Рассказы завтрашних ночей

          70-летию моего друга Эдуарда Русакова посвящаю



Куба — любовь моя!

Певец Михаил Победоносцев лежал на операционном столе и протяжно декламировал:

    Стой, певец! Стой, родимый! Куда ты?
    У тебя ж — аденома простаты!..

Хирург Виктор Дегтярёв старательно мыл руки по методу Спасокукоцкого — Кочергина.

Ассистент-анестезиолог готовился к проведению пациенту спинномозговой пункции.

Операционная сестра Машенька раскладывала стерильный инструментарий.

Певец только что срочным порядком на такси был доставлен в хирургическое отделение областной лечебно-профилактической комиссии, откуда он утром сбежал, чтобы провести в областной библиотеке творческую встречу.

Встреча длилась три часа без перерыва, и аденома простаты, рассердившись на отсутствие к ней должного внимания, в гневе пережала уретру и ввела певца, излучавшего творческую энергию, в предкоматозное состояние.

— Доктор,— сказал певец,— я ужасно боюсь!

— А вы не бойтесь. Маленький укольчик — и никакой боли. В течение всей операции вы будете находиться в ясном сознании и можете разговаривать.

— А без операции нельзя обойтись?

— Нет. Обследования, проведённые в терапевтическом отделении, из которого вы так удачно сбежали, говорят, что нельзя.

— Как же мне было не сбежать, если у меня сегодня день рожденья? Шестьдесят два стукнуло! Да и творческая встреча. Обещал, обещал, да всё откладывал.

— Вот и дооткладывали,— сказал хирург, склоняясь над певцом.— Так, делаем послойный разрез от лобка до пупка...

— Доктор, а можно без этих комментариев? У меня от них, как представлю, мурашки по спине...

— Можно, да только осторожно,— сказал хирург.— Хорошо. Комментарии мои будут лаконичны и понятны только моим ассистентам. Но пока мы будем заниматься своим делом, расскажите-ка нам о своих делах. Я, по сути, ничего ведь о вас и не знаю. Кроме того, что вы — певец и народный артист.

— Это плохо,— сказал певец.— А ведь я спел все ведущие партии в нашем прекрасном Абаканском оперном театре! «Иоланта», «Князь Игорь», «Аида», «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Тоска», «Царская невеста», «Дон Прокопио», «Риголетто», «Паяцы», «Трубадур»... Какой репертуар!

— И ни на одной из этих опер я не был! — сказал хирург.— Зато прооперировал всех ваших коллег-артистов. Ну да ладно. Лучше расскажите: как вы дошли до жизни такой? Где родились? Кто ваши родители?

— Ах, доктор! Родился я в Магадане. Слышали о таком городе? Много о нём песен есть, но Канделаки любил вот эту:

    Магадан теперь — как Сочи!
    На-ни-на... На-ни-на...
    Солнце греет, но не очень...
    На-ни-на... На-ни-на...

Ну и так далее. И были у меня два отца и одна мать...

— Шутить изволите?

— Какие тут могут быть шутки? Моего будущего биологического отца по сфабрикованному делу репрессировали как врага народа и сослали в места лишения свободы на десять лет. Но мне ужасно повезло. Мой второй, идеологический отец, вождь всех времён и народов, издал указ, по которому жёны заключённых могли в последний год срока приехать и разделить с мужем его участь. Каково? Таким образом, он поспособствовал моему зачатию. Мать доехала до Владивостока на поезде. А дальше, до Магадана,— на пароходе «Находка», вместе с тремястами таких же декабристок. В двухстах метрах от берега «Находка» подорвалась на мине. Но, слава Богу, все были спасены. И вот ровно через девять месяцев, в бараке, на зоне, я и увидел свет.

Все три оставшихся до освобождения месяца я так орал, что зэки сочувственно говорили моим родителям: «Не иначе как певцом будет!» — не ошиблись.

Из Магадана мы переехали жить в прекрасный сибирский город Абаканск.

Папа работал на ПВРЗ — паровозовагоноремонтном заводе — слесарем, пока его не выгнали за пьянку. Мама там же — техничкой. Жили во времянке, втроём, и ещё угол сдавали то одному, то другому постояльцу.

Когда учился я в шестом классе, в школе ввели уроки пения и организовали хор. Хормейстер Фёдор Фёдорович устроил прослушивание, заставил всех по очереди петь самую популярную тогда песню «Куба — любовь моя».

Я проорал первый куплет так громко, что Фефе, как мы его прозвали, захлопал в ладоши и, перекрывая мой ор, воскликнул: «Довольно! Хватит! Михаил, у тебя нет ни голоса, ни слуха. Поэтому я буду ставить тебе пятёрки просто так. Только ты на занятия ко мне не ходи. Договорились?»

И стал я частично свободным человеком. У всех — пять уроков, а у меня — четыре. Что хочу, то и делаю. Мама — на работе, папа — неизвестно где и с кем выпивает. Дома — квартирант дядя Рома, аккордеонист филармонии.

Вот он-то однажды меня и спросил, в чём дело. И удивился. И за неделю научил меня правильно петь «Куба — любовь моя», и всю нотную грамоту потом объяснил, и голос мне поставил.

И вот в конце учебного года пришла комиссия из районо, познакомиться с успехами нашего школьного хора, и увидела, что все на сцене поют, а я молчу. Молчу, потому что Фефе запретил мне рот открывать.

«Мальчик, а почему ты молчишь?» — председатель комиссии спрашивает. «Да ему медведь на ухо наступил!» — объясняет Фефе, и все хористы дружно смеются.

А председатель берёт в руки баян и говорит: «Что ж, давайте проверим! А ну-ка спой нам песню «Куба — любовь моя», да так, чтобы Фидель Кастро услышал».

И я запел. И все были поражены. И когда я кончил петь, все от души захлопали в ладоши, а председатель объявил, что включает меня в группу школьников, едущих на Кубу для творческого обмена.

На Кубе я действительно познакомился с Фиделем Кастро. Мы до сих пор с ним изредка переписываемся. За месяц, проведённый на острове Свободы, я обучился испанскому языку, стал петь по-испански и, несмотря на строжайшую дисциплину и контроль, попробовал кубинского рому и гаванскую сигару. Так что когда я вернулся в школу, стал я легендой, героем и звездой первой величины.

Мама моя по-прежнему работала техничкой, и мы, благодаря квартиранту, кое-как сводили концы с концами. Но внезапно появлялся пьяный папа и требовал от мамы денег. А однажды пришёл поддатый, открыл дверь и говорит ей: «Не дашь денег — убью!» Да как метнёт в неё кухонный нож! Да так сильно, что я потом не смог его вытащить из деревянной перегородки. Мама молчит, слова вымолвить не может.

А я встал вдруг между нею и отцом и говорю: «Уходи из нашего дома! И чтобы глаза мои тебя больше не видели!» Сказал — и аж задрожал весь. «Ты чего, сынок?» — начал было отец. «Уходи!» — повторил я.

И представляете — ушёл он. Ушёл навсегда из нашей жизни. Говорят, после этого он за ум взялся, пить бросил. Женился, и даже мальчик у них родился. Брат мой. Но я о нём так до сих пор ничего и не знаю.

Школу я закончил с похвальной грамотой, и устроила меня мать на ПВРЗ учеником токаря.

— А с пением как же? Бросили? — спросил хирург и добавил, обращаясь к ассистенту и операционной сестре: — Начинаем экстирпацию. Будьте особенно внимательны. Так. Зажимы. Кетгут. Скальпель.

— Как же, бросишь тут, когда мать постоянно твердит: «Учись, человеком станешь!» Так что днём — работа, а вечером музыкальная школа при Дворце культуры имени Карла Либкнехта. И потом, в армии, когда в стройбате служил, пел — в свободное время.

