Наталия Черных

Растение в городе. Стихотворения

ДЕВЯТНАДЦАТЬ – ДЕВЯНОСТО ТРИ

Впервые – и деньги, и брошена, дом - всё не нужно. Впервые.
Гурджиев, еловая палка, обожжённая над синим пламенем газа,
посох, жезл – посвятила, вокруг - никого.
Всех разогнала – нет; потому что так надо, чтобы совсем одна,
чтоб открылось: и деньги, и бывший, и дом, и никому никогда не нужно.

В первый раз пережила это: ничто никому никогда не было нужно.
Венец отчаянья: цыганка на Курском, страдают глаза, развела –
- а не вышло венца, а рутина как стирка вручную -
дева оставила ровно на жизнь, до следующей выручки –
ох мелкая переживала – и согнулась над скудным столом.

…а теперь глядя носом в спину прихожанской – ёлочкой - клетки
на трикотажном пальто
грежу отшедшими в память чужую тонкими деревцами у остановки автобуса,
началом зимы и дождливыми окнами библиотеки. Не всё прочитала.
Не добежать до того, чтобы не прятаться от искушений,
не вызывать искушений.

…а теперь, просыпаясь, вижу тогдашние Угли, как дом называли,
глинисто-пыльный строй тополей и бестревожное небо во всём.

Была мелкая. Когда вспоминаю, какая – становится не по себе.
Но было же было – кормление этого круга собой, карусель,
раздавание даром, под полусмешки, наивность - наив берегла
фамильной драгоценностью – о, их достаточно много в запасе.

В октябре побежала, бежала, и нравилось – будущим снегом.
Белорусская, столик туриста, и книги, и кони – лучше кино,
никакого кино, интернета, а только бумага и книги.

Мама, вот на диване твоём одеяло, хлопок, индийское,
Одеяло в бледно-зелёную клетку. Оно ещё живо.

В тот вечер осенний купила батон колбасы в супермаркете,
одеяло согреться в дом принесла, завершая аккордом часть бытия,
на лотке медицинском таблетки, и после купила котлеты. Декабрь.

Мама, а книги и чайники - они собирались как в маркитанский обоз,
непонятно зачем и кому, но знала, что нужно купить, и не ведала:
знаки пребывания в мире, вобравшие всё, что видели глаза,
что держало их в руках, что принесло в этот проклятый дом,
знала ли: знаки рассеются в мире, как будто нет в нём ни чувств и ни гнева.

Но зачем вспоминается мама – ей хорошо в забытьи телевизора,
не стоит будить королеву.

Когда в октябре конный развод подходил к лотку –
о России ли думала я, о власти и о свободе?
(никто не пошёл в это место –
ничего кроме себя уже не потерять,
а к себе крепко прибита гвоздями,
хоть ты кол протеши, те же грабли,
и некая Надя – о жертвах и времени).

В сероглазом майоре было что-то из книг: детективы и классика.
Тогда была честнее: за душой ни стихов и ни денег,
ни имени в литературе и ни кого, кто его забывает.
То была чистая победа, чистая влюблённость,
Больше влюблённости, выше любого восторга.

По воздуху шла – нет, бежала.
Дельтаплан над могилой – могила пуста,
новая яма, в которой не труп, а живое,
что билось и жаждало, что кормилось, кормило других.
Россия? Свобода? Москва? Зачёркнутый шрифт, и его не вернуть.
Был майор, кони, Белорусский вокзал. В этих словах – все те смыслы,
оружьем вложить в опротестованный документ.
Так съедают записки и цифры в них.
Так употребляется память.

ЛИВЕНЬ. АВГУСТ


Проснувшись под ливнем, а полый пододеяльник окутал грудь и половину руки,
измокнув, открыв глаза от того, что по ним холодно прыгали капли,
невозможно и двинуть ногою, русалка, схвачена сильно намокшей портьерой,
роняет незрелые крупные капли на ложе, а ложе - когда оно высохнет.

В горькие часы он подобному несчастному в любви сатиру -
Проснувшись от дождя, пишу, а стержень намок и бумага размокла,
залит пол, подоконник, удлинитель (как близко пожар),
чтобы ночью вернулись (сплю, мне не страшно) грохот и молния.

Но проснувшись в дождь, в ливень, раскрывший окно, понимаю:
ливень похитил, всю, без остатка, в молочных потоках его ползу как русалка,
в облачных высях его ходит кит, ходит корабль со спящим навек экипажем,
а ливень наполнил глотку, он просочился в гортань, не исплевать его,
только лишь пить.

