Алиса Гринько

Рыцари на святой земле. Отрывки

                                       Часть 1. МОНАХИНЯ

                                       Deus volet! Так хочет Бог!


    Огромное  сборище можно было увидеть в ненастный день поздней осени на обширной равнине, покрытой пожухлой травой, истоптанной следами сапог и копытами лошадей. С сумрачного неба, застланного плотными серыми тучами, время от времени начинал сыпать то моросящий дождь, то мелкий снег. Из разнородной толпы, где вперемешку стояли рыцари, закутанные в плащи, иные были на конях, их слуги, оруженосцы, в также пеший, безлошадный, но воинственный люд, священники, пилигримы, – время от времени доносились выкрики: «Этого хочет Бог!», «На Иерусалим, братья! Изгоним неверных».

    Толпа бурлила, шевелилась, рокотала, но внимательно прислушивалась к тому, что говорил стоявший на наспех сооруженном возвышении, под балдахином, в окружении прелатов, невысокий человек в сутане, с непокрытой головой. Время от времени он воздевал  к небу руки,  в одной из которых держал  большой крест.

   «О, сыны Божии! – взывал владыка, – поелику мы обещали Господу… блюсти права Церкви, есть Божье и ваше дело, на которое вам следует обратить свои доблести и отвагу. Именно необходимо, чтобы вы как можно быстрее поспешили на выручку вашим братьям, проживающим на Востоке, о чем они уже не раз вас просили…  Прошу и умоляю вас, глашатаев Христовых, чтобы вы увещевали людей всякого звания, как конных, так и пеших, как богатых, так и бедных, позаботиться об изгнании этого негодного народа из пределов наших земель… Особенно пусть побуждает вас святой Гроб Господень… которым нынче владеют нечестивые… Иерусалим – это пуп земли, край плодоносной, по сравнению с другими, земли, это словно второй рай… Он ждет освобождения».

     Восторженный вопль вырвался при этих словах из отчаянных глоток, разнесшийся далеко по равнине: «Наше дело!», «Это наше дело!», «Этого хочет Бог!».

      Это происходило в конце ноября 1095 года во Франции, в поле под Клермоном, где накануне созван был собор, и папа Урбан II призвал преданных Христовой вере братьев, оставив собственные достояния и собрав необходимые средства, пусть с окончанием зимы, в следующую же весну горячо устремиться по стезе Господней!

 

ВОИНЫ ХРИСТОВЫ

 

                                         Кто тут обездоленный  и  бедный,

                                                тот будет радостным  и  богатым.                    

 

    Крестоносцами их назовут позже, века спустя, хотя церемония принятия креста появилась сразу. В походах, продолжавшихся не одно столетие, принимали участие жители Европы, рыцари Франции, Германии и Англии, норманны и лотарингцы, и жители веселого Прованса, в городах же и странах, через которые они проходили, их называли: франки. Сами себя они называли латинским  miles,  воины, и еще – пилигримы.

    Странствование по святым местам, «где ступала нога Господа», – к этому призывала церковь, – становилось всё более популярным и почётным. В моде была идея покаяния. Но помимо религиозного энтузиазма, тут присутствовала и жажда приключений, стремление к рыцарским подвигам, мечты о далеких землях, сказочных богатствах Востока, красавицах «Тысячи и одной ночи». Воззвание папы нашло отклик в сердцах. И тут же, в поле под Клермоном, в великом воодушевлении рвали на себе рубахи рыцари и наспех нарезали из них кресты, говоря себе: «Материя недорого стоит, но если нашить ее на верхнее плечо, она стоит Царствия Божия!».

     Официальным поводом к началу всей кампании и к выступлению папы было обращение к странам Европы императора Восточной Римской империи, басилевса Алексея Комнина, с просьбой помочь ему в борьбе против турок-сельджуков, отвоевывавших у империи земли и города в Малой Азии. И уже по весне двинулись из разных сторон, чтобы встретиться в пути, покинув свои замки и свои семьи, рыцари.

