Поединок. Драматическая поэма

Действующие лица:

 

Николай Мартынов, 36 лет, русский майор в отставке, в молодости кавалергард при дворе императора Николая I, убивший на дуэли поэта М.Ю. Лермонтова.

Жорж Дантес, 39 лет, французский гражданин, отец семейства, председатель Генерального совета и мэр г. Сульца во Франции, в молодости офицер-кавалергард при дворе императора Николая I, убивший на дуэли поэта А.С. Пушкина.

Катрин Дантес, жена Дантеса, в девичестве Екатерина Гончарова, старшая сестра жены А.С. Пушкина Натальи, мать четверых детей Дантеса.

Все происходит в 1851 году в Турции, на территории бывшего древнегреческим города Эфеса.

 

 

Глава первая

 

«Пардон, месье, я дико извиняюсь…

Но вы компрэ по-русски и парле —

Мы с вами жили на одной земле,

Ну, на большой — никак не оклемаюсь

От климата ее… Россия-мать —

Твою французию сумела обломать!..

Мартыш я, кстати, будем знак… Так звал

Меня там тот… которого я грохнул наповал,

И эхо выстрела в горах Кавказа

И до сих пор звучит — вы слышите? Два раза

Подряд в одной стране двух гениев убить!..

Скажите, как такое может быть

Случайностью иль голым совпаденьем?

Не пахнет ли, коллега, тут раденьем

Каких-то Сил? Пусть темных, но… Рожденьем

На свет не так ли, как они, — при жизни незнакомы, —

Обязаны и мы? И чем сюда влекомы,

Как не единым Духом или думой,

Явились мы и встретились, мон сир?

О знойный берег бьется вал угрюмый,

И этот берег вечно будет сир

После деяния покруче наших с вами

И много подревней — об артемидском храме,

Стоявшем прямо тут и прямо тут сожженном

Духовным нашим праотцом, молва

Живет, живет уже не век, не два —

А два тысячелетья, в искаженном,

Увы, конечно, виде, но — едва

Ли Герострат, неся тогда искру,

Не думал: «Я вовеки не умру

Для памяти людской и буду яркой тенью

Чернеть на фоне пламени — строенью

Сему чудесному я стану ближе брата,

Отца и матери!..» Ну, что — признал собрата,

Подельник Жорж?»

 

«Я, сударь, вас, убей, не понимаю —

Хотя и впрямь по-русски говорю —

И да, служил российскому царю,

Но лет уж эдак дцать тому… Не знаю,

Кого напомнил вам и чем обязан я:

Мы путешествуем — тут вся моя семья,

Жена и дети — судном из Марселя,

И в первый раз здесь — не бывал доселе.

Эллада, эллины… Хоть турки их и жмут,

Но тут покойней, чем в родной Европе:

Бунты подавлены, но призрак этих смут —

И новых — бродит, бродит — как на гробе

Все пляшет не напляшется, а тут —

Пусть Малая, все ж Азия…»

 

«Как лгут,

И как же ловко, нам все наши чувства,

И мысли, и намеренья — искусства

Так много в жизни, то бишь естества

В ней очень мало!.. А вот притворяться,

Свыкаться с образом и маской, примиряться

Под их покровом с ужасом своим

Мы все умеем — но не нам двоим,

Не нам, в отдельности, зимой и летом,

Одно свершившим… я б сказал — дуплетом

Без сговора пальнувшим по поэтам,

Двум величайшим на одной земле

И их угробившим — не нам кривляться

Друг перед другом и признать бояться,

Иль попросту узнать друг друга! В зле,

Содеянном совместно, пусть и розно

Чуть-чуть по времени и месту, мы серьезно

Съединены и слиты — близнецы,

Товарищи по проклятой судьбине,

Которым что в отчизне, что в чужбине

Навеки будет званье «подлецы»,

«Убийцы», «изверги»… и только в этом роде,

И наши имена в народе

Лишь только с ними будут поминаться

И рядышком — нельзя тесней!

Так не пора ли, коль уж встретились, обняться

По-дружески и стать еще темней?»

 

«Вы Пушкина никак имеете в виду?

