Альберто Моравиа

Старый дурак, Слово «мама». Рассказы. Перевел Моисей Борода

Старый дурак1

 

 

Тому, кто привык ухаживать за женщинами, трудно заметить момент, когда – всё, времяегоушло, иондля женщин больше не объект внимания, но некто, кто им в отцы годится или, того хуже – в дедушки.

Трудно это, прежде всего, потому, что у каждого зрелого муж-чины как бы два лица, два облика, две головы. Одна, видная всем: лицо в морщинах, седые волосы, проеденные  / изъеденные кариесом / гнилые зубы, выцветшие глаза. Зато другая, на заднем плане, видная только самому мужчине – о, там всёвпорядке, всё, какбыловмолодости: густыечерныеволосы, налице–ниморщинки, зубы–снежно-белые, взгляд – живой. И именно эта, вторая голова, смотрит на женщин с вожделением и думает, что именно такой, как видит она себя, видят ее и женщины. Но они видят то, что есть на самом деле, и говорят себе: „Что хочет от меня этот божий одуванчик бутончик старикашка? Не понимает, что ли, что он мне в дедушки годится?“

Ну, вот. В этом году салон, где я уже почти тридцать лет работаю парикмахером, расширили и обновили: заменили зеркала и раковины, перекрасили стены и шкафы, и, в довершение всего, хозяин решил принять на работу маникюрщицу.

До того было нас в салоне трое, не считая хозяина: Амато, серьёзноговидабрюнет, лет двадцати пяти, бывший карабинер, Джузеппе – старше меня на пять лет, низкорослый, полный, лысый – и я. Как всегда, когда в коллективе, до того чисто мужском, появляется женщина, взгляды всех мужчин приковываются к ней.

Так было и здесь – я это сразу заметил: все трое с некоторой даже назойливостью сопровождали Иолу – так ее звали – взглядами. Была она, что называется, общераспространённоготипа: броскаявнешность, пышныеформы, красивоелицо, черныеволосы–вобщем, какихтысячи.

Должен сказать о себе, что я – говорю это без хвастовства – мужчина интересный: худой, роста, точно такого, как надо, лицо у меня бледное и подвижное, и, как говорят женщины, я произвожу на них впечатление – особенно мои глаза, мой взгляд: немного искоса, мягкий, полный чувственности, и в то же время чуть-чуть скептический. Но что у меня особенно замечательно – так это волосы: светло-каштановые, тонкие, чистые, красиво вьющиеся волнистые - ondulati, спадающие до плеч, как язычки пламени, и длинные, почти до середины щеки, бакены. Кроме того, я всегда элегантно одет: когда я вне салона, то непременно при галстуке, носки и шейный платок тщательно подобраны; в салоне на мне белоснежный халат, напоминающий скорее халат хирурга, чем парикмахера.

Неудивительно, что при этих качествах меня, что касается женщин, всегда сопровождала удача. И поскольку она меня ни разу не подвела, я взял себе в привычку смотреть на женщину, которая мне нравилась, чарующим, и в то же время с ноткой настойчивости, взглядом – взглядом, который стоит сотни комплиментов. И, посмотрев вот так на объект моего внимания некоторое время, я приближался к нему и видел, что плод достаточно созрел, и мне надо только протянуть руку, чтобы его сорвать.

В салоне единственным моим настоящим соперником, что касается Иолы, был Амато. Не был он, правда, ни красивым, ни просто интересным, но: он был молод. Джузеппе как соперник был не в счёт,нискакойстороны: былон, какяужеговорил, старшеменя, безнадёжнонекрасивый, чтобынесказатьуродливый.

Иола целыми днями сидела за своим маникюрным столиком, одуревшая от скуки и неподвижности, занятая тем, что читала и перечитывала две или три лежавшие в салоне газеты или делала себе маникюр в ожидании, когда, наконец, она будет делать его клиентам.

Инстинктивно, почти помимо своего желания, я начал подготавливать еёвзглядами.

