Аллель

ПИСЬМА ИЗ МААЛОТА. Часть вторая




12.01.01. Год Дракона

С Новым Годом, родные! С Новым счастьем!
А счастье – оно у каждого свое. Я вот, к примеру, лежу в Маа-лоте, периодически сморкаюсь и лаю на весь мир из необъятной бездны своего бронхита. В промежутках падаю в полусон, из кото-рого наблюдаю, как жизнь нежно-медленно замирает во мне до полной почти остановки ее дыхания. И только в самой глубине те-ла проступает биение еле заметного пульса – тонкое, на высоких нотах чередование легких импульсов жара и холода. И я наслаж-даюсь этим биением и покоем, и краешком сознания думаю, что если позволить себе, то на одной из этих нежных волн можно уп-лыть далеко-далеко и даже совсем уйти…
Но я не хочу никуда уходить. Точно знаю: хочу еще жить, жить и жить. Когда-нибудь, позже… О, это будет отлично! А сейчас – нет.
Стряхиваю с себя дурман дремоты и принимаюсь работать. Медленно поднимаюсь к верхнему свету, достигаю его и соединя-юсь с ним, а потом провожу его вниз, направляю вглубь тела, на-полняю светом грудную клетку, заставляю бронхи и легкие све-титься, излучая белое сияние. Мысленно растираю их светом и реанимирую. А отсюда рукой подать до спасительного весеннего грома, который сотрясает все тело кашлем, сверкает молниями в глазах и пробуждает меня к новой жизни.
Вот так я то угасаю, то оживаю, и одновременно встречаю но-вый, 2012 год – год моего Дракона.
Вдруг подумала, что нынешнее двойственное мое состояние чем-то перекликается с теми апокалиптическими предсказаниями, которые будоражат эзотерические умы, предрекая нам всем в конце 12-го года то ли страшную погибель, то ли прекрасное воз-рождение в новом возвышенном качестве. Конечно, я за возрож-дение. Будем посмотреть.
Болезнь резко отделила и отдалила меня от прошлой ульпан-ной жизни, весь интерес которой сводился к перманентному загла-тыванию словесной массы: ну, еще глоточек, ну, еще ложечку, эту – за прадедушку Хаима-Нахмана, эту – за прабабушку Хаю… А теперь всё – ни малейшего интереса к ивриту, и никаких вибраций в сторону предков. Вот такая моя неверная, изменчивая драконья сущность! Вечно у нее резкие повороты, кульбиты – и никаких со-жалений! Раз ушло – значит, ушло, и это хорошо, потому что жизнь продолжается.
Теперь я пыхчу, как паровоз, мчавшийся со свистом в ясную ивритскую даль и вдруг вставший, потому что кончились рельсы. Угли в моей топке горят, пар из ушей валит, но зачем-то меня ос-тановили, и куда дальше двигаться – непонятно. То ли соскочить веселым жеребенком с рельсов и помчаться гулять по просторам Израиля… Кхе-кхе, а-апчхи! То ли занырнуть игручим драконом в новый текст и там порезвиться на славу. Второе, пожалуй, лучше – это всегда в кайф. И вот, пишу…
Но вопрос-то серьезный: что делать человеку в 59 лет в стране Израиль, если нет у него семейных обязательств и не надо ему в поте лица добывать хлеб насущный? И если к тому же нет у него, то есть у меня, амбиций быть кем-то среди людей. Наверное, я могла бы еще стать более или менее успешной писательницей, или сделать карьеру психо-тренера, или вернуться к живописи и стать израильской художницей. Наверно, я могла бы вписаться в здешнюю культурную среду… Да нет, вряд ли. Социальные стату-сы меня, скорее, отталкивают, потому что за каждым стоят молча-ливые, но вполне императивные обязательства быть именно этим, а не другим. А я, как сама успела догадаться за отчетный период, не могу быть чем-то одним, чем-то слишком определенным.
Это так же, как с религией и соблюдением. Любая попытка ку-да-то пристать, религиозно определиться натыкается во мне на максималиста-дракона, который не выносит никаких границ и пра-вил, даже священных, даже освященных мудрыми праотцами. Он согласен лишь на полную свободу мистического эксперимента. И не потому, что он рисковый авантюрист и гордец-одиночка. Госпо-ди, нет! Но как еще я могу в каждом движении, в каждый момент жизни чувствовать Твое спасительное присутствие? Ведь если я смотрю в сторону правила, то вот уже и отвернулась от Тебя, уже отгородилась от Тебя правилом. Да, тогда у меня есть почва под ногами, но эта почва не Ты – я опираюсь на что-то вторичное! Мне нужна только пустота, только воздух вокруг – зыбкость и неуве-ренность каждого движения. Только перманентное вопрошание-вслушивание – отсутствие костылей и оград, защит и поддержек – заставляет меня ежемгновенно искать Тебя, хвататься за Тебя! Я знаю, что это опасно… И я не всегда Тебя достигаю… И эту скры-тую работу люди ощущают как странность или высокомерие и отдаляются от меня. И ведь зачем-то еще мне так нужно в каждом тексте, в каждом письме прошептывать и прокрикивать людям свою драконью истину: только биение крыльев о воздух, только постоянное непостоянство, только знание незнания… Не знаю, слышат они? Ушами, может, и не слышат… Но мне так нужно, чтобы услышали…
С новым приступом кашля напряжение этих мыслей и внутрен-них воплей вылетает из меня наружу и звонко бьется о стены. Иду за чаем на кухню. Мимоходом заглядываю в зеркало: смешная косматая тетка в махровом халате с замотанным горлом. Тоже мне – дракон… Но ведь Дракон!
Вдруг, вспоминаю, что все это уже было, все это я уже однажды переживала и потом даже писала об этом. Вот оно что! И теперь, значит, пошло по новой? Теперь, похоже, начинается новый цикл…
Отыскиваю старый файл про дракона. Писала в 2006-м, а когда это случилось? Гораздо раньше, на Бронной, наверное, как раз лет двенадцать назад. А может, еще того раньше. И что это было тогда со мной? Да, был внезапный и пока, слава Богу, единствен-ный приступ гипогликемии. Хорошо, что тогда успела… А что было потом? Несметное множество Твоих чудес и моих восхищений. Пускай и на этот раз будет не хуже… Амэйн!
Слышу, как на пустынных маалотских улицах завывает ветер. В комнате делается почти темно. Сейчас хлынет.
Господи, какое счастье вот так сидеть за ноутбуком и строить себя в этой жизни…
С Новым годом!
Дракон 2006