РАСТЕНИЕ В ГОРОДЕ

...не обращаться – наобращались; упрятанный лиственный голос. ау, ау.
но призывать – неужели нельзя? нельзя – быть, когда уже есть –
(не факт) – но просят – осуждать, в чём родилась – как?
нет – и сказать, спотыкаясь – целуют и тут же бросают. но куклы не будет.
назвать имя? нет! но прозябаю из перемороженной почвы поплывшей
от пластикового нагрева (через пакеты от солнца) – вот почки, а вот и листва:
расту… ах, в кои-то веки, кустарник! нет, дерево – а чем докажешь...
дерево… оно ведь ревнует – у него точно есть какой-то загадочный ты,
несозданный, а всё же рождённый, луч первых утренних фар…
… не называть – тяжелее работа – снег носить на ветвях… унизительно.
что лучшее средство от ревности? видеть в окно, как другая
(что тебя у метро ждала, в старой песне – и дереву не спалось) –
видеть как та, раз или два - проходит к тебе с мармеладным лицом,
а ты отвечаешь ей этой улыбкой-чизкейком… в новых ветвях. зеленею.
вдруг - этот беспочвенный запах сирени, черёмухи или рябины
(умеешь ты их различать?
дерево точно умеет;
ещё расскажу много-много про пасху,
про красную горку, и что сирень называют пасхальей,
что рябина пахнет отбросами, а черёмуха пахнет бензином, всё-всё расскажу).
разветвилась, достала из рукавов эти листья, мне с ноготь, раскрыто!
как кошка на солнце иду, как стылая кошка идёт на колени,
грозы испугалась. быть кроткой - вот всё что могу, могу и молчать..
алкоголь унизителен, так же как трава или частная жизнь. ничего.
забери их себе, если можешь один унести; а он их сожжёт в солнцепечке.
лопается кора на руках, лопается кора. окна сверкают глазами –
розовое золото… от жидкого детского мыла – лопается кора…
как у них в доме неубрано; какие печальные стены…
но мне по душе улыбка его и … кто его знает… вот эта на всё аллергия умрёт.
...то дерево кротко, как все на свете деревья,
то дерево - враг человеку: добрее и старше него.

ГОРЬКИЙ МЁД


В разворотах зависимости -

известно, что вся зависимость несправедлива -

есть ракурсы воли.

Книга разошлась на страницы, клеится-липнет чуть желтовато-закатно,
тяжёлым гелиотропом: зависимость.
Сказала: Христос есть свобода, любая зависимость и увлеченье - от лукавого, даже влюблённость -
а как не хочется, чтобы так было; и вот - удали из друзей,
а он всё равно на иконе. Он всё равно мёд.

Это соты зовут, это вечно гремит медогонка в терраске сырой,
да косые шары из прополиса в ветошке плотной покоятся.

Всеми лапами - там. Взвившись лентой пафоса злого безродья,
угаснув мелочной репликой.
Но пробуй, пока ещё можно, вкушай это:
вереск, дягиль, черноклен, гречиха, липа и горные травы.
Смотри как пчела многочисленно ходит скорбя, неся восхищённую горечь к губам,
а рот испугался укуса - боится рот доброе слово сказать,
рот вжат - вжаты рты спутников недолгих,
как редко встречаю большие чуть вытянутые рты, говорящие: мёд.

Глотай, и не надо воды на запивку, пусть нёбо прилипнет и слипнется,
чтобы горький язык оскудел,
чтобы плыло безмолвие липкое, и не уплывало, а сердце мягко так отяжелело,
как будто лоно с плодом.
Ешь и пей мёд - кожей, стопами и волосами, и южный розовый мёд - на лицо,
к сиянию радости.
Умыться и полететь на плчелиной слюде, вместе с этой - сонмами ходит - пчелою.
Свобода - это как улей открыть: пчела хорошо посмеётся над нашим смеянством,
над этим желанным расчеловечеиванием, настойчивой некрасотою.
Пчела помнит, как помнит и мёд, что красота была каплей прозрачной,
а теперь стала огромной машиной - так что во сне как в кино
мальчик увидел эту машину и назвал её пролеткульт: машина истребляет врагов.
Она иронична, она открывает слоистые смыслы, меняет их как слюда,
отчего от неё отпадают вдруг поражённые червем плоды - золотые безумцы,
а пчела похоронно гудит, отпевая не их - а счастливый когда-то их разум,
их бродячее я.

Свобода - Христос. И когда она есть,
то уже не убедить и не заставить выбрать то или это;
не надо наитий и слов и не надо видений и мифа,
ничего кроме мёда, который отчаянно тонко горчит,
угнетает и давит на сердце,
и верно нет разницы между мужским и женским устройством,
а беременны оба, и плод - этот медовый Христос,
золотыми глазами глядящий на всякого,
кто отведает горького мёда.

...Если было в рисунках словесных нечто лубочное, это прекрасно.
Это лишь листья рябины на полных сосудах, колышатся, пламени гроздья собрав,
ни следа мудрований, наскоро хохломы или гжели, ничего слишком.

...лишь сумерки мёда, горькие сумерки мёда,
и вечно один человек,
каждый один человек,
изолгавшийся до помутненья.

Хочешь мёду? Не хочет;
а ждать, чтоб в оскаленном рту появиась янтарная капля - до смерти.
Христос не таков, чтобы челюсти ложкой разжать,
как мать философия рот разжимает адепту.

Но начни с ничего. С умершей в холод осенний пчелы, с ложки мёда.
...и тебе ничего не казалось...

К списку номеров журнала «АЛЬТЕРНАЦИЯ» | К содержанию номера