Ну, например: в салон входит клиент, усаживается в кресло, которое я обслуживаю. Я достаю полотенце, одним взмахом раскрываю eгo, и между делом бросаю долгий взгляд на Иолу. Или: моя клиенту волосы, массируя двумя руками eгo намыленную голову, я посылаю Иоле следующий долгий взгляд. Или же: я кончиками ножниц подправляю клиенту причёску. Четырещелчканожницами–взглядвсторонуИолы, четыреследующихщелчка–иопятьвзглядвеесторону. Еслионавставала и шла к шкафу за каким-нибудь инструментом, я сопровождал ее взглядом, глядя в зеркало.

Иола, надо сказать, была совершенно лишена живости и кокетства – скорее необщительная, какая-то постоянно полусонная, с притуплённым, угрюмымвыражениемналице, похожая на толстого, опухшего от сна, кота. Но постепенно она стала замечать мои взгляды, потом – принимать их без протеста, и,на-конец, отвечать им. Пусть эти ответные взгляды были и неумелыми – лукавства она была лишена, кажется, полностью – и не-уклюжими, и тяжеловесными. Но то, что она отвечала мне взглядом – это было несомненно.

Что ж, думал я: груша, кажется, созревает или уже созрела.

И вот в одну из суббот я пригласил Иолу поехать со мной в Остию, выкупаться в море. Приняла она моёпредложениесразу, попросив только, чтобы я не очень критиковал ее купальный костюм: она сейчас пополнела, и тот, который у неёесть, ейвобтяжку. “Растолстела оттого, что целый день сижу без движения”. Этой фразой, произнесённой с девической бесхитростностью, она мне ещё больше понравилась.

Мы договорились встретиться на станции Сан Паоло, и я, прежде чем отправиться на встречу с ней, привёлсебякакследуетвпорядок: побрился, слегка присыпал тальком щёки, причесал частым гребнем волосы, так, чтобы и следа от перхоти forfora не осталось, чуть побрызгал одеколоном голову и шейный платок, надел рубашку с открытым воротом à laRobespierre, куртку, какую носят солдаты колониальных войск la giubba sahariana, и белые брюки. Иола была более чем пунктуальна: ровно в два часа я увидел, как она, пробиваясь сквозь толпу экскурсантов gitanti, шла мне навстречу: вся в белом, пусть и несколько грузная и низкорослая, но молодая и аппетитная.

Поздоровавшись, она сказала: “Ну и толпа! Как бы нам не пришлось добираться пешком!”

Ну, я как галантный кавалер, ответил, что пусть положится на меня – я уж как-нибудь найду для нее место.

Между тем поезд въехал в крытый вокзал, il treno entra sotto la pensilina и толпа на перроне вскочила в панике, как будто её атаковал конный полк: все что-то кричали, кто-то кого-то звал.

Я бросился к поезду, протолкался сквозь толпу, ухватился за поручень двери и собирался уже подняться в вагон, как какой-то черноволосый юнец толкнул меня и попытался пройти в вагон мимо меня. Я в ответ толкнул его, а когда он потянул меня за рукав, я дал ему локтем в живот, он отпустил мой рукав, и я протиснулся в вагон.

Но, борясь с этим типом, я потерял время: вагон был уже битком набит, все места, кроме одного, были заняты. Я стал продвигаться к этому месту, но и юнец, которого я оттолкнул, продвигался к нему же. К свободному месту мы подошли одновременно и каждый попытался его "застолбить": он бросил на него свою куртку, я – мой купальный костюм. Мы сцепились affrontiamo.

 – Я подошёлкэтомуместупервым! – произнёс я решительно. Он: "Кто это сказал?" Я на это: "Я. Это сказал я!" – и бросил его куртку ему в лицо. В этот момент появилась Иола и, не сомневаясь, что я застолбил для неё это место, села со словами "Спасибо, Луиджи".

Юнец подобрал свою куртку, постоял в нерешительности и, поняв, что ему не удастся заставить Иолу встать и самому сесть на еёместо, удалился, сказав на прощание громко: "Старый дурак".

Поезд тронулся, я, стоя возле Иолы, ухватился за поручень. Но весь мой пыл вдруг как-то пропал, и мне захотелось сойти с поезда и отправиться домой. Эти два слова - "старый дурак" – произнесённыетогда, когдаяих мог ожидать меньше всего, за-стали меня врасплох. Я подумал, что в словах этого юнца два различных значения. Оскорбительным было только "дурак", но вот "старый" – нет, словом "старый" он вовсе не хотел меня задеть, ничего оскорбительного в этом слове нет. "Старый" было в его устах не оскорблением, оно было правдой.