Лишь после армии, когда поступил я в музыкальное училище, только тогда я запел по-нас­тоящему. Благодаря любви. Да.

Звали её Зоя Ильинична Сологуб. Была она преподавателем вокала. Только меня увидела, только меня услышала, так через день и призналась. «Мишенька,— говорит,— двадцать два года я ждала этой встречи!»

Разве на такие слова что-нибудь возразишь?

Всю свою душу она в меня вложила, всю свою любовь, пока приёмам пения и тайнам дыхания обу­ча­ла... А когда пришло время окончания училища, сказала: «Всё, Миша, ты теперь сформировавшийся певец. И никто тебя ничему новому не научит и не переучит. Можешь петь в любом театре. Но знаешь, без высшего образования, без диплома в нашей бюрократической стране все дороги будут тебе закрыты. Поэтому езжай в Москву, в консерваторию. Вот тебе рекомендательное письмо. Там меня знают. И ценят. Держись самостоятельно — и тебя тоже будут ценить».— «А как же наша любовь, Зоенька?» — спрашиваю я. «А никак. Стара я, Миша, стала для тебя, ушли мои годы. Спасибо тебе за то счастье, что я испытала. Езжай. И не оглядывайся назад. Жизнь оперного певца всегда полна любовью. Новая партия — новая любовь. И никуда от этого не денешься. Любовь — одна. Принимай каждое новое чувство как продолжение предыдущего. С открытым сердцем».

— И как вас в консерватории приняли? — спросил хирург и добавил чуть тише: — Зажим. Кетгут. Скальпель.

— Всё было, как сказала Зоя. И как Вольф Мессинг мне предсказал. Случилось так, что возвращался он с гастролей в Москву, и ехали мы с ним в одном поезде, в одном купе. Я молчал, думал о поступлении в консерваторию. А он вдруг все мои мысли и озвучил. Разговорились. И потом, когда в Москве прощались, задержал он мою ладонь в своей и, глядя пристально в глаза, произнёс с каким-то особенным чувством: «Пой, Миша, пой! Всё сложится хорошо. Потому что дано тебе столько, сколько и десятерым вместе взятым не снилось!»

И стал я студентом консерватории. И познакомился со всеми знаменитостями. И все приняли меня в свой круг. Свешников, Светланов, Бабаджанян, Магомаев, Покровский, Ведерников... и Гуго Тиц. Слышали о таком?

— Нет, не слышал,— сказал хирург.— Сейчас может быть немножко больно, так вы потерпите... Зажим. Кетгут. Скальпель... Хорошо! Не больно?

— Нет,— сказал певец.— Так вот, Тиц — профессор консерватории, педагог, солист Всесоюзного радио. Когда Гитлер грозился захватить Москву, то сказал, что первым расстреляет диктора Левитана, а вторым — певца Гуго Тица за его антифашистские песни. Вот под руководством Гуго Ионатановича я и имел честь обучаться и заканчивать консерваторию.

— Про Тица ничего не знаю, а вот про Вольфа Мессинга наслышан. Два купленных на свои деньги и подаренных военным лётчикам самолёта... Чтение мыслей, предсказания, гипноз... Неужели это всё правда?

— Правда, чистейшей воды. Я несколько раз встречался с Вольфом Гершеньевичем, так, представьте, после этого как под гипнозом был. А восьмого ноября, когда он умер, спел «Риголетто», и когда узнал — голоса лишился. И подумал, грешным делом: всё, гипноз закончен. Петь больше не смогу.

Друзья мною восхищаются: «Вчера ты пел, как Бог!» А я в ответ шепчу им: «Да, вчера, а вот сегодня...»

И посмотрела меня главный фониатр клиники Большого театра, выдающийся оториноларинголог, профессор Валентина Антоновна Фельдман-Загорянская, и говорит: «Мишенька! Да у вас огромная дыра между голосовыми связками. Дыра явно психогенного характера. Я, конечно, могу укол сделать, скальпелем кое-что, но тогда мне придётся взять у вас расписку, что все последствия вы берёте на себя. Лучше давайте поступим так. Подождём полгодика. Никакого пения и никаких разговоров. Вы даёте мне обет полного молчания! И мы ждём».

— Ну и как, выдержали вы обет молчания? — спросил у певца хирург.

— А что мне ещё оставалось делать? Молчу, а сам арию Фигаро из оперы Моцарта «Свадьба Фигаро» мысленно повторяю.

Зато когда голос вернулся ко мне и приехал я в город Казань на ярмарку вокалистов, уже как выпускник консерватории, произошло невероятное. Я так спел на ярмарке, что все театры Советского тогда Союза одновременно пригласили меня к себе на сцену.

«Небывалый случай! — воскликнул ректор консерватории.— Миша, куда тебя распределить? Решай!» — «Ну нет уж,— сказал я,— во все театры одновременно я распределиться не могу, а обижать никого не хочется. Давайте мне свободный диплом!»

И стал я свободным художником. И вернулся сюда, в распрекрасный наш сибирский город Абаканск, к маме. И мне, наверное, последнему оперному певцу при социализме, дали возможность самому выбрать себе по вкусу государственную квартиру!

И стал я ведущим солистом Абаканского государственного театра оперы и балета, где никто, кроме меня, две с половиной октавы взять не мог. Женился. Детьми обзавёлся, внуками... И почувствовал себя самым счастливым человеком в мире, который, кстати, весь этот самый мир и объездил с гастролями вдоль и поперёк. Так что всё, чего я хотел, всё у меня сбылось. И лишь одно меня тяготит: что до сих пор не знаю, где могилка моего отца. И брата своего не видел, найти бы его!

Сегодня мне исполнилось шестьдесят два года. Как вы, доктор, думаете, сколько я ещё проживу? Я ведь преподаю в Академии музыки и театра, хочется своих учеников на ноги, как говорится, поставить и на большую сцену вывести.

— По моим наблюдениям,— сказал хирург,— тот из мужчин, кто пережил свой критический возраст, шестьдесят два года, тот ещё долго живёт. Вот, полюбуйтесь-ка на свою аденому. Какую красавицу вы в себе вырастили! Теперь она мешать вам не будет. Живите сколько хотите! Машенька,— обратился он к операционной сестре,— отправьте пунктат на анализ, а её положите в банку со спиртом, чтобы потом студентам показывать. Редкий по своей величине экземпляр! А что касается поисков брата, так по некоторым признакам я и есть, Миша, брат твой младший. Как звали батюшку нашего репрессированного и посмертно реабилитированного? Семён Семёнович Дегтярёв?

— Точно. И я был бы Дегтярёвым, да когда получал паспорт, взял фамилию матери. И прославил её как Михаил Семёнович Победоносцев, певец, народный артист, профессор, доктор искусствоведения.

— А я взял фамилию отца и вот — весь на виду: Виктор Семёнович Дегтярёв, хирург, профессор, доктор медицинских наук. Выздоравливай, брат мой! Сам вставай на ноги и учеников ставь. Операция прошла успешно. Вместе сходим на могилку отца. Я знаю, где она.

— Точно?

— Точнее не бывает.

— Ну а я тогда, брат мой, приглашаю тебя на Кубу! В гости к Фиделю Кастро! На остров Свободы, рому кубинского попить, сигар гаванских покурить,— сказал певец и включил свой знаменитый баритон:

    Куба — любовь моя!
    Остров зари багровой.
    Песня летит, над планетой звеня.
    Куба — любовь моя!

— У больного послеоперационная эйфория! — сказал хирург.— Машенька, сделайте ему два кубика димедрола с промедолом, пусть счастливый человек хорошенько отоспится!


Бесплатный сыр

— Очень хочется в Турцию! — сказал поэт Михаил Злобин своему другу, прозаику Константину Невинному.

