Александр Файн

Одиночество, обманутое счестьем. Роман. Журнальный вариант

Павел Тулин, не только в силу возраста, Павел Андреевич, независимо от продолжительности и алкогольной насыщенности вечерней трапезы, сопутствующей периодически его служебному и социальному положению, просыпался в пять тридцать. Последнее время любые коллективные застолья с малосодержательной говорильней и многословными однообразным тостами, которые он прежде не без удовольствия скрашивал остроумными и нередко язвительными комментариями, стали его раздражать. Если мероприятие Тулин посещал без супруги, обожавшей в отличие от своей половины вечера, вечеринки и вообще многолюдье и была возможность, он садился с краю стола поближе к выходу, одним из первых брал слово, чтобы поскорее сделать «английское адью»… Все чаще ему казалось, что именно к Тулину были обращены слова классика драматургии Леонида Зорина: «И одиночество теряет свое колдовство, когда превращается в повседневность».



1

 

Тулин был детдомовский. Биологических родителей он не помнил. Домашний кров и колыбельную песню мамы ему заменила улица. Война есть война! Отчество и фамилия ему достались от директора детдома — инвалида и героя войны Андрея Тулина, усыновившего Пашку. Когда десятилетнего заморыша в солдатских ботинках на босу ногу, полной вшей телогрейке со взрослого плеча, от которой за версту разило мухобойным духом, в феврале сорок восьмого сержант милиции привел за руку в детдом, Пашка знал только свое имя и изъяснялся на забавной в детских устах смеси фени и мата.
До войны Андрей Тулин преподавал физику в московской школе. Он был единственным и поздним ребенком в семье незвездных, но религиозных музыкантов, выступающих в московских кинотеатрах перед вечерними сеансами.
По воскресеньям музыкальная чета Тулиных пела в Хоре Елоховского Собора. Родители не приобщали свое чадо к вере. Они считали, что, став взрослым, он сам примет верное решение. После окончания десятилетки Андрей поступил на физический факультет Московского университета. Cудьба должна была повести Андрея к естествознанию, где мало места для религиозной метафизики. Родители и их самостоятельный сын жили в разных координатах. Единственным объединяющим началом семьи было трепетное отношение к вокалу и музыке вообще.
Однажды отец пригласил сына на праздничное богослужение, в котором вместе с хором Елоховского Собора должен был петь знаменитый тенор — солист Большого театра Иван Козловский, верующий кумир московской публики. С сомнением студент физфака и комсомолец вошел внутрь храма… «Но ведь в хоре должны были петь его родители». Закрыв глаза, Андрей простоял всю службу. В какой-то момент он вдруг почувствовал, что упругий столб сначала оперся на его темя, а потом втянул всю голову и стал возносить к куполу. Он не понимал, что происходит: «Неужели вера позвала его?! Но тогда надо перестраивать мышление и жизнь». Больше месяца эти мысли возвращались к нему, а потом перестали беспокоить.
В составе концертной фронтовой бригады супруги попали под шквальный обстрел. О гибели родителей Тулин узнал из третьего и последнего письма жены Татьяны, которое его разыскало в госпитале. После долгих бессонных раздумий Тулин ответил, туманной фразой намекнув на последствия ранения.
Морозным утром первого послевоенного января выписавшийся из госпиталя командир дивизионной разведгруппы, кавалер всех степеней фронтовой доблести, гвардии капитан Андрей Тулин поставил чемодан перед знакомой дверью и огляделся. На разбитом подоконнике, у лестничного марша, где всегда стояла пустая банка для окурков, сидел худющий черный молодой кот. «Быть может, это сынок его кошки Авдотьи. Такие же белые отметины на ушах». Тулин позвал кота. Тот спрыгнул с подоконника и закружил восьмерки у начищенных офицерских сапог. Капитан нагнулся и погладил кота. «Ты здесь живешь, дружище, или приблудный? Мамку помнишь? За Авдотью-красавицу дворовые дон-жуаны в кровь бились, а я потом котят в семьи учеников пристраивал… У тебя-то, брат, уже подруга есть… или у котов без обязательств?».
Сегодня было 25 января — именины жены и праздник студентов Московского университета, знаменитый Татьянин день. Капитан расстегнул шинель, достал сосновую веточку, которую грел на груди, и нажал кнопку звонка. Награды, перестукиваясь, зазвенели.