Итак, для него и для всех других, включая Иолу, я был стариком, и не имело большого значения, что этот юнец считал меня глупым, а Иола, наоборот, умным. Может быть, мне даже и не нужно было бороться за место для Иолы. Этот парень, возможно, в конце концов, уступил бы мне место сам, из уважения к моему возрасту. Это, вроде бы, даже и подтвердилось – пусть и не прямо: человек, сидевший напротив Иолы и видевший нашу схватку за место, сказал: "Мальчишка! Не говоря уже одругом, он должен был бы уступить место из уважения к возрасту".

Во мне всёкак-тосразузамёрзло, я почувствовал себя потерянным.

За неимением зеркала, я то и дело трогал рукой лицо, ища в нёмпризнакистарости. Иола, разумеется, ничегоизтого, чтосомнойпроисходило, незамечала.

Единственное, что я от неёуслышал, было: "Мне жаль, что вы стоите" – на что я ответил: "Да, я стар. Но не настолько, чтобы не смочь постоять полчаса на ногах" – ожидая, желая от неёуслышать: "Луиджи... Вы – и старость? О чём вы говорите?"

Увы – эта дурёханеответиланичего, какбыподтвердив своим молчанием, что да! я – старик.

На пляже первой переоделась она.

Она вышла из кабины в купальном костюме, который был ей более чем в обтяжку, но – белоснежная, свежая, крепко сбитая, на зависть молодая.

Потом вошёлвкабинуя, и первым делом стал рассматривать себя в полуразбитом зеркале, висевшем на стене. Да, я был на самом деле стариком – как же я не замечал этого раньше? Потускневшие глаза, растерянный взгляд, морщины, проседь в волосах, дряблые щёки, пожелтевшиезубы.

Мне было стыдно сейчас моей рубашки à laRobespierre, подходящей молодому человеку, но не пристойной старику. Я стал раздеваться и увидел, как мой живот поднялся и опустился вниз как пустой мешок.

"Старый дурак", повторил я в бешенстве слова юнца. Я подумал, что слова эти были сюрпризом, который преподнесла мне жизнь: только недавно я верил, что я молод и могу ещёухаживатьзаИолой, ивот, достаточнобылоэтихдвухслов– "Старыйдурак" –чтобыяувидел, чтоя–старик, годящийсяейразвечтовотцы.  Мнесталостыдномоихвзглядов, которымияеёсопровождал у нас в салоне, стыдно за то, что я еёсейчаспригласил: ктоеёзнает, чтоонаобомнедумает, какимонаменявидит.

То, что она обо мне думает, я узнал позже. Пока же, держась за верёвкуспасательногокруга, мыплылинавстречупокрывающимнасволнам: море было бурным. И каждый раз, когда меня накрывала очередная волна, я начинал задыхаться, и сразу появлялась мысль: "Задыхаюсь потому, что я старик".

"Луиджи, я не представляла себе, что вы такой спортивный!" – прокричала она мне радостным голосом, и на моё - "Почему? Какимже вы меня представляли?" ответила: "Ну, людям вашего возраста море не очень нравится, это скорее для молодых!".

В это мгновение огромная шипящая волна накрыла нас обоих, меня отбросило к Иоле, и я, стараясь удержаться, схватил еёза руку. Была она крепкой, упругой, налитой молодостью.

Сквозь солёнуюводу, наполнявшуюмойрот, япрокричалей: "Ямогбыбыть вашим отцом!", она же, отмахиваясь от бурлящей позади волны и смеясь, ответила: "Отцом - нет, но допустим... дядей". В общем, когда мы вышли из моря, у меня от пережитых неприятностей и стыда не было сил даже говорить.

Иола шла к пляжу впереди меня, поправляя на груди и бёдрах намокший в воде и выглядевший не совсем прилично купальный костюм. Поправившись, она с размаху легла на песок несколько раз перевернулась, стараясь покрыться песком, но песок, даже слипшийся от воды, не прилипал к еёупругомутелу. Ямолчасидел возле неё, окоченелый, невсилахнидвинуться, ничто-нибудьсказать.