— Да, в Турции хорошо! — засмеялся Константин.— Только родился — и уже турок! И твой намёк я отлично понял. Но ты же знаешь мой принцип: никому не занимать и ни у кого не занимать. А вот помочь заработать — это я могу.

— Да как нынче заработаешь? Все сферы влияния распределены, все ниши кругом заняты.

— Как? А очень просто! При помощи Интернета! Только ленивый, имея ноутбук, сейчас не зарабатывает. У каждого — свой сайт, блог, интернет-магазин... Была бы идея!

— А у тебя она есть?

— Есть, да ещё какая! Только, чур, я буду руководителем, ты исполнителем, а денежки — пополам. Идёт?

— Идёт!

— Идея проста, как всё гениальное. Каждый в России — поэтическая душа. И каждый пишет стихи. И мечтает опубликоваться. При социализме, в прошлом веке, это было, как ты сам помнишь и на своей шкуре испытал, почти невозможно. Все издательства и печатные станки принадлежали компартии. И нужно было стать её членом, а потом членом подчинённого ей Союза писателей, чтобы напечатать хоть что-нибудь. А ещё — цензура, идеологический контроль.. .Бр-р-р... Вспоминать не хочется. Да, группа избранных, отфильтрованных, дистиллированных писателей издавала книги, и гонорар им платили, и десять бесплатных авторских экземпляров присылали. Но большинство пишущих бились напрасно, отвергаемые армией штатных, запрограммированных на отказ рецензентов... Слава Богу, сейчас нет ни цензуры, ни партийного контроля. Но осталось огромное количество пожилых авторов, желающих напечатать свои стихи, да и молодые подросли. Вот на них-то мы и заработаем!

И появился в Интернете новый сайт под названием «Друзья Константина Невинного».

И был объявлен поэтический конкурс «Вдохновение». Условия: каждый желающий мог прислать свои тридцать поэтических строк. За первое место — премия пятьдесят тысяч рублей. За второе и третье место денег не полагалось. Участие в конкурсе анонимное. Голосование тайное. Сами участники должны назвать имя победителя. Срок — месяц.

Желающих поучаствовать в конкурсе и стать единственным и неповторимым победителем оказалось семьсот человек.

И через месяц был объявлен результат, по которому победителем и лауреатом мифической премии оказался поэт Михаил Злобин.

Остальным участникам конкурса Константин Невинный выслал семьсот виртуальных дипломов «Вдохновения» со своей факсимильной подписью и предложением выкупить наложенным платежом изданный одноимённый альманах — семьсот страниц, твёрдый переплёт, каждому по странице, на которой в очаровательной виньетке, поддерживаемой амурами и купидонами,— нетленное стихотворение из тридцати строк.

И процесс пошёл!

Деньги автору идеи, вдохновителю и организатору конкурса хлынули бурным потоком.

Частная типография «Семицвет», директором которой был Василий, сосед Константина по лестничной площадке, радовалась выгодному заказу и старалась проявить себя в лучшем виде. Михаил ходил в типографию за очередной пачкой альманахов, заклеивал их в конверты, старательно подписывал адреса авторов и заполнял бланки почтовых переводов.

Олег, внук Михаила, бегал на почту и отправлял бандероли наложенным платежом.

Шестьсот девяносто девять бандеролей отправил он.

Почему шестьсот девяносто девять? Да потому, что один чудак, семисотый по счёту, попросил прислать ему альманах «Вдохновение» бесплатно!

«Я понимаю ситуацию и не требую гонорара. Но пришлите хотя бы один бесплатный авторский экземпляр!»

За что и получил по «электронке» лаконичный исчерпывающий ответ: «Дорогой друг! В наше непростое и трудное время, когда все люди многострадальной России заняты одним-единственным процессом — выживанием, выслать вам бесплатный экземпляр мы не можем. Вспомните народную мудрость, гласящую, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке!»

Таким образом закончилась реализация проекта.

И друзья встретились на квартире у Константина, чтобы подвести итоги.

— Вот тебе, дорогой друг,— сказал Константин,— пакет, в котором честно и благородно заработанные тобою деньги. Ты по-прежнему хочешь в Турцию? Так вперёд! Хотеть не вредно. Их должно хватить на путёвку с проживанием в пятизвёздочном отеле в течение тридцати дней!

И отправился Михаил Злобин на следующий день во Дворец труда нашего прекрасного сибирского города Абаканска, где работала постоянная ярмарка горящих путёвок.

Тридцать туристических фирм в этот день торговали счастливыми местами под солнцем в южных странах. Огромный зал, а по периметру — столы с ноутбуками, за которыми — операторши турфирм, одна другой краше, а над столами — вывески с названиями...

Выбрал Михаил Злобин самую красивую девушку под вывеской «Вдохновение-тур».

— Как вас зовут? — спросил он.

— Меня зовут Наташа.

— Очень хочется в Турцию, Наташа!

— Есть Кемер, Аланья, Мармарис... Вам куда?

— Мне без разницы, лишь бы на море!

— Море везде.

— А вы сами когда-нибудь бывали в Турции, Наташа? — улыбаясь, спросил Михаил.

— Да, и неоднократно.

— Так, может быть, вы составите мне компанию? Ведь я там бывал лишь в мечтах.

— С удовольствием! Вот вам двухместная путёвка. Давайте ваш загранпаспорт, я сниму ксерокопию.

Наташа сделала ксерокопию, аккуратно пересчитала деньги, вручила под роспись Михаилу путёвку на две персоны и сказала:

— Вылет послезавтра. Встречаемся в аэропорту Черемшанка, за два часа до вылета. О билетах я позабочусь.

Каково же было удивление поэта Михаила Злобина и его провожающих, когда в аэропорту в назначенное время Наташи не оказалось.

Дежурный администратор вежливо объяснил ему, что туристическая фирма «Вдохновение-тур» в их реестре не значится, и вообще самолёта в Турцию сегодня нет.

В расстроенных чувствах пришёл Михаил к Константину.

— Интересная ситуация! — сказал Константин.— Я так думаю, что нам нужно было всё-таки выслать этому бедолаге бесплатный авторский экземпляр. Может, поэтому ты сейчас не в Турции. Впрочем, не расстраивайся. Чем чёрт не шутит! Каждый в наше непростое и трудное время зарабатывает как может. Давай лучше выпьем коньячку и поговорим. Есть у меня одна новенькая креативная идейка!


Концерт Паганини

Когда меня, профессора Абаканской академии искусств, пригласили в Москву дать сольный концерт на скрипке, я с радостью согласился.

Юбилей консерватории!

Да, давненько я там не был — считай, со времени её окончания.

Как незаметно засасывает провинциальное болото! Годами от себя не отпускает.

А тут всё решилось мгновенно.

Мой бывший однокурсник, а ныне известный пианист Анатолий Баскаков позвонил и сказал:

— Будешь в Москве — моя квартира в твоём полном распоряжении. Я, к сожалению, на юбилее не буду, еду, понимаешь, в Болгарию на гастроли. Так что ключ оставляю соседям. Прилетишь — живи в своё удовольствие, все четыре комнаты твои. Только одно условие: дверь в кладовку не открывай ни в коем случае! Как бы тебе этого ни хотелось. Понял?

— А что у тебя там?

— Неважно. Однако я тебя предупредил!



И прилетел я в Москву, и открыл квартиру Толика Баскакова — двенадцатый этаж, вид на Москву-реку и Калининский проспект,— и прошёл по квартире.

Да, хорошо живут пианисты в столице! Ни в сказке сказать, ни пером описать. Не то что скрипач Евгений Иванович Фридман, то есть я, в прекрасном сибирском городе Абаканске. Третий этаж в пятиэтажной хрущобе, лифта нет, вид из окна на стройку и помойку, подвал затоплен, амбре... Бр-р-р... И ничего с этим не поделаешь.