Разговор был недолгий. Татьяна, догадавшаяся из письма мужа о последствиях его ранения, честно сказала, что она еще молода и жить с полумужчиной не будет, а комнату освободит, как только устроится в общежитие при заводе, где она работала. Детей у них не было. Они поженились в марте сорок первого.
Тулин выслушал горькие и ожидаемые слова, подошел к своему письменному столу, поболтал пустую чернильницу-непроливайку, положил на середину стола сосновую веточку. Потом сложил в чемодан части охотничьего ружья, патроны, незавершенную рукопись учебника по физике, шахматы и кое-какие личные вещи. Татьяна проводила его до входной двери. Ее глаза блестели:
— Прости меня, Андрей… Но лучше по правде!.. Я не виновата, что война!.. — она поднесла к своим губам иконку Николая-угодника, поцеловала и протянула мужу, — возьми, пусть бережет тебя Спаситель.
Тулин молча посмотрел в глаза женщины, теперь уже не жены, повернулся и пошел к лестнице. Он услышал, как захлопнулась дверь.
Кот сидел на подоконнике и сосредоточенно вылизывал жидкий хвост, освобождаясь от живности, «Плохо, дружище, одному… Взял бы тебя на санобработку, да, видать, не судьба!..». Тулин спустился по лестнице, каждую ступеньку которой хорошо знал, вышел во двор и оглядел окна. В некоторых еще горел свет. Он поставил чемодан и закурил. Сделав несколько протяжных затяжек, тщательно загасил окурок на спичечном коробке и, не оглядываясь, слегка припадая на правую ногу, знакомыми переулками уверенно зашагал к Крымскому мосту.
На середине моста он остановился, докурил последние две папиросы, набрал полные легкие воздуха и перегнулся через парапет, по привычке разведчика высматривая на льду свои окурки. Около них, переругиваясь за обнаруженный обман, ходили серые вороны. Тулин пересчитал ворон — ровно отделение. «Как раз столько и полагается при последнем салюте. Если дать команду, они выстроятся в шеренгу почетного караула для прощания с кавалером семи боевых орденов и одиннадцати медалей, из которых две самые почетные — «За Отвагу» — или сразу улетят?! От парапета до ледяной тверди три секунды для решения вопроса… А рукопись?».
Вход в Центральный парк был открыт. Тулин пошел к Нескучному саду. Здесь он сделал предложение Татьяне. Они встречались уже целый месяц. Всю ночь они гуляли по Воробьевым горам, целовались, а потом, обнявшись, упали в какую-то яму. Когда спустя полчаса они выбрались из нее, учитель протянул Татьяне сосновую веточку и прочитал тридцатую строфу пушкинского шедевра, заменив Евгения на Андрея: «Сомненья нет: увы! Андрей в Татьяну как дитя влюблен…». Слава богу, поэтический размер не сильно был нарушен.
Внучка известного заводчика, посчитавшего, что лучше один раз принять большевистскую пулю в России, чем с мокрыми глазами поднимать рюмку «смирновской» на Елисейских полях за Россию, с пониманием отнеслась к предложению школьного учителя. Она взяла веточку, закрыла глаза и подставила свои губы. Андрей тогда сказал, что его родители ходят в церковь, а она ему должна родить сына Николая и дочь Татиану, в честь которой был основан 13 января (по старому стилю) 1785 года Указом императрицы Елизаветы Петровны Московский университет. Татьяна положила руки на плечи учителя, посмотрела внимательно в его чистые глаза и сообщила, что у нее дома есть небольшая золотая икона Николая-чудотворца, оставшаяся от деда.
«Решать надо, капитан… Без соплей, гвардии капитан… Ей сын и дочь нужны, а не полено с орденами в кровати!».
Спустя пару часов Тулин сидел в автобусе, двигавшемся в сторону Калужской заставы. Там в небольшом домике у Москва-реки жил его наставник —  доцент физфака Московского университета, сподвигший любимого ученика на написание учебника. Через дыру в заборе Тулин увидел, что окна накрест заколочены досками, а крыльцо завалено толстым слоем слежавшегося снега. Он слегка подергал болтающуюся калитку — она упала. Тулин поднял ее, прислонил к забору, пошел к реке.