Мне хочется уйти. Уйти насовсем, остановить эту бессмыслен-ную боль, эту затянувшуюся муку. О, Господи! Как мне хочется уй-ти, прервать все это и уйти, уйти! Сейчас что-то случится, и я уйду. Все остановится, отойдет от меня, останется без меня. И я отдох-ну.
Мое тело обмякло, ползет вниз по стене. Я сижу на полу, на-слаждаясь приготовленьем… Мысль так ясно-спокойна: могу про-сто и тихо уйти, ускользнуть незаметно – мне не страшно совсем и не жаль. Никто не узнает, почему и как это вышло. Искушенье по-коем. Поднимается легкий туман, голова тяжелеет, уплывает соз-нанье… Боль уходит – мне легче, легче… Я улыбаюсь…
Я плыву без движений, плыву, чуть пульсируя, погружаясь на дно океана – мягко и плавно – на дно океана, на дно океана…
.............................................................................................................
Я лежу в темноте, в тяжелой холодной дремоте. Как давно я здесь? Тишина, немота. Веки сомкнуты – да, я сплю…
Чувства медленно входят, вползают, возвращаются одно за другим, приоткрывая со скрипом позабытые двери.
Мое тело вплывает в мое сознанье… Какое огромное тело! На-громожденье затекших мышц, окаменевших суставов. Я хочу ше-вельнуться, но тело не слышит – все оглохло, оцепенело. Может быть, я камень?
Что-то сладкое, пряное проникает внутрь, тянется спереди, на-полняет гортань. Давно небывшее, чреватое слезами, оно щекочет память. Это запах прелых листьев, укрывших, засыпавших мое огромное тело. Откуда их столько, когда намело, нанесло? Как давно я сплю? Может, год, может, тысячу лет…
Тихий шорох касается слуха. Тишина… и опять. Еле слышно, не-ровно, настойчиво, чутко. Где-то там, впереди. Я не знаю, что это.
Я пытаюсь, пытаюсь… И вдруг! О, как больно это впервые! Впервые? Тусклый свет остро режет глаза и затылок… Значит, все-таки мне удалось разомкнуть неподатливо толстокожие веки. И теперь эти иссохшие щели наполняются влагой, с трудом при-выкая снова видеть и знать.
Почему я здесь? И… кто я?
Снова свет, но уже внутри. Пробуждается память. Я гляжу на себя изнутри – все так ясно теперь в этом холодном серебряном свете.
Мое тело стелется по камням, занимая все логово длинной пе-щеры. Оно выгнулось и топорщится вверх красноватым гребнем, подчиняясь уступам. Мои лапы смиренно подогнуты, как у жалкой собаки. Мой… хвост? О, Господи! Да! Мой огромный чувствитель-ный хвост упирается в своды, деревенея, как корень, проросший сквозь землю. Моя… чешуя… Моя чешуя заржавела…
Ожившая память вдруг вспыхивает, как ворох сухих пожелтев-ших листьев и мгновенно расширяет зрачки. Я – дракон!? Я – ДРА-КОН!!! Я – могучий и страстный, веселый и мудрый. Я – великий и древний, бесстрашный и вечный. Я один, как небо, вода, земля и огонь! Я – единственный во Вселенной!
И от этой внезапно открывшейся тайны тело вздрагивает, на-прягается, приходит в движенье. Страшный скрежет моей чешуи, боль в суставах – непослушные мышцы…
Первый опыт движенья меня истощает. Как мешок с требухой, я валяюсь снова без сил. Как я голоден! Пи-ить! Веки смыкаются снова. Я снова во тьме. Один, неподвижен…
Тот же шорох откуда-то сверху… А может, он впереди? Тихо-тихо, настойчиво, еле слышно. Он срастается с запахом свежего ветра и теплой земли, разбуженной солнцем. Где-то капает то-ненько, звонко. Где-то тенькает и щебечет…
О, я вспомнил, я знаю! Так весной прорастает трава, раздвигая, пронзая осенние листья, расшевеливая тело земли. Этот шорох и теньканье, запах… Открываются двери весны…
Меня тянет туда, что-то больно внутри натянулось и тащит… Я так хочу жить!
В новом мощном порыве я опять собираю себя. Я встаю на трясущихся лапах, вонзаясь когтями в камни, гремя чешуей, раз-метая хвостом наслоение листьев и пыли. И я делаю шаг, первый шаг в направлении света. Шаг, другой, и еще…
Вот, моя голова уже вышла на свет…
И я слепну в нахлынувшей ярости-яркости этого мира, я тону в сиянье небес, я запутался весь в пестроте этих утренних бликов. Мои ноздри топорщатся, жадно вбирая тысячи влажных потоков – всю сочную смесь ароматов весенних гор. Мои уши оглохли в рас-светном грохоте птиц. Я стою и дышу, и вдыхаю, вдыхаю, вдыхаю, как будто сто лет не дышал. И я, кажется, плачу…
Я стою на ногах! И слежу, как гордое солнце поднимается мед-ленно и неуклонно. И с каждым дыханьем сила жизни входит в ме-ня и пронзает насквозь мое тело.
Сумасшедшая радость с привкусом боли несется по моему хребту, достигает железного пика. Эта радость разносит по телу силу, она сотрясает и оживляет ткани. И все тело дрожит, напол-няется жаждой жизни – ее трепетный зов разливается, ходит внут-ри, напрягая каждую жилку, насыщая каждую клетку! Реки силы, ручьи и потоки силы – бесшабашная песня весенних струй!
Я стою, я дышу, я живу! Я наполнился силой. И теперь я хочу движенья!
Моя сила уже несется по телу обратным потоком, достигает гортани, горла. Вот она на подходе, совсем уже близко – и она вы-рывается из меня огнедышащим ревом! Этот рев новорожденного дракона заполняет собой все первозданное небо. Разбиваясь о горы, множится, полнится, отражается эхом, возносится к невиди-мым звездам и падает вниз, мощью своей сотрясая всю землю!
Мой хребет топорщится в небо. Из ноздрей вырываются искры. Хвост мотается, бьется, железным шипом рассекает со свистом воздух. Я вытягиваю мою могучую шею и свожу лопатки. Еще раз, ещщё, ещщщё…
Наконец! Я расправил и встряхиваю мои драгоценные, полу-прозрачные, мои легчайшие, чуть розоватые, мои перепончатые, безумного размаха… Я слегка напрягаю тело и не спеша прости-раю огромными стрелами мои могучие крылья.
Как давно я не чуял себя во всей своей мощи!
Как давно не смотрел с высоты на всю эту бренную землю!
Вдох. Щекотка под сердцем… Вдох…
Шаг! И я срываюсь с уступа в пропасть. Удар воздуха в грудь… Вверх! Быстрее, быстрее! Брызги солнца в глаза… Я – в небесах! Тьма сгустилась внизу – смешались все горы, долины и реки. И теперь их туманная карта, не спеша, покрывается облачными слоями, покров за покровом.
Тишина. Только свист моих крыльев и трубные звуки дыханья. И бескрайнее поле сверкающих белых холмов… Моя тень разле-глась по холмам облаков, пораскинулась синим крестом, извива-ясь, течет подо мною…
Я лечу! Я дышу! Я живу!
О, ни с чем не сравнимое, о, величайшее из наслаждений!  
О, вечное!
12.01.12. Дыхание

