа, чуть не забыл. Тебя какой-то парень возле подъезда ждет. Спросил, в какой квартире ты живешь, со мной почему-то не пошел.
– У тебя еще долго будет дефицит общения с порядочными людьми, – поддел его Виталий.
– А, ну теперь хоть стало ясно, с кем я сейчас имею дело. В общем, эта неизвестная личность попросила тебя на пару минут на улицу.
– Ну, ладушки. Вешай шторы, ставь чайник. Я мигом.

Увидев Виталия, сидевший на скамейке незнакомый молодой мужчина тут же поднялся и пошел навстречу. У него были темные волнистые волосы, очень выразительные глаза, необычного цвета, как порошок кофе, полные, сильно потрескавшиеся губы с запекшимися капельками крови. На ходу расстегнув молнию легкой кожаной куртки, незнакомец протянул Виталию левую руку:
– Здравствуйте.
Голос у него был негромкий, глуховатый. Приятный.
– Я Александр Звягинцев, председатель объединения ветеранов Афганистана Юго-Западного округа «Гиндукуш»  .
Виталий вздрогнул, крепче сжал ручки кресла и почувствовал, как от волнения жаром обдало глаза. Он ведь ждал этого визита и боялся, что его может не быть. Теперь вдруг стало обидно, до ноющей боли в груди, такой, что на мгновение перехватило дыхание: почему этот человек не приходил так долго, заставив его почти разувериться во всегосударственном афганском братстве.
– Мы долго добивались, чтобы у нас было свое помещение. Теперь оно уже есть, – продолжал Александр. – Есть два своих предприятия и торговая палатка. Давайте для начала я расскажу вам об этом.
– Для какого начала? – пытаясь говорить равнодушно, спросил Виталий.
Он испытывал и чувство неловкости от своей нарочитой небрежности, и пронзительное странное удовольствие, смягчившее обиду.
– Ну, как же? – немного растерялся его собеседник. – Я думал… Мы думали, вы будете рады, Виталий. Я и мои друзья, мы хотели бы, чтобы вы были рядом с нами. У нас много уже получается, немало нужных, интересных задумок. Вас волнует ведь, как будет жить страна при новом строе?
– Представьте себе, нет.
– Согласен, это, может быть, слишком расплывчато пока и не самое главное. Из нашего округа почти сто ребят погибло в Афгане, знаете, да? Мы помогаем их семьям. У многих ведь дети маленькие остались, – все тише и с большой растерянностью говорил Александр. – Вы хотите сказать, что и это…
– Да идите вы все! – зло бросил Виталий. – Даже тошно от этого вашего благородства. Помогайте кому хотите, а ко мне не лезьте, понял? Раньше жил без вас и сейчас проживу! Ну, что смотришь? Шагай, откуда пришел!
Губы Александра сжались, глаза посветлели и стали неподвижными, как прозрачный янтарь.
– Жаль, я другим представлял вас, герой ВДВ. Или я ошибся? Неужели это о вашем подвиге ребята сочинили песню? Вы не слышали ее? Я мог бы спеть! А может быть, вы не знаете, что новобранцы Рязанского училища бредят вами не меньше, чем именем Маргелова?  Хорошо, что они не знают, что вам… все равно.
– А ты попробуй, – тяжело, с придыханием, торопясь и путаясь, заговорил Виталий, схватив его за края распахнутой куртки. – Попробуй, как я! У тебя.. наверное… есть жена и ребенок, и работа, да? Ты загорал и купался в этом году? И за грибами ездил? Я… тоже… люблю… собирать… грибы! А может быть, ты когда-нибудь называл себя словом что? Я называл и думал так: что я есть? Метр двадцать росту. И с этим… нужно жить. Ты пробовал?
– Пробовал, – помолчав, негромко сказал Александр. – Мне, правда, было легче, чем тебе, но, знаешь, тоже непросто. Я себя человеком почувствовал, когда – не один, конечно, с друзьями – дачу построил, вот этим, – он поднял правую руку, оказавшуюся в перчатке, а левой коснулся ее манжеты.
Виталий успел задержать следующее движение Александра: стиснул его запястье, ощутив под пальцами, сквозь ткань перчатки упругую безжизненную плоть.
– Сильно не жми, – сдержанно предупредил Александр. – Штука эта, конечно, надежная, однако всякое бывает. Я берегу ее, иначе…
– Перестань. Зачем ты? – перебил его Виталий.
Он не решился посмотреть в глаза своего нового знакомого. Перед спокойным мужеством этого человека собственная слабость показалась Виталию ничтожной и жалкой.
– Ты не думай, я стараюсь держаться… сколько могу, – тихо сказал он. – Только что-то плоховато получается. Самому себе противно. Знаешь, такие люди, как ты, мне не встречались. Ты настоящий. И я, конечно, хотел бы участвовать в делах вашего объединения, если ты еще не против.
– Чудесно! – улыбнулся Александр – улыбка у него была яркая и теплая. – Я ведь нисколько не сомневался, что мы будем рады друг другу. И… прости за резкость, брат. Так получилось у меня. А главное, знай, я не сильнее и не лучше. Со мной это случилось в восемьдесят первом. Не один год прошел прежде, чем я смог найти себя. А ты… ты быстрее справишься.