Посреди поляны занял обзорную позицию свежий пень. По фронтовой привычке разведчик быстро осмотрелся. На большой сосне сидело пять серых ворон. «Ну что подруги, много чего повидали?.. И кому поведали?». Семён вынул из чемодана кинжал со свастикой, реквизированный у захваченного со штабными документами немецкого оберлейтенанта, нарубил лапник. Подогнув полы шинели, Тулин сел на пень, вытянув вперед протезную ногу, пододвинул здоровой ногой чемодан, кинул в него кинжал, достал сорок две школьных тетрадки, исписанные аккуратным преподавательским подчерком, пересчитал, потусовал и на лапнике сложил из них домик. Из бокового кармана вынул фляжку со спиртом, задержав дыхание, не спеша глотнул пару раз, выдыхнул. Затем деловито вылил остатки на результат трех лет бессонных ночей и поджег. Тетрадные листы, сопротивляясь смертному приговору, свертываясь, нехотя горели. Дождавшись когда на лапнике остался пепел, который разносили по поляне порывы ветра, собрал и зарядил ружье. Подсунув под ремень ствол и опершись на него подбородком, Тулин посмотрел на небо — солнечные лучи освещали редкие облака.
Смеркалось. Умные, всяко повидавшие на своем вороньем веку, птицы молча следили за манипуляциями нарушителя их покоя. По горькому опыту тысячи двухсот пятнадцати фронтовых суток разведчик знал, что «самое страшное — уходить, когда вокруг нет своих. Это путевка в «пропавшие без вести» со всеми вытекающими… А здесь десять глаз. После выстрела они загалдят, улетят и расскажут… И кому?».
Тулин шумно втянул морозный воздух, подмигнул подругам и легко коснулся указательным пальцем спускового крючка, ощутив его стальную уверенность. «Ну что, гвардии капитан, кишка тонка!.. А ведь сумел нажать, когда напарник отказался выполнить приказ, подставив под риск всю операцию, а теперь… Рукописи нет… Войны нет… Родителей нет… Жены нет и не будет… Одно легкое движение — и летопись окончена твоя». Тулин закрыл глаза и поднял голову. Закололо под левой лопаткой.
— «Нет», — закричал разведчик и резко встал. Электрическим разрядом стрельнув в колено, напомнила о себе культя. Вороны закаркали и, шумно захлопав крыльями, улетели. Снег посыпался с веток. Тулин растегнул ремень и, взявшись за ствол, наотмашь прикладом ударил о пень. Приклад отлетел. Раскрутив над головой что осталось в руке, он разжал пальцы. Где-то зашуршало и стихло.
Тулин сел на пень и опустил голову на грудь: «Жаль фляжка пуста…». Ему вспомнилось посещение Елоховского Собора. Он снова ощутил уходящий вверх столб над головой… Вдруг сердечная боль отступила.
Гвардии капитана в отставке с орденской планкой в пять рядов на кителе приютил майор, с которым Тулин в госпитале встретил Победу. Саперный майор, прошедший всю войну без единой царапины, на парадной лестнице рейхстага оставил кисти обеих рук и левый глаз. Играя в шахматы, подружившиеся офицеры обсуждали свое послевоенное будущее. Капитан устанавливал шахматную доску на прикроватной тумбочке. Майор становился рядом и называл ходы. Когда счет стал трехзначным в пользу разведчика, Тулин признался, что был чемпионом факультета в университете, и предложил играть с гандикапом в пользу сапера.
— У меня наград своих хватает, — обиделся майор. — Войну честно мы с тобой прошли: на двоих три глаза и пять конечностей, шестая не помешает… Здесь мастер есть. Под Москвой свои две нижние потерял. Сейчас протезы по заказу делает. Завтра прибудет.
В палату вошел солдат с повязкой на левом глазу, в хромовых сапогах, пилотке и гимнастерке без погон, на которой светилась медаль «За оборону Москвы». Он лихо щелкнул каблуками и козырнул:
— Прибыл для проведения осмотра.
— Тезка, значит. Чтоб все в ажуре было! — майор мигнул правым глазом и ногой придвинул табуретку к кровати разведчика.
— Я до войны столяром в театре работал… У меня проколов не бывает, — мастер сел на табуретку и вздохнул, — с одним окуляром в театре нечего делать!
