То, что страшит, то воздаст нам рок. Отрывок из романа. Продолжение

Если полностью посвятить себя возвышенным размышлениям, душа воспарит над плотью. Не помню, кому из наших еврейских мудрецов принадлежат слова: «Кто достиг высочайшей степени духовного одиночества, кто способен пребывать наедине с Богом, тот дошел до стадии жить среди заурядных людей». Для того, чтобы говорить на языке мирян и при этом черпать силу жизни из первоисточника всего сущего, требуются знания ученого и самоотверженность человека, идущего дорогой познания. Следует переступить границу телесного существования; ведь человек в собственном смысле – это его душа, которая происходит из высшего Разума. Однако есть и другое мнение: люди достигают святости не только мистическим единением с бесконечным, но и через реальную жизнь с её естественными проявлениями. Ну, а поскольку у меня нет и не было выбора, ничего не оставалось, кроме как обращаться к Небесам и делиться своей скорбью с незримым собеседником.

               Веселье мое забота прогнала, 

               И радость мою стон оттеснил,

               И как увижу смех – так плачет сердце

               О жизни, что вырвана у меня.

               Друг мой, разве шестнадцатилетнему

               Скорбеть и плакать о дне смерти,

               Тому, кто в юности должен тянуться

               За щечкой румяной, словно роза?

               Приговорило меня сердце с ранних лет,

               И потому душа моя согбенна,

               Оно сделало разумение и наставление

               Долей своей, и душу мою беспокойную

               Раздражением наполнило…

Пер. С.Парижского

Сиротство, болезнь, неприкаянность и всегдашняя сосредоточенность – всё, чем я богат.

                Мой голос прерывается от боли

                И не веселье – стон в моем глаголе,

                Увижу радость – о своей заплачу,

                Подобной цвету сорванному доле.

Пер. Шломо Кроля

И ещё нужда, сознание зависимости от богатых меценатов, которым нужно угодить своими стихами. Да, собственно, кто я такой? Всего лишь нетерпимый, раздражительный человек. А если бы был благополучным – здоровым, богатым, красивым? Может быть, таким и был в предыдущем воплощении, и не устоял перед соблазнами жизни. Наверное, я менял женщин в поисках сумасшедших страстей, без счета тратил деньги и не обратил внимания на мальчика-оборванца, что бежал за мной со словами: «Сеньор! Возьми меня в услужение! Только за хлеб и воду. Всего лишь один кусок хлеба!» Я ушел тогда из этого мира банкротом с расслабленной волей и неутоленной жаждой любви. Кто знает, не искупаю ли я в настоящей жизни прошлые грехи? Зачем человеку приходить и мучиться, если не для искупления и просветления? Может быть, душе, частице Бога, дается то или иное тело и задание, которое должно быть выполнено именно при данных условиях.

Подобные рассуждения не утешают. Пытаюсь и не могу представить себя счастливым. Изуродованный болезнью, я вряд ли у кого-нибудь могу вызвать нежные чувства, ведь я тоже не устремился бы вслед за женщиной с такими безобразными пятнами на лице. Будь у меня семья, я, наверное, посвятил бы себя заботе о близких. И не осталось бы времени и душевных сил на погоню за мудростью. Утешаюсь тем, что мое уединение лепит душу, словно скульптор придает форму своему изваянию. Другими словами, я утвердился в своем пути и часто, не сознавая того, отсекаю мелочные дела, мысли, пустые знакомства.

Тоска неприкаянности перемежается минутами вдохновения, уже в шестнадцать лет я знал о своей избранности.

                Да, я смело Судьбу вызываю на бой,

                Пусть неведомы сроки мои и кануны,

                Пусть грохочет потоп над моей головой –

                В моем сердце не дрогнут певучие струны…

Пер. В.Лазариса

Человек поднимается к Богу или Бог спускается к человеку? Я так и не нашел ответа на вопрос: предопределение ли ведет меня или я, устремившись постичь непознаваемое – излияние духа в материю и его возвращение к Творцу, сам сделал себя неприкаянным в физическом мире с его злом и противоречиями. Нет, я не выбирал свою бедную радостями жизнь, так случилось.