Припоминаете мне эту ерунду —

Прискорбную бездумность молодости бурной?

Голубчик, двадцать пять мне было, двадцать пять —

Какая разница, mon dieu, в кого стрелять

В такие лета —

В бретера пьяного, в ревнивого поэта?

В чужой стране, едва литературной,

В угаре бешеном бесчувственного света,

В столице варварски роскошной, бескультурной?..»

 

«Так вы, Дантес, не угрызаетесь ничуть,

И ту содеянную вами жуть

На Черной речке — слышите? На Черной! —

От всей души — коль есть у вас она —

Считаете злодейством не сполна,

Но лишь случайностью досадной или вздорной?»

 

«Ну, не случайностью — злосчастием скорей…

Я был игрушкой сил, мне мало внятных —

Не только молодости, крови да страстей,

Но столь же общества чужого и людей,

Поверхностно блестящих и приятных,

Однако в глубине мне непонятных.

Все внешне было как на родине моей —

И двор, и свет, и балы, и приемы,

И волокитство, и гусарство, и пиры,

И речь французская повсюду… две сестры-

Красавицы, и обе так влекомы

Природной тягой женского нутра

К отъявленным самцам — офицера

Их в нашем веке лучше представляют,

Чем все другие образцы мужчин, —

О чем тут спорить? Нет других причин…

Ну, а военные — они стреляют.

Стреляют и стреляются, и бьют

Друг друга насмерть, им за то дают

Чины и званья, ордена, поместья…

Так что же было делать мне, mon cher,

Такому видному, когда — кто? — камергер,

Нет, камер-юнкер, одержимый местью

И ревностью — понятной в недоростке

И в не-красавце, — бросил вызов жесткий?!»

 

«Так, значит, мой все верно написал

Еще тогда про вас — чуть эхо отгремело

Дуэли зимней — точно набросал

В стихе своем презрительно и смело

Ваш облик, и мотивы, и кураж!

А ведь он был, Дантес, ровесник ваш

И даже парою годков моложе…

Но прозорливец был уже тогда

И зрел вполне — и знал: его звезда

С паденьем пушкинской взошла. Великий Боже,

Как Промысла не видеть в этом, брат?!

И не хотел бы видеть, был бы рад

Не видеть, но — скажите, как не видеть?

Особенно теперь, когда мы тут

Стакнулись, встретились, сошлись — сюда ведут

Не все пути, не всех!...»

«Боюсь обидеть

Вас, пылкий незнакомец, но опять

Я вас не понимаю. С кем равнять

Теперь изволите вы Пушкина-беднягу?

О ком вы все толкуете, о ком?

Да столь красноречивым языком,

Что впору самому вам взять бумагу,

Пером вооружиться и писать…»

 

«Да я писал... Но дайте досказать!

О Лермонтове я, о Михаиле,

Убитым мною… Полно, вы забыли?

Неужто не слыхали вы о нем?

Не верю, чтоб тогда ж, в тридцать седьмом,

Вам тоже в списке не попало

Его стихотворенье, где он вас

Клеймит стальными строками? Сейчас

Я вам напомню — мне оно запало

Еще тогда: мы были с ним друзья,

В одном полку гусарили-служили,

Совсем юнцы, в одних казармах жили —

Его из самых первых слышал я

Из уст — его, и я ж замкнул навеки

Спустя четыре года те уста —

Какие петли, Жорж! — И не с листа….

Ну, слушайте — и вы, Софокл и греки:

Его убийца хладнокровно

Навел удар… спасенья нет:

Пустое сердце бьется ровно,

В руке не дрогнул пистолет.

И что за диво?.. издалека,

Подобный сотням беглецов,

На ловлю счастья и чинов

Заброшен к нам по воле рока;

Смеясь, он дерзко презирал

Земли чужой язык и нравы;

Не мог щадить он нашей славы;

Не мог понять в сей миг кровавый,

На что он руку поднимал!..»