     Иные из рыцарского сословия, чтобы собрать необходимые средства и войско из своих вассалов, закладывали имения и отправлялись в путь – конники и бароны в полном вооружении, нацепив на плащи у правого плеча матерчатые кресты из белой ткани, в сопровождении войска и обоза, в котором ехала многочисленная свита: слуги, повара, оружейники, конюхи, священники, врачи, женщины… Кроме девушек нестрогого поведения, иных сопровождали жены, не побоявшиеся лишений походной жизни, предпочтя её разлуке с любимым. Это походило на переселение народов. Участникам похода было обещано полное отпущение грехов, их семьям – защита, охрана имущества, а также другие права и привилегии: отсрочка суда и выплаты долгов, освобождение от налогов.

 

СЧАСТЛИВА МАТЬ СЫНОВЕЙ

 

     Первые отряды крестоносцев истребили еврейскую общину в Руане. Остались в живых лишь те, кто согласились принять христианство. Весной 1096 года прокатились погромы в прирейнской области. Крестили людей насильственно, загоняя их в реку. Сжигали синагоги. Опередив тяжелое латоконное войско крестоносцев, первой на Восток отправилась беднота, мелкие рыцари и бездомные бродяги, босой народ, вооруженный ножами, дубинами и каменными молотами. 

     Не везде евреи покорно соглашались быть жертвами. Когда войско бедноты подошло к городу Майнцу, то горожане открыли им ворота. Вошли огромные толпы, как песок на морском берегу, они радовались и говорили: «Смотрите, открыли нам ворота, теперь отомстим за кровь Распятого». Община же вооружилась вся, от мала до велика, надели доспехи и опоясались оружием, готовились к неравной борьбе с горожанами и заблудшими, так евреи называли носителей креста. Нередко преследуемым помогали местные служители церкви, противившиеся пролитию крови; евреев  прятали в своих замках феодалы. Епископ Кёльна при приближении крестоносцев расселил евреев по своим деревням.

     В Вормсе, когда пришельцы разрушили еврейские дома, разграбили имущество и порвали свитки Торы, людей спрятал местный епископ. Воины пришли к его дому и дали срок на раздумье, требуя  от скрывавшихся отказа от веры. По истечении срока вошли и убили  восемьсот человек.

     Составляли списки убитых;  пели поминальные молитвы. «Да помянет Господь души убитых и сожженных из общин Шпейера, Майнца, Трира, Франкфурта,  Бреслау,  Праги,  Вены,  Зальцбурга».                                                                                               

     У Ханы было семеро сыновей. Когда все они были убиты, она бросилась с крыши. Это о ней сказано: счастлива мать  сыновей.

     После первого крестового похода некоторые германские священники из чувства протеста против жестокостей перешли в иудаизм.

    Говорят еще, что всё это сборище, поход бедноты, не имели понятия о том, куда они идут, и впоследствии, видя впереди какой-нибудь город, спрашивали: «Не Иерусалим ли это?» Когда же до Константинополя дошли известия о приближении нищих орд, то  по прибытии их быстренько переправили через Босфор, где в первых же столкновениях с сельджуками плохо вооруженный люд наголову и жестоко был разбит, а те, что уцелели, вернулись в Константинополь и впоследствии присоединились к армии рыцарей.  Впрочем, отношение к ним у рыцарей  было презрительным. Боэмунд как-то отозвался об этой  шайке, сказав: «Все они ужасная сволочь».                               

 

ВТОРОЙ РАССКАЗ АННЫ

 

(Анна Комнина, дочь императора Алексея Комнина, автор «Алексиады»; действие здесь происходит в Константинополе)

 

Первым из предводителей франков, кого я увидела, был Готфрид Бульонский. Он выглядел  надменным, даже чопорным. Могучего сложения, величавый, он показался мне стариком, хотя ему тогда не было и сорока лет. Еще виной тому была его борода. Лицо с правильными чертами, речь неторопливая и твердая.  С ним было очень много рыцарей.

О, Боже великий, что творили эти франки! Бесстыжие, дерзкие и болтливые, они понятия не имели об этикете и дворцовых церемониях! Они входили без предупреждения со свитой, вечером провожали басилевса до его спальни и клянчили денег. Однажды во время приема франк взобрался на царский  трон! После ухода этого войска все во дворце вздохнули с облегчением. И некоторое недолгое  время царила благодатная тишина.