Возможно, Иола, хоть и бесчувственая, как носорог, всёжепоняла, чтомненепосебе, таккаквдругспросила: можетбыть, мненехорошо.

Я, не отвечая на еёвопрос, сказал ей, что думал сейчас о ней, и спросил, кто же ей в нашем салоне из всех троих нравится бо-льше, кого она предпочитает? После долгого раздумья она, видимо из деликатности, ответила: "Ну, мне вы все трое одинаково симпатичны".

– Амато, однако, молод, – сказал я.

– Да, он молод.

– Я думаю, что вы в него влюблены.

– Да? Я этого не замечала.

В целом, она была всёвремянашегоразговора какой-то рассеянной, чем-то озабоченной. Под конец она сказала: "Луиджи, у меня случилась неприятность: распоролся купальник... дайте мне полотенце, я пойду переоденусь".

Сказать по правде, я был даже рад этому случаю с купальником. Я дал ей полотенце, она обернула им бёдраипошлаккабине. Черезполчаса мы уже сидели в поезде, в купе, где кроме нас никого не было. Я поднял воротник своей робеспьеровской рубашки и подумал: всё, моёвремякончилось, я – старик.

С этого дня я поклялся себе не смотреть ни на Иолу, ни на какую-либо другую женщину вообще – так я и сделал. Иола, как мне показалось, была этим немного озадачена, и несколько раз бросала в мою сторону пристальные взгляды – а может быть, это мне только казалось.

Прошёлмесяц, и за это время мы разве что обменялись с ней пару раз несколькими словами. Она между тем подружилась с Джузеппе, который относился к ней как отец, без тени ухаживания, добродушно, приветливо и в то же время серьёзно.

Я чувствовал себя старым как никогда. Я стриг моих клиентов, брил их, брал от них чаевые, делая всёэто в полном молчании.

Но однажды – мы уже закрывались, я снимал свой халат в комнатке для инструментов – наш хозяин объявил: "Сегодня, если вы не заняты, мы ужинаем вместе... я приглашаю... Иола обручается с Джузеппе".

Я посмотрел в сторону сидящей в углу за маникюрным столиком Иолы: она улыбалась. Джузеппе, чистя бритву, улыбался тоже.

Я вдруг почувствовал огромное облегчение. Джузеппе был некрасив, безобразен – и вот, несмотря на это, Иола предпочла его молодому Амато. Протянув в приветствии руки в сторону Джузеппе, я крикнул ему: "Поздравляю! Поздравляю от души!". Потом я обнял Иолу и поцеловал еёвобещёки. Вобщем, ябылвэтотмоментсамымсчастливымизвсехтроих.

На следующий день было воскресенье, и в полдень я вышел погулять. Гуляя, я заметил, что я опять начал засматриваться на женщин, разглядывая их спереди и сзади – как я это делал в прошлом.

 

 

 

Слово «мама»2 

 

 

В жизни случается всякое.

И вот, оказавшись как-то вечером в траттории вместе со Стефанини, я в разговоре о том, о сём, какбыневзначайспросилего, неможетлионнаписатьдляменяписьмо примерно такого содержания, что, мол, я, страдающий от голода, безработный, с тяжелобольной матерью на руках, обращаюсь к доброму сердцу благодетельного человека с просьбой помочь мне деньгами, чтобы я не умер с голоду и смог бы лечить мою мать.

Ну, Стефанини-то сам был голоднее голодного, вечно без единого сольдо в кармане, постоянно в поисках возможности что-то заработать, но – писал отлично, был из тех, про которых говорят "бойкое перо". Время от времени писал он статьи в газетки своего родного края, но мог вдруг выдать и целую поэму про то и про это – в стихах, с рифмами, как полагается.

Моя просьба его заинтересовала, и он сразу спросил, для чего мне такое письмо. Я ему объяснил, что в жизни бывает всякое, и может так случиться, что подобное письмо сослужит мне службу. Сам я не очень силёнвграмоте, инекаждыйжеденьбудетуменяподрукойтакой вот Стефанини, способный писать по всем правилам искусства.

Стефанини выслушал меня с возрастающим любопытством, а потом спросил, правда ли, что моя мать больна. Я ответил, что, насколько я знаю, моя мать, работающая акушеркой в деревне, вполне здорова – но ведь всёжеможетслучиться.