               Пристало ль мне уже в шестнадцать лет

               Прослыть певцом житейских мук и бед,

               Не лучше ль, как ровесники мои,

               Встречать беспечно вечер и рассвет?

               Но рано ощутил я сердца власть,

               Стать праведным и мудрым дал обет.

               И рано юности огонь погас,

               И в скорби я увидел яркий свет.

               Стенанья, плач мою стесняют грудь,

               Когда веселью я гляжу вослед.

               Но слезы – ложь! Надежда – лишь обман!

               В них никакого облегченья нет.

               Когда ж судьбой бальзам мне будет дан,

               Что исцеляет от смертельных ран?

Пер. С.Парижского 

Почти двадцать лет минуло с написания этих строк; в стихах моя биография – биография души. Я не перестаю надеяться на чудо, на чудо прозрения, на мысленное слияние с Богом – переход от своей конечности к Бесконечному. Случившаяся на днях нечаянная встреча с удивительной незнакомкой вернула меня к мыслям о своей обреченности в этом преходящем мире природы и надежд. Снова и снова твержу себе: следует возвыситься над чувственностью, желанием близости; представить, что я только дух, и тогда не будет причин для страданий. Как бы то ни было, «поэзию мою толкает моя тревога, и радость мою теснит страдание моё».

Иду по центральной, самой людной улице Валенсии с мечетями, минаретами, изящными зданиями с арочными кровлями, живыми изгородями, яркими цветниками, а на обочине дороги крупные душистые розы растут как сорная трава, сами собой. За кованными железными решетками оград состоятельных горожан видны фонтаны, роскошные сады. Не заметил, как оказался в районе простолюдинов, где узкие извилистые улочки дробятся на тесное пространство отдельных построек для каждой семьи; здесь не просто разминуться с, груженым поклажей ослом.

Далее – старая часть города. Недалеко от выстроенной римлянами цитадели, за мавританскими  двориками с кадками и горшками цветов – обнесенный стеной еврейский квартал: Иудерия. Такие же, покрытые каменным ковром из кирпича и кусков лавы улицы, невысокие, близко стоящие дома словно жмутся друг к другу, на случай опасности.

По дороге к моему пристанищу – синагога, чудом уцелевшая со времен христианского правления. Далее – пекарня, чей устоявшийся запах свежевыпеченного хлеба распространяется далеко за пределами квартала. Перед наступлением шабата у цирюльника много работы, и потому он сейчас не сидит на пороге своей лавки в ожидании клиентов. Не трусят по улицам мулы, нет груженых телег, смолк шум ткацких станков, и собаки в предвкушении остатков субботней трапезы разбрелись по своим дворам.

Через час евреи потянутся к синагоге, потемневшие от времени стены которой внутри помещения сияют белизной и украшены стихами Псалмов. Буквы иврита, написанные красной и синей краской, легко читаются с любого места. Здесь в общей молитве происходит слияние душ; община не умирает, её единство превосходит физическое существование отдельного человека. Я знаю, молитва наедине с собой менее действенна, но иначе у меня не всегда получается; в обращении к Богу невольно проговариваются ещё не написанные строчки стихов.         

Иудерия в Сарагосе, в городе тополиного пуха, где прошла моя молодость, тоже в старой части города, к её молельному дому, как и здесь, в Валенсии, ведут несколько ворот с улиц кожевников, шорников, ювелиров, суконщиков. Растет спрос на изделия из хрусталя, бронзы, слоновой кости; это способствует развитию разных ремесел, торговли.

