Диктатура образа

  Давным-давно, еще в 2006 году я написал небольшой текст про тело. Тема эта для меня и поныне остается значимой, хотя высказываюсь я на этот счет гораздо реже. В некотором смысле это и есть специфика темы – важнее то, как на практике реализуются мои представление о бытии телом, а не высказывания о нем. Однако поскольку те мысли о теле тесно связаны с другой темой, которой я сейчас занимаюсь, я решил пересмотреть этот текст.

      Итак, что собственно можно сказать о теле сегодня? О теле современного человека?
      Есть сильное искушение, считать, что массовая культура становится все более материалистичной. Дескать, все только и заняты своим телом и никто – душой. Как пример можно ввернуть цитату феминисток или контркультурщиков о  том, что нас окружается диктат телесной красоты, силы и наслаждений. Такой важный артефакт массмедиа как глянцевый журнал и в самом деле очень много говорит о том как «сделать тело», как оформить это тело, как и с какими аксессуарами и «фишками» его подать. А ведь глянцевый журнал для многих людей эпохи нулевых – это руководство по жизни, некоторые из них даже на кухне или в кровати не могут позволить себе быть «не модными». По обе же стороны от глянцевого мейнстрима полноводными реками разлились как многочисленные «духовно-телесные» практики, так и всех родов порнография. Первый вид «телесно-ориентированного бреда» - от спиритуалистических «раскрытий третьего глаза через мистический оргазм» до прагматических мастер-классов в стиле «как использовать унижение для эффективных продаж» - обещает вам «управляемое тело», а второй – «тело, получающее удовольствие». Само собой среди всех новейших духовных практик, в которых столько же духовности, сколь и бескорыстия, главным образом процветает призыв стать естественным, улучшить свое тело (веганской диетой, тантрой, мантрой и медитацией). А порнография уже не ограничивается просто adult cinema, присутствуя всюду в навязчивом zoom, в сверхнатуральной рельефности вещей - и в рекламе, и в кино, и в современной живописи. Такая порнографичность взгляда, а не содержания, хорошо видна на примере профессиональной съемки продуктов и приготовления блюд, когда вещи соблазняют не столько вкусом или пользой, сколько внешним обликом.
      Все это наталкивает на мысли, что тело как категория современной культуры переживает половодье (или агонию?).

      Но здесь-то и должно нас посетить сомнение – что действительно делают одновременно все эти модницы и модели, качки-бодибилдеры и спортсмены, фрики и хипстеры, танцоры и даже порнозвезды – не уж-то манифестируют телесность? А может, напротив, с настойчивостью паранойи шлифуют и полируют свой образ? Образ, извините – это далеко не тело.
      Наша цивилизация, пожалуй, тела как такового вообще не знает, она заворожена образом. Тело – это своего рода изнанка мысли нашей культуры. Ведь христианство, как основа этой культуры, призывало укрощать тело, и пестовать дух. Как отмечает Нанси в своей работе «Corpus», даже выражение «тело христово» - всегда было символом, аллегорией (которую незападный человек часто прочитывает буквально и крайне недоумевает по этому поводу). Иначе, но о том же самом говорит и модерновая тенденция к культурным попыткам понять, принять, вернуть тело. Разве интенция осмыслить тело – не является феноменологически уже уходом от тела к мысли, к образу и понятию?
      Впрочем, сегодняшнюю культуру духовной или рациональной тоже не назовешь. Характерным наблюдением является как раз то, что современные люди не имеют, той силы, что зовется Дух, и не потому, что не интересуются этим (это бы не отменило присутствия духа или его отсутствия), но потому, что у них по большому счету НЕТ ТЕЛА. А только тело может стать истиной и опорой духа. Недаром Ницше предрекал век поверхностности: забота цивилизованного человека не в том, чтобы иметь тело, быть им настолько насколько это необходимо, но напротив – делать вид (во всех смыслах этого довольно точного словосочетания), демонстрировать тело, вне зависимости от степени обладания им. В этом смысле опыт повседнева каждого может легко дать пример того, насколько у нас «нет нашего тела». Итак, где же, в каких моментах мы действительно обладаем своим телом в повседневности? Для удобства я разделяю понятия «быть телом» и «обладать телом», где первое лишь неосознанная данность животного, а второе – уже как минимум попытка выстраивания себя как отношения/управления к своему телу.
      В вопросах сна или приема пищи мы в очень малой степени прислушиваемся к телу и скорее руководствуемся привычкой. Обычный горожанин попросту так не работает, чтобы действительно почувствовать голод, вместо этого – привычка есть определенное количество раз или в определенное время или т.п. Привычка в свою очередь регулярно нам сообщает о себе тревогой, которую мы трактуем как голод. Наше привычное «не присутствие в теле» во время еды настолько сильно, что для некоторых простая практика осознания себя и своих ощущений от пищи может стать мощным катализатором для самопознания и переоценки мировосприятия. То же самое касается ухода за телом; разница лишь в том, что здесь привычка вторична, а на первом месте – наш образ, под который мы и стараемся подогнать свое тело, вместо того чтобы «прислушаться» к нему. Даже боль как таковая зачастую не является «голосом» тела, ибо выступает как истерический репродуктор, соматизирующий те или иные наши психические переживания. Явное исключение: внешняя травма, от удара, падения и т.д. –  она хоть на время, но возвращает актуальное «самочувствие» тела. И даже в этом случае мы очень скоро спохватываемся и снова мыслим «от образа» - напр., боимся показаться смешными в своем падении. Я уж не говорю про своеобычные людям напряженные позы при сидении или неестественные походки – ничто так не чуждо нашим телам, как эти искусственные позы, в которые мы себя вгоняем. Сама жизнь тела обычного человека построена на презумпции отсутствия тела или неадекватных попыток вписать его в существующий образ себя.
      На Западе известен и отнюдь не редок феномен каттеров (от англ. to cut – «резать») – людей, которые сознательно наносят себе травмы, порезы. Каттеров нужно отличать от культуры шрамирования: они спонтанны в своих действиях. Модники и модницы, которые имитировали на своей шее следы петли или гильотины были еще во Франции 18 века, а вот каттеры – явление последних 30-40 лет. Подобное поведение не свидетельствует об умственной несостоятельности или суицидальных наклонностях, как считалось ранее. Выясняется обратное: такое поведение – это радикальная реакция на ощущение нереальности, чрезмерной виртуализации собственного тела, которое чрезмерно загружено навязанными рекламой идентификациями, знаками. Лишь в прямой травме, в чувстве боли эти люди находят себя, свою телесность, доказывают ее «от противного». Не нужно думать, что это какой-то из-ряда-вон-выходящий пример, это истина переживания современного человека, просто данная в увеличении – в жизни многие люди склонны к подобным действиям (часто они просто не осознаются), выражающимся в ковырянии ранок, автоматических покалываний и постукиваний себя и т.п.

