Александр Петрушкин
Тыдымский Ной. Стихотворения
ПОДКИДЫШ
Ты дом покинешь – развернётся он
на стаи и сады, где из ворон
был выбран или собран, как пятно
цветное и, где в скудное зерно
постукивает свет и, близоруко
ощупывая сердца погремуху,
горит, на нефть похожий, чернозём,
где речь моя глухонема, слепа
и только ночь моргает, как звезда,
и источается до линии – предела,
где лай лягушек вырастает в белый,
развёрнутый, как майский свёрток, мёд.
ОСТРОВ
Андрею Таврову
Обмелели холмы или мельницы их
свет занёс по окружность зрачков лошадиных –
и лежит в земном мясе, один на троих
холм врастающий в небо на пчёлах недлинных,
и свободно вращаются в нём жернова,
холм крошится в муку, что поднимется к верху
и мерцает, как речи живой голова,
и кроится тоской лошадиной по бегу,
он плывёт, как плоды в животах у реки,
что откроются медленней женщин, не сразу,
потому что глубины его высоки,
да и он уподоблен туннелю и лазу
в этих водах, чьи слайды ложатся к земле
и снимают, как Бога, свои опечатки
что оставлены ими на всяком угле
заштрихованным светом – человечьим и шатким.
Вот и трое растут плоскодонкой-звездой,
именуя своё за трещоткою птичьей,
что уносит не холм коготками в гнездо –
только лошадь и звук от неё неотличный,
а звезда в тёплой птице механизмом шуршит –
то клокочет, то квохчет, то камнем бежит,
кровь тачает, лежит, выцветая
в молоке, что вершится, как амен.
Холм скворчит на ложбине случайной её –
и целует её жеребёнка, как Бог
в лоб и в темень, в прозрачные лица,
что текут изо лба кобылицы.
***
Елене Зейферт
Где древа дирижабль преодолеет смерть
и почву, как прилог, и белое молчанье,
чьи соты и поклёп перегибают сеть
воды, из рыжих ос ворующей дыханье,
у дерева внутри, там, где зиянье птиц
спиральный лабиринт распустит в листопада
ракушку, что бежит в глаголице корней,
как побережье и/или причина сада.
Неосторожный сад в её волне растёт
и омуты, как нить, в свои вдевает жабры,
где кровь, как сом, в сетчатке у ангела плывёт
и ищет, словно звука, обёрнутой им жажды.
***
Сергею Ивкину
Там, где тяжелая вода
клонится головою
в рыбачьи сети, никогда
не плыли мы с тобою,
но сохраняли тишину
внутри её воронок,
где опрокинутая соль
плывёт сквозь свет поломок
тяжёлых нами, как длина
воды из рыбной сетки.
А что вина? не тяжела –
поскольку не ответить
пока не станешь рыбой ты
и хлебом на пригорке,
когда воды две головы
растут из землеройки,
там, где тяжёлый самый свет
в мои сочится плечи
с сетей рыбацких и горчит,
и сад подземный лечит,
откуда машет мне рукой
моя на свет обида,
как ящерки пустой ковчег,
что из воды им сшита.
Однажды в реку мы сойдём,
как бы с ума – нестрашно,
и станет легкими вода
что будет нам неважно.
И обретет нас этот сад,
и обретет свой конус
теперь обратный тишины
невероятный голос.
ДЫХАТЕЛЬНАЯ ГИМНАСТИКА
ДЛЯ СНОВИДЕНИЙ
Опыты
Как негативом – сон заворожённый
стоит и хнычет – словно обожженный,
как крынка полнится и птицами кипит,
и вдоль причала словно бинт лежит,
как снега стая с тёмной головою
во тьме трубы, в которой он свистит.
И вот сужается до горизонта кадр,
и темноте теснее среди жабр
летящем в птахе небе вертикальном,
которое косарь с травою сжал
до черно-белых – так как будто мал
был ангел – снега в небе заиканий.
Вот выдохни себя скорей, сынок –
здесь вероятней выдох а не вдох
ты – пар от лиц, стоящих между лодок,
ты был невероятно смел и лёгок,
когда внутрь лёгких пчёл рой зашивал
на нитки их полёта – без иголок,
на голос триединый, как овал.