Короче, Стефанини не отставал от меня с вопросами, и, в конце концов, я рассказал ему правду – что ловчусь по мелкому, живу мелкими аферами, и что одной из таких афер, если не найдётсяничеголучшего, моглобыстатьтакоеписьмо, котороеяипрошуегонаписать.

К моему изумлению, Стефанини совсем не возмутился. Он только стал расспрашивать меня в деталях, что я собираюсь делать. Я, чувствуя его уже почти другом, рассказал ему всю правду – а именно, что с таким письмом я мог бы пойти к какому-нибудь состоятельному человеку. Приду, передам ему письмо вместе с какой-нибудь художественной вещицей – бронзовой статуэткой, например, или картиной – и скажу, что вернусь через час за пожертвованием. Вещицу, скажу я ему, я дарю Вам в знак моей благодарности. На самом же деле расчётнато, чтоэтотмойподарокувеличитсуммупожертвования–какой же благодетель захочет получить больше, чем даёт?

Под конец я сказал, что если письмо будет хорошо написано, трюк не может не удастся; в любом случае, нет опасности, что благодетель заявит в полицию: речь ведь идёто небольших суммах. И потом кто же захочет признаться – пусть даже и полиции – что его вот так вот надули.

 Стефанини выслушал мои объяснения смаксимальным вни-манием, а потом объявил, что готов написать для меня такое пи-сьмо.

Я сказал ему, что в письме нужно подчеркнуть три вещи: голод, отсутствие работы и болезнь матери, а он на это ответил, чтобы я предоставил дело ему, а уж он сделает всёдляменялучшимобразом.

Он попросил у хозяина траттории стопку бумаги, достал из кармана авторучку, на мгновение задумался, подняв кверху нос, и потом сразу, без единой помарки, без единого исправления, выдал целое письмо – так, что я, видя такое чудо, почти не верил своим глазам. Но его, видно, подстегнула и моя лесть, когда я сказал ему, что знаю, что он отлично пишет и владеет всеми секретами искусства.

Закончив, он протянул мне листок.

Я начал читать – и был просто потрясён.

В письме было всё – и голод, и отсутствие работы, и болезнь матери, и всёбылонаписанокакдолжно, такимичестными, искреннимисловами, чтоэторастрогалоименя, хотяяизнал, что каждое из этих слов – неправда. С интуицией настоящего писателя, Стефанини много раз употребил слово "мама": "моя обожаемая мама", "моя бедная мама" или "моя дорогая мама", хорошо зная, что слово "мама" – одно из немногих слов, сразу находящих путь к сердцу. Кроме того, Стефанини отлично понял трюк с "произведением искусства", и часть письма, ему посвящённая, былаподлиннымсокровищем: внейничегонеговорилосьпрямо, никтониочёмпрямонепросил: удочка закидывалась так, чтобы рыбка еёи заметить бы не смогла.

Я откровенно сказал Стефанини, что письмо это – настоящее произведение искусства, и он, польщённый, засмеялся, а отсмеявшись, сказал, что да, написано хорошо, настолько хорошо, что он хотел бы сохранить для себя один экземпляр, и попросил меня сделать с письма копию.

Я скопировал письмо, заплатил Стефанини за его ужин, и спустя короткое время мы расстались друзьями.

Прошло несколько дней, и я решил пустить письмо в ход.

В нашем разговоре со Стефанини у него сорвалось с языка имя человека, который, как он мне сказал, мог бы проглотить наживку без проблем: некий адвокат Дзампикелли, у которого год тому назад умерла мать. Потерей этой, по словам Стефанини, адвокат очень убивался. Он занялся благотворительностью, и помогает нуждающимся людям, чем может.

В общем, это было то, что нужно: тут не только письмо Стефанини впечатляло, трогало, убеждало, но и сам человек был событием в его жизни подготовлен к тому, чтобы поверить написанному.

И вот, в одно прекрасное утро я, взяв письмо и "произведение искусства" – позолоченную чугунную фигурку львёнка, держащего лапу на шаре из поддельного мрамора – отправился к дому адвоката.