Он вынул рулетку и трижды обмерил здоровую ногу, потом повернулся к майору:
— Мне бы без бинта вторую осмотреть.
Майор позвал сестру. Она аккуратно сняла повязку. Солдат долго ощупывал культю, посматривая на Тулина:
— Хорошо, что колено не затронуто. Нужно два протеза: под ботинок и сапог… Как костыли в угол поставишь, сразу без палки ходи, не то привыкнешь и хромым останешься!
Солдат прикрыл рукой живой глаз, загадочно покачал головой:
— Как материал достану, по цене доложу… Главное чтоб голеностопный сустав не скрипел. Но это моя забота!
— Давай по делу, мастеровой, — негромко приказал майор.
Мастер достал мятую школьную тетрадку, огрызок химического карандаша, послюнявил его и сделал пометки в тетрадке. Потом встал и вытянулся:
— Разрешите выполнять боевое задание?
— Правильно мыслишь, мастеровой… именно боевое!
Когда солдат и сестра ушли, майор сел на табуретку, поиграл желваками:
— Ну что, гвардии капитан разведки, тапочки спортивные покупай, к кроссу скоро будешь готовиться… А мои протезы, видать, еще не придумали. Дождемся, как считаешь, гвардеец?
Тулин положил руку на плечо другу:
— Обязательно! Медицина постарается… Мы же смогли.
— Мне бы второй окуляр, в шахматы тебя бы раздел. Плохо поле вижу… Ладно, капитан, живы будем — не помрем!
Майор раньше выписался и вернулся домой в подмосковный Подольск. Жена приняла инвалида. Она работала в городском военкомате. Саперный майор и в письмах отговаривал друга возвращаться к жене: «Лучше один раз отрезать и баста».
Спустя месяц, благодаря стараниям майорской жены, учителю физики, предложили место директора детдома, которому полагалась небольшая служебная квартирка с отдельным входом в правом крыле трехэтажного здания, где размещалось это богоугодное заведение. Четыре окна с занавесками, на которых стоял штамп детдома, две металлические кровати с продавленными панцирными сетками, трехстворчатый скрипучий шифоньер, качающаяся этажерка и навесная колонка с газовым подогревом на кухне.
Началась послевоенная жизнь героя-разведчика. Когда на второй кровати стал посапывать рахитик-волчонок, который по первости не считал зазорным поживиться провиантом за чужой счет и одновременно мог встать на защиту обездоленного, широкодушно поделившись с ним экспроприированным приобретением, солнце чаще стало заглядывать в келью фронтовика.
В любой ситуации Пашка мгновенно и уверенно занимал позицию нападения или обороны и шел до конца. Даже среди сирот войны, преждевременно освоивших недетскую философию выживания, Пашка выделялся. Детдомовцы за справедливость и знание блатной лексики признали его за Старшо го и нарекли «Павлином». В конфликтах по иерархии его слово было последним. Пашка быстро разобрался, что риторика общения в классе, на улице и дома далеко не одно и то же. Наделенный природой отменной памятью и сообразительностью, Пашка не только освоил все три вокабуляра, но и быстро разобрался как и где их применять.
Познав за четыре фронтовых года, как правда на равных порой уживается с неправедностью, Тулин догадывался, под тяжестью каких испытаний формировались понятия справедливости волчонка. «Нужно время, чтобы в голове и душе этого зверька сложилось понимание истинной справедливости».
Пашка всегда спал, свернувшись калачиком, и по ночам часто вскрикивал. Тулин вставал, подходил к сыночку и поправлял одеяло. Как-то наблюдательный глаз разведчика обратил внимание на неестественно высоко лежащую голову волчонка. Тулин осторожно вытянул из-под подушки сверток — в вафельное детдомовское полотенце были завернуты девять ломтей белого хлеба и пять пряников. Отец положил сверток на стол и рядом записку: «Очень вкусно. А где моя половина? В следующий раз четное бери!».
В доме появился патефон. По вечерам, пока сын аккуратно расставлял шахматные фигуры, отец выбирал из стопки на этажерке пластинку, бережно протирал ее фланелевой тряпочкой, вслух с выражением читал этикетку и устанавливал на диске. Первое время Пашка, быстро осваивавший тонкости великой игры, не реагировал на музыку. Но однажды волчонок как-то странно посмотрел на отца, потом удивленно перевел взгляд на патефон и тихо спросил:
— Это что?