      Что же такое есть мое тело? Абориген из племени Попугай, например, точно знает, что его тело целиком – это его лицо. Это тело, которое посредством ритуальных шрамов и татуировок подтверждает его принадлежность тотему племени и значит его самоидентификацию. «Я – попугай», - говорит он, указывая на тотем, и тем называет себя. Но у человека цивилизации идентификация строится сложнее, хотя и по тому же механизму: образ, к которому мы отсылаем, говоря «Я» – это внутренний интериоризованный образ, наш двойник, личный тотем. И как справедливо отмечает Славой Жижек – поведение каттеров прямо противоположно татуированию тела: если татуировка вписывает тело в символический и/или воображаемый порядок, то поступок каттера – утверждение самой реальности, ее твердой телесно ощутимой опоры.
      Тело, в отличие от образа, не обладает способностью связывать несоединимое под прикрытием глянцевой поверхности и потому оно переходит из разряда «что я есть» в разряд «что я имею». Мое тело распадается на фетиши, образы, мои дескрипции (описания, означивания), отношения, ассоциации и еще какой-то смутный остаток. То же самое с телом другого – так Женщина сегодня предстает уже не как личность, не как желанное одушевленное тело, а как «символический конструктор» (губы, волосы, глаза, грудь, ноги, талия и еще что-то там…). И именно в силу этого никак не вписываемого остатка, вечно беспокоящего своим настоятельным присутствием (в чувстве боли, дискомфорта, в навязчивых телесных симптомах и порицаемых привычках) ТЕЛО становится бедой и наказанием для Человека Образа. Наличие чего-то, что нельзя контролировать и с чем нельзя договориться, становится постоянной угрозой хрупкой самоидентификации с образом себя («идеал-Я»). Современный, не рефлексирующий человек переживает возможность разрушения своего образа как потерю себя самого и потому вынужден все время вытеснять и изолировать свое тело. В некоторых случаях это доходит до одержимости: такой человек всеми силами стремится лишить свое тело собственного голоса, подчинить его – например, через паранойяльный выбор продуктов, строгую диету или даже анорексию.
      Кроме того, необходимо отметить, что тело в нашей культуре существует и как знак, или точнее, группа означающих. Здесь в отличие от образа (имеющего континуальную природу) целостность человеческого тела распадается на дискретные единицы означающих, которые могут стать текстом. Тело как текст может быть как продуктом личного производства смыслов, так и собранием дисциплинарных значений (например, тело человека в медицине). Тело как текст оказывается еще более отчужденным объектом, однако, парадоксальным образом может стать средством получения прибавочного удовольствия – искусственность и отчужденность провоцируют эротический всплеск. Выступая как текст, тело иногда может стать и объектом творчества, вдохновенного самопостроения. Проблема правда в том, что грань между самопостроением, контролем и вытеснением очень шаткая.
    
