Хаим Венгер

«Не пора ли потихонечку»

Придя на работу в отдел информации Всесоюзного проектно-технологического института тяжёлого машиностроения (впоследствии в связи с приказом министра  из него выделился патентный отдел), как тогда назывался институт, я сразу обратил внимание на то, какая огромная разница существует между работниками технологического бюро завода подъёмно-транспортного оборудования, где я проработал три года, и сотрудниками новой  для меня организации. Из-за недостатка места я не напишу не только обо всех сотрудниках института (их было свыше шестисот), но и о тех, кто работал в моём отделе. Отмечу – 70% из них составляли евреи, и это при том, что начальница отдела кадров Клавдия Сергеевна Зайковская была патологическая антисемитка. Меня, например, Алюшинский взял, когда Зайковская ушла в отпуск. Впрочем, недостатка в евреях не было и в других отделах. И это потому, что директор института Борис Алексеевич Ильичёв – человек  очень мягкий – антисемитом не был. Подтверждением этому является такой факт – во время разгула антисемитизма, недоброй памяти «дела врачей», он всех евреев-специалистов отправил в командировки на Урал и в Сибирь, благо там функционировали заводы нашего профиля, таким образом сохранив их для института. И Клавдия Сергеевна Зайковская ничего не могла с этим поделать. Конечно, пословица «Страшнее зайца зверя нет» имеет фигуральный смысл. 

    Но вернёмся к отделу информации.

    Остановлюсь на наиболее запомнившихся работниках, на тех, кто прожил непростую, полную драматических событий жизнь. Начну я с контр-адмирала в отставке, в прошлом начальника артиллерийского управления военно-морского флота СССР Александра Яковлевича Юровского. В данном случае моя задача усложняется тем, что об этом незаурядном человеке я уже неоднократно писал. Поэтому прошу прощения у читателей, если в чём-то придётся повториться. Высокий, с крупным красивым лицом, он и без адмиральской формы производил неизгладимое впечатление. Как-то начальник отдела Владимир Иванович Алюшинский (о нём разговор впереди) поведал мне, что он сын человека, руководившего расстрелом царской семьи Романовых в доме Ипатьева в городе Екатеринбурге. Уже позже я узнал, что сестра Юровского Римма Яковлевна Юровская (одна из первых секретарей ЦК комсомола) и её муж (крупный партийный работник) были арестованы в 37-м году и провели в тюрьмах и лагерях больше двадцати лет. Во время хрущёвской «оттепели» Римма Яковлевна была освобождена и полностью реабилитирована. Её муж погиб в тюрьме. За заслуги перед партией и правительством Римма Яковлевна была награждена орденом Ленина. Причём, по иронии судьбы, орден старой большевичке вручал первый секретарь ленинградского обкома Григорий Васильевич Романов известный антисемит. Тюрьма не миновала и Александра Яковлевича. Судила его в 1952 году «тройка» за то, что он «приютил» в артиллерийском управлении, которое возглавлял, слишком много лиц некоренной национальности. На что Юровский бесстрашно ответил, что ему незнаком национальный признак подбора кадров. Что кадры подбирают по деловым и политическим соображениям. Приговор был заранее предрешён и гласил: десять лет без права переписки. Но только год провёл он в тюрьме. После смерти Сталина Юровского сразу выпустили, вернули все ордена и предложили должность, соответствующую его званию. Но он отказался и переехал в Ленинград. Здесь в Высшем военно-инженерном училище имени Дзержинского прошла его юность. В городе на Неве он устроился работать ведущим инженером в отдел института, куда вскоре попал и я.

      На семидесятилетний юбилей Александра Яковлевича приехали жёны его сотрудников из управления, в свое время осужденных по 58-й статье. С каким волнением они говорили о том, как Юровский брал их на выходные с детьми на дачу, как помогал материально. Какое мужество надо было иметь, чтобы в то страшное время помогать жёнам врагов народа!