— Был такой великий композитор Бетховен. Юношей он встретил и полюбил девушку, но она не захотела с ним встречаться. Тогда он написал эту музыку. Она называется «Лунная соната». Ее знают во всем мире.
— Как написал?!
— Композитор в голове придумывает музыку, а чтоб не забыть и другие могли ее исполнить, записывает на бумаге специальными буквами. Они называются нотами.
Теперь, если отец приносил новую пластинку, Пашка садился на кровать, закрывал глаза и, дослушав до конца, спрашивал — кто композитор и как называется произведение. А когда отец задерживался, сын доставал из чемодана брезентовый чехол от фляжки, в котором позвякивали металл да эмаль отцовского величия, раскладывал регалии по старшенству на одеяле и, перебирая их, по несколько раз подряд слушал одну пластинку.
Чаще других он выбирал «Посвящение» Шумана. Погружаясь в эти чарующие звуки, Пашка вдруг мысленно начинал руками и ногами отталкиваться от воздуха и поднимался над землей, пока не упирался в невидимую преграду, спиной ощущая ее упругое сопротивление, а под ним проплывали облака. Сладкая истома обволакивала его тело. Пашка вставал с кровати и снова заводил патефон, каждый раз погружаясь в состояние блаженства. Только встав взрослым мужчиной, он понял, что природа наградила его особой чувственностью, которая уносила его в потусторонний мир, когда, слушая любимую музыку, сливался с ней в одну невесомую субстанцию, и в моменты близости с женщиной.
Как-то, сидя на кровати и раскачиваясь, Пашка слушал любимую пластинку, а когда прозвучали последние аккорды, открыл глаза и встал — в дверях он увидел отца.
— Молодчина, любимую музыку надо много раз слушать и запоминать.
— Зачем?
— Однажды на фронте наша группа попала в ловушку. Все, каюк! Я закрыл глаза, вспомнил любимую музыку и, пока она звучала в моей голове, придумал, как выбраться. Хорошая музыка дает силы, чтобы по правде жить и даже помогает принять нужное решение.
— А какая хорошая?
— Что душе сладко.
— Это как?
— Слушай и поймешь. Как-нибудь на концерт сходим.
— Куда? На какой концерт?
— Там разные люди собираются и вместе музыку слушают, чтобы неприятности забыть, душу и сердце отогреть.
— А зачем сердце греть?
— Чтобы добрее быть к людям и братьям нашим малым.
— И кошкам?
— Ко всем. Все кошки независимые и чистоплотные животные.
— А волки? А почему говорят про плохих людей, что они как волки?
— Это неправильно. Волки честные и гордые. Вообще в природе не бывает плохих и хороших зверей. Животный мир устроен по законам, которые придумала природа. Допустим, еды мало и рождается меньше волчат.
— Как придумала?
— Она миллионы лет развивалась, и что было плохо — устраняла… Оставила только то, что нужно для будущего… В природе все не только взаимосвязано, но и справедливо.
— А как же акулы? Они нападают на других рыб и даже людей.
— Акулы нападают на больных и слабых рыб. В природе нет врачей, поэтому акулы — это санитары-охранники. Люди нарушают подводный мир, а акулы его защищают. Не спеши… Будешь хорошо учиться и сам поймешь… Еще меня научишь…
— А у людей как? А если человек гад?
— Об этом как-нибудь поговорим… Мужчина должен быть сильным и помогать слабым… И никогда не обещать что не сможешь сделать. А если пообещал — умри, но сделай!
— А кто у людей слабый?
— Кто без твоей помощи — сам не в состоянии справиться с бедой.
— А я слабый?
— Нет, сынок, ты сильный. Таким и оставайся всю жизнь. Сильный мужчина никогда не предаст.
— Как не предаст?
— Кому-то плохо, а ты знаешь об этом и делаешь так, чтоб тебе хорошо стало, а ему еще хуже. Это и есть предательство. На войне предателей расстреливали.
— А как узнать — кто предатель и кто слабый?
— Разберешься. Смотри в оба… Увидел — запомни, подумай… Ладно, сынок, еще поговорим об этом… Ужинать-то будем?
— А ты много немцев убил?