 

«Да, да… я что-то смутно вспоминаю,

Мне говорили, был какой-то стих,

На смерть поэта, кажется, но в тех

Условиях, mon cher, я уверяю,

Мне было очень сильно недосуг

Стихами от души заинтересоваться —

Меня казнить хотели, мне скрываться

От мести, от голов и рук,

Горячих, до расправы жадных,

От шпаг и пистолетов беспощадных,

Была тогда забота лишь одна,

Не мог я даже больше пить вина

С былыми со-кутилами из русских,

Я русскими стал так вдруг окружен,

Как император наш Наполеон

В мой год рожденья в топях белорусских,

Зимой, в конце несчастного похода,

В начале Солнца Франции захода…

И я ведь, сударь, был уже женат,

И на сестре — жены его, я разумею…

Она со мной тут, кстати. Буду рад,

Коль вы позволите мне ей представить вас, — имею

Я здесь четыре нумера в hotel’e —

Сараем так неловко называть

После годов в России, в самом деле,

То место, где прилично проживать

Тут можно европейцу-семьянину, —

Знакомство с вами развлечет мою Катрину».

 

 

Глава вторая

 

«Катрин, мой свет, ты только посмотри,

Какого гостя я привел с прогулки

По берегу эгейскому!.. Что — булки

Уже явились?! Вот и говори,

Теперь, что их Ахмеды и Орханы

Печь не способны наши круассаны!

Как пахнет! Точно снова мы в Париже!..

Тем лучше — мы спознаемся поближе

За трапезой — уютней так — вели

Тогда уж и бутылочку шабли,

Подать, пусть Жак откупорит да принесет

С тремя приличными бокалами!.. Так вот:

Я говорил, ma cher, что нынче встретил

На бреге заболоченном его —

Поверишь ли? — собрата своего!..

Да, так он мне назвался сам — ты скоро

Поймешь, он сам тебе все лучше разъяснит…

Ведь так, месье? Приятней вместо спора

Вести беседу a труа — велит

Не это ли нам наше положенье

И европейским ценностям служенье

Трех просвещенных душ в таком краю? —

В погибшем и заброшенном раю

Эллады нашей, попранной Османом

И жалко, низко павшей мусульманам!

Я только то скажу тебе, Катрин,

Что этот незнакомый господин

Есть соплеменник твой и дворянин.

Я верно подал вас, месье?..»

 

«Мартынов,

Да, Николай Мартынов, офицер

В отставке русский — и живой пример

Того, увы, как можно жить, остынув, —

И много, много, вот уж десять лет —

Как после извержения вулкана,

Убившего людского великана,

C’est-à-dire¹ гения — дуэльный пистолет

Был кратером его, извергшим лаву

И сделавшим ему такую славу —

Мне, мне, как раньше вашему супругу —

А он все не решится дать мне руку,

Которой тоже на гашетку нажимал

Убийственную! А ведь так не пожимал

Еще никто на свете рук друг другу…»

 

«Мое почтенье, сударь, я — Катрин,

И вы уж это знаете от мужа…

Да, бедный Alexandre, супруг сестрин,

Покойный!.. То бишь первый — после мужа

Второго ей Всеблагий преподнес,

Уже солидного и в чине генерала… —

А ваш каков же чин? Простите за вопрос…»

 

«О, нынче это значит очень мало!

А впрочем, что ж — извольте: я майор

И с лишком десять лет уже в отставке.

Когда стрелялись мы на фоне гор

Кавказских, я уж был таким, но ставки

На то не делал — мы были друзья

С дуэльным визави поручиком тенгинским,

Да, с ранней юности все вместе, он да я…»

«Пардон, месье, так звался он Тенгинским?

Фамилия такая? Что же — князь?»

«Не верю я, что можно, не смеясь

И не труня, подобные вопросы

Вам, образованной и русской, задавать, —

Пусть вы жена убийцы Пушкина и мать

Детей его, убийцы то есть!.. Я позы

Такой, мадам Дантес, не признаю

И знайте — я из пистолета бью

В туза без промаха с двенадцати саженей!..»

 

«Ну, ну, собрат мой, — вовсе напряжений

Нам тут не надобно, ведь мы не на Кавказе;

На отдыхе мы здесь. И так ли мудрено

Жене моей не знать, коль так давно

Она уж не живет в России? В этом разе,

Я полагаю, вам пристало самому

Все разъяснить без спешки, по уму…

Да вот и Жак с бокалами! Нальем

И выпьем же за встречу, а потом

Вы нам поведаете все, что, точно в газе

Пороховом, горит у вас в груди, —

Готов поклясться вам, что мы с Кати

Вас выслушаем с пристальным вниманьем

И, уверяю вас, с достойным пониманьем…

Ну что же — за нечаянную встречу?

Как всемогущий случай всем играет — дзынь!..

Ну, мог ли полагать, что здесь я встречу

Такого человека? — средь святынь

Эллады, дважды — временем и турком —

Разрушенной и попранной — и где?!

В Эфесе! Это имя Петербургом

Дуэльным пахнет, diable! На воде

Морской, на самой кромке суши,

Оно, как то, стоит — не диво ли, Катрин,

Что именно сюда по наши души

Явился этот русский дворянин?!..

Да, кстати, как вы сам тут оказались

И как нашли меня? Ведь вы не крались

За мною по пятам, как следопыт,

не вызнавали, не шпионили — не может

Такого быть, такое предположит

Лишь ум в горячечном бреду — и это стыд

Для человека чести, просто стыд!..»

 

«Сказать ли? Я скажу! И вам, Дантес, тем паче —

Да я уж это высказал вполне

Еще на берегу, когда, как бы в огне,

К вам обратился — как напал, — вы мне

Простите, думаю, и пыл, и дерзость,

Когда уж я теперь спокойно объясню…

Я десять лет ношу в душе такую мерзость,

Что мне покоя нет, — я раз по сто на дню

Воспомнинаю — нет, насильно вижу

Тропу в горах: я молча жму курок —

И гром как бы с небес, и тот, кто ближе

Был к Небесам, чем все вокруг, за бок

Свой окровавленный хватается и — рухнул!

И настоящий, грозный гром с небес!

И вспышка молнии — и этот свет потухнул,

И это я убил его, Дантес!

Того, кто Пушкина был больше!..»

 

                                            «Ой ли? Кто же

В конце концов, сей гений?»

«Михаил

Архангел Лермонтов. И как, великий Боже,

Я не вмещаю, как Ты мне вложил

Оружие смертельное?! И Ты ли,

А не извечный враг твой Сатана?

(Все искушавший нетерпимостью к насмешкам

И раз шепнувший: Все, ну это слишком!)

По мне уж сто молебнов отслужили

Все церквы Киева, епитимью сполна

Я отбыл — но покой не наступает:

Покойник он, а я как на дыбе!..

И вот однажды ночью мне вступает

Такая мысль: кому же по судьбе

Я кровник, как не греку Герострату?!

И вот я тут — в надежде, что как к брату,

Как к старшему, то есть к духу его здесь,

Я возоплю и выкричу утрату —

Или, напротив, облекуся в спесь

Намеренного изверга, злодея

И так уж буду жить, в душе имея

Сознанье это ясное, как нож!

И что ж?..

Я вас встречаю тут — и честь имею

Вам кланяться! Не кланяться, о нет!

Я в вас на все терзания ответ

Единственный и верный получаю

И лучшего теперь, Дантес, не чаю!..

И как иначе быть могло, Творец?! —

Теперь-то я воочью, ясно вижу

Весь замысел чеканный наконец —

Скрижали четкие, не жижу

Какого-то там случая, не гущу

Как бы дерев, образовавших рощу,

Стечений обстоятельств и причуд

Судьбы-злодейки: что же, как не зуд

Творца в азарте игровом свести

Сюда, в такое место, привести

Спустя года, лицом к лицу в итоге

Вас и меня, о Бог! — и боги, боги

Эллады конченой, и вас, и вас хвалю

И с благодарностью молю

Уж впредь не закрывать мне это зренье! —

Что, как не зуд азартного творца

Содеял то, что также два лица

Своими колкостями вслух, промеж собою —

Все обо мне! — заставили меня,

Задетую, я думал, честь обороня,

Одно из них и вызвать к бою?!

И бросить вызов явный на дуэль —

И это был, вы поняли, Мишель!

Но тот, кому в утеху он о мне язвил, —

Вы знаете, Дантес, кто это был?

Лев Пушкин! Младший брат родной

Поэта, конченного вами!

Какими, Господи, словами

Еще сказать об этом? Строй —

Какой железный строй во всем!

Дантес, вы видите? Я потрясен!..»

 

«Кхм… Славное винцо, прохладное, кислит

Чуть-чуть, слегка и чудно освежает

В жару — дух родины моей разлит

В бутылки эти, так сопровождает

Меня в вояже за море Эльзас.

А как на ваш вкус, охлаждает Вас?»

 

«Да не особо, если честно, Жорж, —

Я прежде упивался кахетинским,

Ну, на Кавказе служичи, но корж

Как будто вынули из торта, как с тенгинским

Поручиком я отыграл дуэль, —

Теперь мне что вино, что эль,

Что водки с коньяками — все пустое,

Я даже не пытался и запить

И в черном, беспробуднейшем запое —

Как водится — мученья утопить…»

 

«Так кто же, кто же он, месье Мартынов?

О ком вы убиваетесь, о ком

Уж с четверть часа, капли не остынув,

Твердите раскаленным языком?»

«Проклятье, что за бой тут петушиный?!

Какой нелепый, невозможный фарс!..

Я говорю: жил дивный снежный барс

В сверкающих снегах поэзии вершинной

И был убит стрелком — а мне аршинный

Пустой вопрос, мол, кто же он? Он царс-

Ким даром обладал, он словом ведал,

Он горнее нам, людям, говорил,

Он нас строкой алмазною дарил —

И вместе с офицерами обедал.

Он знал одной лишь думы власть,

Одну, но пламенную страсть,

Она как язва в нем жила,

Изгрызла душу и сожгла!...

Да, вот уж он во мне заговорил,

Нет, это я — его стихами:

Поэма «Мцыри» -— не слыхали?

О мальчике чеченском, что похищен,

Ребенком был насильно увезен

Из гор родных — как сотни, может, тыщи

Других плененных чад, и дев, и жен —

Вниз, нет, о, в низменность и низость рабства…

Как, кстати, предок вашего, арап.

Но тот прижился, его сам сатрап

Возвел до степеней известных барства,

Дворянством для потехи наградил,

И род его нам Пушкина родил —

Который уж был нашим и не ведал

Мучительной тоски, что мой носил

В груди своей всю жизнь — по свету горних Сил,

По Вышнему, по Раю — он вкусил

Высокого по правде и поведал

Неподражаемо о том в таких стихах,

Какие Пушкину — увы и ах —

Нельзя и нечем было написать!..»

 

«Ну, полноте, да может ли сказать

Нормальный русский то, что вы сказали,

О Пушкине теперь?! — Пускай Дантес,

Супруг мой Жорж несчастный, знав едва ли,

Что делает, стреляясь с свояком, повесой из повес,

Меж нами говоря, — пусть он его отправил

На страшной Черной речке к праотцам,

И тоже черным, кстати, но средь правил

Семейных наших есть одно: глупцам и наглецам,

Которые Alex’a имя смеют очернять,

Отпор жестокий и крутой давать»

 

«Ах, так! Глупец! Наглец!.. Ну ладно, я снесу —

Прощу вам — вы не знали Михаила

В своей Европе, но преподнесу

Сейчас же — чтобы эта сила напоила

Вас до краев, и лучше, чем вино —

Его шедевры, несколько, из самых:

В них больше мощи, чем в великих драмах

Шекспира, Гете и кого там?! Вы давно,

Да вовсе никогда такого не слыхали!

О, как жасмины заблагоухали

Мне вдруг через раскрытое окно!..

Ну, слушайте — вы тот же час поймете,

О ком я — о каком поэте!»

 

(Читает «Демона».)

 

 

Глава третья

 

«Ну, вот, я чай, вам хватит — я бы выпил

Сейчас нарзану, кипятку со льдом

Из недр земли, которую он выпел

Из недр души своей, воспел как будто дом,

Который есть одновременно храм Земли…

Но тут нарзану йок — одни шабли!...