В очередной раз не знаю, что выбрать. Мысли носятся по кругу, перекатываются из одной крайности в другую – уже устала от этой внутренней битвы. Нужен ответ, и он есть во мне – я это чую, но я не слышу его из-за шума мозгового прибоя. Надо остановиться, остыть, как-то усилить громкость истины во мне. Это уже было много раз – я знаю, как это сделать.
Открываю священную книгу, кладу руку на открывшийся мне текст и задаю свой вопрос. Не совсем так: вопрос уже есть во мне, когда я приступаю к этим действиям, именно мой вопрос открыва-ет книгу на нужном месте. Потом я повторяю его, держа руку над текстом, и снова спрашиваю, здесь ли находится ответ.
Почему я знаю, что эта книга священна и содержит в себе ответ на мой вопрос? Отчасти потому, что люди считают ее священной, но этого мне всегда недостаточно. Тогда почему? Потому что вблизи этой книги – глядя на нее, прикасаясь к ней, читая, листая, то есть общаясь с ней – я ощущаю в себе некие специфические изменения. Возможно, мое тело улавливает то, что такие книги излучают. В максимальном проявлении мои ощущения можно на-звать «священным трепетом», хотя полной силы они достигают редко. Для этого я должна оказаться в очень отрешённом состоя-нии – заранее осознанно войти в это состояние или попасть в него случайно под воздействием внешних обстоятельств. Чаще никако-го такого трепета нету, а есть легкое замирание с оттенком пред-радостного ожидания.
Совсем не все книги, называемые священными, вызывают во мне такие реакции, видимо, есть среди них мои и не мои. Кроме того, есть еще «мои» книги, «мои» картины, «мои» вещи – как бы это сказать? – не канонические, не конвенциональные. То есть для всех остальных они просто вещи, но для меня это вещие вещи, – вещи, говорящие со мной, – поскольку вызывают реакции, описан-ные выше.
Начнем сначала. Во мне созрел вопрос – не просто вопрос, а вопрос жизненно важный, ответ на который так или иначе повер-нет поток моей жизни, определит все дальнейшие ее события и возможности. Только с таким вопросом имеет смысл обратиться за ответом к священной книге. Этот контакт не предназначен для ме-лочей. Что есть мелочь, а что нет, я определяю по силе внутрен-него напряжения.
Итак, рука на открывшемся развороте. Правая или левая стра-ница? Определяю по внутреннему чувству, или иногда по импуль-су в руке, которую держу над станицей. Веду рукой сверху вниз над выбранной страницей с вопросом: где ответ? Нахожу нужную зону в размере, примерно, абзаца и читаю. Иногда мгновенная ас-социация подтверждает, что это есть ответ. Иногда – и чаще всего – не понимаю, какое это имеет отношение к моему вопросу. Тогда расширяю зону чтения – читаю, что написано до и что после вы-бранного текста. И слушаю-слушаю-слушаю: что во мне, что внут-ри, что откликается?
Очень часто – и я уже к этому привыкла – текст уводит в сторо-ну от заданного вопроса, от его конкретного, мною на данный мо-мент осознанного, смысла. Нет, не в сторону, это неправильно – он всегда расширяет зону видимости, помещает вопрос в контекст большего масштаба, чем это сделал мой разум. Текст говорит мне: поднимись и взгляни на дело вот с такой высоты! Что ты ви-дишь теперь? И я поднимаюсь и смотрю, и вижу, что все не так, как мне казалось прежде. Вот это есть настоящий ответ.
Прошу заметить: это ни в коем случае не гадание. Это всегда попытка контакта с неким источником информации… Глупости! Хватит недомолвок! Это контакт с живым существом, посредником между мной и Всевышним! Этого посредника я не вижу… Хотя ино-гда и вижу. Да, сейчас я уже знаю его внешнюю форму, она иногда меняется, но в ней есть определенность, которую всегда распозна-ет мое чувство. Это очень близкое мне существо, очень родное и любимое, и мне жаль, что мы не встретимся в этой жизни во плоти. И я знаю, что оно любит меня и всегда ищет способ мне помочь. Почему я так думаю? Да я не думаю! Я это чувствую, я это знаю.
Что происходит в этом контакте?
Происходит чувственное уравнение во мне множества неиз-вестных. Кто сказал, что это существо существует? Кто сказал, что оно от Всевышнего? Почему наше общение произойдет через эту книгу? Правда ли, что ответ находится именно в этом месте? По-чему я должна во все это верить и, тем более, следовать тому, что родилось во мне после всех этих процедур? Нет, все это мои чув-ствования, мои внутренние верования. Да, единственная реаль-ность во всем этом – это чувство покоя, легкости и уверенности, которое накрывает меня в результате описанных действий. И что, этого достаточно? Да, вполне. Почему? Потому что это чувство что-то во мне меняет, целебным образом уравновешивает, ставит на место, организует, так что я снова чувствую себя в правильном отношении с Жизнью. Наконец, потому что мне хорошо, как и должно быть живому человеку при соприкосновении с Истиной.
Уверена, что такое любящее живое существо есть при каждом человеке. Называть это душой, ангелом, гидом, проводником или помощником – не имеет значения. Дело это известное, но я знаю не понаслышке, а по личному опыту.
Бывает ли, что я ошибаюсь и сожалею потом о решении, при-нятом на основании такого контакта? Да, бывает. О решении я мо-гу сожалеть, но никогда не сожалею о контакте и не отказываюсь от следующего. Почему? Потому что всегда приписываю ошибку неточности своего вопроса или произволу своей интерпретации –  чего-то я не дослышала, недопоняла.
Понимаю, что мой способ решать проблемы не всем подходит. Он требует слишком большой уверенности, даже самоуверенно-сти. Или, может быть, веры?
И еще я стараюсь быть максимально точной, плавая во множе-стве неопределенностей, и максимально честной, нарушая все свои обещания, кроме обещания держаться в себе Всевышнего. Это не словесное обещание, данное от ума, скорее, непреодоли-мый внутренний императив – живая любовь, нечто вроде неуто-лимой страсти, которая определяет собой все жизненные выборы. Определяет, несмотря ни на что. Здесь бессильны доводы умного разума – моего или любого, еще более для меня авторитетного. Ссылки на традицию, вековую мудрость и опыт поколений – то есть на коллективное мнение – тоже не работают. Они могут на некоторое время увести меня в какую-то общую сторону, но потом я всегда возвращаюсь к себе – это проверено многократно. Здесь не работает даже страх – самый сильный из человеческих аргу-ментов. Как сказал когда-то мой папа: хвост дрожит, а руки дела-ют. Не совсем так он выразился, но смысл тот же. В стремлении к своей истине, я переступаю через страх, я готова рисковать, быть смешной, неприличной, неверной. В стремлении к своей истине я готова ошибаться. И это, может быть, самый правдивый парадокс моей жизни.
Потому что нет и не может быть общих путей к Нему. Для меня это так.
Другой парадокс. Да, я открываю книгу в надежде найти там от-вет. Но я не читаю книг, не вникаю разумом в их смысл – не учусь жизни по книгам. Я не могу идти к себе через чужие мысли, через текст, через слово. Слово – остаток, осадок, жмых, весь сок кото-рого уже кем-то выпит. Вот сейчас я пью, а ты, читая, ешь то, что осталось. Но ты можешь пить, как и я. Что для этого нужно? От-крыться навстречу живому потоку – отодвинуть в сторону то, что ты знаешь, и позволить войти в себя неизвестному. Как это сде-лать? Захоти и узнаешь. Это опасно, рискованно и трудно, но это единственное, что можно противопоставить смерти. Это как дыха-ние… если ты понимаешь.
О чем я пишу? Не хочу никак называть эту тему, она слишком сложная в своей неопределенности, слишком скачущая в своем развитии, слишком неподъемная во множестве необходимых смы-словых аспектов. Кому это надо? Мне. Кто думает об этом? Я. Как раз сейчас во мне звучит тот непреодолимый императив, который заставляет думать и говорить без оглядки, который тащит мою мысль сквозь дебри незнакомых смыслов и так напрягает все чувства, что тело дрожит. Если можешь, почувствуй!
Думаешь, я – любитель острых ощущений? Скорее нет, чем да. Скорее я – любитель жизни, ценитель ее изменчивой игры. И эту живую игру я ценю больше всякой правильности и праведности.
При всей своей структурированности и закономерности Жизнь, в неизмеримо большей мере, есть Милосердие и Любовь – нере-гулярность и надзаконность.
Вот все это я пытаюсь разом вдохнуть, когда произношу: Я ЕСТЬ! – перед тем, как взлететь.
12.03.05. Лес