— Давай о войне потом поговорим. Я есть хочу, — Тулин тяжело вздохнул и обнял сына.
Как-то отец принес «шаляпинскую блоху». Пашка внимательно слушал, потом попросил повторить, а когда пластинка остановилась, спросил:
— А ты можешь написать ноты?
— Нет, сынок, надо учиться в консерватории и иметь талант.
— Талант это что?
— Что лучше всего получается и больше всего хочется делать.
— А у тебя есть талант? Консерватория это что?
— Нет… Точнее, по музыке — нет. В консерватории учат играть на разных инструментах — рояле, скрипке — и сочинять музыку.
— А откуда берется талант?
— Никто не знает… Наверное, от рождения. Природа в каждом человеке прячет какой-то талант. Его надо обнаружить и развивать. Кто художник, кто врач, кто военный, кто шахматист…
— А зачем прячет?
— Чтоб трудно было найти. А потом беречь.
— А зачем нужен талант?
— Если талант не найдешь, пустую жизнь проживешь!
— А какой у меня талант?
— Искать надо… Иногда всю жизнь ищут и не находят, — вздохнул отец. — Если человек нашел свой талант и развивает его — он счастливо живет!
— А кто ищет?
— Каждый человек должен искать свой талант, а жизнь, обстоятельства и близкие люди помогают, а иногда, к сожалению, мешают. — Семён погладил сына по голове. — Учись, сынок, на пятерки, скорее талант найдется. Я всегда рядом буду!
По воскресеньям отец и сын ходили в городские бани. У входа они покупали два веника: березовый и дубовый. Со знанием дела Пашка придирчиво отбирал эти важные атрибуты банной процедуры. В раздевалке отец отстегивал кожаный протез и в трусах, опираясь на плечо сына, прыжками добирался до мыльного отделения. Пока отец разводил в тазу густую мыльную пену, сын замачивал веники в другом тазу и направлялся на рекогносцировку в парилку, где деловито по реакции ушей, как учил отец, определял качество пара. В парилке уступали им лучшие места на полке .
За год сын легко прошел программу начальной школы и к пятому классу стал единственным круглым отличником. Когда он приколол над кроватью пох­вальную грамоту, отец обнял сына:
— Правильной дорогой идешь, сынок!
— Ну и какой у меня талант? Ты обещал!
— Думаю, у тебя их несколько… Надо еще пару грамот, чтобы выбрать твой главный талант. Обязательно найдем… Обещаю! Бог поможет.
— А Бог это кто? Он где?
— Бог в душе должен быть… Вот выйду из госпиталя, дома и поговорим.
Неожиданно директора детдома положили в госпиталь. По воскресеньям сын навещал его. Однажды отец взял Пашку за руку и тихо сказал:
— Мне про талант твой сон приснился.
— Какой?
— Вот вернусь домой и расскажу!
— И на концерт пойдем? Я все пластинки запомнил.
— Как выйду — так и пойдем! Сколько пятерок?
— Все!
…На кладбище бледный, с немигающими глазами, волчонок стоял как вкопанный, а когда заиграла музыка, стал кусать губы и злобно озираться, словно не хотел, чтобы на его горе еще кто-то имел право.
В их квартирку должен был поселиться с семьей новый директор, а самостоятельный Пашка поступил в ремесленное училище при военном заводе, обеспечив себе койко-место в общежитии, амуницию и трехразовое питание. Как учил отец, «без соплей», по-военному он провел ревизию имущества, сложил в чемодан, что уместилось, из нужного, вместе с заветным брезентовым мешочком, кинжалом, офицерской шинелью и дюжиной любимых пластинок.
С отцовским чемоданом и патефоном двенадцатилетний Пашка Тулин вышел из ворот детдома и, не оглядываясь, пошел в миру искать свой Талант.
Разузнав в подробностях о жизни училища, детдомовец записался в секцию бокса. Тренер сразу обратил внимание на быстро схватывающего и упорного подростка с отменной природной реакцией и недетским чувством дистанции и даже придумал ему кличку «Принц» в надежде, что Павел Тулин станет преемником знаменитого чемпиона Николая Королёва.
Пашка безропотно выполнял тренерские команды, каждое утро по полчаса крутил скакалку, выходил на ринг только за победой и даже простуженный не пропускал тренировок. В семнадцать лет он вышел в полуфинал первенства Москвы. О Тулине заговорили как о будущей звезде советского бокса.