Здоровье ваше, милые супруги!

Ну, что притихли? Уж согрелось, фу,

Какая гадость!.. Впечатлились? Туги!

Слабо так Пушкину, а? Нет? Как на духу

Скажите мне, признайтесь — каково

Впервые было услыхать его?

Не правда ли — он в слове божество?»

 

«Ну, что ж — на слух все бойко, стройно, ладно…

Но что у вас за память, Nicholas!

Вот это точно чудо! Вы изрядно

Читаете!.. Я помню, как меня учителя

Гоняли!.. Выучить Горация, Катулла,

Державина, и этого, ну да,

Жуковского, — такая нудота

И мука просто, хоть вались со стула,

Больной прикинувшись!.. И я не раз,

Мне кажется, и впрямь занемогала,

Когда зубрила, ах!.. А тут слагала

Как будто речь сама себя в стихи,

И без запиночки, как все по нотам — петухи

Так бодро не поют, как вы читали,

И точно не бодрят так — вы согнали

С меня всю дрему: я, признаюсь вам,

Из тех медлительных и томных дам,

Которые, восстав часу в десятом

И кофей выкушавши и покончив с туалетом

До шпильки самой мелкой в волосах,

Спать продолжают, стоя и гуляя, —

Неважно, сколь уж время на часах.

А тут весь сон слетел!.. Я умоляю,

Скажите, как вам это удается?

Ах, сердце так и бьется. Так и бьется!..

Прости, mon cher! Покорнейше прошу,

Откройте мне секреты Мнемозины!

Я бестолочью чувствую себя,

Такое видя, слыша… у кузины

Одной моей в Твери был схожий дар…

Вы, Nicholas, мне нанесли удар!

Бежали робкие грузины!

Ах, как смешно! Они уж бы за вас

Наверняка его б зарезали сто раз,

Коль увидали б напечатанным такое!..»

 

«Нет, это напечатанным никто

Еще не видел — весь его архив за то,

Что сотворил я, все его рукою

Написанное было мне дано

Переписать как наказанье — я одно

Занятие имел весь первый год, потом

Еще четыре этаким трудом

Я отбывал епитимью, своей рукою,

Своей — которой я его… убил! —

Его стихи и прозу выводил.

Ну, и запомнил — как тут не запомнить!..»

 

«Майор, невероятно мне одно —

Как это наказание дано

Вам было, кем приказано исполнить…

Властями светскими? Церковными? Синодом —

Старейшинством глухим длиннобородым?..

Кому ж в верхах такая мысль пришла?

Неужли государю? Столько зла

Он видел в смерти через вас другого —

И младшего — настолько дорогого?!»

 

«Гадайте, Жорж!.. То бабушка Мишеля,

Арсеньева, железная старуха,

По матушке родня мне — в самом деле

Так есть оно, — боготворивши внука,

Да, собственно, его и воспитав

И сделав тем, кем стал он очень рано, —

Сама как будто получивши рану

От выстрела в него, как бы устав

Такой мне в наказанье предписала.

Известно мне: она писала,

То есть писать велела богомазам

В своем именье, в церкви, раз за разом

Архангела с глазами своего

Любимого до жути Михаила —

С углями этими чернущими его,

Откуда странная, впрямь неземная сила —

О, если б вы видали! — так и била...

Как только на меня легла епитимья,

Я первым делом в наши, в их края

Примчался и с раскаяньем к ногам

Ее, с мольбою о прощенье рухнул —

И вот что вымолил!.. Я этого врагам

Не пожелал бы! Чуть я не опухнул

От тех, казалось бы, не каторжных трудов —

На протяжении почти пяти годов!..

Я даже было чуть не стронулся с ума,

Когда на третий год — была зима

Ужасная, как где-нибудь в Сибири,

В церковном Киеве — я вдруг поверил, что

Я сам все это написал!.. И то

Кошмар был настоящий!.. Мне твердили

Бесовским шепотом таким — не передашь:

«Забудь, забудь его, несчастный. Блажь,

Его и не было, все это ты рукою

Своею бесподобной написал.

Не бзди, Мартыш, умирься же в покое

Великого деяния творца!..»