Пошла на почту платить за газ – а там уже перерыв начался. Ну, я и кинулась в лес. Тут у нас в Маалоте есть лес, на той сторо-не 89-го шоссе, стоит на высоком пригорке, полон прозрачными наклоненными соснами. Стоит и манит меня уже который месяц, а я все никак. Но сегодня весна – открылась после многих дней ура-ганного ветра с дождем и градом, с ночным завыванием и дрожа-нием стекол, с темными холодными утрами, промозглыми сырыми вечерами. Бррр. Всей-то радости в такие дни, что сидеть за ком-пьютером в меховой безрукавке, слушать музыку да учить иврит, время от времени переговариваясь с кем-то, кто еще жив, по скай-пу.
Но сегодня – все! Нет больше моего терпения: хочу в лес! И не просто хочу, а уже иду! Даже бегу легкой рысью, чувствуя, что жарко, прицеливаясь то вправо, то влево, и щелкая кнопкой фото-аппарата.
Маки, маки еще цветут, а я думала, что уже конец. Слава Богу, а то пришлось бы ждать еще целый год этой пылающей нежно-сти... Такое острое от них чувство, пронзает насквозь и оседает в крови. И от этого еще жарче. Долой шарфики, курточки – все эти атрибуты зимы, которая кончилась навсегда, и сегодня это оконча-тельно ясно, и это бесповоротно написано справа налево на земле и на небе, как закон, как истина в последней инстанции, как Бере-шит. И тело восторженно соглашается с этой вестью, распахива-ясь всем своим составом навстречу солнечной ласке.
Дорога круто забирает вверх, а я все равно бегу – какие наши годы! Скачу по белым камням, стараясь не наступать на траву и цветы. На коровьи лепешки тоже лучше не наступать. Странные люди, эти маалотчики! В такой день, и никого. Все они пасутся в городе, на той стороне, и до меня доносится слабый гул их му-равьиной жизни. Что они там делают? Сидят по домам, едят, пьют, ходят по магазинам, ездят в машинах или, еще того лучше, уткну-лись в телевизоры и компьютеры. Да ведь и я только что оттуда… А кажется, что я отсюда, и всегда была тут – живу я здесь!  Удиви-тельно, что чувство дома догнало меня в лесу, среди белых кам-ней и сосен под облаками. Это, что ли, мое хозяйство? Почему, собственно? Откуда такой комфорт и такая радость – аж скулы болят от собственных, растопыренных во все стороны, улыбок. А на сердце покой-покой…
Понятно же, что все это – подарок. Так дарит только Высокий – только Тот, Кто так любит меня. Я знаю. Это Его роскошные карти-ны для моих глаз и Его пташий щебет…
Щебет? Щебень?
У меня на даче под Москвой на столбах часто попадались фа-нерные щиты, на которых неразборчиво и мелко было написано не знаю что, а крупно только одно слово: ЩЕБЕНЬ. И каждый раз, натыкаясь глазом на это слово, я ловила себя на волнующей мыс-ли, что это ПТИЧИЙ ЩЕБЕНЬ, то есть весеннее щебетанье, кото-рое кто-то, может, продает, может, дарит… К вопросу о подарках. Но, главное, этот добрый кто-то написал заветное слово во мно-жестве экземпляров, чтобы как можно больше людей могли по до-роге на станцию вспомнить весну и обрадоваться. Может, тот, кто писал про ЩЕБЕНЬ, и не ведал, что творил, но все же он добрый, потому что «доброе делается руками добрых». И никто не знает, добрые ли они, потому что осознанно делают доброе, или случай-но сотворенное ими добро автоматически делает их добрыми…
Три здоровенные собачины мчатся ко мне из-за поворота доро-ги. И ничуть не страшно! Они же вон улыбаются все, виляют хво-стами и трутся о ноги, одна даже руки лижет. Да и что им меня бо-яться? Я тоже им улыбаюсь, глажу их головы и говорю всякие нежные глупости, какие говорят детям взрослые, истаивая от люб-ви. Шалом! – это мальчику, который их выгуливает.
Шалом, шалом! Барух Ашем! У меня сегодня весь день – сплошной шалом. Как и должно быть на моей земле, на земле мо-их предков, на этой святой земле. А на всей остальной Земле?
Внезапная мысль, такая пронзительная, что как будто и не моя, такая синяя, кристально чистая… Я приехала сюда, чтобы был шалом! Я могу сделать, чтобы стал шалом. Я знаю, как это сде-лать, и сделаю прямо сейчас.
Вот прямо сейчас, стоя в этом лесу, в виду города Маалота, что на севере моей земли, я помолюсь моей молитвой и обращусь ко всему сущему – камням, растениям, животным, людям и ангелам. Потому что все это живо, и слышит, и понимает. Потому что все миры проницаемы для человека, если он сам проницаем, если дышит и прикасается сердцем. Помолюсь и обращусь к Тому, Кто все это придумал таким, каково оно есть: Господи, Который во всем, Ты подарил мне день благодати, в которой не могу не узнать Тебя, Твою руку, Твою любовь. Значит, Ты хочешь, чтобы мне бы-ло хорошо и радостно жить Твоей жизнью. Значит, Тебе важно, что я чувствую, думаю и говорю. И вот я сейчас чувствую, думаю и го-ворю: мир всему живому!
Нет, само не исправится – я уже знаю. Но я попрошу, и другой попросит, и третий… Мы будем стоять и шелестеть молитвами, раскачиваясь, как эти сосны. И хор голосов Земли – весь наш пти-чий щебень – родит высокую волну, и она покатится из простран-ства в пространство, и достигнет Тебя. И Ты ответишь нам эхом, потому что так Ты задумал нашу связь. И это эхо вернется и прольется на Землю, как музыка, как эта весна, как гармония Неба, которая все исправляет. И Земля успокоится, и каждая тварь на ней вспомнит себя, вспомнит, кто она есть и для чего существует. И вот тогда станет шалом на Земле.
Эй, люди! Пора, не молчите!
Так будет, я знаю. Спасибо, Любимый!
Амэйн!
12.03.26. Нанайские песни весны