Отличники-выпускники ремесленных училищ по существующему положению поступали без экзаменов в высшее учебные заведения, и им в первую очередь предоставляли места в студенческих общежитиях. Павла Тулина, перворазрядника по боксу, зарегистрировали на кафедре физвоспитания Московского института химического машиностроения и посоветовали написать заявление о зачислении на элитный факультет аппаратостроения, лучшие выпускники которого направлялись на работу в оборонную промышленность.



2

 

…После встречи в кабинете у профессора Файбиса вторую неделю Павел находился в состоянии нарастающего беспокойства. Видимо, Ольга что-то почувствовала. Вечером вне регламента она зажгла свечи в камине и впервые надела пеньюар, привезенный из Милана, куда уговорила мужа слетать на супермодную постановку «Травиаты». Кутюрье постарался: пеньюар был сшит из черного шелка с розовыми цветами и при движении то открывал, то закрывал интимные подробности женского тела.
Схватка технологически была бурной, но эмоционально сухой. Супруги выпили по двойному шагу «Hennessy ХО». С этой традиции — послевкусие объятий закреплять коньяком — начался их бурный роман.
Они сидели по обыкновению нагишом в креслах за инкрустированным столиком, приобретенными Ольгой в антикварном салоне. Павел предложил налить еще по два шага. Ольга кивнула, поглубже уселась в кресло с ногами, оперлась подбородком о свои роскошные коленки и закурила.
— Ты чего? — удивился Павел.
— Может, нам обвенчаться, а то, похоже, перед нашей спальней кто-то скребется. Мне готовиться к контратаке или сам отобьешься?
— Ну куда я без тебя! Судьба мне подарила такое богатство! Я что, похож на му-му?
— А ты знаешь, что означает «Му»? — выпустив на супруга дым, спросила Ольга.
— Половина названия от тургеневского героя, а в народе — первый слог от чудака на букву «му».
— Посреди Тихого океана восемь, некоторые специалисты считают одиннадцать тысяч лет, назад существовала цивилизация «Му». Остались от нее после землетрясения только несколько островов — Пасхи, Таити, Фиджи. Это вершины гор, между которыми жило 60 млн. человек и возделывалась земля. Правил этой империей Верховный Правитель Ра-Му.
— Еще одна Атлантида?.. Хорошую мысль ты подала — махнем туда на недельку… Освоим дайвинг, достанем сосуд, из которого пили вино «мудисты» или как их величают? Ты в него будешь ставить розы, которые по регламентным дням я всегда буду приносить.
— Население этих островов сохранилось в первозданном виде до наших дней. Их зовут тасадаи. — Ольга внимательно посмотрела на мужа.
— Неужто остались? Как же они без компьютеров управляются?
— Я была в салоне у Марины, — перевела разговор Ольга. — Ее генерал закончил какой-то супер евро ремонт на даче. Приглашает. Давно не встречались. Выпьем по рюмке в узком кругу. Мы с Мариной посудачим.
— Хорошая мысль. Я с генералом кое-какие дела тоже обсужу.
— Марина врач… Говорит, если две семьи давно дружат и все симпатичны друг другу… в медицинских целях можно поэкспериментировать… Я сказала, что это не для нас.
— Ты моя умница! А насчет венчания — почему нет? Хорошо, что Марине отказала. Мы с тобой сами поэкспериментируем.
Павел понял, что супруга, почувствовав «угрозу», протестировала его.
— Я уберу со стола. Целовать будешь долго… Жди и помни, что я твоя женщина, а ты мой мужчина!.. Если кто захочет втиснуться — задушу!
— Ни у одной красавицы из Playboy нет таких ягодичных половинок, каждая из которых в отдельности достойна кисти Модильяни. На кой ляд мне менять? — отшутился Павел. — Я и рисовать не умею.
Он долго прислушивался к ровному дыханию жены. Она пошевелилась, устроилась щекой на мужниной ладони и почмокала губами. На пятнадцатом году их семейного маршрута, когда Павел по зову возраста по ночам стал посещать туалет, и, дабы не будить без надобности супругу, предложил спать под разными одеялами, Ольга категорически отвергла это нововведение. Тогда, обнаженная, она подошла к окну и, демонстрируя упругий бюст, загорелый без складок живот и красивые «без галифэ» бедра, сказала: «Если мой господин не против, просыпаться я буду всегда на руке одного мужчины, если у него, конечно, нет других предложений».