Открыл я холодильник — а там чего только нет! Всё есть. Даже птичье молоко в шоколаде.

Выпил я коньячку на ночь, закусил бутербродом с красной икрой и прилёг в спальне, включив телевизор...

Только начал засыпать, как вдруг слышу откуда-то женский плач и голос:

— Да помогите же мне, кто там есть?

Встал я, одну дверь открыл.

Никого.

Вторую дверь открыл.

Никого.

А на третьей двери, гляжу, висит металлическая табличка — с черепом, двумя перекрещенными костями, молнией и надписью: «Не влезай! Убьёт!». Такие таблички я видел на столбах высоковольтных передач.

Ну и юморист Толик, думаю.

А из-за двери — женский голос:

— Да помогите же!

— Кто там? — спрашиваю.

— Откроете — увидите!

— У меня запрет — не открывать. Это ведь дверь в кладовку?

— Какой такой запрет? Откройте сейчас же! Я — жена Анатолия, и зовут меня Валентина.

Что делать, думаю, а сам от любопытства изнываю.

Потянул я, значит, дверь на себя, а она как бы сама собой и открылась!

И предстало моему взору чудо чудное, диво дивное: женщина в образе русалки, синеглазая, белокурая, обнажённая, по рукам и ногам блестящими цепями к полу и потолку прикованная, а на бёдрах — этакое металлическое приспособление, которое в старину, во времена рыцарей и колдуний, называлось «пояс целомудрия».

— Как вас зовут? — русалка спрашивает.

— Евгений Иванович Фридман,— отвечаю, слегка заикаясь от волнения и букву «р» не выговаривая.

— Женечка, значит? — красавица уточняет.— Так вот, милый Женечка, чтобы вы знали, мой муж, Толик Баскаков, старый хрыч, женился на мне в третий раз по счёту, официально, а вместо того, чтобы взять меня с собою в Болгарию, укатил туда с четвёртой кандидатурой, а меня, чтобы им не помешала, цепями здесь приковал. Так что вы — добрый молодец, мой спаситель и освободитель!

— Но ведь мы с ним одногодки! — возражаю.

— По вашему виду не скажешь. Богатырь, кровь с молоком! Впрочем, вам предоставляется прекрасная возможность доказать свою молодость и силу! Ключ от цепей в серванте, под зеркалом.

И освободил я от цепей красавицу Валентину, и допили мы с ней бутылку коньяка, и закусили птичьим молоком в шоколаде.

И заснул я в её молодых сладких объятиях под шёпот ласковый:

— Ах, какие у тебя нежные пальцы, Паганини ты мой длиннопалый...



На следующий день состоялся мой сольный концерт в консерватории.

Большой зал был переполнен. Очень уж меломанам хотелось услышать скрипку Страдивари, извлечённую из спецхрана в честь юбилея и выданную мне под роспись. А я должен был исполнить на ней знаменитую «Кампанеллу» Паганини, да так, как это могли сделать только божественный Паганини и я, Евгений Фридман.

Валентина, в полупрозрачном малиновом пла­тье, сидела в ложе бельэтажа, и пока я играл первое отделение, казалось мне, что не на меня смотрит почтенная публика, а лишь на неё, русалку и красавицу.

— Ты бесподобен! — сказала в антракте Валентина.— А правда, что тебе дали настоящего Страдивари?

— Совершенная правда,— подтвердил я.

— Тогда ты должен, как Паганини, сыграть для меня на одной струне!

— Но, Валентина, это же легенда!

— Так оживи легенду!

Ну что тут было поделать?

Взял я у Валентины из театрального несессера пилку для ногтей. Подпилил три струны.

И колокольчики «Кампанеллы» божественно зазвучали под моим удлинённым смычком.

Когда лопнула первая струна, меломаны насторожились в недоумении...

Когда лопнула вторая струна, зашушукались...

Когда лопнула третья струна, зал оцепенел, в нём установилась гробовая тишина...

Но когда я на одной струне завершил исполнение, все повскакали с мест и неистово закричали:

— Браво! Браво! Брависсимо!..



Три дня после концерта мы бродили по Москве, выполняя юбилейную культурную программу. Покупали газеты с восторженными статьями обо мне. Плавали на речном трамвайчике... И когда пришло время возвращаться мне в прекрасный сибирский город Абаканск, Валентина сказала:

— Я счастлива с тобой! Летим вместе!

— А как же Анатолий? — возразил я.

— Анатолий хочет, но не может. А ты и хочешь, и можешь! — воскликнула Валентина.

— А, какие наши годы! — махнул я рукой и согласился: — Летим!



Но недолго длилось наше счастье.

Как пело в нашей однокомнатной хрущобе вульгарное радио «Шансон»:

    Недолго музыка играла,
    Недолго фраер танцевал...

Ровно девять месяцев.

А как только родила мне Валентина дочку Ирочку — словно бес её обуял.

— Не хочу жить в этой убогой однокомнатной хрущобе! — твердит.— А хочу жить в четырёхкомнатной, на двенадцатом этаже!

Поднапрягся я, добрый молодец, с финансами — и переехали мы в новую квартиру.

— Не хочу день и ночь за твоим ребёнком ухаживать, пелёнки стирать! — твердит.

Поднапрягся я — и нанял круглосуточную няньку для Ирочки.

— Не хочу свою молодость губить в четырёх комнатах и в этом паршивом Абаканске прозябать!



И загуляла моя синеглазая белокурая русалка по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там... То с одним таксистом, то с другим.

Прихожу я однажды вечером домой после занятий со студентами, а няня держит на руках плачущую Ирочку и говорит мне, показывая на спальню:

— Туда нельзя!

— Почему? — спрашиваю.

— Потому что там Валентина с мужчиной каким-то.

Потянул я, значит, дверь спальни на себя, а она как бы сама собой и открылась.

И понял я, что нашему счастью пришёл окончательный конец.

Посмотрели Валентина и таксист на меня вопросительно. И сказала Валентина таксисту:

— Ну чего ты смотришь? Удали его из нашей спальной!

И вскочил таксист, косая сажень в плечах, и заломил мне два пальца на правой руке, да так, что кости хрустнули.

— Слышал, что она сказала? — спросил.

И я потерял сознание.

Очнулся — Валентина кричит. Доченька моя любименькая ревмя ревёт. Нянька причитает:

— Господи, помилуй, Господи, помилуй! Потерпите, сейчас скорая помощь приедет!

И приехала скорая помощь, и отвезли меня в хирургическое отделение травматологии, и сделали мне операцию, совместили фаланги пальцев, загипсовали и оставили меня в больнице.



Звоню я в Москву по мобильному телефону Толику Баскакову и говорю:

— И зачем это я, Толик, тебя тогда не послушался? И зачем открыл эту дверь проклятую?

А Толик слушает и смеётся:

— Ничего страшного! Зато теперь у тебя есть дочка Ирочка. А насчёт Валентины не беспокойся. Выздоравливай и жди. Скоро я прилечу, заберу её к себе и прикую в кладовке цепями по новой. Всё-таки чувство моё к ней не остыло. Всё познаётся в сравнении. Да и скучно как-то без неё в столице, понимаешь.

— Согласен, только с одним условием,— говорю я.— Ирочку я тебе не отдам!

— Само собой! — Анатолий смеётся.— Это твоё лучшее произведение. Поправляйся и учи её играть на скрипке, Паганини ты наш длиннопалый!