Говорят, нанайцы, когда несутся в санях по бескрайним снегам, поют свои нанайские песни. От песен Шуберта, Шумана, Малера и Бабаджаняна эти отличаются несколько меньшим мелодическим разнообразием и абсолютно экспромтным текстом. Основной принцип: что вижу, то и пою.
Моя мама рассказывала, что когда-то в мелко-дошкольном воз-расте я тоже пела нанайские песни, гордо вышагивая по улице, а они с папой тихо крались сзади, подслушивая и млея. Примерное содержание этих неповторимых песнопений было следующим:
– Во-от бабочка лети-ит…
– Во-от пионеры иду-ут…
– Во-от солнышко све-етит…
И так далее, в полном соответствии с естественным ходом ок-ружающих событий.
Наверно, я уже впадаю в счастливый детский возраст, потому что снова частенько слышу в себе нанайский репертуар. Теперь он несколько сложнее ритмически-тематически-грамматически, но в принципе слагается столь же безответственно и безмысленно, бу-дем считать, медитативно. А может, это весна? Как бы там ни бы-ло, решила поделиться с вами, дорогие, чем Бог послал.

– Молодая кошечка, вся в рыжую крапушку, виляет беремен-ным брюшком, мягко ступая по солнышку, по тротуару, по самой кромочке, зева-ая.
– Вот стоит дерево во цвете лет, стройное стоит, красивое, вет-ки во все стороны раскинуло, яркими цветами себя зажгло – про-сто розовый пицуц!

– Зелёное брызнуло, а кончики – желтые! И от жёлтых кончи-ков-цветочков обратно в немыслимо зелёное, глубокое-синее, гус-тое-чёрное уходит глаз, стремясь достичь, может быть, изначаль-ной точки Творения.

– Чёрные крылышки сложены зонтиком, полосочки белые ясно прочерчены – видно на солнышке каждое перышко! Клювик выста-вила, лапки вытянула – как ракета, летит, как живой снаряд. И кри-чит-кричит звонким голосом!

– А ресницы у него длинные-длинные, а глаза у него голубые-синие, а на голове у него шапочка-кипа, а за плечами у него рюк-зачок с книжками, и весь он ясный, как этот день, скачет-подпрыгивает, и ему хорошо и просто на свете жить!

– Вот у ног моих море плещется, все прохладное, белопенное. И в него я вхожу потихонечку, шаг за шагом вхожу, ничего не стра-шась… Ах, не у ног оно плещется, а у колес рекевета… Да и от колёс-то метрах в пятидесяти… А я только мимо проношусь в сво-ем вагончике, на него гляжу с восхищением и хорошую слушаю музыку…

– Зеленые облака клубятся внизу, белые купы дымятся вверху – все так мягко и плавно рифмуется в синем! Только наши творе-нья у самой земли топорщатся резкие, жесткие, выламывают про-странство. Но даже камни круглятся со временем…

– Вылизываемся, вылизываемся, круглой лапочкой умываем ушко – до полного блеска, до лучезарной шерстки, чтобы все лос-нилась-светилось на солнце, подчеркивая царственность нашей походки. Хороша-а!

– По весне даже белые изоляторы на столбах притворяются птичками: вот сидят они там, греясь на солнышке, но, глядишь, вспорхнут – улетят по весенним делам.