     Мы находили с ним общий язык, только если дело не касалось политики. Тут он был предельно ортодоксален. Особенно, если я заговаривал о лживости советской пропаганды. Когда в 1973 году на Израиль напали Египет и Сирия, советские газеты вышли со статьями, озаглавленными: «Новая агрессия Израиля», «Агрессор не унимается». Я всю ночь слушал тщательно забиваемые иностранные голоса и был в курсе дел. Поэтому ехал в институт, и в груди у меня клокотало!  Первым, кого я увидел, был Юровский. «Какая к чёрту агрессия Израиля!» – бросился я к нему. В ответ Юровский заявил: «Не хочу слушать ваши инсинуации!» «Нет, – не отступился я, – вы меня все же выслушаете. Я обращаюсь к вам как к умному человеку, как к крупному военному специалисту, как к еврею, наконец. Если агрессию совершил Израиль, каким образом танковая армия Египта оказалась на другом берегу Суэцкого канала и, как нож в масло, вклинилась в глубину Синайского полуострова, а сирийцы оказались на Голанских высотах?!»

    Александр Яковлевич задумался, а потом изрёк: «Да! Что-то здесь не то…». Вспоминается другой случай не международного масштаба, но убедительно свидетельствовавший о том, что в стране «развитого социализма» процветал государственный антисемитизм. Как-то мне пришлось присутствовать на совещании, связанном с моей работой, в расположенном на Фонтанке Доме обороны. Происходило это накануне дня Победы. Там был оформлен стенд «Герои Советского Союза в Великой  Отечественной войне». На изготовленных в типографии открытках были представлены портреты героев, а под ними дана краткая биография, включающая национальность. Так, русские были названы русскими, грузины – грузинами, татары – татарами, и только еврей генерал-майор Доватор Лев Михайлович, командовавший казачьим кавалерийским корпусом, был назван белорусом. Я не мог дождаться окончания совещания, чтобы спросить Юровского, знал ли он лично генерала Доватора. На мой прямой вопрос он ответил так же прямо: «Конечно!». Тогда я спросил, не меняя интонации: «А кто он был по национальности, может быть, вам известно?». – «Известно – еврей». – «Почему же среди Героев Советского Союза, участвовавших в Великой отечественной войне,  он назван белорусом?» И я рассказал Александру Яковлевичу о столь впечатлившем меня стенде. Юровский на минуту задумался, а затем изрёк: «Может быть, потому, что он родился в Белоруссии?» Логика его ответа была настолько убийственной, что вызвала вполне естественный вопрос: «Значит, если бы, к примеру, узбек родился в Татарстане, он бы стал татарином, а русский, родившийся в Азербайджане, стал бы азербайджанцем?!»

     Юровский задумался, а потом опять произнёс: «Что-то здесь не то…». На что я вынужден был сказать: «Нет, Александр Яковлевич, это как раз то, о чём я вам всё время говорю – государственный антисемитизм!».

     И всё же наши разговоры, видимо, не прошли даром для Юровского. Ведь он ни разу не выступил на открытых партийных собраниях против евреев, подавших документы на выезд в Израиль.

     Когда в 1989 году, во время горбачёвской перестройки, я приехал в северную столицу, чтобы повидать родственников близких друзей и приятелей, Юровского уже не было в живых. Его же дочка и внучка с мужьями эмигрировали в Америку. Там произошла удивительная история, о чём я не могу не написать.