В ванной было влажно и жарко, пар густой пеленой осел на большом зеркале. Пахло хвоей.
– Плохо, что у нас нет бани, а, Серега? – Виталий обхватил руками шею и покрытые испариной крепкие плечи друга, и тот привычным, ловким движением поднял его и понес в комнату. Много недель прошло до того, как Виталий научился без смущения и неловкости принимать такую помощь от Сергея. Теперь, когда это стало уже обычным, Виталию вспомнилось вдруг, как раньше Серега – тот самый Серега, не дурак подраться, даже без причины, Серега, не всегда даривший жене цветы в праздники, забывавший уступать старикам место в автобусе и нередко до утра пропадавший в казино, – в субботний банный день приходил к Славновым особенно веселый, сразу начинал болтать и шутить без умолку. В ванной Серега сыпал прикольными рассказами о собственных приключениях в казино, порой невероятных, но неизменно смешных. Потом друзья сидели в круге света от желтого абажура на кухне, курили «Яву», и Виталий с досадой замечал, как дрожат его пальцы. А Серега продолжал острить, ероша густой русый чуб и щуря блекло-голубые глаза.
Сегодня же Сергей был не в духе, и Виталий, как мог, пытался его развеселить:
– Что бы ты делал без меня, Светлов? Гири-то свои давно забросил, хоть я заставляю тебя в форме держаться.
– Точно, – без улыбки подтвердил Сергей, опуская его на кресло.
В комнату вползал летний синий сумрак. За окном негромко, с уютной монотонностью стрекотали сверчки.
– Тельник мне кинь, Серега, и брюки. Мы еще погуляем, по темноте, ага?
– Погуляем, – согласился Сергей.
Во дворе уже зажглись маленькими пушистыми солнцами оранжевые фонари.
– Серег, я только что замечательную вещь придумал. Мне так вдруг захотелось, чтобы на день ВДВ все наши собрались. Завтра утром пойду на почту и пошлю ребятам телеграммы, чтобы приехали. Приедут ведь, правда?
–Ну, конечно! – живо откликнулся Сергей. – Славянин, голован, я бы до такого не додумался. От тебя иногда все-таки бывает польза.
– А то. Ну, а теперь давай рассказывай. В чем проблема?
– В тебе.
– Не понял.
– То есть, в Наташке… Наташке в больнице сказали, что ей этот климат для здоровья не подходит. Кашляет постоянно, страшнейшим образом. Ее родители зовут нас к себе в Анапу. Придется ехать, наверное.
– И все? Да это же здорово, Серега. Город классный, красивый – короче, мечта. Я в десятом классе в лагере там отдыхал. Под боком пляж, море. И работа для тебя найдется. И казино тоже есть. Зря переживаешь.
– Я не потому…
– В курсе. Только это ерунда. Ты меня, Серега, еще не знаешь. Я и сам, кажется, не до конца себя понял. А один хороший человек сказал мне сегодня: ты справишься. И знаешь, я поверил ему.

– С праздником, сынуля, просыпайся. Ты просил разбудить тебя пораньше.
Вода из-под крана текла ледяная. Виталий любил такую, сбрасывающую сон и утреннюю вялость. Вернувшись в комнату, он накинул на кровать покрывало, несколько раз, не считая, подтянулся на турнике.
– Все, я готов принять утреннюю трапезу. Ма, ты сварила кофе?! Запах обалденный.
– Представляешь, разбиралась вчера в шкафу и нашла зерна.
В окно смотрели бледно-голубое, нежное небо и мягкие молочные облака, по краям золотистые от солнца. День снова обещал быть без дождей и жарким.
– Сла-ва ВДВ! Сла-ва ВДВ! – разлетелось по улице дружное скандирование.
– Уже празднуют, – улыбнулась мать.
Виталий выглянул в окно.
– Это… Это же мои. Они приехали, ма! Они замечательные. Тебе понравятся. У нас есть что перекусить?
– Конечно, я ведь ждала гостей. Не волнуйся так. Что ты, сын?
– Мы здесь, на гражданке, еще ни разу не встречались.

(окончание следует)



К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера