Михаил Ковсан

Пушкину. Венок сонетов

 


 


1


Осень и Болдино – слиянье и сиянье,


Листва, кружа, переполняет мир,


Безжалостен палач, ведущий на закланье:


Горячей крови требует кумир.


 


Под шелест слов шуршащее отчаянье


Влечет, он тонет, и с ним тонет мир,
Бессмертен и – нечаянный, случайный,


Не для него назначен этот пир.


 


Конь – на дыбы, ввысь поднята рука,


По воле моря вспять течет река.


Вздымается – и вскачь властитель грозный!


 


Он – дух и плоть, пред волнами один,


Из воли Медный всадник и из бронзы,


Но – вдруг созвучие сквозь безнадежный сплин.


 


2


Но – вдруг созвучие сквозь безнадежный сплин,


Иные долы здесь, совсем иные дали,


Он вольно дышит, вышиб клином клин,


Его таким доселе не видали.


 


А за окном ни елей, ни осин,


Спросить перо, бумагу, здесь едва ли


Отыщется еще пиит один,


Такого волны здешние не знали.


 


К ней ластится веселая волна,


Воды коснется ножкою она –


На долгие доставшиеся дни.


 


Едва коснется и поэта ранит,


А у него все больше впереди


Тоскливая пора, осенний холод ранний.


 


3


Тоскливая пора, осенний  холод ранний,


Солнце за облаком, за тучею луна,


В пустыне стылой одинокий странник,


Один в пустыне он, цель у него одна.


 


Беглец из прошлого, он памятью изранен,


Чужая чаша  выпита до дна,


Он людям дик, невыносим и странен,


Явившийся из тягостного сна.


 


Господень глас услышавший пророк,


Молчи! Какой им в слове Бога прок?
От пустоты сокрылся он в пустыне.


 


Сокрылся от неистовых стремнин.


Без дома, без судьбы, издревле и доныне,


И спит перо средь елей и осин. 


 


4


И спит перо средь елей и осин,


От праздничных сует сюда, мой друг, бежали,


От ярмарки помолвок и крестин,


Туда, где белый крест и белоснежны дали.


 


Здесь светлые слова, и нет здесь слова «сплин»,


Под благовест небесные скрижали


Дарует миру журавлиный клин,


Где нас любили, лаской окружали.


 


Туда, мой друг, туда, где исправляет слог


Не цензор и не царь, но всё творящий Бог.


Где осень, где сухие листья жгут.


 


Где возвращение давно благовестили,


Безмолвные поля, они приезда ждут,


Унылые поля навек его прельстили.


 


5


Унылые поля навек его прельстили,


Призывно звонок, юн был глас судьбы,


Шумя листвой, осины голосили


О том, кому дороги суждены. 


 


По миру, словно по? миру, носили


Годы веселые, печальные года,


Вослед столбы дорожные крестили,


Миг встречи — и прощались навсегда.


 


Напутствие цыганских вещих слов:


Остерегись! Высок, белоголов.


И снова – стук копыт, слов бег, и вдруг – побег!


 


В мир вольный, где богатырей растили,


Нет речек черных, есть веселый снег,
Здесь, мира на краю, в центре России.


 


6


Здесь, мира на краю, в центре России,


В безвестной заводи, у времени на дне


Сходились, собирались и гостили


Собратья по перу и по судьбе.


 


И все им нипочем: исколесили –


Почтовых станций, стран, эпох не счесть,
Не льстиво звали, тихо пригласили,


И приглашенье приняли за честь.


 


Благословила этот пир судьба,
Лилось вино и пенились слова.


Там пировали вечность напролет.


 


Но здесь, у бездны тягостных годин –
Тридцать седьмой неотвратимый год,


Ни берегов зеленых, ни ундин.


 


7


Ни берегов зеленых, ни ундин,


Ни песен праздничных, ни звуков карнавала,


Грохочет гром и гулкий скрежет льдин,
Все видела Нева – такого не знавала.


 


А он один в глуши, а он вдали один,


Один средь бесами затеянного бала,


И кружит, душит бес, чье имя «сплин»,


Хоть слово это молвить не пристало.


 


Черной пурге, чертям наперекор!


Но знак судьбы ушаст, упрям и скор.


Не вырваться, не избежать судьбы.


 


Сенат, Синод, бесчестия галера.


Здесь – не пропасть, не сгинуть без борьбы.


Там – праздничная песня гондольера.


 


8


Там – праздничная песня гондольера,


А тут лучины тонкий луч во тьме,


Связали, заточили Гулливера,


Есть свет в душе, но нет его в окне.


 


За ложью – ложь, за блажью – блажь, но вера


Все приняла, что видел он во сне:


Рука воздета, звон копыт, галера.