 А когда еще через неделю или две в зал приемов вошел и остановился перед троном отца рыжий широкоплечий гигант с очень белой кожей, окрашенной румянцем, и блестящими голубыми глазами, мне показалось, что вся зала осветилась. Я стояла в свите царицы и не отрывала от него взгляда. Тогда я была почти ребенком. Но и сейчас, по прошествии стольких лет, я думаю, что  не было во всей Римской империи человека, ни грека, ни варвара, подобного  ему!

Это был Боэмунд, сын Роберта, с которым много лет воевал отец. В одной из битв войско отца было разгромлено, и сам он ранен. Роберт велел  убить или пленить императора. И тут произошло чудо: отец взлетел вместе с конем на крутую, обрывистую скалу, на которую не мог бы взобраться ни конный, ни пеший без божественного вмешательства! Алексей много раз рассказывал мне об этом…

Когда же Роберт неожиданно умер, то это, несомненно, тоже было божественным вмешательством и завершило многолетнюю тяжбу. И вот теперь его сын стоял перед Алексеем. Между ним и моим отцом тогда уже установилось согласие, и Боэмунд сказал:

– Раньше я был твоим врагом и противился, теперь же я пришел к тебе как друг Твоей Царственности.

И улыбнулся, открыв ряд белых зубов. О, она была покоряющей, эта улыбка, и в то же время в ней, так мне показалось, проглядывало словно что-то хищное. Я еще скажу о нем, о Боэмунде. У него была широкая грудь, тонкая талия и сильные руки, его тело обладало совершенными пропорциями… и отличалось изяществом там, где ему полагалось раздаваться вширь, и обладало хорошей пропорциональностью в узких местах. Таков был этот франк. Он носил в себе мужество и нежность.

Ну, а потом со мной что-то произошло, чему я еще не знала названья. Странное, тихое томление не оставляло меня ни днем, ни ночью до того, как спускался на меня сладкий детский сон.  Оно не было неприятным, это томление, и все-таки это был род тоски… Я даже не сразу поняла причину, предмет этой тоски. А когда догадалась, побежала к Марии. Я видела, как она смотрела на него. Она  стояла в дверях во всем черном, которое не снимала со дня смерти сына.  Она очень изменилась. Потух огонь, одухотворявший это прелестное лицо. Свои золотые волосы она покрывала черным платом, как сарацинка. Но в тот раз глаза ее сверкали, и она, как и я, как и все вокруг, не отрываясь, смотрела на прекрасного рыцаря. 

А он не смотрел ни на кого. Он смотрел прямо перед собой и продолжал улыбаться гордой, дерзкой улыбкой. Так было и потом: при мимолетных, случайных с ним встречах он, казалось, не замечал ничьих восхищенных взоров. На меня вообще он не обращал внимания, как на девчонку. Хотя у меня уже развились нежные груди! Только однажды я заметила, как его искрящийся взгляд, словно невзначай, скользнул по лицу Ирины. Матушка моя была тогда в расцвете женской красоты. Ах, я уже говорила, что с детства меня окружало столько  красивых людей! Ирина словно излучала лунный свет! Но матушка моя была до чрезвычайности скромна и строга, и ее прекрасные глаза смотрели приятно и грозно. Ее зрачки светились синевой морских глубин. Ирина вообще не любила бывать на людях, лишая присутствующих лицезрения своей красоты. Но вот что однажды я случайно подсмотрела. Это было в одном из переходов между помещениями дворца, я шла куда-то и у поворота коридора услышала тихий разговор. О, я сразу узнала этот голос и замерла.

–  Как красива эта рука, – сказал мужчина.

– Но она не предназначена для всеобщего обозрения, – был ему неумолимый ответ.  