     Итак, к моему приятелю Евгению Минину, являвшемуся председателем иерусалимского отделения Союза русскоязычных писателей, обратился по электронной почте неизвестный американский гражданин с просьбой выслать ему мой телефон, объяснив свою просьбу тем, что у него находятся купленные по случаю предметы, связанные с Александром Яковлевичем Юровским. Видимо, его семье, во всяком случае, первое время приходилось нелегко. А поскольку он читал некоторые мои публикации об этом человеке, ему бы хотелось со мной поговорить. Минин сообщил американцу мой телефон, и уже назавтра раздался звонок из Америки. Звонивший незнакомец назвался Шелеговым и сказал, что интересуется семьёй Юровских. По имеющимся у него сведениям, руководил расстрелом царской семьи Яков Михайлович Юровский, еврей по национальности. Я уточнил, что он выполнял решение Уральского совета, а тот, в свою очередь, негласное распоряжение Ленина, Дзержинского и Свердлова. Когда же к нему попали именной кортик, на лезвии которого было вытравлено «А. Я. Юровский», и перстень 1878 года, его заинтересовала не только судьба отца, но и сына. Я рассказал, что отец после расстрела бывшего императора был отозван в Москву и, по рекомендации Дзержинского, назначен Лениным начальником Государственного хранилища ценностей. По недосмотру властей после революции там остались многие из работников, назначенных царской администрацией. В результате немало ценностей ушло за кордон. Яков Михайлович «порядок» там навёл: семнадцать человек расстрелял, остальных уволил. Подозревать его в присвоении перстня нельзя и потому, что люди, подобные ему, были безраздельно преданы революции и абсолютно бескорыстны. Что касается сына, то я примерно повторил то, о чём писал выше. В заключение я попросил выслать мне фотографии попавших к нему вещей. Что он и сделал. Я же ему от души благодарен.

    Теперь расскажу об Игоре Аркадьевиче Кржечковском. Галахический еврей: мать – еврейка, артистка, отец – польский шляхтич.  Игорь Аркадьевич сразу потянулся ко мне, как и я к нему. Кстати, у известного артиста Дворжецкого, к сожалению, рано ушедшего из жизни, мать тоже была еврейка, и звали её Ривка, а отец – польский шляхтич.

     Впервые увидев мать Игоря на сцене, отец влюбился в неё с первого взгляда. Мать ответила ему взаимностью и, несмотря на резкое противодействие этому браку со стороны его многочисленной родни, они поженились.   

      В начале войны Кржечковский был призван в польскую армию, сформированную на территории СССР, в качестве сапёра, который, как известно, ошибается только раз в жизни. Во время нахождения его части в  одной из деревень между ним и польской девушкой возник страстный роман. У обоих не было сомнений в том, что после войны они поженятся. Но указ Сталина, запретивший браки с иностранками и иностранцами, разрушил их надежды. И разве только их?! Сколько трагедий разыгралось после этого указа! В Ленинграде было общежитие для иностранных студентов и студенток. Известно, что немало молоденьких девушек покончило с собой, выбросившись из его окон. Уже после смерти диктатора мы с женой видели спектакль «Варшавская мелодия» Леонида Зорина (его настоящая фамилия – Зальцман), посвященный этой теме. Поставлен он был в Малом драматическом театре на ул. Рубинштейна. Главную героиню играла молодая, в то время мало известная, но необыкновенно талантливая артистка. Многие шли на спектакль из-за неё. И хотя сюжет не закончился трагически, страдания героев запомнились на всю жизнь.

    Но вернёмся к Игорю Аркадьевичу. После войны он женился на очень симпатичной русской девушке Наташе. У них родился сын с пороком сердца, который в то время оперировать не умели. Это несчастье очень больно ударило по молодой  семье. А когда врачи предупредили родителей, что мальчик проживёт не более десяти лет, у Наташи началось нервное расстройство. Мальчик прожил тринадцать лет и умер незадолго до моего поступления в институт. Игорь, как я стал по-дружески называть его, рассказал мне об этой трагедии, с трудом сдерживая слёзы.

     Вскоре состоялось его пятидесятилетие. Алюшинский, Юровский и я оказались в числе приглашённых, а поскольку день рождения отмечался в большой комнате его родителей, мне посчастливилось познакомиться с этой необычайно колоритной парой. Несмотря на то, что обоим уже исполнилось по семьдесят лет, мать все еще была красивой женщиной (без пластических операций), а отец сохранил офицерскую выправку польского шляхтича. Высокий, с большими спускающимися вниз усами, он напомнил мне пана Листницкого из фильма Александрова «Тихий Дон». А с какой юношеской нежностью эти два пожилых человека относились друг к другу!

     Однажды Игорь столкнулся с неожиданной и очень серьёзной проблемой. Придя в институт, он как-то необъяснимо «ушёл в себя». Не привыкший видеть друга в таком состоянии, я, естественно, спросил: что случилось? И в ответ услышал: «Не уходи после работы, я должен тебе кое-что рассказать».