И он без слов, с судьбой наедине.


 


Куда исчезнет этот дар случайный,


Напрасный дар, едва-едва початый?


Несет дорога, исчезает город.


 


Он пред беззвучным будущим один,


И тихо меркнет, угасает голос


В извечной бесконечности равнин.


 


9


В извечной бесконечности равнин


Ляхи – отсель, оттуда шли монголы,


Запад одних, других восток манил,
Простор безмерный, бессловесный, полый.


 


Герой, кумир и враг пути торил,


Свергал царей и возносил престолы,


Не пав на поле, он историю творил,
Случайной кровью затопляя долы.


 


Но прежде кровью захлебнулся Углич,


Народ безмолвствовал, не раздувая угли.


Крестясь, шептались: впредь бы злу не быть.


 


Злосчастные, есть магия примера:


Коль было – будет, и не отвратить,


Умрет надежда и иссякнет вера.


 


10


Умрет надежда и иссякнет вера,


Но в клюве голубя дрожит благая весть,


Лучины тонкий луч – и тает сумрак серый,
Нет, весь он не умрет, нет, не умрет он весь.


 


И это тоже магия примера,


Угли красны, сгорает лесть и спесь,


Горит надежда, не сгорает вера,
Глагол насущный воскреси нам, днесь!


 


Но – магия произнесенных слов:


Остерегись! Высок, белоголов.


Высок? Вдруг закружилась голова.


 


– А в Англии уж в моде кринолин!


– Бесславье, слава – это лишь слова!


Вместо невесты – вечный карантин.


 


11


Вместо невесты – вечный карантин.


Кордон, костры, чу, будто травят волка,
Кровавая забава: волк один,


А лес не стог, и волк в нем не иголка.


 


Свирепа свора, им не до смотрин,


Вся недолга? – убить во имя долга,


Не до стихов, вина, не до ундин,


Травить, ведь, надо по уму и с толком.


 


А как тогда писалось вдоволь, всласть!


Царил не разум, властвовала страсть!


Из их шатров – путь звездный в небесах!


 


Страха не знал волк резвый, юный серый.


В безумный миг прощания – слеза!


Такая выдалась угрюмая премьера.


 


12


Такая выдалась угрюмая премьера,


Злодей убит, герой исполнил долг,


За око – око, и за меру – мера,


Охотники пируют: схвачен волк.


 


Предаст пустыня белая, зверь серый!


Ведь своры полк в ловитве знает толк.


Ату его! Ату! Заложник дикой веры!


Морошки! Гул затих, он вышел, зал умолк.


 


Был водевиль, в последнем акте – драма,


За меру славы, ныне мера срама.


Последний акт: не жизнь спасти, но – честь.


 


Динь-динь! А слышит: «Сгинь среди осин!»


Не голубь – колокол вызванивает весть,


А он на ярмарке безумия один.


 


13


А он на ярмарке безумия один.


Волнуется ликующее вече,


Словесный сор согбенных лестью спин.


Одних уж нет, а те слова далече!


 


Зеленой бесконечностью равнин


Слова он исцелит, от немощи излечит,


Зажжет костры, воздвигнет карантин,


Слова бессмертны, а творец не вечен.


 


Exegi! Встать Горацию  под стать!


От жизни, Господи, не дай ему устать!


Что слово вознесет, воздвигнет на века?


 


Любовь, надежда, вера?


Могучий океан? Великая река?


Не убежать, не избежать: холера!


 


14


Не убежать, не избежать: холера!


Впрок не пошел судьбы пустой урок,


Вернулось слово, подана галера,


Край бездны мрачен, тягостен зарок.


 


Закон неумолим: за меру – мера,


И словом запечатано: пророк,


На круги всё: последняя премьера,


Точней рифм нет и тягостней: порок.


 


Волк рыщет, кружат бесы, жертву ищут,


Блуждая, ветры сипло, злобно свищут.


Вселяют в душу волчий серый страх.


 


Луны лучина, луч пречистый ранний,


Вод вольный бег в лукавых берегах.


Осень и Болдино – слиянье и сиянье.


 


15


Не убежать, не избежать: холера!


А он на ярмарке безумия один,


Такая выдалась угрюмая премьера:


Вместо невесты – вечный карантин.


 


Умрет надежда и иссякнет вера


В извечной бесконечности равнин,


Там – праздничная песня гондольера,


Ни берегов зеленых, ни ундин.


 


Здесь, мира на краю, в центре России


Унылые поля навек его прельстили.


И спит перо средь елей и осин.


 


Тоскливая пора, осенний  холод ранний,


Но – вдруг созвучие сквозь безнадежный сплин:


Осень и Болдино – слиянье и сиянье.

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера