***

КНИГА ЗА КНИГОЙ

Владимир Теселкин, Дитрих Хейллер, Кристина Шибер, «Триумфальное чувство потери», изд-во «Офорт», Самара, 2012, 163 стр.

 

Листая это концептуальное литературно-художественное издание (иллюстрации К. Цибер), невольно вспоминаешь известную мысль Анны Ахматовой о том, что парижская живопись съела французскую поэзию, и, разглядывая иллюстрации, почти начинаешь верить, что и в России такое временами случается тоже. Всякое приходит в голову, например: «Россия, Лета, Лорелея», - а из глубин подсознания тут же всплывает что-то вроде: «Ницше, Вагнер - нет, Раммштайн». Все мастерски перепутано, язык исковеркан – то ли плохой русский, то ли ломаный немецкий (возможно, плохой перевод; возможно, с души); да не все ли равно, если смесь рождает ощущение того самого ужаса и тления, триумф которых и призвано являть данное произведение.

 

«Видишь ли, он устал на столетней войне.// Он себя рисовал черной тушью на белой бумаге. // Но вино пролилось, и безумие было в вине, // То, что истиной красит закатного воинства стяги».

 

Журнал «Казань», №4/2013

 

Номер открывает материал О. Балтусовой «Священная война за наследие: пессимизм мысли и оптимизм воли» о прошедшем в марте минувшего года в Петербурге семинаре по вопросам сохранения культурного, в том числе архитектурного, наследия. Речь идет о «священной войне» энтузиастов и активистов градозащитного движения за сохранение  исторических зон российских городов. Статья служит отличным подтверждением первой же мысли, появляющейся при взгляде на журнал – столица Татарстана не зря слывет одним из старинных культурных российских центров. Уровень журнала говорит сам за себя – все его уровни: публицистический, полиграфический,  уровень представленных авторов и произведений.

Сравнение со столичным «Нашим наследием» (с поправкой на региональный статус) не кажется надуманным. Прекрасные репродукции картин казанских художников и очерки об их творчестве и творческих судьбах (Г. Рахматуллин о В Попове, художнике-фронтовике, до настоящего времени полном творческих идей, Г. Рамазанова и А. Сираиева об эмалях Л. Гриценко, А. Мирханова о картинах С. Жеймовой), исследование истории, стоящей за антикварным альбомом зарисовок старой Казани, или автобиографии кадрового офицера Красной Армии Зията Имамутдинова с комментариями его дочери Р. Кострулиной, материалы о фотовыставках (Н. Москалев), о знаменитом дирижере Ф. Мансурове (Р. Галеева, Н. Хайруллина), об оркестре народных инструментов Казанской консерватории, публикации казанских поэтов (Г. Булатова, Э. Учаров, Ф. Пираев) и прозаиков (Р. Бухараев, предисловие Л. Григорьевой, И. Стругова-Неверова, М. Сальтина) – невозможно перечислить все. Любой город мог бы гордиться  журналом подобного уровня. К сожалению, города можно перечислить по пальцам. Казани – зачет.

 

Фигль-Мигль. «Волки и медведи», Либус-Пресс, Санкт-Петербург, 2013.

 

Фигля-Мигля приятно читать – у этого автора есть стиль, и даже не один, т.е. данный автор – стилист, мастерски владеющий нужными ему для развития повествования стилями письма, разными, но отчетливо авторскими, поскольку при всем разнообразии их объединяет неповторимая и узнаваемая элегантность. Невыразительность стиля тоже своего рода стиль, как, например, у Пелевина или Пастернака (образца «Доктора Живаго»). В подобных случаях содержание если не оправдывает такового положения дел, то, по крайней мере, скрадывает его в глазах заинтересованных лиц. Но все-таки приятно, читая роман, наслаждаться не только сюжетом и процессом разгадывания таящихся в нем намеков, но также изяществом изложения.

Перефразируя известную французскую поговорку, можно сказать, что характер героя у Фигля-Мигля максимально реализуется  стилистически в передаче как его внутреннего мира, так и внешних проявлений, в том числе речевой манере. Интонация и построение фразы каждого персонажа выразительны до того, что портретны, и в качестве ответа одному из рецензентов, вменившему Фиглю-Миглю в вину непроработанность характеров у героев его прозы, можно привести следующий отрывок из романа: «В деревне не раз видели хорошо разглядели Сахарка, но было мало пользы от описаний, которые Молодой пытался то выбить, то выменять. «Аспид, аспид попущенный», - терпеливо твердила деревня, словно само слово «аспид» было картинкой и даже фотографией, которую они протягивали любопытствующему. Рост, вес, возраст, цвет глаз и волос, особые приметы – предполагалось, что всё в ней заключено, и чего же больше?

Такие уточнения, как «тёмный» или «блондин», «молодой» или «в возрасте», только извращали смысл, как пририсованные на фото усы. Игнатка зашёл с другой стороны, но опять неправильной, и как описание мужиков было для нас нечитаемо лаконичным, так он погубил портрет поэтическими излишествами, в завитках и штриховке которых стали неразличимы черты модели. Собственно говоря, это был портрет души, та аллегория, которую никак не соотнести с реальными ушами и носом. И мы слушали, мало желая знать, как выглядит душа убийцы, недоумевая и пытаясь увидеть там, где нам предлагали понимать». Другими словами, решение вопроса о характере литературного героя зависит от требований, предъявляемых конкретным читателем, но надо признать, что автор имеет преимущественное право преследовать свои цели, особенно, если текст убедительно доказывает, что они достигнуты. Персонажи, действующие на страницах романа, более чем типичны -  архетипичны. Например, Фиговидец – персонифицированный образ интеллигента, Канцлер («Коля», чье отчество, кажется, должно было бы звучать не «Павлович», а «Аполлонович») – идеологизированной власти, Илья Николаевич, в камуфляже традиционных ценностей, представляет партию власти денег, и т.д. (не будем отбирать у читателя возможность самому разгадать все загадки).   

«Волки и медведи» - продолжение романа «Щастье», - и обложка нам услужливо подсказывает: культового. Но более важно другое: несомненная принадлежность обоих текстов к петербургскому тексту русской литературы, главная цель которого  - или, согласно В.Н. Топорову, «максимальная смысловая установка (идея) - путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром». Причем, принадлежность эта осознанная, направленность ее полемически-продуктивная, направленная на развитие темы, в перспективе которого видится уточнение смысла этих самых «истины и добра».

«Петербургские улицы обладают несомненнейшим свойством: превращать в тени прохожих; тени же петербургские улицы превращают в людей», - написал Андрей Белый в своем  «Петербурге». Петербург же, пока о нем писались стихи, романы и повести, не пребывал неизменным; то есть, может, на большой метафизической глубине и пребывал, но на поверхности происходило всякое, а в «Волках и медведях» читатель имеет дело и вовсе с отдаленными последствиями, когда исторические и метафизические аспекты то ли окончательно разделились, то ли окончательно перепутались. Привидения, вышедшие из первой книги, шагнули далеко вперед и обрели подобие жизни, подобно тому, как обрел ее на страницах романа весь тот морок, который на протяжении двух веков усердно наколдовывали великие русские писатели. Что, разумеется, не исключает злободневности в духе Гоголя и Гофмана, которые сразу вспоминаются не только в связи с приведенной цитатой из А. Белого, но и по ходу чтения романа.

 

 

Изначально имперский Петербург, описанный Фиглем-Миглем, переживает очередной упадок империи (ибо предыдущие ничему не научили), постдинастический период, период окончательной диссоциации того, что когда-то было народом, и образования относительно устойчивых ассоциаций на основе сходства жизненного уклада, если под ним понимать способ добычи хлеба насущного в виде средств к существованию (денег). Натурально, после Армагеддона, который, как мы помним из первой книги («Щастье»), был вчера. Причем этот процесс имеет и территориальное выражение, учитывающее исторически сложившуюся географию города, между районами которого теперь расположены блокпосты. 

Отчасти это напоминает Петербург Достоевского в трактовке В. Пелевина («τ»), но акценты «Волков и Медведей» несколько иные, связанные не столько с издевками над теургической концепций применительно к литературе, сколько с построением модели, в которой прошлое, настоящее и будущее представали бы перед читателем одновременно, наглядно и во всей своей убийственной красе. Кстати, убойная сила искусства в лице объединенной писательская группировки (ОПГ) – тоже одна из реальных сил, действующих в романе, и неслучайно ее действие пришлось испытать на себе именно Фиговидцу в ознаменование вечного конфликта традиции со стихийной силой, ее изначально породившей.

 

«- Да ладно, какое тут зверьё?
- Как это какое? Волки и медведи.
Фиговидец действительно был из Города, пусть и с В.О.; у него действительно было кое-что наследственное. Он рос там, где маленькие мальчики спрашивают: "Мама, а кто там, за рекой?" - и слышат в ответ: "Никого, котик. Волки и медведи". И потом они уходят с набережной, торопятся, взявшись за руки, домой к обеду и, когда мальчики вырастают, самые разные мысли приходят им в умную голову, но мамин голос всё звучит отдалённо, надёжно и внятно.

Когда мы возвращались на бивак, уже стемнело. Но снег и в темноте остался белым. Казалось даже, что-то подсвечивает его изнутри упорными огнями. Я присматривался, и мне блазнило, что я вижу голубоватое пламя преисподней».

 

                                                                                      Елена Карева

 

 

 

«Гипертекст». Критический журнал. Уфа, 2011, №15.

 

Ради чего читается литературная критика? Ну не ради же глумливого удовольствия посмотреть, как очередного литературного выскочку раскатывают по камешку? Нет?  Хотя кто-то же должен назвать бездаря бездарем и убожество убожеством, но так, чтобы это не напоминало перепалку Остапа Бендера с отцом Федором. А хотя бы так, как это делают Мария Кучумова и Марта Антоничева по поводу уфимских плодовитых графоманов.

   Или, может, это быстрый способ определиться, на что стоит обратить внимание в современной литературе, чтобы не упустить лучшее из свеженаписанного, а на что не стоит тратить время, даже если по этому поводу сотрясаются ЖЖ, «Эхо Москвы» и Лента.ру? По крайней мере, когда я, откровенно сказать, в пику Айгуль  Усмановой попробовал прочесть повесть лауреата премии «Дебют-2010» А. Хасавова «Смысл», то понял, насколько благодарны должны быть этому критику те, кто ограничился прочтением её статьи и не стал испытывать судьбу и терять время, разыскивая и читая эту вещь.

Или это порыв творческого мазохизма: интересно, а как бы этот вполне опытный патологоанатом, пардон, критик расчленил хладные трупы моих рассказов? Я бы, пожалуй, рискнул лечь под аналитический скальпель Любови Каракуц после знакомства с её вдумчивым и точным «вскрытием» литературного альманаха «Шестое чувство», представившего 44 авторов из четырех литературных объединений Уфы.

Но, как отмечал М. Веллер, «самое прекрасное в эстетике – любого оппонента можно объявить дураком». И все эти рассуждения о достоинствах и недостатках того ли, иного ли произведения – вполне субъективны, сколь бы высокопрофессионально не выглядела аргументация.

Наверное, главное, что привлекло меня в «Гипертексте», - профессионально состоятельное и жизненно заинтересованное обсуждение реалий культурного пространства людьми, живущими в нем, создающими его и неотъемлемыми от него. Благодаря им в этом конкретном, вполне региональном пространстве, как в кусочке голографического кристалла, угадывается общее пространство если и не всей страны, то уж Поволжья и Урала наверняка.

 

Игорь Савельев. «Терешкова летит на Марс». Роман. Москва, Эксмо, 2012. 224 с. Тираж  3100 экз.

 

Новая литература – это далеко не всегда весть о новой жизни. Иногда – это сигнал о том, что все входит в прежнее русло, период вывертов и экспериментов заканчивается. И в новых условиях люди ведут себя по-старому. Несмотря на «Лексусы», скайпы, гаджеты, гранты и строителей со свежим маникюром, неприкаянный юноша, как 20, 50 и 100 лет назад, расстается с любимой и страдает, и делает глупости, и пытается найти себя. И не находит. И все это написано хорошим образным русским языком. Что ещё надо для оптимистичного вывода – русская литература жива.

И есть о чем подумать, читая эту повесть. (Все же на роман эта история не тянет.)

И есть о чем задуматься, отложив книгу по прочтении.

Можно жить мечтой, например, как Терешкова мечтала слететь на Марс, не обращая внимания, что мечта твоя не входит в планы тех, от кого зависит её исполнение. И потратить жизнь зря.

А можно поступить ещё хуже – испугаться, что твоя мечта неосуществима. И разменять свою жизнь на никому не нужные и неинтересные – в первую очередь тебе самому – компромиссы. И тоже потратить жизнь зря.

А можно поменять свою мечту на конвертируемую ныне валюту: амбиции, концептуальные проекты, вип-клиентов, успех. И читатель из тех, кто покупает книги, издаваемые тиражом в три тысячи экземпляров, будет читать, гадая, когда же стошнит, наконец, героя на этом взлете или он адаптируется?

И дочитав, вряд ли разочаруется. Ибо есть язык. Ибо есть стиль. Ибо есть сюжет, наконец. Вполне традиционный для русской литературы. «Лишний человек в двадцать первом веке». В нашем веке. Неудачник. Лузер. Из которого может выйти Человек, поскольку нет готовности мириться с несовершенством своим и мира. Из которого Человек может уйти, поскольку существуют вещи, которые нельзя себе прощать, даже если живешь в двадцать первом веке.

Пожалуй, восклицать, потрясая книгой: новый Гоголь явился! - не приходится. Но и вздыхать: сколько можно писать одно и то же? - нет причины.

Если выйдет новая книга Игоря Савельева - постараюсь найти и прочитать.

 

Если катастрофа уже случилась, какая разница, как потом вертит тела и какие-нибудь – в ледяной испарине – дюралюминиевые обломки…

…Это все жизнь мстит ему, потому что нельзя предавать мечты. Он не стал кем хотел, побоялся амбиций, целей, и вот результат, он – никто… Оглянуться  не на что. А что впереди?

 

Алексей Александров. «Не покидая своих мультфильмов». Нью-Йорк,

Ailuros Publishing, 2013. 74 стр.

 

Эта книга поначалу похожа на морской берег, усыпанный разноцветными камушками. Каждый, кто желает, может подобрать себе камешек по вкусу. Или даже целую пригоршню. Останется возможность размышлять об изысках природы, перебирая на досуге разнообразной формы и цвета безделушки, и грустная память о морском побережье, оставшемся в прошлом. Но большинство пройдет мимо - для них эти кусочки гранита, ракушечника и песчаника так и останутся безделушками.

Вроде и нет ничего внятного, и оторваться от чтения не можешь, пока не перелистнешь последнюю страницу.

Человеку терпеливому, быть может, это все великолепное разнообразие покажется достойным более пристального взгляда. Всмотришься, то есть вчитаешься и – вдруг! – как ежику в тумане, откроется цельная картинка. И ещё. И ещё…

Обилие явных и скрытых цитатных образов вроде бы настраивает воспринять это, как некий всплеск постмодернизма. Но здесь не стеб, не издевка – грустная ирония, временами густо замешанная на своеобразной ностальгии. Не по советской действительности - по нашему романтическому восприятию жизни. Невозможному в нынешней реальности, где даже юнкеру Шмидту из позапрошлого века пришла пора застрелиться наконец.

Такие стихи, наверное, мог бы писать грустный клоун Леонид Енгибаров, доживи он до наших дней. И каждый образ, намек, цитата – кусочек мозаики, которую нет смысла складывать, ибо прошлого не вернуть, а настоящее – абсурдно, как ни сочетай камешки друг с другом. Остается только снова и снова перебирать их, все глубже и глубже уходя в себя и все больше и больше постигая пропитанность своей памяти и жизни тем невозвратным первичным морским рассолом, из которого вышла вся наша действительность.

 

Вооружившись словарем, / Они зашли в такие джунгли, / В такие лабиринты мысли, / Что если б мы их не прочли, / Они б вовек не отыскались.

 

«Волга». Литературный журнал. 2013. N 5-6. Саратов.

 

Современный литературный журнал часто напоминает коллекцию мод, где изделия не имеют никакого отношения к человеческой жизни, а собраны с идеей отличаться от всего, чем человек живет.

 

 

Литература теряет свою ориентированность на читателя, ныне это некий экспериментальный цех, где автор прикидывает, что бы такое изобрести, чтобы со смыслом не париться, но было впечатление крутости.

"Круто!"- подумал я, вчитываясь в стихи Алексея Колчева, открывающие журнал, а перейдя к работам Андрея Черкасова, решил: стихи, записанные на ходу, на ходу и читаться должны, а лучше в общественном транспорте в часы пик – все равно ничего связного и осмысленного в такой обстановке не прочитать.

К счастью, литературная анатомичка быстро кончилась и началась, собственно, современная русская литература. Иногда, правда, с явной демонстрацией, откуда ноги растут, на что не поскупился Станислав Шуляк (Роман с чертовщиной). Чертовщины-то напихано! И классической, к ней еще, правда, по сюжету надо пробиваться, и воландовской, с шутками-прибаутками, и бытовой, человеческой, с пьяной похотью и толченым стеклом в супе.     

Временами так и чувствуется восхищение автора собой: во как я могу! Хотя ушки Михаила Афанасьевича (а может, совсем и не ушки) торчат отовсюду.

Поэтическая подборка Михаила Дынкина вселяет надежду: у кого-то еще осталось осознание того, что поэзия имеет некоторое отношение к человеку.

Заир Асим из Алматы - временами кажется, что живая русская литература осталась в национальных и временных окраинах бывшего Союза. Люди помоложе и поцентральней больше озабочены фокусами, эквилибристикой, экспериментами. И из всей человеческой речи им только и остается что-то вроде: "никого уже не жалко!" Их поэзия часто напоминает осколки ледяного зеркала Снежной королевы. Но Заиру нет и тридцати, а цельность образной картины есть.

Если бы во всем журнале были только записки Михаила Бару "Замок с музыкой", номер можно было бы считать удавшимся. Таким легким, живым сочным языком, фантастическим сплавом любви и иронии написать панораму русской провинции - дорогого стоит. Из-за одного этого автора журнал можно полюбить.

Рассказы Дм. Филиппова "Галерная улица" и С. Соловьева "Анна" необъяснимо симметричны роману Шуляка. Эдакая смысловая и сюжетная антитеза, метафизичная взаимоотраженность вещества и антивещества: жесткая корявая источенная могильными червями бесовщина коммунальной сутолоки в "Квартире № 9" Шуляка, и прозрачная поэтичная мелодраматичность невстречи ли, несовпадения ли, на самой грани мыльной оперы, но не переходящая эту грань, в рассказах. Стилевая речевая гладь одного рассказа дополняется и компенсируется сумеречным сбивчивым косноязычием второго. И кажется вдруг, разрешись невстреча в первом рассказе телесериально благостным финалом, за финальными титрами проявилось бы то мучительное несовпадение, которое терзает героя и читателя во втором.

И дальше целительным и горьким потоком стихи Сергея Калашникова и ароматное разнотравье поэтического луга "Три стихотворенья", где свободно разместились еще пять поэтов.

И, проштудировав жестковатый и пристрастно-внимательный раздел критики, вдруг ловишь себя на мысли: не вернуться ли к началу номера и перечитать все заново? И не можешь отказать себе в этом удовольствии...

 

И ничем не залечить разрыв. / Воздух открывается, как дом. /

Силы собираю, чтоб потом /промолчать, о чем хотел сказать.

Заир Асим.

 

Сергей Пиденко

 

«Казанский альманах», № 10. Казань, Татар. кн. изд-во, 2013. – 231 с.: с фотогр. и илл.

 

«Казанский альманах» – явление по нынешним временам редкое: это толстое цветное литературно-художественное и культурно-просветительское издание, выпускающееся при правительственной поддержке  в рамках республиканской госпрограммы по сохранению, изучению и развитию государственных и других языков Республики Татарстан. Впервые явивший себя читателям в 2006 году, альманах к выходу своего  десятого номера накопил немало традиций, лучшими из которых являются добротность во всем – от идеи до выбора шрифта, многофокусность взгляда – под историческим, критическим, философским, краеведческим углами зрения, ориентация на культуру родного края, теснейшее взаимодействие-сотрудничество литературы и изобразительного искусства.

В юбилейном выпуске «Казанский альманах» решается на своеобразный эксперимент, пытаясь объединить всё своё многостраничное пространство и привычное разнообразие рубрик и  форм общей концепцией – размышлениями о «литературе и псевдолитературе, писателе и имитаторе».

Заявляет тему, как своеобразный эпиграф, известное стихотворение Бориса Пастернака «Быть знаменитым некрасиво», а продолжает – слово от редколлегии. Это попытка объяснить и обосновать появление новой рубрики – анкеты – в альманахе, одновременно перекинув мостик от классики к современной действительности. И пусть разговор этот получился несколько наивным (к чему оправдывать один из лучших  материалов номера?), но сама идея, безусловно, хороша. Очень уж на месте и к месту такой вот живой, прямой диалог редактора с читателем.  

Анкета, содержащая четыре вопроса в продолжение темы, была задумана как сквозная тема, та нить, что прошьет весь толстый сборник. Это несомненная удача редакции, и здесь можно попенять лишь на то, что пять авторов, высказавшихся в этой рубрике,  – ах, как это мало!

Развивают тему ироническая рубрика Васи Татарского «На злобу дня» и зубастое эссе Ильи Пустоватого «Рожденные в сети», а завершает – рассуждение «на заданную тему» Аллы Глебовой. Активно помогают и художники неожиданными вкраплениями-карикатурами. И, поданная в таком контексте, подборка литературных, художественных и исторических материалов начинает восприниматься уже в качестве иллюстраций, подтверждающих или опровергающих мысли авторов и читателей вокруг поставленных вопросов. А порассуждать здесь есть о чем, поскольку представленные тексты весьма и весьма разнятся, и даже внутри иной стихотворной подборки порой хотелось бы провести «генеральную уборку», одно выбросив совсем, зато другое, напротив, начистив до блеска…

 

Основа жизни – мера: / сегодня пить и петь / а завтра скуке серой / нести себя под плеть (Тимур Алдошин)

 

Татьяна Бочкарь

 

Тарас Прохасько,  «НепрОстые», пер. с украинского, Москва, 2009 г. 336с.

 

Давно хотел прочесть роман Тараса Прохасько, много о нем слышал.  И вот книга у меня. Конечно, сравнения критиков с книгами Маркеса оправданны, но больше – с Павичем. Этот необычный роман писателя-биолога требует полной сосредоточенности и внимания. Сложная структура: обрывки воспоминаний, событий, пейзажей, фотографий. Каждый абзац, а порой и предложение, - законченное высказывание, с одной стороны самодостаточное, с другой добавляющее штрих к общей картине.

Сначала непросто воспринимать роман «НепрОстые» из-за специфической формы: ощущение будто скользишь над текстом, мистически ветвящимся. Читая, увлекаешься, погружаешься в мир Галиции. Здесь живут Непростые - следящие за людьми чародеи, и удивительная семья – Франциск и Себастьян и Анна, муж и жена, отец и дочь. Читатель наблюдает полное взаимное дополнение мужчины и женщины.

 

Герои представляют собой образы, сотканные из самых разнообразных черт, обыденных и магических. Франциск снимал анимационные фильмы и основал город Яливец, пропитанный джином курорт. Себастьян воевал в Африке, он отличный стрелок, в Яливце он работает в баре, где слушает и рассказывает истории, приобщаясь к искусству баильника. Когда приходит время, бар перемещается в автобус, колесящий с завсегдатаями по стране. Анны могут перевоплощаться в зверей, слышать голоса растений, видят себя в картинах Босха во сне. Растаманы - наемные убийцы, исследователь-орнитофил, старик Бэда на броневике - органично сосуществуют в окрестностях Карпатских гор.

Одна цитата: «Нужно по-настоящему любить места, чтобы они любили тебя».  Чтобы так писать, нужно не просто любить то место, в котором обитаешь, нужно глубоко увязнуть корнями в земле, охватить как можно больше пространства, смешаться с ее химией и биологией, широко раскинув при этом крону в небесах. Недаром по образованию автор - биолог.

Прохасько – талантливый писатель, и описывает он сакральную географию украинских Карпат. Топонимики при этом вполне достаточно для сюжета, ведь местность иногда бывает загадочнее  любой интриги.

 

После третьего сна Франциск пошёл на высокий мост и рассказал НепрОстым про Босха.

 

Алдошин Тимур. «Собака на дереве». Казань, 2013г. 112 с.

 

     В книге Тимура Алдошина есть одна явная героиня… Нет, это не Женщина, не Дева, не Незнакомка! Это – Метафора. Эта дама вполне органично устроилась здесь, гуляя по страницам и перелетая от стихотворения к стихотворению.  Лейтмотивы – сон, женщина, литература, мышь, дерево, но главная героиня -  все же метафора. Вот автор пишет: «Нас окружают образы вещей»… Именно, именно – образы, перефразируя известную фразу, можно было бы сказать, нас мучают не сами вещи, а наше представление о них, то есть стихи! И это для книги неопровержимо -  она мучает загадками, задает вопросы, дает ответы-фантомы.

Лучшие тексты трудновато выделить, но для меня это: «Если мальчик родится у дерева», «Вслед Стоппарду», «Полине», «Снег впитывает нас, как буквы промокашка», «Голос голод все едино»  и другие.  При внимательном прочтении становится ясно, что алдошинская игра-поэзия довольно культурологична, мелькают имена и фамилии: Стоппард, Шекспир, Библия, Маяковский, Тютчев, Андерсен, А.Тарковский и т.д.  Метафорична и поэзия, и

 

сама жизнь, по сути, жизнь  сама есть метаморфоза, то есть метафора -  все превращается во все без всякой лишней ужимки.

Но и культура, и страдание, и радость поэта – неподдельны!! Тимур Алдошин  - большой поэт, и книга «Собака на дереве»  лишь бросает несколько монет в уже хорошо известную шляпу! Вперед же. На дерево, за собакой-поэзией!!

 

На улицах лежит мороз, как тать / что ношу взял впервые не по силе / и жалко бросить, и не может встать / и бросил бы, да словно подкосили.

 

Учаров Эдуард.  «Подворотня», Казань, 2013 г. 68 с.

 

Книга стихов казанского поэта Эдуарда Учарова «Подворотня» - это подарок автора самому себе на 35-летие.  Подарок, как теперь понимаешь,   не только себе, но и друзьям, знакомым, случайным читателям. Как сказано в предисловии, в книгу вошли как новые, так и некоторые ранние произведения. Итак, что же это за стихи?

Трудно сказать… Читать книгу Учарова легко, скользя по строкам,  не получается… Многое задерживает дыхание, заставляет оглянуться, всматриваясь во внутренности внутреннего двора, в «подворотню»… Очевидно, что мир поэта - многомерный, смутный, эмоциональный… Непривычный ритм, метафорические образы, резкость и контрастность стихов… Но в целом всё-таки, если говорить об ориентирах (осознанных  или нет), то это Мандельштам, Н.Рубцов, Ю.Кузнецов, может быть, кто-то из метаметафористов. При всем этом изобретательные стихотворения Учарова, нагруженные метафорами и непростыми образами, - достаточно традиционны по форме. 

Учаров занимается обновлением классической формы русского стиха. Почти всегда точно, всегда ярко и убедительно, и поиск автора – по-настоящему интересен. Пожелаем казанскому поэту новых стихотворений и новых книг!

 

В игольное ушко Вселенной/ Кометы вдевается след/ Стежками сшивая мгновенно/ Чернеющих дыр эполет.

 

                                                                                           Сергей Сумин


 


 

К списку номеров журнала «ГРАФИТ» | К содержанию номера