Клуб «Золотая осень»

— У моей бабушки было пятнадцать детей, у моей мамы — шесть, а у меня — двое,— сказала Софья Ивановна Бурдакова на встрече с пенсионерами православного клуба «Золотая осень» при областной библиотеке, куда я был приглашён в качестве корреспондента газеты «Абаканский ветеран».— И над всеми детьми тяготело какое-то проклятие. Все жили очень мало и умирали не от старости. Кто в этом был виновен, я не знаю. Дьявол, наверное. Бог бы этого не допустил, а дьяволу всё можно. Иначе зачем моего дедушку, трудолюбивого крестьянина, добрейшей души человека, вдруг раскулачили, а потом осудили по политической пятьдесят восьмой статье на десять лет лишения свободы без права переписки? Разрушили крепкую семью, обрекли на неминуемую погибель.

Бабушка была сослана в глухую тайгу, где среди вырубки стояли два барака — один женский, другой мужской.

Зимой всех сосланных заставляли работать вздымщиками, то есть обдирать кору с сосен в виде стреловидных насечек остриями вниз и прикреплять жестяные воронки, куда по весне стекала смола, живица.

Зимой на крутом морозе, а летом на изнуряющей жаре до полного изнеможения трудились моя бабушка и моя мама.

В одном из этих бараков я и родилась, и прожила там семь лет.

Потом бабушка умерла от сыпного тифа, а я и мама переехали в деревню Усолку, где была школа, которую я и окончила с похвальной грамотой «За отличную учёбу и примерное поведение».

Грамоту окаймляла красная рамка. А вверху, посередине, между знамёнами, выпукло выделялись два овальных портрета — Ленина и Сталина.

Моей мечтой было тогда выучиться на радиоинженера, поэтому я решилась и уехала из деревни Усолки сюда, в город Абаканск, и поступила во втуз при заводе телевизоров. Одновременно училась и работала, проживая в рабочем общежитии на улице Спартаковцев, в Николаевской слободе.

Школьницей вступила я в Коммунистический союз молодёжи, а на заводе — в Коммунистическую партию. И поэтому возглавила бригаду коммунистического труда.

Чем, спросите вы, наша бригада отличалась от обычной бригады?

Да ничем!

Просто мы были под особым партийным контролем, и к нам строже относились. Например, опоздает кто-нибудь на смену хоть на пять минут — такую проработку в парткоме потом устроят, так настращают лишить и того и сего, что в другой раз опаздывать не захочешь.

Зато на всяких торжественных мероприятиях усаживали нас на первый ряд и говорили с трибуны, что гордятся бригадой коммунистического труда за то, что она трудится по-коммунистически и перевыполняет норму на много процентов.

Что мы изготовляли, даже сейчас, в эпоху гласности и свободы слова, сказать не могу, потому что — государственная тайна и дала подписку о неразглашении. Хотя во всех газетах давно написано, что изготовляли мы совсем не телевизоры, а работали на «оборонку».

На заводе я встретилась с Олегом Степановичем Шевляковым, начальником ОТК, который стал моим мужем. Но фамилию менять не стала.

Сыграли скромную свадьбу.

Двухкомнатную квартиру получили.

И родилась у нас дочка Светлана, а потом и сын Игорёк.

Умницы, симпатяги: смотришь — не насмотришься. Всё бы хорошо. Но дьявольское проклятие и тут сработало. Открылась у доченьки неизлечимая болезнь. Врачи сказали, что протянет года два или три, и отказались лечить.

Спасибо, травница Пелагея из Иркутска помогла, и прожила Светочка двадцать один год, и школу закончила, и на филологическом факультете пединститута поучилась. Много читала, стихи писала и рисовала, и все её так любили, что студенты частенько приходили к нам домой, где образовалось что-то вроде литературно-художественного салона.

Втуз я, конечно, окончила и стала радиоинженером, но почувствовала, что это — не моё, и все силы стала отдавать мужу и воспитанию детей.

Но партком заставил меня продолжить учёбу в вечернем институте марксизма-ленинизма, на атеистическом отделении, и вести соответствующую пропаганду среди рабочих завода.

Дело в том, что на заводе нашем обнаружились члены различных сект: баптисты, иеговисты, адвентисты седьмого дня... Приходилось всех собирать вместе, читать им лекции, а потом проводить индивидуальные беседы о вреде религиозного дурмана, доказывая, что Бога нет и что они глубоко заблуждаются в своём невежестве.

И вдруг случилось очередное несчастье.

Мой сын, инструктор по скалолазанию, повёл группу новичков на «Столбы», в наш замечательный сибирский скальный заповедник, и стал поднимать их с помощью страховки на Второй столб. Страховка подвела, он, оступившись, оборвался, переломал себе все рёбра и был в бессознательном состоянии доставлен в больницу.

Днём и ночью дежурила я у его постели.

И когда мне показалось, что лекарства ему уже не помогают, начала я внезапно молиться, обращаясь к Богу, Спасителю всемогущему... Откуда и слова-то нужные взялись?

И — чудо!

Молитвы мои подействовали!

И сын мой, Игорёшка любимый, единственный, выздоровел!

И покаялась я в грехах своих, и причастилась, и приняла святой обряд крещения.

И поняла, что снято с меня дьявольское проклятие. Поняла — и словно преобразилась.

Всю Библию — и Ветхий, и Новый Завет, как раньше труды Маркса и Энгельса, законспектировала, просветилась — и стала служить Богу, возрождая Свято-Никольский храм — сначала само здание, а потом и православную воскресную детскую школу при нём.

От чисто хозяйственной деятельности постепенно, по благословению отца Серафима, перешла к учебной и духовной.

Какие мы проводим уроки?

Это Закон Божий, история, словесность, пение, рисование и рукоделие.

Да, времена изменились.

Раньше все говорили: «Слава КПСС»,— а сейчас все говорят: «Слава Богу».

Завода, на котором я проработала двадцать пять лет, уже не существует. На его месте — современный, в европейском стиле, Торговый квартал.

А мы с мужем, Олегом Степановичем, продолжаем жить душа в душу. Вот он, сидит среди вас. Поднимись, Олег, не стесняйся!



При этих словах все православные пенсионеры, в основном старушки, заполнившие до отказа читальный зал, одобрительно зашушукались, оживились и дружно захлопали в ладоши.



— А вот мой сын, Игорь Олегович, живой и вновь здоровый благодаря слову Божьему и молитве. Снова водит он новичков на «Столбы», обучает искусству скалолазания.

А вот и мои ученики, воспитанники воскресной школы: Иван, Пётр и Вадим. Они уже окончили обучение, и я уверена, что изберут себе верную дорогу. Потому что в школе, как сказал однажды очень точно отец Серафим, перед ними открылась красота православного мира на пути, которому нет и никогда не будет конца.

Я не раз уже убедилась, что на всё — воля Божья, и хочу, чтобы на всех вас снизошла его благодать,— сказала Софья Ивановна Бурдакова и смахнула уголком платочка с глаз набежавшую слезу.



Тут с первого ряда встал в полный рост молодой, красивый, стройный, в чёрной приталенной рясе, священник — упомянутый ею отец Серафим.

И повернулся он к залу просветлённым лицом и сказал:

— Братья и сестры, давайте помолимся! Вознесём нашу молитву во славу Божью за всё хорошее, что Он творит, преображая души наши...

И встали православные, и склонили головы, перекрестившись, и зашептали хором слова молитвы, известной всем им, только не мне, грешному.

Все молились, а я стоял и молчал, некрещёный корреспондент, журналист, «золотое перо» нашего прекрасного сибирского города Абаканска, представитель второй древнейшей профессии, журналюга эдакий, уже давно не верящий по долгу своей службы ни в Бога со свечкой, ни в чёрта с кочергой.


Простой художник Филипчук

При социализме художник Филипчук был заведующим художественным фондом. Все заказы и финансовые потоки шли через него.