Я только лишь молитвами отца,

Да, чернеца Паисия из Лавры,

Который был моим духовником,

Избавился от бесов тех — знаком

С тех пор я истинно с их вражескою ратью —

И больше не способен в жизни врать я!..»

 

«Что ж, Nicholas, он гений лишь для вас —

Непризнанный? Никто его, как Сашу,

При жизни и не знал, не чтил?»

 

«Я вас,

Мадам Дантес, за всю невинность вашу,

За все вопросы, эти ахи-охи,

Готов убить, ей-ей!.. Так нервы плохи…»

 

«Ну, сударь мой, вы забываетесь: при муже

Такое даме говорить! Не хуже

И не острей ли ваша страсть к нему,

Чем просто к стихотворцу и поэту?

Каких страстей на свете только нету,

И здесь, в Элладе бывшей, я пойму

С особенною легкостью любовь

Мужчины одного к другому.

Как это нынче называют — гомо…

Э… эротизм? Изрядно пенить кровь

Порой один из нас товарищу по полу

И по полку уж, коль на то пошло,

Способен — где убийства ремесло

Цветет, благословленное верхами

Самодержавными, там и грехами

Казарменными пахнет, это не секрет…

Боюсь — ведь я-то вовсе не поэт, —

Мой каламбур, мол, «в этом весь секрет

Такой любви к ухлопанному вами,

У вас в душе и в теле», и словами,

Их изверженьем бурным, так сказать,

Вы силитесь восполнить невозможность

Убитого, да вами ж, осязать —

Заденет вас, — однако осторожность

Тут большую нельзя никак соблюсть!

Я правильно, Катрин, сказал? Ну, пусть!»

 

«Я — уранист?! А сам вы?! Кто не знает —

Из тех, кто ваше дело изучал

Внимательно, как то и подобает

В таких делах, — какую роль играл

Во всем том ваш отец приемный, Геккерн,

Посланник нидерландский и барон,

Любивший вас — как сына?... С двух сторон

Запачканы, Дантес, вы! На крен

Такой ложиться вовсе не резон

Ни вам, ни мне тем более, который

Возненавидел вас от всей души

Еще тогда, враз, после речки Черной,

Где вы скосили гения-поэта

Из-за каких-то грязных сплетен света,

И только что не стал точить ножи

И впрямь со всеми теми, кто острили

На вас серьезно мстивые клинки,

«Убью такого гада!» — говорили

Без сговора людские языки;

И вас убили б, верно бы убили,

Когда бы власти вас не оградили

Своей защитой и скорее вон

Не выдворили, к черту, из России —

В каком-то смысле сам Наполеон

Не смог ей причинить такого зла,

Как вы с папашей — два чумных козла!»

 

«Дуэль, дуэль! Стреляемся, Мартынов!»

 

«Отлично, Жорж! О, я готов и рад!

Так лучше — сразу — капли не остынув,

Без всяких там других, без секундантов,

И Дантов

Пускай разверзнется под нами ад!..»

 

 

Эпилог

 

Читатель милый, до стихов охотник,

Охотница ли, — теребя похотник

И глядя по привычке в порносайт,

Вообрази, будь добр, себе картину,

Когда вдруг в мировую паутину —

На свалку плоти, зверств, терактов — слайд

Как будто наложился: фильмоскопом,

Диапроектором ли, прочим допотопом

Был спроецирован на мало килобайт.

На нем лишь текст — слова, слова, слова,

Но увлекают так! Уже едва

Ты замечаешь время и страницы,

Мелькающие на экране. Так,

Конечно, не было в «реальности» — чудак

Один какой-то, автор-стихотворец,

Все сочинил… Но ты себе летишь

На крыльях вырастающих, и тишь

Вокруг, и — странным делом — сториц

Когортой целой воздается за внимань-

е просто к слову. Может, так «Тамань»

Читал какой-нибудь пресытый царедворец

В те давние былые времена,

Что в этом тексте ожили сполна

И некую тебе пощекотили

VIP-зону ли чувствилище в душе, —

Тогда я счастлив: мне в карандаше

Как будто грифелек позолотили.