Ольга Андреева

Диктат языка. Стихотворения


*   *   *

Диктат языка начинается с табула расы
и школьной привычки обгрызть то, что держишь в руках,
с невнятной, крылатой, едва оперившейся фразы, —
стряхнув твои вздохи, эпитеты, блестки и стразы,
лучом неподкупным и строгим ложится строка.Симфония звуков, оттенков и запахов лета,
тебе одному предназначенный смайлик луны…
На лживый вопрос не бывает правдивых ответов,
и снова вернется с жужжащим нытьем рикошета
унылая правда твоей ницшеанской страны.В глубинах фрактальной мозаики листьев каштана
проступит на миг — что сумею, в себе сохраню,
увижу, где хуже — да, видимо, там и останусь.
Сбегу — мир не выдаст однажды открытую тайну,
она не случайно доверена мне — и огню.Но сколько ни лей эталонную мертвую воду,
ничто не срастется — и дальше пойдем налегке.
Ни Черная речка, ни Припять, ни Калка, ни Волга
нас не научили — что ж толку в той музыке колкой,
тревожным рефреном пружинящей в каждой строке?Порталы закрыты, здесь каждый в своей параллели,
— но слабенький звон несквозной переклички имен…
Со скрипом немазаным тронется жизни телега,
востребован стих некрещеным моим поколеньем,
как тонкая ниточка рвущейся связи времен…Диктует язык — и уже раскрываются створки
моллюска души — ну, дыши, будь живее, чем ртуть,
и выпусти джинна пружину из тесной подкорки, —
я знаю, как надо, я здесь ничего не испорчу!
…Забудь о свободе. Придумай другую мечту.Откуда свобода у тех, в чьем роду крепостные?
Дурная генетика в нас — и бессильны волхвы.
Безмолвствуют гроздья акации предгрозовые,
все тише пасутся стада на просторах России,
планета Саракш разместилась внутри головы.Язычество многим дается само, от природы,
а для христианства не вызрели свет да любовь.
Подняться над собственным опытом робкие пробы —
и есть твой полет, твое поле, твой вектор — за строгий
диктат языка, и что это случилось с тобой.

КОЛХИДА. АПРЕЛЬ

Лес сырой и доверчивый, рослый и взрослый,
смотрит примула прямо и пристально — как ты?
По камням, по корням ухожу от вопроса,
от прямой непреложности этого факта —ни во мне, ни вовне солнца нет — и не надо,
лишь бы ливень слегка моросил, а не лился,
лишь бы обувь покрепче — и можно исчезнуть,
затеряться чаинкой в листве под ногами
пастухов, под копытами крепких лошадок,
проходящих над бурной рекой по карнизу
этой кряжистой сказки, раскидистой песни
с валунами, корягами и баб-Ягами,со ступенями к мокрой сосновой избушке
по вихляющей тропке вдоль дерева-змея,
впрочем, ни колобка, ни царевны-лягушки,
у Кавказа хватает своих берендеев.Я простая паломница, здесь моя Мекка,
бессловесный источник единого смысла.
Веер — нет, фейерверк золотого с зеленым,
эти скалы — слоеного сизого теста,
этих рек цвета хаки крутые замесы
и тоннеля портал у высокого мыса
органично, естественно и непреклонно
составляют основы иного контекста.Для воды понастроили много игрушек —
перепады, лотки, ливневые колодцы,
аквапарк! — и смеется, и к морю несется,
и звенят водопады светло и упруго.Море белой кисельной подернется рябью —
все градации серого плюс бирюзовый,
и бегут серпантины, гремят эстакады,
все течет, все меняется, с роком не споря,
остаются далекие снежные гряды,
пожилого адыга негромкое слово,
и ребристое скальное дно водопада —
цвета мокнущих дров на крестьянском подворье.

*   *   *

Этот город накроет волной.
Мы — не сможем… Да, в сущности, кто мы —
перед вольной летящей стеной
побледневшие нервные гномы?Наши статуи, парки, дворцы,
балюстрады и автомобили…
И коня-то уже под уздцы
не удержим. Давно позабыли,как вставать на защиту страны,
усмирять и врага, и стихию,
наши мысли больны и странны —
графоманской строкой на стихире.Бедный город, как в грязных бинтах,
в липком рыхлом подтаявшем снеге,
протекающем в тонких местах…
По такому ль надменный Онегинвозвращался домой из гостей?
Разве столько отчаянья в чае
ежеутреннем — было в начале?
На глазах изумленных детейпод дурацкий закадровый смех
проворонили землю, разини.
Жаль, когда-то подумать за всех
не успел Доменико Трезини.Охта-центры, спустившись с высот,
ищут новый оффшор торопливо,
и уже нас ничто не спасет —
даже дамба в Финском заливе,слишком поздно. Очнувшись от сна,
прозревает последний тупица —
раз в столетье приходит волна,
от которой нельзя откупиться.Я молчу. Я молчу и молюсь.
Я молчу, и молюсь, и надеюсь.
Но уже обживает моллюск
день Помпеи в последнем музее,но уже доедает слизняк
чистотел вдоль железной дороги…
Да, сейчас у меня депрессняк,
так что ты меня лучше не трогай.Да помилует праведный суд
соль и суть его нежной психеи.
Этот город, пожалуй, спасут.
Только мы — все равно не успеем.

*   *   *

Когда проходит время сквозь меня,
ему покорно открываю шлюзы —
не стоит перемычками иллюзий
задраивать отсек живого дня,
и ламинарный лимфоток столетий
не заслонится частоколом дел,
а время растворяется в воде,
качает мед — наверно, в Интернете…Я покорюсь — и вот простой узор
читается цветной арабской вязью,
двумерный мир взрывается грозой,
дорогой, степью, неба органзой,
причинно-следственной необъяснимый связью.
Такой диалектический скачок —
забыть себя — чтобы собой остаться.…Подсолнухов — не меньше, чем китайцев,
и все влюблено смотрят на восток.Когда пытаюсь время удержать,
используя истерики, торосы,
пороги, слезы — ни одна скрижаль
не даст ответа на мои вопросы.
Смятенье турбулентного потока
порвет, как тузик грелку, мой каприз.
Во мне живет латентный террорист,
и я за это поплачусь жестоко.Домой! Мой дом древнее Мавзолея.
Жизнь удалась. Хай кволити. Кинг сайз.
Спасибо, время, что меня не лечишь,
не утешаешь меткой в волосах.И в позе аскетической, неброской —
подсолнухи в гимнастике тайдзи.
Мне ничего плохого не грозит
с такой самодостаточной прической.

К списку номеров журнала «ДЕТИ РА» | К содержанию номера