У матушки, действительно, были прекрасные руки. Я подождала и, сочтя, что она ушла, выглянула. Наш рыцарь стоял, глядя ей вслед. Увидев меня, невнимательно поклонился и быстро ушел, нисколько не смутясь. А я побежала к Марии. Я ничего не сказала ей, только спросила: правда ли, что этот рыцарь, предводитель норманнов,  так уж красив?

А она стала мне рассказывать о его отце, на которого Боэмунд был, по ее словам, удивительно похож. Она снова словно увидела ожившего Роберта Гюискарда. А мне так показалось, что и она, что и с нею происходило то, что было со мною, что бывает с влюбленными женщинами. Мне даже из интонаций ее рассказа показалось, что между нею и Робертом могло быть… Но его сопровождала жена, прекрасная Сигельгайта. 

 – Эта женщина  в латах, – сказала Мария,  – представляла поистине устрашающее зрелище…

 Фи, до чего, в самом деле, дошли эти жены франков! Гарцевать в латах, спать в палатке, жить среди этих кичливых и неотесанных мужланов!

 А Боэмунд не был  женат. Подумать только! Мне дано было Господом видеть этого человека всего несколько дней. Я не забывала его потом всю свою жизнь. Я видела, как рыцари после недолгой побывки в городе уходили к проливу. Была весна, и уже цвел на пустырях розово-белой сказкой миндаль. Они ехали верхами, прицепив на свои плащи белые кресты.  И у Боэмунда был такой же крест, а на шляпе промеж пышных перьев красовалась веточка цветущего миндаля. Я смотрела им вслед из окна. Он не оглянулся ни разу. У меня не осталось на память о нем ничего. Ни перчатки, ни блестящей бусины из его украшений. 

 Гнев  и  любовь поднимались в его сердце, и обе страсти влекли его к битве.

 

Часть 2. ОСВОБОЖДЕННЫЙ  ИЕРУСАЛИМ

У  стен   Иерусалима

 

                 И мы, вне себя от ликования, дошли до города Иерусалима                       

                 во вторник, за восемь  дней до июньских ид, и чудесным

                 образом осадили его… 

                                                                                                      (аноним) 

 

Пилигримы плакали, увидев впервые с возвышенности это чудесное, почти мистическое зрелище. Иерусалим лежал перед ними в неглубокой низине между двумя нагорьями, окруженный уступчатыми серыми каменными стенами с башнями, с расползшейся в центре тускло-золотой бляхой Купола Скалы. Зачарованные, они смотрели  и не верили: неужели они, в самом деле, у цели своего полного превратностей и смертельных опасностей путешествия! Не смея выражать свои восторги ликующими криками, затаив дыхание, молча, созерцали божественное зрелище и не могли вдоволь наглядеться. Оно действительно было божественным, ибо здесь, у центра мироздания, непостижимым образом соединялись материальный и духовный миры, и присутствие Его ощущалось мгновенно даже теми, кто чрезмерно был увлечен земными страстями.

 

Услышав слово Иерусалим, все пролили немало  радостных слез… 

Желая увидеть Святой град, все бросились вперед, забыв о преградах и усталости, и достигли иерусалимских стен, распевая гимны, крича и плача от радости.

                                                                                                          (аноним)

 

Был июнь, начало. Синяя опрокинутая чаша бездонного неба накрывала холмы. Постепенно глаза, привыкая понемногу к чуду, начинали привычно обегать панораму, оценивая  расположение, прикидывая тактику осады. Когда армии франков подошли к вечному городу, там правила с 1098 года египетская династия Фатимидов. 

У франков после всех тягот, болезней, гибели от сабель сарацин осталось от армий тысяча триста рыцарей и двенадцать тысяч пеших воинов. В Иерусалиме, кроме египетского гарнизона, насчитывалось до шестидесяти тысяч мужчин, способных носить оружие. Но так велик был энтузиазм и накал страстей, что, по уверениям еще одного анонима, рыцари захватили бы город в первый же день, бросившись к стенам и мгновенно приставив лестницы, поднявшись по ним и вступив в яростный бой, чуть не врукопашную, с сарацинами, которые сверху осыпали нападавших градом стрел и швыряли утыканные гвоздями просмоленные деревяшки, обертывая их в горящие тряпки. Первая молниеносная атака была отбита.