И день, что начинается на беглый,
перед тобой почти как Бог вставал,
и этот день всегда был только первый,
един, как ангел и его провал,
и шли на свет его – в кровь – пионеры
и каждый третий в них был интервал,
чьё чтение похоже не на нервы –
на камень хлеба, что вину призвал,
и каждый чёрный был почти что девой
которую свет в рёбра свои сжал,
вдруг уплотнившись в снег и след на снеге,
где птичьи мельницы дыханья Бог взломал.
***
Зачем ты преломляешь камень,
в котором ток бежит, как ситец
из рук у пламени и хлада
как человек или сновидец?..
И проникающий под кожи
ноябрьский свет нас преломляет –
как будто по колени вхожий
в нас он, как будто прогадает,
когда помчится с черной галкой
внутри у этого гранита,
где марафон с холодной галькой
ему возможно было выиграть.
Зачем твой ток велосипедный,
внутри у камня наделённый
возможной невозможной речью,
лежит в руках неудивлённых
у ситца, у хлебов сиротских,
у жажды света (в смысле – мрака),
у этой розы из мороза
проросшей изнутри барака?
***
То, что лежало на ладони,
хрустело яблоком на свет
глазной распахнутой пчелою,
как донник, павший на столе.
Сгорает кожа восковая,
как лепет нас клюющих птиц,
в ребёнке под столом сужаясь,
и донник говорит: простись,
на дне у неба, прижимаясь
плотнее к темени кругов,
я слышал, как с меня снимают
как с древа яблоко засов.
Там я лежу на дне у света –
пока расходится волна,
хрустящая, как волн пометки
на ткани тёплого ствола.
И чем мне светит скатерть эта,
когда в хруст руку протянув
взлетает яблоко глазное,
пчелу и донник взявши в клюв?
***
Дмитрию Машарыгину
Вот неба свет – какой-то не такой
ты, друг мой, возвращаешься домой.
Сентябрь тебя читает через дождь,
через тире и точки, точно дочь –
тобой забытая в метро – всё ждёт Аида
и понимает: ничего не видно
и не бывает дна у всех времён –
хотя и всадник блед уже прочтён.
С тобой ли Бог, мой друг? или засада
нам зачтена за выход из детсада,
и небо пьёт в песочнице с листвы,
и не бывает никакой Литвы,
и речь не говорит о возвращенье.
Пылает столб шиповника внутри
у ЧМЗовской пацанвы вечерней,
у бородатой этой мошкары.
Вот неба свет – прими его таким
ломающимся, словно изнутри
его к нам лезет Бог и видит всё
прозрачным, как шары и огород
осенний, голый – будто ангел весь
его покинул, а не улетел,
искать лепить (хоть глиняное) горло
чтоб говорить покинувшему лес,
что входы все в метро, что снег надолго,
что возвращаешься ты, умирая здесь,
что столб внутри – шиповника не стоит,
хоть и сгорает тридцать три часа
подросток в этих вышедших по трое
на поиски для каждого отца,
что в сентябре вокруг одно лицо –
вот неба свет и костяное слово
в тебе текут, рекут тебя сквозь свет –
и плавится свинец, вливаясь в горло.
***
Печален облик из окна
промокшего – зима ли ждёт,
что выйдем мы из дома на
холодный воздух, обожжет
мою стареющую кожу
зима, в которой Пушкин спит –
печален вид и невозможен –
как ложка длинная лежит.
ТЫДЫМСКИЙ НОЙ
Венчая Пана с местной мошкарой,
помашет пруд воздушною рукой,
перебирая анальгины нервно.
Чем запалился ? перед нами он,
стоящий перемазанным мукой,
с канальей дождевой и прочей скверной
компанией из женских тополей,
лакающих как псы своих ветвей
окрошку пуховую в отраженье,
где лошадь, проходящая сквозь твердь,
разносит бубенцы как будто смерть
своё уже признала пораженье
и лепит из снежков своих копыт
тех, кто до рождества в воде укрыт –
пока не взрезана в крещение пилою
она – и чертит круг над полыньёй,
и человека ищет под корой
своею пруд немеющей рукою.