Жил он в небольшой вилле в Prati, стоящей в глубине старого сада. Мне открыла горничная, и я быстро проговорил: Это письмо и эта вещь – для адвоката. Скажите ему, что это срочно, и что я зайду через час". Я отдал ей письмо и львёнкаиушёл.

Час я провёлвпрогулкахпоулицам Prati, прямымипустым, повторяяпросебято, чтособиралсясказатьадвокату. Ябылвхорошемнастроении, головабылаясной, ябылуверен, чтосумеюнайти в разговоре нужные слова и нужный тон.

Прошёлчас, явернулсяквиллеипозвонил.

Я ожидал увидеть молодого человека моего возраста, а увидел человека лет пятидесяти, с большой бородой, одутловатым, дряблым, красноватого цвета лицом, лысым черепом и слезящимися глазами, похожего на сенбернара. Я подумал, что его матери было, наверное, около восьмидесяти, когда она умерла – и действительно, со стоящей на столе фотографии смотрела старая женщина с изборождённымморщинамилицомибелымиволосами.

Адвокат сидел за столом, заваленным бумагами; на нёмбылдомашнийшёлковый халат в полоску, ворот халата был расстёгнут. Огромный кабинет был заполнен стоящими на полках – до потолка – книгами, картинами, статуэтками, оружием, вазами с цветами.

Адвокат принял меня как клиента, удручённым, печальным голосом попросил сесть. Потом он, зажав голову руками, как бы желая  сосредоточиться, какое-то время сидел молча, со скорбным выражением на лице. Наконец он сказал: "Я получил Ваше письмо... очень трогательное".

Я с благодарностью подумал о Стефанини и ответил: –  Господин адвокат, это письмо честное... потому оно и трогает... оно написано от чистого сердца.

– Но почему оно адресовано именно мне?

– Господин адвокат, скажу Вам правду. Я знаю, что Вы понесли огромную потерю. – Адвокат слушал меня, закрыв глаза. – И я подумал, что тот, кто так тяжело пережил смерть матери, поймётсына, наглазахкоторогогаснетденьзаднёмегомать, аонне имеет возможности ей помочь...

На мои слова, которые я произносил полным волнения тоном, поскольку постепенно воспламенялся от собственной истории, адвокат всёвремякивалголовой, какбывзнакподтверж-дения, и того, что он меня понимает. Потом он, открыл глаза, поднял на меня взгляд и спросил: – Вы безработный?

– Безработный? Мало сказать безработный, я в отчаянии. Моя жизнь – это одиссея, уже два года я ищу работу, обегал все учреждения, и – ничего... господин адвокат, я не знаю, что делать дальше. – Всёэтояпроговаривалголосом, полнымволнения.

Адвокат вновь стиснул голову руками, потом спросил: – А что с Вашей матерью"

– Господин адвокат, она больна, у неёчто-товгруди, здесь, – и, сделав сокрушённоелицо, яткнулсебяпальцемвгрудь.

Он вздохнул и спросил: – А эта вещь... из бронзы, она...?

Я предвидел этот вопрос и ловко вывернулся.

– Господин адвокат... мы бедны, даже больше, чем бедны... но так было не всегда. Было время, когда мы были вполне обеспеченными, жили, можно сказать, зажиточно, и наш папа...

– Папа?

Это застигло меня врасплох, и я спросил: – Да, а что? Так не говорят?

– Говорят, – ответил он, сжав ладонями виски, – да, да, именно так. Папа... Продолжайте.

– У нашего папы был магазин тканей... у нас был богато обставленный дом... а потом пришлось продать всё, вещьзавещью... этабронзоваявещица– последнее, что осталось... она стояла на столе у папы

– У папы?

Я опять смутился, и, не знаю почему, поправился: Да, на столе моего отца... в общем, это последнее, что у нас осталось... но, господин адвокат, я хочу, чтобы Вы приняли эту вещь как знак моей благодарности за Вашу помощь

– Да, да, да, – повторил три раза адвокат, продолжая сжимать виски – как будто хотел этим "да, да, да" сказать, что понял всё.Потомонопустилголовуидолгомолчал. Былопохоже, чтооночём-торазмышляет. Наконец, онспросил: Со сколькими "м" Вы пишете слово "мама3"?