Еврейские общины в Испании считаются более состоятельными, чем в других исламских и европейских странах. У нас свои школы, магазины, бани, свой суд – так легче соблюдать кашрут и не нарушать предписаний. Если права человека у мусульман определяются Кораном, то наше право основано на Торе и Талмуде. Наша автономность, взаимопомощь, общая мечта снова оказаться в Эрец Исраэль – залог выживания. При этом мы не замкнуты в Иудерии, некоторые из живущих здесь вхожи в дома арабской знати; мы поставляем исламским правителям министров, врачей, ювелиров. Те, кто говорят на латыни, греческом, персидском, нужны для переговоров с вельможами других стран и через своих рассеянных по миру единоверцев помогают правителям налаживать отношения.

С тоской думаю о том, что мусульманская знать охотно берет в жены наших более образованных и привлекательных девушек. Ведь сам Мухаммад, согласно молве, приобщился к единобожию женившись на еврейке-вдове; поначалу был у неё погонщиком то ли мулов, то ли верблюдов. Он и сам говорил, что вера в единого Бога – Творца мира, перед которым все в ответе, пришла к нему от евреев. Живя среди язычников, Мухаммад сравнивал себя с библейским Ноем, призывавшим грешников к покаянию, также – с Лотом, что жил среди содомитян, и даже с Авраамом, которому пришлось испытать гонения своих соплеменников. При этом повествования, заимствованные из Торы, Мухаммад дополнял разными подробностями из своих отношений с окружающими.

Одним словом, под впечатлением нашего вероучения он считал себя продолжателем дела пророков и надеялся, что иудеи признают его таковым. Надежда не сбылась, и основатель ислама объявил нас «неверными». И это при том, что нашу веру мы вынашивали веками, часто путем противостояния соседним народам. В Книге Левит сказано: «По делам земли Египетской, где вы пребывали, не поступайте; по делам земли Ханаанской, куда Я веду вас, не поступайте» (Лев. 18:3).

И насколько просто было Мухаммаду в Медине – в месте первой мусульманской общины, где многочисленное еврейское население подготовило арабских соседей к принятию монотеизма. Похоже на то, что грабитель, украв кошелек, кричит, указывая на потерпевшего: «Держи вора!» Не мог основатель ислама смириться с иудеями, отрицающими его пророческие притязания

Как бы там ни было, безотносительно к Мухаммаду, у нас достоинство человека определяется не весом его кошелька, а душевными качествами, знаниями, интеллектом. Мне не доводилось встречать неграмотного еврея; а ученый всегда был наиболее уважаемой личностью. Завидным женихом считается талмид хахам*, независимо от того, богат ли он. Не помню, в каком тексте сказано: «Весь мир существует благодаря дыханию учеников». Только усилия в постижении мудрости отвращают от мира гнев Божий.

Наши богачи заботятся о своём добром имени: дают деньги на содержание школ, синагог, на устройство свадеб бедных невест. И мы постоянно собираем пожертвования, чтобы где-то в другой стране выкупить единоверца из рабства или за кого-то уплатить долги. Есть, как учит трактат Авот, корона царства, есть передаваемая по наследству корона священства. При этом несравненно выше корона мудрости нашего Священного Писания, которая достигается собственными усилиями человека любого происхождения. И ещё выше корона доброго имени. И кто же герой? «Тот, кто контролирует свои дурные побуждения. Кто исправил одну свою плохую привычку, намного достойнее похвалы, чем тот, кто завоевал город». 

Всякий раз, когда вижу накрытых талесами мужчин, расходящихся после субботней молитвы, я завидую простым ремесленникам: они благословят детей и сядут за праздничную трапезу. Пусть они будут здоровы и успешны, и пусть их не мучит, как меня, бессонница. Если бы болезнь не изуродовала мое лицо, я бы, наверное, подобно всем молодым людям, женился, и подчиняясь необходимости кормить семью, занялся бы каким-нибудь ремеслом или торговлей. Нет, в торговле я бы не преуспел. Ремесленник тоже из меня не получился бы – работа руками не моё призвание. И меламедом не смог бы стать по причине недостатка терпения. Спасибо отцу, он приобщил меня к мыслям мудрецов. Вряд ли бы я сам методом проб и ошибок нашел выход своим склонностям ума и души.