И лошадь разминает позвонки
дыша над тёмным видом – далеки
извилины воды задышанной и тесной,
и тихий плотник или местный Ной
идёт по воздуху со всей своей семьей
под мошкарою снега занебесной,
несёт свой род, как сосны, издали.
И отрывает лошадь лепестки своих
голяшек, чтоб семье ответить,
приветствуя освобожденье вод
и только бубенцы всё наперёд
молчат и знают, и звенят беспечно.
***
Наощупь тьмы лицо распознавая –
я говорил: вот вереск, вот камыш,
вот эти пальцы длинные трамвая,
вот то, что вероятно ты смолчишь,
а здесь орда галдит легко и сухо,
утраивая душам переход,
вот голос тот, который только сука
дворовая по свету разнесёт –
и слепота её, как палестина
для светляков, которые летят,
латая холм и облако, и длинно
лакают зреньем византийский ряд
* * *
Снится водомерке: сосны
из воды вокруг торчат –
вероятно, это осень,
а возможно Петроград,
а возможно это вышел
Гумилевский черный дух –
разливает водку с Богом
и лепечет свет. На двух
пахнет хвойной и морозной
подсоленною водой –
никого не будет дома,
под ракушкой смоляной
снится водомерке это,
и архангел входит в дом –
удлиняет брюшко света,
обмороком и узлом.
***
Сбор майский нарциссов, трамваев и птиц –
стрекоз деревянных, как утро
солдаты, идущие в небе, без лиц,
в дожде, что вокруг парашютом
ложится и ест ледяных червяков,
чьи тени прозрачнее яблонь,
стоящих в окружности, без берегов,
похожих на темень и якорь,
похожих на этот протянутый стол,
в котором, как дым, оживает
разбухший от влаги, как смерть, мотылёк
и – словно паром – догорает.
***
Победа в немощи моей,
в воде, что отшлифует зёрна
другой воды, иной страны –
и выймет веточкой из дёрна
меня ещё, но не меня
нести она по свету будет,
как лодочку и рощу, там
где на холмах рыбак нас удит.
(1/07/2016)
***
Кто поёт настолько тихо?
Сверишь правды и – пройдёшь,
эхо нежно (в смысле: длинно),
как гирлянду потрясёшь.
Понимаешь? Белы пятна.
Прилетевший идиот-
ангел тянет нас обратно,
за повозкой света, от.
***
Дождь, шуршащий в птице, как Китай
то чихнёт, то спрячется в сарай –
смотрит в тонкое окошко старика,
чья немеет левая рука.
Свет переплывает его плоть
и в ладонь прозрачную берёт,
перепробивая его твердь
сумрачную, как автобилет.
Растворив калитку, место, склон
он стоит теперь со всех сторон –
дождь кипит, смыкается в лицо,
занимая место не своё.
И собака бога своего
ловит в луже, скрученной в щеглов.
Вот их развернулся полый жгут
в место, возвращённое, как путь.
***
цитата луга бабочка летит,
петли воздушной роет лабиринт,
которым так природа хороша,
что дышит, как повозка, не спеша.
Мы возле этой бабочки стоим,
что в бронзе света чашею летит:
вот разобьётся в стебли или дождь –
и мокрый сад уже не соберёшь.
СКВОЗНЯК
Внизу поток бежит, а наверху
его сухая тень сопровождает
беспамятства стрекоз и стрекозу
ещё одну, что темноту сужает
своей слюной в осоку и камыш,
в сквозняк, что между ними исчезает.
Я вышел из потока, а другой
остался там – под толщей водяною
он обернулся и забыл, что мною
был заперт в слова мокрый лазарет,
и продолжает плыть за стрекозою
и ищет призму за которой свет.
***
Превращение музыки в шар,
ленты в ласточку, чья темнота
вдруг свободу в дождинке нашла
и теперь уже вовсе не та
в ней свистит леденящая дробь
на манер воскового кино,
где складируют нас в круг вещей
а затем закрывают окно.
Называют не те имена
именуют на чуждый манер
наши души и наши тела,
что торчат, как бессмертье в окне,
что торчат на знакомый мотив,
как сверчки, и галдят на луну
и отрыв своё небо спешат
снова спрятать его в глубину.
Вот и стой, и смотри из окна,
как тебя пьёт изогнутый шар,
называет число аутист –
а потом лишь музыка слышна.