На этот раз я действительно смешался. Я подумал, что, копируя письмо Стефанини, я, может быть, допустил ошибку. – С… тремя "м" – тон мой был неуверенным. – С одним вначале и с двумя в конце.

Он медленно, как будто процеживая свои слова, произнёсстрадальческимголосом: – Видите ли, именно из-за этих трёх "м" это слово вызывает у меня антипатию.

Я подумал, уж не помутился ли у него ум после смерти матери.

– Но так ведь говорят, – ответил я, просто, чтобы что-то сказать. – Дети говорят матери ´мама´, и потом, когда становятся взрослыми, продолжают так говорить, пока мать жива, и даже… после еёсмерти.

– Вот именно! – внезапно закричал он и изо всех сил ударил кулаком по столу, так что я невольно подскочил. – Это слово мне неприятно из-за того, что в нёммногоэтих´м´, исключительнонеприятно... понимаете, Лопресто? –исключительно!"

Я, заикаясь, пролепетал: – Но господин адвокат... что же мне с этим делать?

Он снова обхватил голову руками и сказал – уже нормальным голосом: Знаю, что так говорят и так пишут, с тремя ´м´ – так же как говорят и пишут с тремя ´б´ слово ´папа´4, так говорил и Данте... Читали вы Данте, Лопресто?

— Да, господин адвокат, читал, я... кое-что... читал.

— Но, несмотря на Данте, эти слова мне неприятны, – он помолчал и продолжил, – и может быть ´мама´ мне ещёнеприятнее, чем´папа ´.

На этот раз я ничего не ответил – я просто больше не знал, что сказать. Потом, после долгого молчания, я всёжерискнулпроизнести: – Господин адвокат… я понимаю, что слово ´мама´ Вам, неприятно, поскольку Вас постигло такое горе... Но Вы все же должны быть ко мне снисходительным... у всех есть мам... то есть я хотел сказать, у всех есть мать.

– Да, у всех, – произнёсон, исноваповисломолчание. Потомонвзялсостола моего львёнкаиотдалмнесословами: – Возьмите, Лопресто, Вашу статуэтку обратно.

Я взял статуэтку и поднялся. Он открыл портфель, со вздохом достал оттуда банкноту в тысячу лир и, протягивая еёмне, сказал: Выкажетесьмнеприличныммолодымчеловеком... почему не попытаетесь работать? ...Такие дела, как это, быстро заканчиваются каторгой, Лопресто.

Скорее мёртв, чем жив, я взял протянутую мне банкноту и пошёлквыходу.

Он проводил меня до двери и уже на пороге спросил: – Кстати, Лопресто, у Вас есть брат?

– Нет, господин адвокат.

– Однако два дня тому назад кто-то пришёлкомнестакимжеписьмомкакВаше... больнаямать, всёвточноститак, какуВас... дажеибронзоваястатуэтка, правда, тамбылорёл, анелев, нопосколькуписьмобылосовершеннотакое же, я подумал, что это Ваш брат.

Я не удержался от вопроса: – Молодой человек небольшого роста с блеском в глазах?..

– Именно так, Лопресто.

С этими словами он вытолкнул меня из кабинета, и я очутился в саду – ошеломлённый, сприжатойкгрудифигуркой львёнкаизподдельнойбронзы.

Вы поняли? Стефанини, использовав мою идею, пустил это письмо в ход раньше меня. Испробовав его на том же самом человеке, к которому собирался идти я.

Сказать по правде, я был возмущён. Когдатакойбедолага,какя, прибегаетк аферам с письмом, это – ну, ладно. Но то, что это может сделать Стефанини – писатель, поэт, журналист, пусть и неудачливый, но прочитавший кучу книг, знающий даже французский – это было для меня уж слишком. Чёртвозьми, еслиужтытакойвотСтефанини, некоторых вещей делать тебе не полагается.

Но потом я подумал, что возможно в этом его поступке замешано тщеславие. Может быть, он подумал: "Отличное письмо, чего ему зря пропадать? – и отправился с ним к адвокату Дзампикелли.

 

 

 

 

Перевел с итальянского: Моисей Борода






1AlbertoMoravia. Raccontiromani.Vecchiostupido



2 Alberto Moravia. La parola mamma. Racconti romani.



3 = mamma



4 = babbo