– По горе ползет-пестреет небольшой городок Таршиха, а над горой-городом висит очень круглое небывалых размеров облако. Это будто огромный воздушный шар из земли вынимает и тащит вверх всю Таршиху со всеми окрестностями. И сверкает все это, играет, сияет на солнышке.

– Человек идет по берегу, а за ним белые гребешки волн, а за ним зелено-золотой залив, а за ним минареты старого Акко, а за ним синяя глубина неба. Он идет медленно, наклонясь вперед, утопая босыми ногами в теплом розовом песке – счастливец!

– Еще все же холодно, ветрено, пасмурно… А душа уже вся ве-сенняя, просыпается, вся согретая, и я снова пою-пою и даже чи-рикаю…

– Мне так нравится жить на моей земле, видеть, как расцветает весенний мир…
Мне так нравится обнимать собой все земное, живое, теплое, посылать ему благословение…
И мне нравится нежным кончиком чувств приникать к именам его и названиям…
И впускать в себя, и сливаться с ним, и дышать-дышать, зами-рая от радости…

12.04.13-14-15. Бецальмэйну кидмутэйну

В последний день Песаха проснулась с возбуждающей мыслью: бецальмэйну кидмутэйну – по образу и подобию – работает в обе стороны.
Слышалось четко, но осознавалось сложно и постепенно: смысл то вспыхивал, то ускользал. Прикасалась осторожно к этой мысли-формуле, понемногу продвигалась в ее глубину, загляды-вала в разные ее аспекты, каждый раз возвращаясь к главному потоку, и радуясь-радуясь всему, что находила на этом пути. И, наконец, увидела все построение полностью, во всей его красоте и величии замысла – во всей простоте его и прозрачности. И от это-го сразу изменилось дыхание…
Спасибо за помощь! Спасибо за всё! Люблю Тебя!
Смогу ли словами передать с той же ясностью? Навряд ли. Слова текут во времени, растекаются по страницам, и собирать из них целое – трудная работа. Это так и для пишущего, и для чи-тающего. Все же попробуем?

Бецальмэйну кидмутэйну – это и данность, и процесс. В каж-дый момент моей жизни я сотворяюсь бецальмэйну кидмутэйну, и в каждый момент мое новое я содержит новое бецальмэйну кид-мутэйну.
Как это понять?
Относительно просто: я-ребёнок – это одно подобие Его, я-сейчас – другое. И между этими подобиями бесчисленное количе-ство переходных состояний, каждое из которых – отражение Его. То же и впереди. То же и каждое мгновенье.
Теперь, что значит: работает в обе стороны?
Как Он создал нас по Своему образу и подобию, так и мы соз-даем Его в себе по своему образу и подобию. Точнее, по текущему состоянию света в нас, меняющемуся непрерывно. Для чего соз-даем? Неизвестно. Создаем не для того, чтобы, а потому что. Потому, что мы – часть Его. Потому что не можем без Него обой-тись. Потому что в нас постоянно присутствует тяга к непостижи-мому высшему, неизмеримо большему, чем мы сами, которое в своем пределе называется Бог. Но этот наш Бог, наш предел, он тоже каждый раз только таков, каковы мы сами.
Твой Бог написан на твоем лице!
Посмотри в зеркало, и увидишь своего Бога!
Сколько бы мы ни мыслили об Абсолютном-Совершенном-Беспредельном, сколько бы ни рассуждали о бесконечностях-непостижимостях-вечностях, мы все равно прядем их из собствен-ной шерсти, кроим из собственной материи, оторачиваем собст-венной шкуркой. Что я сейчас и делаю.
Бог раскрывается в нас по мере нашего взросления-роста – лич-ного, индивидуального и общего, исторического – как наша собст-венная глубина, как  потенция человеческого преображения и ос-ветления. На каждом этапе Он в нас окрашивается нашим текущим состоянием-ви́дением – нашими страхами, мыслями, стремлениями и надеждами, ощущениями себя.
В нашем грубом язычестве Он строится страхом. Он подобен ветру, дереву, огню, солнцу, звездам – внешним стихиям, устра-шившим и покорившим наши чувства своей неуправляемостью.
В нашем более утонченном язычестве Он лепится игрой разума – становится словом, ликом, мыслью и духом. Иногда мы лишаем Его внешних атрибутов, иногда отнимаем у Него и саму жизнь, иногда удаляем Его от себя на бесконечность, иногда переносим внутрь себя, иногда и вовсе теряем. И вот уже мы бецальмэйну кидмутэйну. Кого-Чего? Неизвестности, что ли?
Да, неизвестности, потому что Его свет, приближаясь к нам че-рез разум, часто ослепляет. Но это добровольное удаление-приближение, и даже добровольная потеря Его – не менее важный этап для строительства наших отношений со Всевышним, чем простое изначальное желание найти и обрести.
Вот мы здесь и сейчас, но рвемся к Нему через прошлое-прошлое-прошлое – через память. Мы должны вспоминать всю историю наших с Ним отношений, чтобы приблизится снова?
Мы знаем, что наши великие предки как-то общались с Ним, как-то же это у них получалось… И у нас получится! Надо только остановить время-жизнь, перетащить глаза на затылок и делать все, как делали предки: жить, как они, повторяя их во всех мело-чах, молиться, как они, дышать, как они…
Как они? Нет, как хранит это наша неверная человеческая па-мять, стоически пронесенная во всей ее изменчивости через тыся-челетия. И вот уже сама эта память – на новом витке нашего ос-ветления – становится Им, замещая, как и во всех предыдущих попытках, Его собой. И теперь мы – бецальмэйну кидмутэйну на-шей памяти о наших предках во имя Его.
Пробовали, пробовали и так и эдак: и через бесконечное себя уничижение, и через оргиастическую усталость, и через пылкую платоническую влюбленность, и через покой нирваны, и еще Бог знает какими путями тянулись и тянемся к Нему. И ведь получа-лось и получается… Не вполне, не всегда, не у каждого, не у всех, но все же…
И каждая наша попытка – в естестве вещей, в Законе жизни. Так преломляется в нас каждый раз Его свет, изливаясь, транс-формируясь, распадаясь на сложности, сам о себя спотыкаясь, сам в себе отражаясь, и расширяя, раздвигая неумолимо, сферу своей гармонической – живой! – энергии. И человек в этой беско-нечной божественной экспансии – потрясающий инструмент пре-образования потенции хаоса в энергию жизни.
Я-человек стою на самой границе Творения, перманентно за-вершая Его и перманентно распространяя. Я-человек нахожу хаос в самом себе и – бецальмэйну кидмутэйну – строю его, преобра-зую мертвое в живое! Я-человек – бецальмэйну кидмутэйну – ис-следую себя как божественный инструмент, и это совершенствует меня, приближая и приближая к Нему. И я отражаю Его в себе все правильнее, все глубже, все полнее!
Что значит: все правильнее, все полнее? Куда ведет прогрес-сия? Это путь ко все большей тонкости моего восприятия, к моей интуитивной чуткости. Я считываю Его в себя слово за словом, смысл за смыслом – все точнее, все трепетнее. Я уже различаю невидимое, внебуквенное… Я приближаюсь к всесторонности кон-такта. Я стремлюсь к прямому подобию-слиянию с Ним.
В этом моем к Нему походе есть принципиальный рубеж, после которого происходит скачок и гигантское ускорение-сближение. Однажды я нахожу в себе Его свободу… И внезапно перестаю ви-деть буквы и плыть по течению жизненных испытаний. Вот тут-то я и выхожу из рабства Мицраима событий! Я раскрываю в себе но-вую – божественную – способность преобразования.
И уже я понимаю, – понимаю, находя это в своей обретенной свободе, – что всеобъемность Его Закона включает также божест-венное Исключение. Я осознаю время, пространство и действие не только равномерно текущими, но и весело скачущими – я могу пе-репрыгнуть в новое качество! Теперь я могу сотворять в себе но-вые и новые качества!
Как на солнце бывают вспышки, так бывают они и в истечении Божественного света. Тогда ускоряются все процессы, и то, что прежде протекало веками, вдруг совершается мгновенно. Но те-перь уже я не говорю: чудо! Я говорю: свобода!
Что если мы все, наперекор нашим язычествам, уже готовы к нашей свободе – к прямому контакту с Ним? Не через страх, не через разум, не через память, не через воспаление чувств, не че-рез смерть или забвение жизни. Что если мы готовы повернуться-вернуться к Нему не какой-либо частью себя, а всем существом? Что если уже летит Божественный Протуберанец навстречу про-сыпающейся в нас свободе? И что будет, когда встретятся эти два новых-вечных света и отразятся друг в друге?
Это просто. Это – Любовь. Любовь, потому что нет у нас другого слова, чтобы выразить ЭТО. О, сколько тогда сдует с нас шляп всех мастей и фасонов, клобуков, скромных платочков и прочей досточтимой рекламы, которой мы так старательно отгоражива-лись от Него, чтобы только не забыть о Нём!
Барух Ашем!
Когда встретятся две божественные лавины, то разрушат всю нашу мертвечину, размоют все границы, разлучавшие нас. Живой поток растворит и свяжет, не различая внутреннего и внешнего, не деля на свое и чужое. Любви не нужны ритуальные действия, и нет у нее никаких сторонних атрибутов, и незачем ей поклоняться, мо-литься и даже служить. А можно только быть охваченным ею, на-слаждаться и  наслаждать…