Нужен бюст Ленина? Пожалуйста! Нужны портреты членов Политбюро или ЦК КПСС? Пожалуйста! Нужно оформить Красный уголок на предприятии? Без проблем! Народному художнику — столько. Заслуженному — столько. Простому — столько. И так — каждый месяц.

Да, был он простым художником, но самым главным из них, потому что все вокруг зависели от его подписи. И неспроста любил он повторять народную мудрость: «Не место красит человека, а человек место!»

Я, как председатель Абаканского Союза писателей, частенько поднимался к нему в мастерскую — по поводу и без повода, так, поболтать о том о сём, кофию попить. А кофе, надо прямо сказать, у него был отменный! Аромат с седьмого этажа — на всю округу.

Пьём это мы, значит, кофий, блаженствуем, и я в который раз уже спрашиваю:

— Сергей, а почему ты до сих пор ещё не заслуженный?

— А зачем это мне? — привычно отвечает он.— Ведь всё у меня есть: квартира, дача, машина, кабинет заведующего худфондом в старинном особняке, мастерская, где мы сейчас находимся,— сорок квадратных метров, центр города, из окна — вид на Караульную сопку с часовней Параскевы Пятницы. Вон, полюбуйся: фабрика фотобумаги «Квант» напротив, речка Кача, на берегу которой жил и в которой купался наш великий художник Василий Иванович Суриков, а теперь я живу... Чего ещё желать? — улыбаясь, шутит он.

— А ты всё-таки подсуетился бы! — возражаю я.— Звание — оно тебе не помешает. И даётся на всю оставшуюся жизнь. Вот я — заслуженный работник культуры и поэтому имею льготы на оплату квартиры, телефона, проезда в общественном транспорте. Разве это плохо?

Но Сергей был неумолим.

— Как я в глаза своему учителю, художнику Заславскому, посмотрю, когда в Москву приеду? Если он — простой, а я — заслуженный? Нет, пусть всё остаётся как есть.

Но всё как есть оставаться почему-то не оставалось.

Застойный социализм в 1991 году рухнул, вместе с распадом могучей когда-то империи СССР — Союза Советских Социалистических Республик. И начался психоз приватизации общественной собственности при помощи ваучеров. Худфонд ликвидировали. Особняк, где была контора Филипчука, «прихватизировал» богач из Москвы и открыл в нём фирму «Реставрация».

Огромную мастерскую Филипчука разделили на три части. Одна — ему, а две — представителям подрастающего поколения. И остался он в маленьком закутке, с видом на фабрику фотобумаг, которую тоже закрыли, приватизировали и сдали в аренду торговцам. Так незаметно, в разборках по делению и присвоению недвижимости, прошло двадцать лет.

Кому нужна сейчас фотобумага?

На дворе — век новых технологий. У всех компьютеры, цифровые фото- и видеокамеры, ксероксы, струйные и лазерные принтеры.

Сверкает зеркальной поверхностью стена торгового центра «Квант» с громадным экраном над входом, отражающим все твои желания. Заходи, покупай что надо. Всё есть!

А мы сидим как ни в чём не бывало у него в мастерской, ароматный кофе пьём, о переменах в обществе рассуждаем, о грядущем празднике 12 июня — Дне независимости России. Какой независимости? От кого?

Как вдруг — звонок домофона, и через пять минут входят в мастерскую два человека, мордоворота, в форме судебных приставов.

— Вы — художник Сергей Александрович Филипчук? — спрашивают.

— Ну, я,— Сергей отвечает.

— Тогда распишитесь. Вот постановление суда о выселении вас с незаконно занимаемой площади. Двадцать лет вы не платили за неё ни копеечки, поэтому всё имущество, находящееся здесь, подлежит описанию в счёт погашения долга, а само помещение переходит к Управлению Комитета недвижимости при администрации Абаканской области.

Услышав это, Сергей побледнел, потом покраснел.

— Да как вы смеете! — воскликнул он.— Да это моя мастерская, а в ней — мои картины, да им цены нет!

— Всё на свете имеет цену. И у нас есть ценник,— судебные приставы говорят.— А не хотите по-хорошему — будем действовать с позиции силы.

— Нет, ничего у вас не выйдет! — закричал Сергей.

И вскочил он на подоконник, и распахнул створки широкого окна с видом на торговый центр «Квант», часовенку Параскевы Пятницы и речку Качу, на берегу которой проживал наш великий живописец Василий Иванович Суриков, распахнул, да так, что вылетели стёкла со звоном и вниз полетели...

И очень медленно и тихо произнёс:

— Я сейчас в знак протеста выброшусь из окна!

И закричал, высунувшись наружу и уцепившись руками за раму:

— Помогите, люди добрые! Грабят!

Внизу, около торгового центра, мгновенно собралась толпа. Судебные приставы бросились стаскивать художника с подоконника, а он стал отбиваться и кричать ещё сильнее:

— Помогите! Убивают!

И вдруг резко оттолкнулся — и полетел вслед за стёклами с высоты седьмого этажа...

Но не разбился, а отделался несколькими порезами и лёгким испугом.

Дело в том, что недавно, ради великого всенародного праздника — Дня независимости России, как раз под его окном какой-то предприниматель установил для детей надувной батут — аттракцион «Кенгуру», где озорные дети могли бы кувыркаться и радоваться жизни. Так Сергей упал, как большой ребёнок, в самый центр огромной резиновой подушки, подпрыгнул несколько раз и оказался в руках взволнованных зрителей.

Приставы сказали мне, что придут через три дня, и как ни в чём не бывало удалились.

Я поднял Серёжу на лифте в мастерскую, смазал кровоточащие порезы на руках художника йодом и стал отпаивать его крепким, только что заваренным кофе с коньяком.

— Нет, я им покажу, как мастерскую отнимать! Я им покажу! — долго повторял неудачник-самоубийца, пока, наконец, не успокоился.

Поступок художника Филипчука не остался незамеченным. Кто-то успел заснять его полёт на мобильный телефон в режиме видео, и этот сюжет много дней крутили по всем каналам ТВ. А в газетах и журналах нашего прекрасного сибирского города Абаканска появились портреты художника с заголовками типа «Так поступают настоящие герои!».

Сам губернатор пригласил Сергея к себе на приём и имел с героем двухчасовую беседу, в результате которой предложил ему нарисовать свой портрет.

Целый год трудился простой художник Сергей Александрович Филипчук над живописным портретом губернатора. Идёт губернатор над великой сибирской рекой по Коммунальному мосту, соединяющему половинки Абаканской области, равной по величине двум Англиям, трём Германиям и четырём Франциям, вместе взятым, и смотрит вокруг добрым взглядом, а голуби слетаются к нему со всех сторон — и клюют зерно из протянутых щедрых его ладоней.

За это время Филипчук стал сначала заслуженным художником, а потом и народным.

Презентация портрета губернатора происходила на корабле «Св. Николай», на котором когда-то будущий вождь мирового пролетариата и создатель империи СССР, ныне уже не существующей, В. И. Ульянов (Ленин) плыл по Енисею в царскую ссылку, осуждённый за свою революционную деятельность.

— Как жаль,— сказал губернатор,— что этот замечательный корабль сейчас приварен намертво к речному дну и не может никуда уплыть! Но мысленно, дорогие друзья, мы всё равно плывём с вами в светлое будущее, несмотря ни на какие временные трудности. И моё пожелание могучему отряду наших прекрасных художников, наследников таланта Сурикова, чтобы они каждому из здесь присутствующих нарисовали такой же прекрасный портрет, какой сумел нарисовать Главный художник Абаканской администрации, а с сегодняшнего дня и академик Сергей Александрович Филипчук. Выпьем же за то, чтобы не оскудела талантами земля сибирская!