Снова и снова я повторяю слова о том, что «главное в накоплении знаний состоит в приобщении к тайне Творения и осознании себя в мире». В стремлении к духовному постижению, к постоянному, я стараюсь приучить себя к отказу от материального, преходящего. Мудрец довольствуется своим положением и не поддается временной страсти.

Миную синагогу и дороги, ведущие к ней из разных улиц. Спускаюсь на несколько ступенек и оказываюсь на узкой, едва заметной в траве тропинке, с одной стороны которой – заросшая старым ржавым плющом высокая каменная стена, означающая границу Иудерии, с другой – тесно стоящие приземистые строения. Жильё это рассчитано не на комфорт, а на насущную необходимость. Вот и мой осевший дом, где я снимаю комнату. Перед домом горшок бегунии на клочке земли, выложенном обесцвеченной временем плиткой. Меня здесь считают еврейским суфием – мистиком, отшельником; наверное, так и есть. Ведь я только и делаю, что стараюсь раскрыть глубинные качества души, выводящие человека за пределы материального мира.

Правда, в отличие от мусульманских суфиев, занимающихся духовным воспитанием, я не нуждаюсь в строгих указаниях учителя.

В который раз обживаю чужое жилье, где ещё не выветрился дух недавно пребывавшего здесь незнакомого, тоже неприкаянного человека. Судя по скудной мебели в комнате, он не был озабочен благоустройством своего быта. В это одинокое бедное пристанище я принес книги, серебряный бокал отца, который он наполнял в шабат вином, и мамину резную шкатулку из слоновой кости. «Вино, – объяснял отец, – символ мудрости, но если мудрость дана плохому человеку, он может разрушить мир. Чтобы употребить мудрость во благо, нужно в вино добавлять воду». Я с точностью исполняю наставление отца: беру бокал двумя руками; при этом левая рука символизирует строгий суд управляемый мудростью, а правая ладонь, на которую ставим бокал, – хесед, то есть доброту.

Полный бокал отца для молитвы освящения – кидуша – свидетельствует об обязанности еврея стать партнером Всевышнего в совершенствовании Творения. А в маминой шкатулке хранится ктуба – брачный договор родителей, свидетельство и память их любви: Иехуды и Мирьям. В этой ктубе значится, сколько отец должен уплатить маме в случае развода. Мысль, что встретившиеся родные души могут расстаться, казалась нелепой. Я, Шломо бен-Иехуда ибн Гвироль, – продолжение их жизни в этом мире. Неважно, что моё имя на арабском языке Абу-Айуб Сулейман Ибн-Иахия, я всегда мыслил себя только евреем.

В кого вселится моя душа в следующем воплощении? Я где-то читал, что учение о переселении душ соотносится с идеей справедливости. Вопрос, почему Господь дает иному грешнику счастливую участь, тогда как праведник влачит жалкое существование, неразрешим без надежды на воздаяние в следующей жизни. Мои сверх-усилия представить будущее посещение этого мира рисуют одну и ту же картину: я снова приду с тем же максимализмом и желанием разгадать тайну творения мира и человека. И с тем же вопросом: возможно ли стать независимым от людей? Говорят, каждый несет тайный след предыдущих воплощений своей души в линиях на ладонях, на лбу и в особенностях телосложения. Может случиться, что я окажусь женщиной с теми же, что и сейчас, глубокими морщинами на лбу, с тем же пытливым взглядом и характером – нетерпимым, раздражительным. Характер – это результат неустроенной жизни, или неблагополучная жизнь – следствие дурного характера? Как бы то ни было, внешний облик во многом свидетельствует о склонностях человека. Пример тому пифагорейская школа, прием куда определялся некоторыми физиономическими критериями, выражением лица.