В этот Песах я завершила еще один круг. И снова пришла к то-му, что уже было во мне много лет назад, что есть у каждого, что есть всегда:
…Я хочу к Тебе вернуться,
я  хочу Тебя коснуться,
я хочу Тобой проснуться,
я шепчу Тебе: приди!
Все мои дыханья-чувства,
все мои желанья-мысли,
все мои молитвы-песни –
только капельки любви.
Сквозь меня они сочатся,
сквозь меня дождем стучатся,
сквозь меня ручьями мчатся,
размывая берега…
И когда утонет берег,
поглощенный океаном,
и когда утонет сердце,
унесенное рекой,
я вернусь к Тебе, Любимый,
и верну Тебе, Любимый,
всю любовь Твою и нежность,
всю безбрежность и покой…

12.05.11. Бах-Шабат

10 мая, четверг, еду из Иерусалима в Тель-Авив. Автобус, по-том трамвай, и снова будет автобус от автостанции уже до самого Тель-Авива. На автостанции, как всегда, очередь на входе – служ-ба безопасности досматривает все и всех. И правильно делает – это наша безопасность, потому что у нас на Святой земле, сами знаете, всякое бывает.
Встаю в длинную очередь на посадку и уже вижу, что в этот ав-тобус не сесть, а значит, томиться нам всем, оставшимся, вместе с вновь прибывающими еще минут пятнадцать в огромном черном подземелье, где с потолка яростно бьют по глазам фонари, а под ними с ревом лавируют здоровенные зеленые многоколесные гу-сеницы. И задыхаться нам от выхлопных газов и чьего-то сигарет-ного дыма, и жалобно жаться к стенам в ожидании нового рейса.
Наконец, посадка, и мне, как всегда, больно видеть, как мои из-раильтяне оттесняют друг друга, прорываясь к заветным ступеням автобуса. Нет, не все, слава Богу, не все. Некоторые вполне вели-кодушно пропускают детей, солдат и старушек. Наверное, за то, что я никуда не рвалась, мне и досталось любимое место на пе-реднем сиденье, с которого можно смотреть бесконечное кино про бегущую навстречу дорогу прямо через лобовое стекло. Правда, стекло на сей раз все в пыльных разводах и расплющенных птичь-их какашках, но это все равно лучше, чем разглядывать узоры обивки впереди стоящего кресла.
Пробка уже на выезде из Иерусалима, так что приедем не ско-ро, и я лезу в рюкзак за плеером. Включаю, не глядя, что Бог по-шлет. И что это у нас? А это такое...