Серебряная свадьба была не за горами и атрибутам, поддерживающим постельное долголетие, Ольга уделяла особое внимание, а отпуск признавала только в семейном дуэте. Тому была главная причина — она знала, что не может принести любимому ребенка.
В регламентный вечер Ольга зажигала свечи в хрустальных подсвечниках, стоявших в фальшкамине, устроенном напротив ложа с балдахином из розового и черного шелка. Она считала, что сочетание розового и черного — символ борьбы за любовь. Каждые три года супруга меняла устройство алькова, но присутствие этих цветов было обязательным.
Она регулярно посещала фитнес-клуб, массажиста и даже консультировалась у модного парфюмера по ароматам, которые должны были сопровождать ее в зависимости от метеоусловий, времени года, места пребывания и курса доллара. И хотя как женщина она знала себе цену, замечая заинтересованные взгляды «далеко непоследних» мужчин, Ольга дорожила своей верностью.
История студенческой женитьбы Павла на однокурснице Ирине была известна Ольге, но при возникающем интересе к ее собственному прошлому она виртуозно меняла тему разговора. Однажды, когда после третьей послерегламентной рюмки муж стал настаивать, Ольга взяла его ладонь, поднесла к губам и, глядя в упор в глаза мужа, спросила: «Я хорошая жена? Или, может, плохая любовница?». Тулин понял, что прошлого супруги не стоит касаться.
На третьем году их союза, узнав об особенности Павла не просто обращать внимание на представительниц противоположного пола, Ольга выработала несколько сценариев своего поведения в зависимости от прогнозируемого ею уровня опасности, но даже при шуточно-язвительном «разборе полета» обсуждение никогда не доводила до драматической развязки. Когда Тулин предложил в спальне повесить портрет благоверной, она заказала известному московскому художнику портрет его трагически погибшей дочери. Маэстро по фотографии изобразил Варю на фоне моря. Огромный в золоченой раме портрет красавицы в купальнике занимал целую стену в гостиной.
Долгие ночные воспоминания, последнее время посещавшие Павла, незаметно сливались со сном… У него появилось особое отношение к сновидениям после того, как Ольга дала ему «Толкование снов» Фрейда. Книга поразила Павла, и он стал запоминать сны. Ночной калейдоскоп событий сна и яви порой не давал ему заснуть до утра. Прошлой ночью ему приснился отец, с которым в их детдомовскую квартирку пришел какой-то лысый мужик. Отец сказал, что «мужик поможет найти главный талант Пашки».
Тулин открыл глаза. Часы показывали половину четвертого. Он вспомнил, что перед самой смертью отец говорил о сне и обещал о нем рассказать, когда вернется из госпиталя. Ольга посапывала. Тулин аккуратно вытащил свою руку из-под головы жены, поцеловал ее в волосы и встал.
Свечи еще продолжали гореть. Он загасил их пальцами и пошел на кухню. На второй полке холодильника его ждала поллитровая банка с «живой водой», которую готовила Ольга недоступным его инженерному знанию методом вымораживания. Мелкими глотками Тулин отпил половину, передернул плечами и, буркнув сам себе «и на кой ляд мне эта Антарктида», в ванной вылил на макушку остатки животворящей.
На балконе его ждали две десятикилограммовые чугунные гантели с пятнами ржавчины. Ольга не раз просила Павла выбросить эту рухлядь. По ее мнению, силовая нагрузка приносила больше вреда, чем пользы для мужчины, хоть и бывшего спортсмена, разменявшем седьмой десяток. Тулин посмотрел на них: «Отдыхайте сегодня, барышни». Он вернулся на кухню, открыл холодильник и достал завернутый в марлю шмат трехслойного сала, который делают только в Белоруссии. Ему показалось, что шмат был великоват — ведь до дня рождения оставалось всего ничего. Ольга не любила историю пребывания этого деликатеса в их доме и вообще считала, что «воспоминания это лишь вериги, а жить надо каждый день, с утра до следующего утра… А ночью не надеяться на будущее, которого, может, и не быть!»