Был, был и я на этом историческом корабле, на презентации, и пил вместе со всеми, как председатель Абаканского Союза писателей, у которых, кстати сказать, недавно отобрали шикарное помещение на Стрелке, где Кача впадает в Енисей, и отдали представительству посольства Белоруссии.

Первый этаж, центр города.

Так что если бы я и захотел прыгнуть в окно в знак протеста, то прыгнуть мне теперь практически неоткуда...


Горе луковое

В субботу вечером поэту Григорию Бычинскому позвонил бард-менестрель Толик Малышев и, чуть не плача, сообщил, что только что похоронил свою мать и ему так одиноко и грустно, что впору хоть самому на тот свет.

— Не тот ли это Толик, что пять лет за воровство отсидел? — спросила жена у поэта.

— Тот самый, но он за ум взялся, бардом-менестрелем стал, на гитаре играет, поёт, сам песни сочиняет. А недавно мы в журнале «Зима и лето» напечатали подборку его стихов.

— Знаю я этих бардов-уголовников! Воздержался бы ты от поездки.

— Нет, Ниночка, я уже пообещал. Уж очень он просил приехать. И за такси, говорит, заплатит, только приезжай быстрее.

— Ну, делай как знаешь, я своё мнение высказала, только адрес его на всякий случай мне запиши.

И взял поэт Бычинский такси, и уже через пятнадцать минут был на противоположном берегу Енисея, в Шинном посёлке нашего прекрасного сибирского города Абаканска. И поднялся он на пятый этаж старинной хрущёвки, и постучался в железную, с глазком, дверь, и она мгновенно перед ним распахнулась.

На пороге возникла улыбающаяся старушка и спросила:

— Вы к кому?

Тут же из-за её спины появился Толик Малышев и воскликнул:

— Мама, я же говорил вам, чтобы вы не показывались из своей комнаты!

— Это твоя мама? — удивился Бычинский.— Ты же сказал...

— Я пошутил. Надо же как-то мне было тебя заманить! Без повода ты бы ни за что не приехал. Проходи, а то так грустно, что и выпить не с кем. Все друзья после моей отсидки куда-то подевались. Некому, понимаешь, даже песню спеть.

И провёл бард-менестрель Толик Малышев поэта, члена редколлегии журнала «Зима и лето» Григория Бычинского в комнату с балконом, и усадил за круглый стол, на котором стояла бутылка водки, а рядом лежала огромная луковица. И налил водки в два стакана, и сказал:

— Ну, давай выпьем за здоровье моей мамы,— и добавил громче, повернув голову к соседней комнате: — Мама! Идите сюда! За ваше здоровье пить будем!

— Спасибо! — послышался старческий голос.— Ты же знаешь, что я не пью, и тебе не советую.

— Ну, как знаешь. А мы давай, Григорий, выпьем за мою маму-пенсионерку, которая проработала всю жизнь свою на шинном заводе... Чтобы она ещё долго жила, лет до ста, и поила меня, и кормила! Я ведь сам пока нигде не работаю. Вот, получил гонорар за стихи в журнале...

— Ну, давай,— согласился Григорий,— хорошо, что за здравие, а не за упокой.

Выпили.

Толик мгновенно запьянел и запел под гитару:

    Сижу на нарах, как король на именинах,
    И пайку серого стараюсь получить.
    Капель стучит в окно,
    А сердцу всё равно...
    Я никого уж не сумею полюбить.

— Нравится? Моя песня! Все меня на зоне за неё на руках, можно сказать, носили.

— А я где-то читал, что её сочинил Глеб Горбовский,— возразил Григорий.

— Присвоил. Сейчас мода такая — чужие песни за свои выдавать.

— А где жена твоя?

— А, в деревню к тёще уехала. Последние денежки ей на дорогу отдал, ни копеечки не осталось. Может, поможешь материально?

— Да я вообще-то с собой наличку не ношу. Было пятьсот рублей, так за такси отдал. Приезжай ко мне завтра, я тебе сколько надо одолжу.

— Ну уж нет! — воскликнул Толик.— Завтра, завтра, не сегодня — так ленивцы говорят. Да я никогда ни у кого и не одалживался.

Тут зазвонил мобильный телефон.

— Как доехал, Гриша? — спросила Нина.

— Хорошо, не беспокойся, родненькая! Всё у меня хорошо.

— Ну, смотри не злоупотребляй!

— Что ты, о чём разговор? Ты же меня знаешь!

— Тогда до встречи.

— До встречи, любимая!

— Кто это тебе звонил? — поинтересовался Толик.

— Жена. Беспокоится.

— И ты её до сих пор любимой называешь?

— Да, у нас взаимное неугасающее чувство. Я даже книгу стихов в прошлом году издал, ей посвящённую, под названием «Тебе, любимая!».

— А моя стихов не читает. Деревня! И песен моих не любит. От них, говорит, тошно у неё на душе. А ну-ка покажи мне свой мобильник! Ого! Самый современный! С наворотами! И фото, и видео, и Интернет в нём есть! Вот и ладненько! Сейчас я его загоню — и деньги будут!

— Да никто его не купит. Очень дорогой,— возразил Григорий.

— За три бутылки водки купят! И мой сосед Петя сейчас это всё быстро устроит.

Воскресным утром проснулся Григорий Бычинский от головной боли.

— Ах, Ниночка, как голова трещит! И луком пахнет!

— Ещё бы не болела! Хорошо же ты напился вчера, как дурак, на поминках!

— Да не было никаких поминок. Это он так пошутил, чтобы меня достать. Кстати, надо мне позвонить ему. Спросить, как он там. Ты не видела, где мой мобильник?

— Нет у тебя теперь мобильника. Твой Толик сказал, что ты решил ему помочь материально и продал его соседу за большие деньги.

— Да как же так? Да не мог я этого сделать, там же две симки с адресами, телефонами, фотографиями...

— Вот твои две симки, он мне их отдал, когда я за тобой приехала. Неужели ничего не помнишь?

— Нет, не помню.

— Эх, говорила же я тебе, чтобы воздержался ты от этого визита. Вот он тебя и достал. Ну ничего, в следующий раз умнее будешь. Поднимайся и беги скорее под душ, горе ты моё луковое!


Первая скрипка в оркестре

То, что я рогоносец, ни для кого никогда не было тайной. Рога мои отрастали естественно, и никто ни в чём не был виноват.

Жил я тогда, после окончания технологического института, в общежитии на улице Марковского.

Общежитие смешанное, пятиэтажное: этаж — девушки, этаж — юноши; комнаты гостиничного типа, туалет и душевая — в одном крыле, кухня — в другом.

Живи и радуйся!

Все условия для женихов и невест.



И влюбился я в скрипачку Машеньку Иванову, выпускницу Свердловской консерватории, распределённую в наш прекрасный сибирский город Абаканск в связи с образованием у нас Сибирского симфонического оркестра.

Высокая блондинка с васильковыми голубыми глазами и длинными нежными музыкальными пальцами. Про таких поётся в народе: «Посмотрит — рублём подарит».

«Превратим Сибирь в край высокой культуры!» — такой лозунг висел над фасадом филармонии и мелькал тогда в каждой газете.

— Зачем превращать область в край? Надо превращать её в центр культуры! — сказал я Машеньке, едва мы познакомились.

И она со мною согласилась. И пригласила меня на симфонический концерт.

Бах. Моцарт. Вивальди.

Машенька играла по нотам, сидя в глубине оркестра и глядя на пюпитр. Дирижировал седой маэстро. Но я смотрел не на него, а на Машеньку, я любовался ею, слушая божественную музыку то с открытыми, то с закрытыми глазами. Слушал, набираясь вдохновения и смелости.