      Теперь давайте вернемся к идеалу, который навязан нам сегодня: казалось бы, что плохого в (якобы) идущем из мудрой древности гармоничном слиянии красоты и здоровья в отдельно взятом человеке в наглядном и осязательном исполнении?
      Мое, как и вообще обычного человека, тело – это не воплощение силы и жизни, нет. Если тело прекрасно и сильно, натренировано, то оно воплощает идеал механистичности, это схема, а отнюдь не человечность. Хотя именно такое «преобразованное тело» даже в большей степени может стать эстетическим объектом (но заметьте – не субъектом), ведь для античных греков «технэ» – это и ремесло, и искусство. И все же есть что-то пугающе безжизненное или, напротив, по-животному избыточно витальное в образах спортсменов, атлетов и прочих. Что же до топ-моделей и  им подражающих, то с ними дело обстоит еще хуже: тело, измученное анорексией, с абсолютно нивелированной индивидуальностью, в полном смысле заготовка, «модель» - внушает смесь ужаса и сострадания. Человеческое, даже человечное тело – это не что иное, как просьба о безопасности, покое и ласке.
      Тема сильного и агрессивного тела в наши дни также изрядно эксплуатируется в кино, но любой специалист по боевым искусствам, физиологии или антропологии скажет вам, что 10-ти, а то и 30-ти минутные драки – это нонсенс. Бой между профессионалами длится секунды, между профанами не долее 5-ти минут: на большее тело не рассчитано. Если не сказать, что оно вообще не рассчитано на драки, т.к. удар несет боль также и бьющему. Дикие племена на заре человечества в стычках никогда не убивали более 2-3 особей, убийство грозило скорее пленникам, которых могли, например, съесть или принести в жертву. Так что войны и массовые убийства есть прямое следствие искусственности культуры. Что в свою очередь некоторые исследования связывают со значительным креном восприятия человека в сторону визуального и вербального. Подобного рода восприятие порождает порочную логику представа – жесткого разделения на субъект и объект. В этой схеме Я – это бесплотный дух, некий глаз в пустоте, которому противопоставлены объекты и тела, в том числе и то, которое я считаю своим. А это ведет к тому, что отношения людей становятся предметными и поверхностными: другие превращаются в моих глазах во внешние, чуждые объекты Противоречивость этой логики была убедительно показана феноменологами: Гуссерлем, Хайдеггером и особенно Мерло-Понти. Тело же – это изначальная открытость миру. По мысли Михаила Эпштейна тело может предложить нам некое новое отношение друг к другу – этику осязания в противовес визуальности и аудиальности. Суть ее в том, что чисто телесное отношение избегает отношения предметности, оно максимально контактно, равновесно и искренне. В том смысле, что осязающий и осязаемый практически равны в своих ощущениях, в отличие, например, от видящего и видимого. Тот, кто касается, всегда открыт в своем касании и открыт чужому касанию, в противовес визуальному «подсматриванию» или аудиальному «подслушиванию». Конечно, такой подход не панацея – он требует гораздо большей чуткости и проницательности в отношении другого: ведь прикосновение легко может перейти в насилие. Необходимо понимание этого момента, а не его вытеснение – потому как, по сути, всякое взаимодействие есть насилие и этого не устранить. И дело тут не в моем теле, а в том, с чьим телом я взаимодействую. Постылый человек и взглядом ранит, а любимый и в грубости может восприниматься как источник наслаждения. Жизнь вообще не может быть простой и легкой – жизнь требует сожительства с трудностью и негативом. И жизнь требует разумного сожительства со своим телом.
      Ведь именно тело, а не образ, спасает нас от солипсизма. Тело, в отличие от ума, не может быть само по себе – тело, осязаемое лишь в контакте с другим, и с миром, или даже с собой как другим. Потому тело нуждается в ласке – в бесконечном касании с другим телом оно освобождается от ограниченности, разделенности на части и агрегаты – оно становится живой, одушевленной человеческой плотью.
       Мое тело открывается на границах с миром и языком. Такую границу могут обозначить тоска и скука, боль и наслаждение, изможденность и прилив сил, пронзительный взгляд другого и непроизвольные телесные симптомы. Фактически, тело как таковое я осознаю только в тот момент, когда оно становится инструментом без применения. Ведь когда я его использую для чего-либо, я не вижу собственно тела, я вижу свое Я (либо то Я, которое смотрит, либо Я, которое действует). При этом это самое Я в действительности всегда остается лишь эффектом тела и истории вписанной в него.
      И если хорошенько разобраться, есть ли у меня что-то еще? Сознание – эфемерно, психика – причудливый механизм «в себе», душа – загадка, коей я сам принадлежу, а не она мне. Потому с невеликой натяжкой можно сказать, что все, что знает, видит, создает, переживает или когда-либо рождал, переживал род людской (я в том числе) – все это неразрывно связано с человеческим телом. Тело – это опора человеку в мире, по сути, не только его бытие, но и его метафизика, и если мыслить шире – его судьба.
      Но повторю еще раз: мое тело, как мое и только мое (как человеческое слишком человеческое) – это зов к другим, это истошное стремление вырваться из образа и раствориться во плоти, в единстве с другим телом. Оно говоряще, но не знает слов. И надо бы прислушаться к нему – да только вокруг слова, слова, слова… и не о том… и не проснуться от этого морока чужой болтовни.