Быт и нравы темного царства: Владимир Козлов. 1986. — М.: «Флюид FreeFly», 2012.

    Фольклорный персонаж воровал на заводе детали в надежде собрать из них детскую коляску. Но как мужик ни старался, на выходе каждый раз получался пулемет. Дивная иллюстрация ко всей прозе Владимира Козлова. Любая тема в его умелых руках преображается в школьное сочинение на тему «Быт и нравы темного царства»: герои — подонки, декорация — помойка…

    В.К. уже добрый десяток лет с упрямством автоответчика твердит одну и ту же мантру: время действия — перестройка (см. «Гопников», «Школу», «СССР»), место действия — Могилев (см. «Гопников», «Школу», «СССР»), статисты — люмпены (см. «Гопников». «Школу», «Домой», «Свободу»), разговоры — о футболе (см. «Школу», «Свободу»), героини — Аня и Оля (см. «Домой», «Свободу»), герой… ну, тут возможны разночтения.

    На сей раз героя зовут Юрий Павлов, он следователь прокуратуры, ловит серийного насильника. Нынче Владимир Владимирович решил потешить читателя детективом, вот и придонцовывает. Впрочем, на саспенс можете не рассчитывать: рахитичная фабула, сплошь из монотонных допросов, пуская пузыри, тонет в трэшевой луже: место действия — Могилев, декорация — помойка:

    «Слева жители окрестных домов устроили свалку: там валялась картофельная кожура, бело-красно-синие пакеты из-под молока, зеленая обшарпанная рама трехколесного велосипеда, деревянный игрушечный грузовик без колес с цифрами «69» на кузове. Справа тянулся забор ремзавода, сверху из цемента торчали осколки».

    Каким он был, таким остался. Status quo незыблем и, по слову Маяковского, до тошноты одинаков:

    «Как по улице ходить в шапке, натянутой на глаза, так это он может… Это все оттуда, с Запада. Но там так носят шапки, чтобы показать, что они не хотят видеть ужасы буржуазной действительности» («Гопники», 2002).

    «Взялась откуда-то мода: шапки на глаза натягивать — вязаные такие, ну вы понимаете… Это пришло оттуда, с Запада, где этот жест имеет свой очень конкретный смысл, показывает, что люди не хотят видеть буржуазную действительность эксплуататорского общества» («1986», 2012).

    «Козлов… преодолевает догмы, взламывает условности», — подсказывает Ю. Щербинина, литагент В.К. Не думал, право, что штамп может быть оружием в борьбе с догмой. Скажу больше: свои хронические самоповторы Козлов прилежно умножает на чужие идейные клише. Мол, две у нас напасти: внизу власть тьмы, а наверху тьма власти. Все, что г-н сочинитель имеет сказать, полтора века назад сказали разночинцы, потом повторили Максим с подмаксимками, после воспроизвел перестроечный кинематограф. Результат — сто семьдесят седьмая вода на глебоуспенском киселе: пьянь, рвань, дрянь. Пэтэушницы общего пользования, перманентный мордобой и всеобщее чугунное похмелье — этим джентльменским набором в последние годы пользовались все, от маститых Прилепина и Елизарова до безвестных Беседина и Шепелева. Вы можете смеяться, но вечнозеленую философию русского нуара я досконально изучил четырех лет от роду, на мокрых задницах в мужской бане: «Нет в жизни счастья», «Бикса и черту подмахнет», «Раб КПСС» и т.д. Блаженны новые реалисты, ибо оскомины не ведают и сраму не имут.

    Упреки в чернухе оставим литературным кумушкам, это их репертуар. Писать про отбросы можно и должно: для веселия Россия мало оборудована. Вопрос в том, как это делать. Социокритический дискурс, на который ссылаются восторженные филологини, сам по себе мало что значит: умей увлечь публику — выстроить сюжет, выписать характер, вылепить рельефную фразу. Козлов подменил все это «нулевым письмом»: ни интриги, ни психологизма, ни словесных изысков.

    Вместо сюжета тут всегда тягучий, липкий нарратив: «Юра проехал на «Урале» по путепроводу, мимо одноэтажного облезлого здания бани, троллейбусного парка. Впереди показались пятиэтажки Рабочего поселка. На крыше одной был установлен лозунг «Слава КПСС». Юра подъехал к остановке троллейбуса, остановился». И вот так — абзац за абзацем 176 страниц подряд. Н. Романова, номинируя «1986» на «Нацбест», назвала автора «акыном повседневности» и угодила в самую точку. Однако при чем тут «Нацбест»? Лучшей наградой акыну будет домбра.

    На месте психологии у Козлова, как правило, прореха. Мотивировать действия героев — сие наука не дворянская. Есть, к примеру, у Юры Павлова две пассии — правильно, Аня и Оля. Отличий минимум: Аня в джинсах и белой блузке, Оля в джинсах и фиолетовой блузке. Почему Павлов предпочел Олю? А черт его знает. Наверно, фиолетовая блузка красивее белой. Еще более загадочная ситуация: в финале следователь прокуратуры сам принимается насиловать школьниц в лесополосе. Что тому причиной — один сочинитель ведает. Но читателю упорно не сообщает.

    Язык… впрочем, представление о козловских идиолектах вы уже составили. В дополнение проведу культурную аналогию. Итальянский неореализм возник из послевоенного дефицита пленки. Дубли были исключены по определению, но операторский брак требовалось как-то преподнести публике, — и его объявили методой. Точно так же российский новый реализм возник из фатального неумения пользоваться родным языком. Козлов, правда, оказался расчетливее коллег по цеху: строит фразу по образу и подобию букваря, а тут сама манера письма исключает лексические и стилистические ошибки.

    Закономерный вопрос: а из чего, собственно, В.К. делает прозу? Из линеек, из батареек — и далее по тексту. Будто инвентаризационную опись читаешь: жестяная вазочка для мороженого, линялая майка-алкоголичка, военный китель сталинского образца, миксер «Воронеж», магнитофон «Олимп-003», проигрыватель «Арктур-006»... «В романе нет ничего лишнего. Козлов выводит только самые яркие детали», — утверждает Ю. Подлубнова. Давайте-ка для пущей ясности займемся статистикой. Скажем, в руках героя 11 раз появляется зажигалка; того и гляди, подпалит парень что-нибудь, — но, слава Богу, обошлось. Так зачем было поминать ее вообще? Как-то неприлично внушать рецензентам прописные истины, однако скажу: невелика заслуга завалить повествование аутентичным хламом; прозаик — он все-таки режиссер, а не реквизитор…

    «Автора можно упрекнуть во многих «смертных грехах» против высокой литературы, но его повествовательная манера обладает как минимум двумя неоспоримыми достоинствами: неизменной верностью жизненной правде и отсутствием малейшей фальши», — умиляется Ю. Щербинина. Разовьем мысль до логического конца, и выяснится, что товарная накладная, бухгалтерский отчет и милицейский протокол имеют все шансы претендовать на звание беллетристики.

    Впрочем, если верить г-же Щербининой, есть тут еще одна заслуга: «Проза Владимира Козлова — один из очень немногочисленных в современной российской литературе примеров того, как, минуя рациональное осмысление, произведение способно проникать сразу на эмоциональный уровень читательского восприятия». А вот это бесспорное утверждение. Специально для скептиков цитирую:

    «Юра ехал на «Урале» по Рабочему поселку. Он свернул у кирпичной пятиэтажки с лозунгом «Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза — авангард всего советского народа», подъехал к школе, остановился, слез с мотоцикла».

    «К серому трехэтажному зданию школы с нескольких сторон шли ученики — от перехода, от соседних домов, из-за угла. Юра подъехал на «Урале», остановился у ворот».

    Две-три страницы такого текста, и рациональное осмысление выключится само собой, да и эмоции тоже, и грянет чистой воды физиология — челюсти выломает жестокая зевота. Спите себе, братцы, все придет опять: мотоцикл «Урал», поселок Рабочий и Оля с Аней…

    Одно утешение: до нацбестовского шорт-листа Козлов так и не добрался. Кстати, уже во второй раз. Но Бог троицу любит. Спите себе, братцы, будет вам очередное сочинение про быт и нравы.