Потом я провожал её от филармонии до общежития. Читал стихи Ахматовой, Цветаевой, Пастернака... И, конечно же, свои, только что рождённые:

    Маша, Маша, ты — мой свет!
    И тебя прекрасней нет.
    Ты — как море кораблю.
    Знай, что я тебя люблю!

И после третьего концерта по превращению Сибири в край высокой культуры я сказал:

— Маша! Позволь сделать тебе предложение: выходи за меня замуж!

Неделя прошла для меня в мучительном ожидании.

Маша сомневалась, колебалась, и лишь только когда в дело вмешалась приехавшая из Свердловска её мама, объявила:

— Федя, я согласна!

Все пять этажей общежития пришли поздравить нас.

Комсомольско-молодёжная свадьба удалась на славу.

Комната, которую совет общежития выделил нам как молодожёнам, была завалена подарками и цветами.



Медовый месяц мы провели в Крыму, на берегу моря, в старинном одноэтажном Коктебеле, который был тогда центром планеризма и поэтому назывался Планерское.

Мы купались в бирюзовом заливе, выискивали в прибрежных волнах светящиеся красными огоньками сердолики, восходили на потухший вулкан Кара-Даг и даже поднялись однажды на планёре над Коктебельской бухтой — красота, восторг неописуемый, до сих пор, как вспомнишь, дух захватывает...

— Машенька, я так счастлив! — кричал я, пролетая над виноградниками.

— Я тоже счастлива! — вторила мне моя молодая жена.

— И я хочу, чтобы у нас родились близнецы! — продолжал я.

— Почему обязательно близнецы? — удивлялась Маша.

— Потому что я очень люблю детей и хочу, чтобы их было как можно больше, на радость тебе и мне!

Но как я ни старался, детей у нас почему-то не было.

И только на приёме у врача по этому поводу, когда он собирал у меня анамнез, вспомнил я, что перед поступлением в технологический институт, на факультет «Прочие дисциплины», соблазнённый повышенной стипендией, подписал я бумагу, в которой ясно было сказано, что факультет вреден для здоровья, так как связан с изготовлением компонентов засекреченного тогда ракетного топлива, и, возможно, у тех, кто поступает, впоследствии будет нарушена репродуктивная способность.

Тогда я не придал этим словам особого значения, бумагу подписал и с отличием окончил институт.

Машенька, как могла, меня успокаивала.

— Что ты, Федя, ведь всё у нас хорошо, ведь мы с тобой счастливы! А что нам ещё нужно?

Чтобы укрепить наше семейное счастье, на химкомбинате «Ионесси» партком, профком и завком решили выделить нам квартиру в хрущёвской пятиэтажке: третий этаж, две изолированные комнаты, совмещённый с ванной санузел.

И мы продолжили счастливую жизнь.

Я работал на химкомбинате начальником цеха. Она играла в оркестре. С утра — репетиции, вечером — концерты.



И вот однажды, когда Маша была с оркестром на гастролях в Болгарии, получил я телеграмму: «Федя у нас будет ребёнок поздравляю тчк».

Но родился не один ребёнок, а два: близнецы, двойняшки. Как я хотел!

Таня и Ваня.

И Таня, и Ваня как две капли воды были похожи на художественного руководителя и главного дирижёра симфонического оркестра Илью Лазаревича Миллера.

Я по этому поводу нисколько не комплексовал.

Таня и Ваня росли весёлыми, наделёнными всевозможными талантами. Ваня сейчас знаменитый художник, живёт в Израиле. Таня — известная певица с удивительным меццо-сопрано, живёт в Италии, но дело не в этом.

А в том, что счастью нашему не было предела, хотя предел ему чуть было не наступил. Хорошо, что вмешалось Провидение, и всё обошлось наилучшим образом.

Как говорится, нет худа без добра.

Однажды, когда я был на работе, а дети — в детском саду, затеяла Маша генеральную стирку на нашей старенькой стиральной машине «Снежинка». И когда уже доставала из неё бельё, отжимала между двумя резиновыми валиками при помощи коленчатой ручки справа и развешивала на горячий змеевик, электрошнур, протёртый на сгибе, замкнул провода, и ударило её мощным разрядом электрического тока...

Как потом рассказывал мне Гоша, сосед по лестничной площадке:

— Захотелось мне выйти в магазин за покупками, открываю дверь, а там, за нею, лежит Мария Петровна, с мокрой наволочкой в руке, в бессознательном состоянии, и шепчет: «Скорую вызывай! Быстрее!»

И как потом рассказывала мне Машенька:

— Стукнуло меня током, и прилипла я к змеевику, насилу оторвалась, упала и поползла к двери, шепча слова откуда ни возьмись пришедшей мне на ум молитвы: «Господи, спаси и сохрани меня ради деток моих Тани и Вани и мужа моего Феденьки...»

Слава Богу, скорая помощь прибыла незамедлительно.

Маша находилась уже в состоянии клинической смерти. Но экстренные мероприятия по реанимации, спасибо врачу Якову Абрамовичу Фельдману, с которым я до сих пор поддерживаю дружеские отношения, увенчались успехом.

После выписки из больницы атеистка по воспитанию Маша поверила в Бога, приняла обряд крещения и стала прихожанкой Покровской церкви.

Мало того, у неё обострилась музыкальная память, и она стала играть без нот все скрипичные партии.

Бах, Моцарт, Вивальди — в совершенстве, без проблем.

Увидев это, главный дирижёр и художественный руководитель, отец Тани и Вани, Илья Лазаревич Миллер объявил Машу первой скрипкой и со словами: «В симфоническом оркестре чем человек сидит ближе к дирижёру, тем он больше получает»,— вывел её из глубины оркестра и вместо двухсот двадцати назначил ей оклад жалованья в шестьсот рублей.

Мало того, Машенька вдруг необычайно похорошела, её васильково-голубые глаза стали коричневыми, как две спелые смородинки, а волосы — чернее воронова крыла!

И тут же в неё влюбился флейтист оркестра Арам Мартиросян.

Но я по этому поводу не комплексовал.

И родились у нас близнецы-двойняшки, как я хотел, Наташа и Аркаша.

Сейчас Наташа живёт во Франции, она известный художник-модельер. А Аркаша живёт в Англии, он — полиглот, знает все европейские и азиатские языки и преподаёт в Кембридже славянскую мифологию.

И все вокруг нас с Машенькой счастливы.

Она оставила симфонический оркестр и поёт в церковном хоре.

Я ушёл с химкомбината «Ионесси», поскольку меня, как борца за его закрытие, избрали депутатом в Законодательное собрание Абаканской области, и я выдвинул лозунг: «Превратим Сибирь в экологически чистый центр!» И большинство депутатов — эдакая фракция счастливых рогоносцев, хоть про каждого рассказ пиши,— меня поддерживает.

Стихами я, конечно же, давно не грешу, они сделали своё благородное дело.

Перешёл на прозу. Пишу иногда публицистические статьи и злободневные рассказы для газеты «Абаканский патриот».

А недавно позвонил мне редактор журнала «Новый Абаканский литератор», попросил денег на издание очередного номера и рассказ.

— Деньги есть, а рассказа нет! — сказал я ему.

— А вы напишите! — сказал он.

— О чём?

— О вашей жизни, разумеется; желательно — о любви. Только правду, правду и ничего, кроме правды!



Я просто вынужден был согласиться, вот и написал этот рассказ.

Тем более — время есть. Начался сезон летних отпусков. Все дела закончены, и завтра мы с Машенькой садимся в поезд и едем в Крым, чтобы из окна вагона посмотреть на новую Россию, а потом вспомнить молодость.

Да, всё изменилось.

Крым вернули крымским татарам.

Планерскому вернули название Коктебель, и центр планеризма стал многоэтажным центром туризма, над которым, к сожалению, уже не полетаешь.