     Вот что он мне поведал: вчера вечером ему позвонила женщина (хорошо, что Наташи не было дома!) и сказала, что она его …дочь! Но она не имеет к нему никаких материальных претензий, так как очень обеспечена: её муж – первый секретарь посольства Польши в СССР. Единственно, что ей нужно, это статус, то есть чтобы он официально признал её своей дочерью. В заключение она предложила встретиться в гостинице «Советская». Её зовут Эйлана, и именно в этой гостинице она остановилась. Игоря это открытие, несомненно, весьма взволновало. Ведь у него не было детей. Но он очень боялся реакции Наташи, боялся, что неожиданное появление взрослой дочери обострит её болезнь. Хотя Игорь не подавал никаких поводов для ревности, жена его безумно ревновала.

     «Что делать, Ефим?» – задал он мне нелёгкий вопрос. Я надолго задумался, а потом сказал, что на первую встречу я бы непременно пошёл (при живом отце мне довелось расти без отца, поэтому ситуация, в которую попала дочь Игоря, была мне особенно небезразлична). А дальше время покажет. Но Наташе ничего рассказывать, во всяком случае, сейчас, не надо. Так и решили.

     Вечером Игорь отправился в гостиницу «Советская». Кстати, раньше она называлась «Англетер». В ней Сергей Есенин нашёл свою смерть. В современном фильме, где роль великого поэта великолепно сыграл Сергей Безруков, Есенину «помогли» «органы». Но не думаю, что Игорь Аркадьевич думал о сравнительно далёком прошлом, его намного больше интересовало настоящее, в котором он был одним из главных героев. Скажу честно, мне тоже было далеко не безразлично, как пройдёт и во что выльется эта встреча.

     На следующее утро Игорь рассказал, что Эйлана оказалась очень симпатичной и не менее умной женщиной. При встрече они обнялись. Эйлана показала Игорю его фронтовую фотографию с памятной надписью, посвященной её матери. Вроде бы никаких причин для сомнений не оставалось. И все же Игорю было нелегко принять окончательное решение, и не из-за Эйланы, а потому, что боялся непредсказуемой реакции своей жены. И эта жизнь под постоянным страхом сыграла с ним злую шутку: он обрёл дочь, но потерял здоровье, а затем и саму жизнь. Уже через месяц его разбил правосторонний паралич. Там, где были бессильны мины, оказалась всесильной в принципе радостная весть. Вскоре Игоря разбил второй инсульт.  Проболев почти год, Игорь Аркадьевич скончался.

     Говорить об Илье Абрамовиче Зайдлере, вспоминать его мне не очень хочется, так как был он человеком неприятным, больше того, непорядочным. Но из песни слово не выкинешь. Когда я пришёл в институт, Зайдлер лежал в больнице с инфарктом. Кржечковский рассказал, что он каждый день читал до глубокой ночи, а в результате регулярно просыпал и, чтобы не опоздать на работу, мчался по очень крутой институтской лестнице на последний этаж. После чего минут тридцать не мог отдышаться. И как логический результат – тяжелый инфаркт. Женился Илья Абрамович поздно, причём взял женщину с двумя практически взрослыми сыновьями. Окончил  существовавший до войны московский институт ИФЛИ (Институт философии, литературы и искусства), в силу чего считал себя большим философом, искусствоведом и литератором,  хотя ни одной строчки ни в прозе, ни в поэзии не написал. Зато, когда согласовывал выполненную им редактуру годовых отчетов отделов с их авторами, сидел, развалившись на стуле с пренебрежительно-снисходительным видом, хотя не стоил подметки своих визави.