 «Там полегло множество наших, но еще больше их воинов», – сообщает Михаил Сириец.

Началась длительная осада. Готфрид Бульонский и Танкред расположились у северных Яффских ворот, Раймунд Тулузский ушел к южным воротам, к Сиону. Пришли и все беды, от которых и раньше страдали воинственные пилигримы: летняя иссушающая жара, нехватка еды, воды. Сшивали из шкур быков и буйволов бурдюки и ходили за десять километров, чтобы напиться и напоить лошадей.

 «Вода, которую мы доставляли в этих бурдюках, была смрадной, и так же, как и зловонная вода, наш ячменный хлеб стал для нас предметом ежедневных забот и причиной мучений». 

Сарацины отравляли ближние колодцы и источники, устраивали засады. Снова выручили генуэзцы. В Яффу пришли четыре корабля и две галеры с продовольствием.  

И восьмого июля с крестами на знаменах, босые, распевая псалмы, рыцари пошли вокруг стен, сопровождаемые проклятиями мусульман. С именем Божьим, обретя новые, яростные силы, готовились франки к решающей битве.

     Штурм города был назначен на Страстную пятницу четырнадцатого июля. Женщины и старцы, больные и незрелые юноши, все «горели пылом битвы». «Пусть каждый человек приготовится к бою на четырнадцатое… Повозки вместе с мастерами пусть будут впереди с тем, чтобы мастеровые снесли стволы, копья и жерди, а девицы пусть плетут фашины из прутьев… Выкиньте прочь всякие сомнения насчет того, чтобы сразиться за Бога, ибо в ближайшие дни Он завершит ваши ратные труды».

    Град стрел и камней обрушился на рыцарей со стен. Они отвечали градом камней из метательных орудий. Чтобы ослабить удары, сарацины спускали сверху на стены матрацы, мешки с соломой и отрубями, тюфяки.  Франки  подожгли эти матрацы, и разгорелось яркое пламя, а северный ветер погнал в город тучи смрадного, черного дыма, от которого задыхались стоявшие на стенах,  не могли «открыть ни  рот, ни глаза, и оставили стены».

 

Молитва после резни

 

    «Среди первых ворвались Танкред и герцог Лотарингский, и сколько они пролили в тот день крови, едва ли можно поверить».  

     Прорыв произошел у северных ворот утром пятнадцатого июля. Воспользовавшись смятением в рядах врагов, вызванных огнем и смрадом, франки подставили лестницы и ворвались в город. Первым на городскую стену поднялся рыцарь Летольд из лотарингцев, за ним последовали Готфрид и Танкред. Франки побежали по узким каменным улочкам. Стоявший у Сионских ворот граф Тулузский пока еще ничего не знал о прорыве. Добежавшие туда воины открыли ему ворота. Город был взят. Началась резня.

     «Мечи обнажив, рыскают франки по городу, они никого не щадят, даже тех, кто молит о пощаде» (хронист Пульхерий Шартрский).

     Ударом меча или булавы, а то и топора убивали всех – сарацин, евреев и даже христиан, попадавшихся им на пути. Захватывали, походя, опустевшие дома, вешали на двери щит, обозначая свою собственность; те, кто победнее, оставляли шапку или  меч.

     Побиваемые пытались спастись у святых мест в мечети Аль-Акса. Эту мечеть, которая стоит на краю плоской вершины горы Мориа, у самого обрыва, называли потом франки в своих хрониках храмом Соломона, они считали, что Первый Храм евреев стоял именно там.

     Анна Комнина сообщает, что франки истребили более семидесяти тысяч  евреев и мусульман в мечети Аль-Акса.

    Танкред первым ворвался туда и, говорили, унёс несметное количество золота, серебра, драгоценных камней. 

    «Добыча, захваченная франками, была огромна».

     Город был завален трупами.

     Готфрид и Раймунд Тулузский впоследствии в послании к папе писали так: «Ежели вы желаете знать, что было сделано с врагами, знайте, что на Соломоновой паперти и в его храме кони наших воинов шли по колено в крови сарацин».