Это такое, которое все меняет, и отменяет время, и накрывает пространство невидимым фильтром, и все это падает вдруг – в одно мгновенье, в одно касанье. Так действует Бах Иоганн-Себастьян на фоне медленно разгорающегося заката.
В туманности лобового стекла вспыхивают остролистые хруп-кие хризантемы, золотистые с зеленоватыми середками – совер-шенно-живые, совершенные, живые. От этого призрачно прозрач-ного цветения невозможно оторвать глаз, оно притягивает и заво-раживает, и я любуюсь долго и жадно, нисколько не смущаясь экс-крементально-птичьим происхождением этого чуда. Даже недо-тертая пыль на стекле теперь вызывает остановку дыхания, как тончайшая сепия, как иероглифическая поэма, набросанная вдох-новенно-небрежной кистью китайского поэта. Как говорили древ-ние китайцы: «Взял помело и начертал на стене внефеноменаль-ное стихотворение». Как жаль, что я не понимаю языка пыли, на-верняка там сказано нечто глубокое и мудрое…
А может, и понимаю…
За прозрачной ширмой хризантемного стекла мерцающая лава медленно и бесшумно ползущих вдаль  автомобилей, цепочка их перламутровых бусин к горизонту все меньше и меньше. А я-то, прости, Господи, всегда называла эти драгоценности вонючими консервными банками. По краям дороги ритмично строятся, уст-ремленные ввысь по холмам, зеленые купы. Очередные холмы и холмы за ними мягко перетекают золотистыми волнами, истаивая вдали. Все волшебно сверкает на солнце, тихое, молчаливое, ох-ваченное внезапным глубоким покоем. Все запрокинуло голову и дышит мерным счастливым дыханием, объятое и насквозь прони-занное небом.
И этому всеобщему счастью не могут помешать ни робкие звон-ки мобильников, ни тишайшая сирена протискивающейся вперед полицейской машины, ни шелестящие разговоры попутчиков у ме-ня за спиной. Нет, опустившийся покой больше, объемнее всех частных всплесков, он поглощает и впитывает все происходящее, дополняет и уравновешивает любое отклонение. Бах и закат все поднимают, выравнивают, волшебно преображают.
И от меня сейчас отвлекается часть меня, и поднимается вме-сте с ними, чтобы смотреть на все сверху, с ангельской высоты. С этой высоты мне, например, ясно видно, как наш водитель – круп-ногабаритный бритоголовый араб в черных очках, безнадежно уронивший руки на руль и мерно жующий жвачку – не спеша пре-вращается в древнюю золотую скульптуру восседающего на троне языческого божества с таинственным колесом мироздания на вы-тянутых руках…

Под моей рукой дергается мобильник. Ставлю плеер на паузу. «Привет, ты где?» – интересуется моя подруга, к которой я еду. Какая-то часть меня вполне складно ведет разговор, а другая за-мерла в отдаленьи среди чуть туманных теперь сокровищ.
Разговор закончен. Включаю плеер. И все снова с абсолютной точностью вспыхивает, проясняется и затихает в высоком покое. Какое стремительное и удивительно беспрекословное преображе-ние! Нежная сила божественно структурированного живого трепе-та (скромно названная автором: «хорошо темперированный кла-вир») снова льется мне в уши, достигает глаз, мозга, наверное, еще каких-то жизненно-важных органов, и снова кардинально из-меняет восприятие. Спасибо, подруга, что позвонила, – кажется, теперь я уловила эту волшебную точку перехода...

Да, на что-то это очень похоже... Я уже где-то встречалась с подобной метаморфозой... Воспоминание, еще невнятное, но за-ряженное огромной силой, наполняет тело, расползается мураш-ками и щиплет глаза. Снова лезу в рюкзак, теперь за темными оч-ками. Не потому, что стесняюсь плакать на людях, а потому, что участливый сосед справа может обратиться ко мне с вопросом, и тогда автоматически включится программа изучения иврита, и по-мешает торжественным событиям моего полета... Все это смутно мелькает в сознании, пока я напяливаю на нос спасительную мас-ку. О! Так еще интересней! Все в новом свете и цвете! Новая вол-на восхищения уносит мои слезы. И все-таки, на что это похоже?
Невидимый, но не менее участливый, сосед сверху тотчас све-шивает передо мной на невидимой же ниточке слово ШАБАТ.
– Что шабат? При чем тут шабат?
Легкий дружеский подзатыльник, и я уже все понимаю. Да, точ-но! Спасибо! Конечно, шабат! Та же нежная сила преображения, тот же всеобнимающий покой...
Последнее время это приходит ко мне в назначенное время само собой. Приходит без молитвенных слов, без своевременно зажженных свечей, без каких бы то ни было ритуалов – просто опускается и накрывает. И я никогда не могу понять, откуда это пришло: изнутри или снаружи. Та же сила, та же святость, тот же свет...
Боковым зрением замечаю, как возмущенно топорщится черная хасидская шляпа из левого ряда:
– Тот же? Ну, уж извините, как говорится: где дом, где Кура? Где ваш Бах Иоганн-Себастьян, и где наш шабат?
Да, дорогой, тот же! Потому что другого нет. Слышишь, языч-ник?! Нет света иудейского, нет христианского и нет исламского, но есть Дух, который творит, где хочет! И мы не знаем, разве что догадываемся, зачем Он тут все так расположил и устроил. Но ка-ждая живая душа знает это изначально, а потом еще и еще, раз за разом, жизнь за жизнью – медленно и трудно – постигает заново из опыта своих разноконфессиональных тел. И это, может быть, самый главный ее подъемный механизм на обратном пути к Еди-ному.
Вот сейчас мы подъезжаем к христианскому Латруну – нежней-шему из Его творений, где я, еврейка, поднимаюсь той же силой, что в Цфате, на могилах моих великих предков. Где мне так же прозрачно, как в Умани. Где я омываюсь той же волной, что у Ко-теля. Где каждый раз мне открывается новое знание, и каждый раз приходит подарок, от которого зажигается сердце. Где каждый раз на меня изливается такая любовь, что тело изнемогает и дрожит, а голова пустеет и проясняется. И от всего этого я каждый раз сча-стлива, и мне хочется петь...
Точно то же в шабат. Он опускается сверху или восстает из глубины, принося неизменно состояние изначальности, в которой все было-есть-будет связано, а потому так легко понимается сложное, так близко чувствуется далекое, так высоко переживает-ся обыденное…
Кстати, иногда шабат случается не только в субботу. Вот как раз сейчас у меня такой Бах-Шабат.

Ты думаешь, я еду в Тель-Авив? Да, мое тело все еще ползет туда в сонном закатном автобусе. Или ты думаешь, я пишу тебе письмо из Маалота? Да, мои пожитки еще в той квартире, между горами и кошками. Но моя душа уже повернулась, чтобы вернуть-ся к себе – она уже поднимается в Иерусалим. Поднимается пря-мо сейчас, подхваченная молитвой Иоганна-Себастьяна.
Шабат шалом мИрушалаим!
הלל
                                                             Текст дается в авторской редакции