      Чтобы закончить с «гуманитарным» аспектом «многогранной» натуры  Зайдлера, скажу – он часто и много говорил о собранной им библиотеке. Когда же мне довелось побывать у него дома, я увидел одну скромную полочку, заполненную рядовыми книгами. Не вызывало уважения к нему и то обстоятельство, что во время войны он в чине младшего лейтенанта служил в СМЕРШе. Не замарать руки в крови невинных людей там просто было невозможно. А уж при его «любви к ближнему» можно не сомневаться, что кровь на его руках была. И, наконец, я не мог простить моему соплеменнику его резко отрицательное отношение к Израилю. Приведу высказывание Ильи Абрамовича в адрес еврейского государства: «Мёртворожденная, нежизнеспособная, обречённая на бесславный конец страна!» Он с важным видом говорил об этом довольно длинно, я же намеренно, чтобы не утомлять читателей, сконцентрировал его разглагольствования в одном предложении. Так что философом он был таким же, как и литератором, и искусствоведом. Кстати, Зайдлера уже много лет нет на свете, а Израиль существует и будет существовать.

    И, наконец, – об Алюшинском Владимире Ивановиче. Его отец до революции был крупным домовладельцем: все дома на улице Съезженской Петроградского района Петербурга принадлежали ему. А сын, когда я пришёл в институт, жил в маленькой комнате коммунальной квартиры одного из этих домов. Можно себе представить, как он «любил» советскую власть! Причём жил не один, а с женой Тамарочкой (как он её называл), огромной собакой – немецкой овчаркой, и… пачками газет с его материалами: в прошлом Алюшинский был крупнейшим журналистом Ленинграда по промышленности. Но после интервью с директором нашего института Ильичёвым тот пригласил его  на работу в качестве начальника отдела информации, пообещав полную свободу действий. И Алюшинский, припомнив, сколько неприятностей он имел после особенно острых статей, согласился.

     Я пришёл в институт в возрасте тридцати лет вскоре после смерти мамы. Узнав об этом, Алюшинский попросил наедине называть его папочкой, что я и делал. У Владимира Ивановича было бесчисленное число увлечений. И всё же больше всего он любил женщин и животных. До овчарки у него жила беспородная дворняжка по кличке Дружка. Институтский художник нарисовал ее портрет, который он показывал тем, к кому хорошо относился. О самой Дружке он говорил, что она среди собак как Лев Толстой среди людей. Было у Владимира Ивановича два особенно любимых изречения: «Не откажите в любезности» и «Не пора ли потихонечку…?».

     До того, как институту построили отдельное здание из стекла и бетона в Невском районе на ул. Седова, ведущей к Преображенскому кладбищу Петербурга, он был разбросан в семи местах. Наш отдел обосновался вместе с несколькими другими отделами в огромном разделенном перегородками зале, бывшем до революции домовой церковью. Всё же здание принадлежало купцу первой гильдии Шерешевскому, и было отделено от улицы Расстанной, отходившей от Лиговского проспекта и ведущей к старинному Волхову кладбищу, массивной кованой изгородью. Впрочем, извините за этот краткий исторический очерк и его «потустороннюю» тематику. Но на её фоне то, что я расскажу сейчас, прозвучит особенно впечатляюще.

     Работали в институте в производственно-техническом отделе  и сидели друг против друга два немолодых  и не очень здоровых (результат сталинских репрессий) инженера: Василий Васильевич и Василий Николаевич. Алюшинский ни с того ни с сего неоднократно обращался к ним обоим по имени-отчеству, и услышав в ответ неизменное: «Да, Владимир Иванович», произносил: «Не пора ли потихонечку…?». Можно себе представить их реакцию!

     Как-то Алюшинский пригласил меня с моей в то время шестилетней  дочерью Леночкой в зоопарк, располагавшийся на Петроградской стороне недалеко от его дома. Время было осеннее, поэтому все звери находились в загонах. Алюшинский подходил, например, к клетке верблюда и призывным голосом восклицал: «Веля! Веля! Величка!».  Верблюд выскакивал из загона и как сумасшедший мчался к нему. После чего Алюшинский сквозь решётку целовал его морду, а верблюд вылизывал ему лицо и руки. Другого, ещё более экзотического и очень неприятного зверя – гиену – Алюшинский называл «Гена», и, подходя к клетке, звал её этим именем. И гиена, подобно верблюду, бросалась к нему. Правда, поцелуев с его стороны в этом случае не было. Леночка смотрела на это зрелище как на нечто нереальное. Причём в качестве уважаемого посетителя Владимир Иванович имел постоянный бесплатный пропуск не только в этот, но и в московский зоопарк.