В нескольких шагах от моего дома растет иерусалимская сосна, свое название она получила благодаря способности выживания. Если начнется пожар, то шишки, расположенные под прямым углом к ветке, от высокой температуры тут же раскроются и выбросят на землю семена. Сосна сгорит, но прорастут её семена. Так же погибают поколения моих единоверцев с надеждой, что их потомки выживут и окажутся на своей земле, которая снова потечет молоком и медом. Мечта о Иерусалиме хранится в веках, ведь ещё в Писании нам было обещано возвращение. Библейский пророк Овадия говорил о тех, что окажутся здесь, в Сфараде, он же возвещал спасение Израилю на горе Сион, где дому Иакова будет возвращено его наследие. (Овадия 1:117)

Совсем недавно мое пребывание в этой убогой хибаре разделял птенец сороки, я его звал «качо», потому что он издавал звуки похожие на «кач-кач-кач». Весной птенец выпал из гнезда, что на высоком кипарисе рядом с иерусалимской сосной, и я успел подобрать его прежде, чем его схватила уличная кошка. Кормил птичку, разговаривал с ней, и она чувствовала себя вольготно, когда ложился, – вспархивала мне на грудь, ходила по мне, ела из моих рук и вообще стала хозяйкой в доме. Стоило поднести кусочек мяса или сыра, сороченок широко разевал клюв и тут же заглатывал. Наверное, считал меня своей мамой. Крылышки отрастали, сначала птенец взлетел на спинку стула, потом мне на плечо, и скоро стал летать под потолком. К осени крылья окрепли, и он стал прислушиваться к перекличке сорок, гнезда которых на деревьях неподалеку. Потом мой черный сороченок стал улетать из дому, но всегда возвращался. Я спешил накормить его, и он снова улетал. Я звал: качо-качо-качо, и птенец откликался теми же звуками. Со временем на мой зов он стал откликаться всё реже, наверное, сработал инстинкт – почувствовал, что его настоящий дом на верхушке кипариса. Теперь не откликается. Стараюсь разглядеть его среди сорок – не получается. Главное, мой питомец научился летать, остальному научится у своих сородичей. Боюсь за него, он так доверчив к людям, только бы собака не тронула, кошка б не съела.

Не могу я найти своё место среди людей, вот и посвятил свою жизнь познанию. А может, наоборот, мысли о воспарении души к Источнику жизни, доходящее до аскетизма стремление к духовным ценностям отдалили меня от мирской суеты. Я всё меньше надеюсь на исцеление от своей болезни. Более того, она всё сильнее овладевает мной; всё чаще приступы нестерпимой боли, всё ярче, заметнее бурые пятна на щеках, шее, на теле. За что мне такое наказание?! Неужели эта проклятая хворь послана для того, чтобы миновать соблазны? Я их и так сторонился, ибо всегда знал, что надо мной «глаз видящий, ухо слышащее, и все мои дела записаны в книгу».

Став почти независимым от искушения плоти, могу погрузиться в глубины духа. Могу не отвлекаться от мыслей о вечном и всеми силами стремиться постичь божественную сущность, что за пределами будней. И в то же время сознаю невозможность познать Творца, ибо Он бесконечен и превыше всего.

Приступы адовых болей, когда смерть представляется избавлением, гасят всякие желания, мысли. Голова становится тяжелой, боль вдавливает голову в подушку, мысли мои – вспышки света – гаснут в темноте. Устремления и надежды сворачиваются жухлыми осенними листьями, которые уносит ветер. Неужели все усилия человека ни к чему не ведут? Бог поселил Адама в раю с условием, что тот не будет пробовать плоды древа познания. Однако Всевышнему, ведающему будущее, было известно, как поступит Адам. Получается, что человеку самому следует познать суть жизни путем проб и ошибок, для чего он и был изгнан из рая. Только у меня нет больше сил оставаться в этом мире и терпеть усиливающуюся боль. Хочется поскорее уйти, вырваться за пределы чувственной реальности; «И возвратится прах в землю, чем был он, а дух возвратится к Богу, Который его дал» (Коэлет 12:7).

           Иль душа человека прошумит да погаснет

          – лишь жертвенный дым будет к небу

           всходить до скончания века…

Пер. М.Генделева

                                   (Продолжение следует)