     Особой его любовью пользовались беговые лошади. Поскольку в Ленинграде ипподрома не было, Алюшинский пользовался московским ипподромом. Если его в беговой день в столице не оказывалось, он поручал кому-нибудь из сотрудников института, находящихся в Москве в командировке, сделать ставки. И нередко выигрывал. После личного пребывания на ипподроме Алюшинский писал интересные репортажи о заездах, за которые получал приличные гонорары. Ипподром регулярно высылал ему свои бюллетени, поэтому Алюшинский был в курсе всех новинок и изменений. В качестве бесплатного приложения он владел постоянно действующим пропуском на этот уникальный для Союза ипподром.

     Однажды он договорился со своим московским другом капитаном первого ранга Ростиславом Николаевичем, защитившим докторскую диссертацию по истории русского флота, и таким же страстным лошадником, как он сам, о том, что тот возьмёт меня с женой на ипподром и подскажет, на какую лошадь поставить. Он подсказал, и мы выиграли. Но сумма оказалась незначительной, так как лошадь бала известным лидером. А на ипподроме действует принцип: чем больше ставок, тем меньше сумма выигрыша, и наоборот.

     И все же самой сильной страстью Алюшинского были женщины. В течение нескольких лет он имел двух постоянных молодых любовниц, для чего снимал комнату в двухкомнатной квартире у одинокой пожилой женщины. Одну из них я знал. Симпатичная девушка, она работала чертёжницей в институте Гипросталь и никак не походила на женщину лёгкого поведения. Хотя, по словам Алюшинского, у неё было ещё два клиента. Вторая, вскоре после моего поступления в институт, вышла замуж, но связь с Владимиром Ивановичем не прекратила. Больше того, по дороге в аэропорт для встречи мужа, возвращавшегося из командировки, она пару часов проводила с Алюшинским.

     Однако постоянными любовницами Владимир Иванович не ограничивался. Нередко в его сети попадались и другие разовые и многоразовые красотки. Одной из них оказалась Аллочка Воробьёва, поступившая в наш отдел в качестве переводчицы с английского языка. Москвичка, вышедшая замуж за ленинградца, она переехала из столицы страны в северную столицу и в результате оказалась в нашем институте. На первый взгляд Аллочка производила впечатление недотроги, но Алюшинский быстро разгадал её  сущность. Пообещав, что возьмёт с собой в  командировку, он добился близости и стал водить «недотрогу» в съёмную комнату. А в один прекрасный день взял два билета на Москву в двухместное купе. Муж пришёл проводить Аллочку, и как только он попрощался и ушёл, она впорхнула в купе. Как потом рассказывал мне Алюшинский, её губы ещё не обсохли от поцелуя мужа, а она уже целовалось с ним. При этом не забыла спросить: «Мне  раздеться совсем или снять только трусики?»

    В  Москве Алюшинский поселил ее в «Пекине» – одной из лучших гостиниц Союза. И в течение недели каждый день в одиннадцать утра навещал её. Сам он жил у своего друга Ростислава Николаевича. После возвращения в Ленинград Аллочка развелась с мужем и вернулась в Москву. Там родила сына. Примерно через год я, находясь в Москве в очередной командировке, навестил её, купив подарок для малыша. Он оказался вылитый Алюшинский…

     А какой блестящий организатор он был! Институт проводил огромное количество всесоюзных совещаний и конференций. Алюшинский разыгрывал их как по нотам. Кто и с каким докладом должен выступить, последовательность выступлений, на каких экскурсиях и заводах надо побывать делегатам, как организовать их питание, и еще многое другое.

    Прощаясь с Владимиром Ивановичем (он был уже на пенсии) перед репатриацией, я подарил ему цветной альбом породистых лошадей. Он обнял меня и поцеловал.